12
Я впихнул два последних бревна в печь, захлопнул чугунную дверь и клацнул защёлкой. С удовольствием развалился на скамейке, ощущая растекающуюся во мне тёплую лень. Лачуга теперь казалась вполне уютной, прокопчённый потолок и бревенчатые стены почти романтичными, даже головы убитых зверей глядели теперь вполне приветливо. Боже, как же мне не хотелось выползать на мороз за дровами.
– А ты знаешь какую-нибудь страшную историю? – Холли снова растянулась на шкуре, она лежала на животе, согнув ноги и выставив вверх пятки. – Какую-нибудь дикую жуть?
Пламя в печи бушевало вовсю, труба от жара раскалилась, низ трубы казался полупрозрачным и отливал малиновым. Представление о настоящей жути у нас с Холли, скорее всего, здорово разнились. Я порылся в коллекции своей памяти: да, там были занятные детские истории про кладбища, про заброшенные дома с привидениями и прочая чепуха.
После пятого класса на два летних месяца я был сослан к малознакомой родне в глухую деревню под Львовом. Помню снежно белые домики среди отчаянно жёлтых полей подсолнухов – в жизни не видел столько подсолнухов.
Там вообще было много нового. Поразило обилие мух. Дурачась с топором, я почти оттяпал себе мизинец на правой ноге. Соседская Ленка, смуглая как мулатка девчонка лет пятнадцати, научила меня целоваться взасос, с какими-то мужиками я ночью ловил раков при свете факелов, с другими участвовал в браконьерской вылазке на совхозные карповые пруды – обратно ехал в кузове среди вороха сетей. Грузовик пьяно качало на колдобинах, восток светлел, в сетях серебром горела чешуя мясистых карпов.
Меня научили пить самогон. Закусывали мелкими луковицами, их чистили и макали в грубую серую соль. Там я научился курить, курили какую-то гадость, названия не помню, что-то без фильтра. На пачке была смешная надпись – тютюн второго сорта. Сонными вечерами туман стелился по реке, плыл по полям, путаясь в приземистых вишнях, с пастбища возвращались ленивые коровы, – помню глухой стук копыт по глине и звон колокольцев, помню редкий щелчок кнута да ворчанье пастуха.
Над рекой, на крутогоре, темнела роща, за ней начиналось кладбище. Называлось оно Польским. Там, на самом отшибе, в старой части кладбища, был похоронен шляхтич по фамилии Романовский. На могиле когда-то стоял каменный ангел, говорят, лет сто назад во время страшной бури он упал. Ангел и теперь лежал рядом с могилой, выставив из высокой травы мраморное безносое лицо. Крылья его вросли в землю, плечи и руки обвивал плющ, казалось, каменное чудище пытается выкарабкаться из-под земли. По местной легенде этот пан Романовский был исключительным злодеем, болтали, что он даже продал дьяволу душу. Ещё говорили, что по полнолуниям он выбирается из могилы и бродит ночными тропами, подкарауливая одиноких путников. Жаждет тёплой крови.
Той ночью нас собралось пятеро. На окраине деревни проверили инвентарь – три лопаты, заступ, моток верёвки. Пошли гуськом, я шёл в хвосте с керосиновым фонарём со странным названием «летучая мышь». Лампу решили зажечь только у цели. Узкая тропа петляла между сумрачных холмов, огибала валуны, пряталась в мохнатые кусты орешника.
Осталась позади роща, началось кладбище. Быстрые облака неслись по небу, луна выныривала и вдруг пропадала, точно гасла, – казалось, что это не облака, а она спешно плывёт куда-то. Кресты отбрасывали растопыренные тени, чернильные, непроглядные; от лунного света всё стало сизым, – и могильные холмы, и трава, и кресты. Даже мои руки стали серыми, будто были отлиты из парафина.
Дошли до могилы шляхтича. Тут выяснилось, что забыли мешок – мы не только были уверены в существовании сокровища, мы даже представляли себе его объём – ориентировочно, плюс-минус килограмма три. Впрочем, и дураку ясно, что без мешка на поиски сокровища отправляются лишь абсолютные дилетанты.
Начали копать. Фонарь зажгли, я поставил его ангелу на грудь, теперь мне чудилось, что статуя наблюдает за нами из-под опущенных каменных век. Земля оказалась мягкая, пополам с песком. Яма быстро углублялась, через час лопаты стукнули в дерево – гулко, как в бочку.
Показалась крышка гроба. Я выбрался наверх, принёс фонарь, руки у меня тряслись. Из ямы тянуло холодом, пахло мокрой землёй. За рекой в соседней деревне завыла собака. Потом другая. Унылый звук плыл над водой, река казалась залитой чёрным лаком, лишь отражение луны мерцало пыльной серебристой дорожкой.
Крышка гроба не открывалась, крышку поддели лопатами. Мои товарищи кряхтели внизу. Ржавые гвозди взвизгнули, раздался треск. Я, стоя на коленях на краю могилы, вытянул руку с фонарём и осветил открытый гроб. Он был пуст. Там не было ни мертвеца, ни сокровищ.
– Ух ты… – Холли восторженно уставилась на меня, боясь пропустить слово. – А где же он?
– Именно в этот момент за моей спиной раздался… – я сделал паузу и мрачным голосом продолжил. – Раздался вой. Душераздирающий и жуткий, так, наверное, воют души грешников в аду. Крик, от которого леденеет кровь…
Холли приоткрыла рот, словно пыталась что-то подсказать мне. Её лицо разрумянилась, на висках блестели росинки пота.
– От испуга я шарахнулся и выронил из рук фонарь…
– Нет… – тихо пробормотала Холли.
– В ужасе я обернулся, – я снова сделал паузу. – В сизом лунном свете, среди крестов и надгробий я увидел чёрный силуэт человека. Он был высок, нет, просто огромен, мне он показался великаном. Великан поднял руку – длиннополый плащ раскрылся как крыло летучий мыши. Я услышал громовой голос: – «Кто посмел разрыть мою могилу?!»
– Господи… – прошептала Холли. – Мертвец…
– Да, это был он – пан Романовский! Сердце моё ушло в пятки. От ужаса меня колотило, я кое-как поднялся на ноги. Мои товарищи выкарабкались, да что там – выскочили из могилы. Завывая от страха, мы бросились врассыпную. Нам вослед летел хохот страшного мертвеца.
Я нёсся, едва касаясь росистой травы, мчался как испуганная птица, никогда в жизни – ни до, ни после – я не бегал так быстро. В ушах гремел жуткий хохот, перед глазами стоял зловещий образ. Я улепётывал не разбирая дороги. На окраине деревни, зацепившись за что-то, я упал…
– Ты что?! – испуганно выдохнула Холли. – А он?
– Не знаю. Я растянулся, влетел лбом в камень. Потерял сознание, – мрачно продолжил я. – Может, мертвец нашёл меня. Может, напился моей крови.
– Не-е…
– Что, не? – я убрал волосы со лба. – Гляди! Три шва…
Она поднялась, приблизилась, осторожным пальцем тронула шрам.
– Так если мертвец тебя… – Холли замолчала, подозрительно разглядывая меня. – Если он тебя…
– Да-а… – могильным баритоном протянул я, медленно поворачивая к ней лицо и растягивая губы в ухмылке. – Да, ты права, маленькая девочка…
Холли завизжала и отпрыгнула, ловко как кошка. Я добродушно рассмеялся.
– Во дурак! – обиженно крикнула она. – Ну ты что, совсем псих?
– Ты ж сама просила…
– Просто идиот какой-то…
– Ну ладно, прости…
– Прости… Вообще полный кретин, страшно ведь…
Она уселась на шкуру, надувшись уставилась в огонь. Пламя из лимонного стало малиновым, угли потускнели и мерцали сочными рубинами. Казалось, что угли дышат.
– Ладно, – я хлопнул в ладони. – Хочешь-не-хочешь, а надо идти за дровами.
– Не-не-не, – быстро проговорила Холли. – Нет, погоди. Не уходи.
– Огонь погаснет…
– Ну подожди…
– Чего ждать?
Она, сморщив нос, смущённо сказала:
– Мне страшно…
Я снова засмеялся, заржал, как дурак. Холли укоризненно взглянула на меня.
– Извини, – я перестал смеяться. – Больше не буду.
Холли недоверчиво прищурилась, спросила:
– А как же этот пан… как его?
– Не пан. Сторож это был. Решил нас пугануть.
Холли задумалась, указательным пальцем почесала подбородок. Точь-в-точь как её мамаша.
– Сторож… – понизив голос, спросила. – А как же пустой гроб?
13
Я натянул куртку, обмотал шарф вокруг шеи, Холли наблюдала за мной, сидя по-турецки на шкуре.
– Скажи честно, ты всё это придумал? – она хитро прищурилась. – Про пана этого? Про пустой гроб?
– Ну-у… – я невинно пожал плечами, пытаясь попасть в замок молнии. – Знаешь как пишут в кино: в основе истории лежат реальные события.
– Значит придумал, – она раскачивалась, точно в такт музыке, делая руками какие-то плавные восточные жесты. – А это против правил.
– Каких правил?
– Правил игры.
– Я не знал про…
– А теперь знаешь! – отрезала Холли. – Короче, с тебя ещё одна история. Самая страшная история твоей жизни! И без вранья, пожалуйста.
– Слушаюсь, – я надел шапку, ощупал карманы. – Ты перчаток моих не видела?
Холли, не прерывая своего арабского танца, молча указала под лавку. Я поднял перчатки, протопал через комнату. Входную дверь заело, я пнул её ногой, раскрыл и вышел в ночь.
Мороз усилился. Я спустился с крыльца, задрав голову, выдохнул в тёмно-фиолетовый бархат неба. Прямо надо мной плыл Млечный путь.
– Самая страшная история твоей жизни… – вслух повторил я.
По сравнению со стеклянным хрустом снега под ногами, слова мои прозвучали глухо, словно кто-то рассыпал круглые камни. Я остановился, замер, – мне почудилось, что я вижу, нет, ощущаю всем своим существом, как ледяная бездна раскрывается, ширится и с величественным безмолвием совершает свой плавный ход. Пустая безразличная вселенная, мёртвая и бессмысленная, нависла надо мной. Шапка сползла с затылка и мягко шлёпнулась в снег. Я не стал её поднимать.
Тишина казалась абсолютной. Мороз проникал в меня, щекотно колол лицо мелкими иголками. Стужа просачивалась внутрь, в кровь, её ток замедлялся. Как остывающий сироп. Я поднял руку, сжал пальцами мочку уха и не почувствовал ничего. Звёзды теперь казались ярче, словно небо решило придвинуться. Ницше, как всегда, оказался прав: бездна всё-таки заметила меня и тоже начала всматриваться.
– Ну и как тебе? – усмехнулся я, обращаясь к бездне.
14
Вы знаете, что такое авидсофобия? Это страх быть превращённым в птицу. Девятнадцать лет назад, в самом начале сентября, весь мир был в моём кармане, я добился всего, о чём мечтал, успех стал нормой моего экзистенционального состояния. Какое это было лето, какая осень! Тем вечером я возвращался домой тихими Таганскими переулками, пахло летней московской пылью, я был счастлив. Показался шпиль высотки, вынырнул и снова спрятался за тёмными тополями, я шагал и как в детстве, старался не наступать на трещины в асфальте. Возможно, та детская игра, или зефирная нежность звезды на шпиле, а, может, чудесная сумма ингредиентов московского вечера, не знаю – чтобы вспомнить надо снова окунуться с головой в ту боль, но я точно помню, что, увидев Ларису, я даже не удивился. Напротив, я испытал ощущение какого-то озарения, точно понял скрытый смысл вещей, разгадал какую-то главную тайну. Стал обладателем чудесной сверхъестественной силы.
Я запомнил цвет её платья – жёлтый. Не просто жёлтый, а отчаянно жёлтый, пронзительно звонкий, как крик. Как сигнал тревоги. Сигнал, которого я не понял.
– Саша? – она тронула меня тонкой рукой, тронула неуверенно, точно хотела убедиться в моей материальности.
Она помнила моё имя – волшебство продолжалось.
Мы жили в одном подъезде, Лариса жила на одиннадцатом, я этажом ниже, она училась в моей школе, но на год старше. Я так и не пригласил её танцевать – ни разу, на школьных вечерах я топтался под музыку с обычными девчонками с потными ладошками. Тогда Лариса не только была на пол головы выше меня, она была существом иного разряда: ну какие танцы могут быть у селезня с лебедем? Вот именно… Потом её родители развелись и в их квартире поселилась жирная брюнетка с красными губами и двумя отвратительными бульдогами. Лариса исчезла из моей жизни, как и положено исчезать феям, сильфидам и прочим сказочным созданиям.
И вдруг – этот немыслимый сентябрь.
Мы спустились к Яузе, в арке ветер подхватил нас и чуть не унёс, а в лифте она по-детски пересчитывала, уплывающие вниз, этажи. После мы пили вино, она сначала отказалась, сказала – ей не стоит. Но, я распахнув обе створки окна, принёс ледяную бутыль шампанского и, ловко скрутив проволоку, выстрелил пробкой в вечернюю Москву.
Солнце уже село и на мгновенье всё вокруг окрасилось белым неземным свечением – и далёкая башня университета, и купол церкви на той стороне реки, и мост, да и сама река растворилась в белом зыбком мареве, точно хлопок шампанского возвестил переход в новую реальность, сияющую и почти идеальную. Отчасти, оно так и вышло.
Лариса коснулась моей руки. Её длинные, холодные пальцы остановились на моём запястье. Я застыл – это была первая реакция, тот импульс, что возникает, когда тебе на руку садится бабочка. Но не обычная лимонница, а некое экзотическое чудо, о существовании которого ты даже и не подозревал в своих скучных широтах. И твоё сердце замедляет бег, и каждый удар его жарко шепчет – не спугни! Не спугни! Это твой шанс! Не спугни!
Её лицо стало ещё прекрасней. Волосы были теперь короче и светлее. Матовая кожа точно светилась изнутри, в сумерках от её тела исходило тёплое янтарное сияние. Раздевалась она медленно, но не жеманно, а как-то обречённо. Плавно перешагнув жёлтый ворох своего платья, будто мёртвый кокон, осталась совершенно голой. Я замер, в мозгу билась одна мысль – не спугни, не спугни!
Осторожно, точно в зыбкую лодку, она опустилась на кровать. Молча вытянулась и застыла, прижав ладони к белой тугой простыне. Мне тоже почудилось, что кровать – шаткий плот и вот-вот отчалит от берега. Я лёг рядом и не дыша уставился в потолок.
А среди ночи она спросила жарким шёпотом – боюсь ли я боли? Я рассмеялся – к тому моменту я действительно уже ничего не боялся. Я принёс авторучку – старый перьевой «паркер» – она просила именно чернильную ручку с пером.
– Хочу остаться с тобой, – сказала она и воткнула перо мне в запястье. – Это будет мой знак. Как татуировка.
Я вскрикнул, скорей от неожиданности, чем от боли, она поймала мой крик своим мокрым ртом.
– Всегда с тобой.
И снова всё куда-то поплыло – боль, восторг, время.
Проснулся я на рассвете, проснулся сразу, будто кто-то толкнул меня. Её рядом не было, я провёл ладонью, простыня ещё не остыла. В распахнутое окно втекало серое утро, ровная мышиная краска – бледный остаток ночи. На подоконнике стояла пепельница в виде медной рыбы. Из её нутра сизой ниткой поднимался дым. С улицы раздался вопль, потом залаяли собаки. По дьявольскому совпадению, Ларису нашла соседка с двумя бульдогами.
Потом была милиция, хмурые следователи в тесных прокуренных комнатушках, я что-то говорил, что-то подписывал. Меня ни в чём не обвиняли. Мне рассказали, как год назад погиб её жених, погиб на её глазах. Лариса стояла на тротуаре, ждала, когда он перейдёт на её сторону. После её лечили; мне зачем-то говорили про диагнозы и препараты, которыми её пичкали, я кивал и опускал глаза, смотрел на своё запястье, на синюю точку под моей кожей. Я видел серое окно, её голую спину и затейливый сигаретный дымок над головой. Видел, как она не гасит, а просто оставляет сигарету в уродливой пепельнице. Оставляет так, будто вернётся через минуту. Всегда с тобой. Всегда.
Девятнадцать лет я пытался постичь смысл происшедшего. Списать всё на волю случая оказалось делом безнадежным, слишком уж умело и затейливо всё было сработано. Просто филигранно.
15
Разумеется, я не собирался рассказывать эту историю двенадцатилетней девчонке. Вполне достаточно Ларисиного присутствия в моей жизни, не было и дня чтобы я не вспоминал о ней, не было и ночи. Лариса оказалась права – всегда с тобой, всегда рядом. Вот и сейчас она тут – в голубой, едва различимой, точке на запястье.
Я нагнулся, поднял шапку. Нахлобучил на голову, шапка была ледяной. Луна, выплыв из неопрятных облаков, залила сизой мутью гладкие сугробы, осветила могучие лапы елей, устало обвисшие под тяжестью снега. Тени сгустились, стали фиолетовыми, непроглядными. Ночь пахла чем-то свежим, вроде только что взрезанного арбуза. Проваливаясь в рыхлый снег, медленно и неуклюже, я добрался до навеса с дровами. Они были сложены по-хозяйски аккуратно – плотной и высокой стенкой, я с трудом дотянулся до верхних чурок. Поленья, берёзовые, ядрёные, в курчавой бересте, оказались тяжелей, чем я предполагал. Мне удалось вытянуть несколько чурок, они смёрзлись и мне приходилось буквально отрывать их друг от друга. Я кидал дрова в снег.
Пальцы у меня окоченели, я снял перчатки и несколько раз с силой выдохнул в ладони. Руки не согрелись, только стали влажными от пара. Я натянул перчатки, поднявшись на цыпочки, ухватился за полено, дёрнул. Полено не поддавалось, я повис, наверху что-то крякнуло и я почувствовал как вся поленница медленно и неумолимо начинает валиться на меня. Пытаясь найти опору, я расставил ноги, руками упёрся в рассыпающиеся поленья. Правая нога подвернулась, последняя мысль была – мне их, пожалуй, не удержать. Эти чёртовы дрова.
Очнулся я почти сразу – так мне по крайней мере показалось. Очнулся я от боли и от жажды – пить хотелось немыслимо, наверное, из-за болевого шока. Там что-то связано с адреналином. Боль, слепящая зверская боль, концентрировалась в правой лодыжке и растекалась вверх по ноге. Без сомнения там не осталось ни одной целой кости. Я высвободил руку, наощупь зачерпнул снег, сунул в рот.
Мысли, даже не мысли, а какие-то обрывки, скакали в моём мозгу, я был на грани паники. Сердце колотилось где-то в горле, я попытался глубоко вдохнуть, но не смог – мешали дрова. Я был завален дровами. Волна ужаса накатила на меня, парализуя мозг и волю – а вдруг, я повредил позвоночник? Это хуже смерти! Я дёрнулся, дрова не пускали, я попытался привстать – лодыжка взорвалась болью, я взвыл и снова провалился во тьму.
16
– Эй…
Из тьмы выплыло серое пятно, постепенно пятно сфокусировалось и превратилось в лицо.
– Эй… – повторила Холли растерянно. – Ты что?
– Да вот, за дровами, понимаешь…– вышло у меня беспомощно тихо. – За дровами сходил.
– А я сижу. А тебя нет и нет. Нет и нет.
Она облизнула губы, я видел как дёргается её подбородок.
– Ничего, – прошептал я. – Бывает.
– А я сижу, – она точно не слышала меня. – А ты тут…
– А я тут… Ты можешь эти дрова… Давят.
Она торопливо начала раскидывать поленья. Дышать стало легче, я сунул в рот пригоршню снега, начал жевать.
– Холли, – позвал я.
– Что? – она тут же снова склонилась надо мной.
– У меня там с ногой… С ногой какая-то хреновина.
– Хреновина? Какая, какая хреновина?
– Перелом, я боюсь…
Она закусила губу и часто задышала, мне показалось, что она сейчас начнёт реветь.
– Может и нет, – не очень уверенно сказал я. – Осторожней там, в общем, ладно?
Боль не утихла, она изменилась качественно – из огненно-белой она перешла в жёлто-оранжевый спектр, ближе к красному. Там, в районе ступни, наливалось тягучим жаром и зрело что-то недоброе.
– Почему без шапки? – спросил я. – Простынешь. Без шапки.
– Что? Ты встать можешь? – Холли торопливо откидывала поленья, они падали, стукались друг о друга с весёлым звуком как биллиардные шары.
Я поднялся на локте, медленно согнув здоровую ногу, попытался сесть. Боль тут же взорвалась. Я замычал, впился зубами в мякоть щеки. Во рту стало солоно, я хотел сплюнуть, но взглянув на настороженную Холли, передумал.
– Ну? – она нервно топталась вокруг меня, не зная, чем помочь. – Не можешь?
– Погоди, погоди… – я неуклюже перевалился на бок. – Дай мне вон ту палку. Пожалуйста.
Опираясь на сук, мне удалось сесть.
– Вот видишь, – я попытался улыбнуться. – Всё хорошо.
Очевидно с моей улыбкой вышло что-то не так – Холли всхлипнула и заревела.
– Ты что, ты что? – торопливо запричитал я. – Что такое? Ну что ты…
– А зачем… зачем… – вместе со всхлипами выдавила она. – Зачем ты так улыбаешься… Так вот говоришь – всё хорошо, всё хорошо. В кино так вот улыбаются, которые непременно в конце погибнут. Они там – всё хорошо, всё окей, а под конец, бац! И всё!
Холли заревела ещё пуще, а мне отчего-то стало смешно. Я сплюнул на снег.
– Кровь! – Холли отпрянула. – Это кровь?
– Я щеку прикусил…
– Ну зачем ты врёшь?! – вскричала она с убедительной интонацией взрослой женщины. – Я что тебе – дура? У тебя там внутри, там всё переломано, всё…
– Кончай истерику! – неожиданно звонко крикнул я. – Если ты не дура и не сопливая девчонка, то немедленно кончай истерику! Тебе, может, ещё придётся меня на своём горбу тащить. Выносить как раненного. С поля боя.
– С какого боя? – она шмыгнула и перестала реветь. – Какого поля?
– Как медсестра. С поля боя.
17
До хижины мы всё-таки добрались. Холли тянула меня за воротник, толкала сзади, я рычал, матерился, впивался пальцами в промёрзшую землю. И полз. Сук, который мы приспособили как костыль, скорее мешал, но я упорно не выбрасывал его, а тащил за собой. Мы ковыляли, падали, пару раз я терял сознание. Ступеньки на крыльцо показались мне почти Монбланом. В избе, рухнув на пол, я в изнеможении раскинул руки. Огонь в печи погас, малиновые угли, мирно потрескивая, умирали в топке.
– Холли, – выдохнул я. – Дрова…
– Нет. Сначала давай с ногой … разберёмся.
С ногой дела обстояли скверно – лодыжку разнесло так, что мне с трудом удалось задрать штанину. Опухоль поднималась по голени до самого колена. Боль (теперь она виделась мне в ядрёно багровом цвете) заматерела и туго пульсировала по всей ноге. Я расшнуровал ботинок, но решил не снимать – было ясно, что обратно натянуть его не удастся.
– Дрова, – повторил я, бережно вытягивая распухшую ногу.
– Какие к чёрту дрова?! – Холли вскочила, до этого она сидела на корточках и с ужасом разглядывала мою изувеченную конечность. – В больницу надо!
Она пнула скамейку, сжав кулаки, быстро прошла из угла в угол. Места тут было мало, поэтому всё это могло бы выглядеть комично, если бы не наши скорбные обстоятельства. Девчонка безусловно была права, права по существу – мне тут же вспомнилась история из детской книжки про лётчика Маресьева, потерявшего таким же макаром обе ступни. Жуткое слово «гангрена» выползло из закоулков сознания. Сердце встрепенулось и испуганно заколотилось. Я прижал ладонь ко лбу – лоб пылал.
– Что? – Холли заметила жест. – Жар? У тебя жар?
Я убрал руку, покачал головой. Попытался улыбнуться.
– У тебя жар! – жестко констатировала она. – У тебя идёт кровь изо рта. У тебя там всё переломано. Кости и внутренности. У тебя может начаться гангрена.
– Какая гангрена? Откуда ты вообще такое слово знаешь?
– Неважно. В школе читали.
– Про Маресьева? – изумился я.
– Кто такой Ма… ма?..
– Лётчик.
– Ты бредишь? Какой к чёрту лётчик?
– Не смей чертыхаться.
– Чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Чертовский чертяка чёрт!
– Замолчи!
– Сам замолчи! И не указывай мне! Кто ты такой, чтоб указывать тут? Кто?
Я растерялся.
– Вот так! – с триумфом выпалила Холли. – Ты – никто. Посторонний. Переходный вариант.
– Что? – я ничего не понимал. – Какой вариант?
– Переходный!
Как полный идиот я изумлённо проблеял:
– Как это? Что это вообще…
– Переходный. Для акклиматизации после развода, – бесстрастно произнесла пигалица. – Матери после развода нужно в норму прийти, для этого требуется переходный вариант. Ну а потом она нормального мужика себе найдёт.
– Акклиматизация? Что ты несёшь?
– Ничего не несу. Она сама так сказала.
– Это мать сказала… тебе? – я сделал нажим на последнем слове.
– Ну… не мне, – глядя вбок, ответила Холли. – Она с Кэрол говорила, я подслушала. Они на кухне сидели…
Я замотал головой, она осеклась и замолчала. Закрыл лицо ладонями – в черноте, подобно неоновой рекламе, звонко вспыхнула аметистовая надпись «переходный вариант». Я заскрипел зубами – вот ведь крашенная кукла, переходный вариант! Вот ведь тварь! В ноге, отдаваясь эхом по всему телу, пульсировала тягучая боль. Боль доползла уже до колена и угнездилась там под коленной чашечкой. Неужели гангрена? Вот ведь сволочи! Точно, гангрена!
Я снова откинулся на спину, громко ударившись затылком в пол. С детским злорадством подумал, что скоро умру и, что им всем будет очень стыдно.
18
– Дядя Алекс? – Холли подала голос.
– Какой я тебе дядя? Просто Алекс. Ненавижу, ты ведь знаешь, ненавижу, когда…
– А мама мне запрещает…
– Плевать я хотел на твою маму! – взорвался я. – Понятно?
– Понятно.
– Что понятно?
– Всё понятно! Плевать на маму. Не дядя. Просто Алекс.
– Вот так, – успокаиваясь проворчал я. – Вот так.
Мне стало неловко за своё малодушие, за свою бабью истерику, тем более, девчонка вовсе была не виновата, что я, дурак, связался с её мамашей. Хотя, если откровенно, то «переходный вариант» здорово царапнул моё самолюбие. Как она сказала – пока не найдёт нормального мужика. Нормального мужика, вот ведь дрянь! Да ещё смеет обсуждать меня с какой-то Кэрол. Кто вообще эта чёртова Кэрол?
– Дрова принеси, – буркнул я.
– Нет, – тут же отозвалась Холли, хмуро добавила. – Нужно ехать в больницу.
– Опять двадцать пять! В больницу! Упрямая – вся в мамашу!
– Не в мамашу, а сама по себе!
– Холли, – я постарался говорить спокойно. – В баке бензина на донышке, к тому же дохлый аккумулятор, машина просто не заведётся. А даже если случится чудо и мы запустим мотор…
– Мы непременно запустим мотор! – с энтузиазмом перебила меня Холли.
– Даже. Если. Запустим, – повторил я раздельно. – Мы на краю света, в дремучем лесу. Тут никого нет. Ни-ко-го.
– Вот именно – никого! Поэтому нам отсюда надо вы-би-рать-ся, – она передразнила меня и упёрла руки в бёдра.
– Тут печка и дрова! – возразил я. – Тут тепло! – я ткнул рукой в сторону двери. – Там холод! Дикий холод!
– Ага! Какой умный, а? Дрова и печка! Тут ещё твоя дурацкая нога с гангреной…
– Откуда вообще ты про эту гангрену взяла?
– В школе, я ж тебе говорила. Рассказ читали про экспедицию Льюиса и Кларка, там проводник у них один, индеец, он ногу сломал. В Аппалачах что ли. Вот как ты…
Я притих, этой истории я не знал. Очевидно, там всё кончилось гораздо хуже, чем в моём рассказе про лётчика. Лётчику приделали деревянные ноги и он после летал на самолёте и запросто плясал гопака. Или какой-то ещё народный танец.
– Холли, пойми, наш шанс найти людей, – я приподнялся на локте и посмотрел ей в глаза. – Наш шанс, он очень, очень… невелик. Ну, может, один из ста. Один, понимаешь? Из ста.
Она выдержала мой взгляд и спокойно ответила:
– Тут этот шанс равен нулю.
Что ни говори, а для своих двенадцати лет, Холли была на редкость толковой девчонкой.
19
Когда мы доковыляли до машины у меня начался жар. Я ел снег и сипло дышал ртом, шапка где-то потерялась, с меня градом лил пот. Мысли напоминали моток спутанной лески – стоило потащить за одну, тут же тянулся весь пук. Я распахнул дверь, рухнул на сиденье, кое-как втащил ногу. Она ощущалась огромной, гораздо больше меня. Я превратился в какой-то придаток к распухшей, пульсирующей глухим жаром, капризной гадине. Я ненавидел свою ногу.
Холли уселась за руль, захлопнула дверь.
– Говори, что тут надо крутить?
Я в отчаянии застонал – она ж не умеет водить машину. Господи, как я забыл – она ведь не умеет водить машину!
– Где тут включается? – Холли стала тыкать во все кнопки подряд.
Включилось радио, из динамиков донеслось унылое шипение.
– Погоди, – я выключил приёмник. – Вот ключ. Это зажигание. Давай я попробую завести.
Она пожала плечами. Я повернул ключ. Стартёр с хрипом провернулся, раз, другой, свет приборного щитка стал меркнуть и погас.
– Ну? – Холли требовательно стукнула по баранке.
– Дохлый номер, – я откинулся на сиденье. – Аккумулятору капут.
– Что такое капут?
– Неважно, – отмахнулся я. – Движок не заведётся.
– Заведётся! Дай я, – она взялась за ключ. – Куда крутить?
– От себя. Только всё равно…
– Замолчи! И перестань посылать негативные импульсы, – она повернулась ко мне. – Это всё твой дурацкий русский пессимизм, твой деструктивный негативизм, твоё нежелание…
– О-о! Что-то слышится родное! – я хотел расхохотаться, но вышло жалкое кудахтанье. – Ты ещё скажи – как права была моя мама!
– Да, права! Насчёт негативных импульсов – на сто процентов!
Я неловко повернулся, боль в ноге взорвалась. Сжав зубы, я медленно откинулся и вжался спиной в кресло. Стёкла в машине запотели, я зло провёл пальцем по окну и уставился в чёрную дырку.
– Вот и молчи… – проворчала Холли. – Вот и не мешай.
– Не мешай? – буркнул я. – Чему?
– Концентрации моей позитивной энергии.
– А-а, вот оно что. Вы физику ещё не изучаете? – ядовито спросил я.
– Через год.
– Понятно. В физике есть такой раздел – электричество называется, так вот там как раз про это всё написано, про плотность электролита, про медные пластины…
– Эй, алё! Кончай мешать, а? Ты ж сам видел, как я свет погасила, – она щёлкнула пальцами перед моим носом. – Раз – и свет погас! Ведь видел же сам, а теперь сидит, как дурак и мешает людям.
Я действительно почувствовал себя полным дураком. Холли отвернулась от меня и уставилась в тусклый щиток приборов. Я слышал, как она сопит, концентрируя свою позитивную энергию, видел её нахмуренный профиль на фоне мутного стекла. Подумал, что сейчас снова придётся ковылять в чёртову избу, что угли в печи остыли, что придётся заново разводить огонь. Холли медленно протянула руку к ключу. Повернула. Стартёр закряхтел, провернулся раз, второй – уже медленнее, издыхая. Тут двигатель фыркнул, точно спросонья. Фыркнул и завёлся.
Я остолбенел. Потом восторженно заорал – непроизвольно. Холли высокомерно взглянула на меня, процедила:
– Физика, понимаешь…
20
Управление машиной она освоила быстро, впрочем, полноценной ездой я бы это не назвал – мы ползли со скоростью десяти миль в час. После чуда со стартёром, Холли присвоила себе права начальника экспедиции и со мной обращалась пренебрежительно – точно я был малым ребёнком или тяжелобольным пациентом. Что отчасти было верно.
– Рулём не крути без дела, – посоветовал я.
– Это я тренируюсь. А ты – молчи. Тебе силы надо беречь.
Беречь там уже было нечего. Меня почти одновременно то знобило, то бросало в жар. Страшно хотелось пить. Я опустил окно, сгрёб в ладонь снег с крыши. Сунул в рот. С обеих сторон к дороге подступал хвойный лес, чёрный угрюмый лес без конца и без края.
– Окно закрой, – не поворачиваясь сказала Холли, тихо добавила. – Пожалуйста.
– А что мы в потёмках едем? – я закрыл окно. – У тебя только подфарники горят.
– В смысле?
– Я понимаю, движение тут не очень оживлённое, но всё-таки… Вон там, видишь рычаг такой, покрути его. Нет, это дворники. Вон тот.
Холли перепробовала все рычаги, нашла нужный. Включила ближний свет, потом дальний, добавила противотуманные фары. Снег на дороге ослепительно вспыхнул, тёмные ели отодвинулись, лес стал плоским, как декорация к третьему акту «Лебединого озера».
– Ух ты – во бьёт! Просто супер! Скажи – светло как днём.
Я закрыл глаза. Ломило спину, здоровая нога затекла, я попытался сползти ниже. Вроде получилось. Неловко вывернул хворую ногу – от боли чуть не взвыл. Эта чёртова боль окончательно вымотала меня. Я подумал, что так худо мне ещё никогда не было.
– Машина! – заорала Холли. – Гляди, гляди!
Я испуганно дёрнулся, открыл глаза.
– Где?
– Вот же! – она тыкала пальцем в ветровое стекло. – Следы!
На дороге в ярком свете фар был отчётливо виден след протектора. Колея казалась совсем свежей.
– Я ж говорила! Говорила! – Холли издала победный возглас и быстро забарабанила кулаками по баранке.
– Как же мы их не услышали? – спросил я, спросил самого себя.
– Как, как, – радостно отозвалась Холли. – Может, они проезжали, когда ты там под дровами отдыхал? Может, не услышали мы их! Какая разница?
Она весело крутанула руль, «кадиллак» пошёл юзом, я ухватил баранку, пытаясь выровнять машину. Хотел крикнуть – только не тормози, но не успел. Холли впечатала педаль в пол, наш «кадиллак» понесло, сделав плавный пируэт, он мягко воткнулся в сугроб.
Холли испуганно повернулась ко мне.
– Я ж ничего… вообще ничего, – растерянно проговорила она. – Она, что, взбесилась?
– Не взбесилась. Ты тормозом заблокировала колёса и мы потеряли управление.
– Фига себе… Как на катке, вообще.
Нос «кадиллака» зарылся в снег, из-за яркого света фар сугроб сиял изнутри таинственным, почти волшебным, светом. Над сугробом нависали чёрные ели.
– Ладно, – сказал я. – Заводи мотор. Тогда выбрались, выберемся и сейчас.
Выбраться на этот раз оказалось непросто. От меня было мало проку, поначалу я лез с советами – не газуй, подай назад. Заметив злой взгляд, умолк. Холли вышла из машины, влезла по пояс в сугроб, начала руками разгребать снег. Толку в этом не было, но я промолчал. Мотор продолжал тихо ворчать, сжирая остатки топлива. Стрелка уже прислонилась к нулю, я ждал, что вот-вот вспыхнет красная лампочка. Она тут же и зажглась.
Холли притащила еловых веток, начала совать их под колёса.
– Да не под эти! – не выдержав, крикнул я в окно. – Ведущие вон те.
Холли сердито взглянула на меня, но послушалась. Румяная и потная села за руль, ни слова не говоря, включила заднюю передачу.
– Ты только не… – начал я и осёкся, так она зыркнула на меня.
Поставила руль прямо, осторожно тронула педаль газа. «Кадиллак» чуть подался назад, Холли, сосредоточенно глядя перед собой, медленно утопила педаль. Колёса взвыли, беспомощно прокручиваясь в снегу. Я уже хотел сказать, что так мы вообще зароемся по брюхо, но в этот момент машина снова качнулась и медленно выбралась на дорогу.
Холли на меня даже не посмотрела. Уверенно вывернула руль, включила передачу. В свете фар показался след таинственной машины. Мы медленно покатили по середине дороги.
– Что это за красная лампочка? – спросила Холли. – Раньше такой не было.
21
Мне становилось всё хуже, пару раз я соскальзывал в полноценный бред, с убедительными галлюцинациями и весьма качественным отключением от реальности. Мои веки наливались жаркой тяжестью и опускались сами. В красноватой темноте всплывали фрагменты неясных видений, в мозгу ворочались обрывки мыслей. Я ещё продолжал слышать пыхтенье мотора, но постепенно и этот звук вплетался в параллельную реальность, творимую моим подсознанием.
Мне слышался шум ленивых волн. Я шагал в полосе прибоя, ступая босыми ногами по упругому мокрому песку. Справа мерно раскачивался неповоротливый океан мутно оливкового цвета. Впрочем, это могло быть и море, пейзаж одновременно напоминал пустынные пригороды Скарборо и Азовскую косу где-нибудь под Бердянском. Недавно прошёл дождь, прыткий летний дождь. В воздухе, тёплом и неподвижном, стоял горьковатый дух водорослей и соли.
Попадались крупные ракушки, похожие на неудачные гипсовые слепки. Мелкие крабы, прозрачные, будто сделанные из молочного стекла, суетливо прятались в мокрый песок. Слева начинались серые дюны. Там, на взгорье, среди серебристой, припорошенной солью, травы, стояла Лариса. Я не мог вспомнить её лица, а может, не хотел, – вполне возможно, тут срабатывал какой-то защитный психологический механизм. Лариса стояла спиной, но я точно знал, что это она.
Дальше происходил разговор, вернее, монолог, который прокручивался в моём мозгу тысячи раз. Наяву и в ночных кошмарах. Вопросы, вопросы. Одни и те же вопросы. Мог ли я что-то сделать? Мог ли что-то изменить? И главное – за что? За что?
Она никогда не отвечала, не ответила и на этот раз.
22
– Дядя Алекс!
Я вздрогнул, слегка оттолкнулся от влажного песка и нехотя выплыл в тягучую боль и смертельную усталость. Открыл глаза. В свете фар увидел дверь амбара, перед амбаром на перекладине висел колокол.
– Совиная гора… – простонал я. – … мать твою, Совиная гора.
– Как это? – пробормотала Холли. – Я думала, что мы…
Она растерянно облизнула губы и повернулась ко мне.
– Выходит, это наши следы. Не было никакой машины. Это наши следы. Мы просто ехали обратно…
Мне очень хотелось сказать ей что-нибудь обнадёживающее – что всё будет хорошо, что мы найдём выход. Найдём людей. Что они нас спасут. Я протянул руку, провёл пальцами по её щеке. Она посмотрела мне в глаза. Мои слова застряли в горле, я выдавил какой-то сиплый звук. Холли быстро замотала головой. Я замолчал. Её лицо стало некрасивым, взрослым – гримаса усталости пополам с досадой. В этот момент мотор поперхнулся, фыркнул и замолк.
Повисла тишина.
Если бы я был один, скорее всего, именно в этот момент я бы сдался. Существует предел, эмоциональный, физический, не знаю ещё какой, за которым наступает апатия. Наступает бессилие, наступает конец. И это не твой выбор, это почти физический закон. Как закон тяготения. Яблоко падает вниз. Вода замерзает при температуре ниже нуля. Мотор не может работать без горючего.
Если бы я был один, я бы закрыл глаза и попытался припомнить какую-нибудь молитву, а поскольку я никогда не молился и не знал ни одной, то, наверное, пришлось бы придумать свою. Господи, милостивый Боже, прости мне грехи, не со зла содеянные, а токмо по дури моей природной. Прости мне лень и уныние, ярость беспричинную, прости похоть без любви, любовь без доброты, прости, что я не верил в Тебя. Прости меня и переведи в мир иной без мук и страданий. Переведи плавно и нежно, пошли мне сон и покой, ибо тело моё истерзано, а душа моя пуста.
Если бы я был один…
– Ты думаешь, это больно? – глухо спросила Холли, на бледной шее снова проступала голубая жилка. – Или будто уснёшь?
Голубая жилка, такая беззащитная, Господи, такая детская – как же так, Господи, как же так? Зачем Ты делаешь это? Какой смысл? Почему всё так безнадёжно? Ну возьми меня, чёрт со мной, нелепым и бестолковым, старым дураком – возьми, если тебе так уж хочется, возьми меня! Но оставь её, пощади её, пусть она живёт.
Словно Тот, кого я молил, услышал меня – Он решил показать мне будущее. Совершенно ясно я увидел мутное утро, чёрный лес, дорогу, амбар, колокол. Поперёк дороги «кадиллак», седой от инея. Солнца не было, иней не блестел и был похож на пепел. Стёкла были в ледяных узорах, нежных как кружево. Я увидел её лицо, белое лицо с серыми губами. Иней на ресницах. Вокруг мёртвой машины, осторожно приседая и царапая железо когтями, кружили волки – пять, шесть волков. Они кружили, точно в танце, принюхивались и снова царапали железо. Я даже услышал этот звук, противный, как ножом о тарелку.
– Дядя Алекс!
Видение исчезло, я открыл глаза. Снова была ночь, безнадёжная и бесконечная ночь.
– Что это? – шёпотом спросила Холли, прислушиваясь. – Ты слышал?
Я не слышал ничего, кроме пульсирующей боли в моей ноге, моём теле, моём мозгу.
– Вот же! – она настороженно подняла указательный палец.
Теперь я услышал. Едва различимый, похожий на пение ветра, унылый протяжный звук.
– Кто это? – шёпотом спросила она.
Вой плыл над лесом, над белой дорогой, над мягкими толстыми сугробами на обочине.
– Это собаки, – твёрдо сказал я. – Значит, где-то рядом люди, может, деревня или посёлок. Или охотники.
Она недоверчиво посмотрела на меня, снова прислушалась к вою. Хотела что-то сказать, но я перебил её.
– У меня есть план, – я говорил быстро, так быстро, чтобы она не могла вставить и слово. – План такой: ты сидишь в машине, я буду звонить в колокол. Буду звонить, пока не придёт помощь. Ты сидишь в машине, поняла? Что бы не случилось – ты не выходишь из машины!
– А что может случиться?
– Ничего! Ты сидишь в машине – и всё! Ясно?
Она чуть опешила от моего напора, растерянно кивнула.
– Ясно… Но ведь я тоже могу звонить. И потом у тебя нога…
– Нога почти не болит. Нога гораздо лучше.
Она мне не верила. Я подмигнул, попытался улыбнуться. Распахнул дверь, стиснув зубы, вывалился на дрогу. Боль оглушила меня, в глазах стало бело. Я замычал, опираясь на здоровое колено, вцепился в дверь и попытался подняться.
– Дай мне костыль, – выдавил я. – Сзади он.
Холли, не сводя с меня испуганных глаз, протянула мне сук.
– Может… – начала она.
– Нет! – отрезал я. – Сидишь в машине! Что бы не случилось!
Я от души грохнул дверью и заковылял к колоколу.
23
Первый удар колокола оглушил меня. Оглушил буквально. Словно меня огрели по голове гигантским плюшевым молотом. Тугой круглый звук обрушился, накрыл, как мощная волна, накрыл с головой. Тёмные ели в синих шапках мягко вздрогнули, вздрогнули звёзды на глухом бархате, точно кто-то, ухватив концы, тряхнул ночное небо как фиолетовую простыню. Дрогнула хворая луна. Дрогнула и снова испуганно нырнула в косматую муть облаков.
Я ударил снова. Второй удар показался почти беззвучным, тупой звук долетел словно через подушку. Я ударил ещё раз и поскользнулся. Мне удалось удержаться.
Главное – не упасть, главное – устоять на ногах, приказал я себе. Если упаду, сил подняться не будет. Гул колокола тихо таял где-то в ледяном небе, плутал эхом среди чёрных стволов непроглядной чащи. Звук покорно умер, повисла тишина. В этой кристальной тишине я снова услышал вой, теперь гораздо ближе. Одному, сиплому (вожаку – решил я), голосу вторили несколько в высоком регистре. Я оглянулся, к окну «кадиллака» прилипла ладошка, лицо за стеклом белело мутным пятном. Нет, нет – отчаянно замотал я головой – не выходи, только не выходи из машины! Внезапно я ощутил, что однажды уже переживал что-то похожее, что всё это уже было – и глухой звериный страх, и адская боль, и абсолютная безысходность.
– Сволочи… – прохрипел я непонятно кому. – Не выйдет… ничего у вас не выйдет!
Я упёр здоровую ногу в снег и изо всех сил ударил в колокол. Изо всех сил? Нет, не сил – их не было, осталась лишь злоба. Я почти исчез, почти перестал существовать. Я пересёк черту, за которой была полная свобода – мне было плевать на себя. На себе я поставил крест и сам чёрт был мне не брат. Я вспомнил про берсерков, про этих неистовых воинов, что яростно бросались на врага не чувствуя ран, не чувствуя боли. Бог Один делал их сильней медведей и быков, ярость берсерка была несокрушима, его нельзя было взять ни огнём, ни мечом. Берсерк был неукротим – как ураган, как молния, как ревущий водопад. Я сам стал берсерком.
– Ну давай, давай! – рычал я в темноту, гремя колоколом. – Давай!
Мне мерещились красные глаза в чаще, глаза приближались. Я стоял прямо под чёрным зевом ревущего колокола, оглушённый, яростный и свободный. Я орал в небо, в Млечный путь, я матерился, я богохульствовал.
– Убей меня! – орал я Ему. – Убей, казни! Тебе не привыкать, это ремесло ты освоил! Распни, как позволил распять сына своего! Залей кипящей серой, как ты залил Содом и Гоморру! Утопи! Что там у Тебя ещё в запасе? Какие смертные кары, какие истязания?
Я сошёл с ума и я упивался своим безумием. Я хохотал, я был свободен, я был счастлив.
– Волки? – хрипел я, к тому моменту голос я сорвал окончательно и мог издавать лишь какие-то совсем уж звериные вопли. – Где Твои волки? Давай их сюда! Давай! Посмотрим, на что они годны, эти паршивые волки!
Церковь учит нас, что Бог всемогущ, что Он вездесущ. До сегодняшней ночи эти постулаты не очень интересовали меня, я не то чтобы подвергал их сомнению, мне казалось не совсем рациональным, что Бог на самом деле найдёт время и желание следить за каждым из нас изо дня в день, круглые сутки напролёт. Если бы я был всемогущ, то точно перепоручил такую нудную заботу каким-нибудь проштрафившимся херувимам из департамента внешних сношений.
Как же я заблуждался. Моё безобразное поведение было не только оперативно замечено, меры последовали незамедлительно. На грани обморока я продолжал взывать к справедливости, ругался, корил и снова угрожал.
– Но девчонку не тронь! – закоченевшим кулаком грозил я щербатой луне. – Не смей! Она тут ни при чём. Я один! Только я!
В этот момент по снежным макушкам елей полыхнуло багровым, одновременно над лесом пронёсся утробный рёв. Этот жуткий звук заглушил гром колокола, казалось какое-то адское чудовище пробудилось и выбирается из-под земли, из самой преисподней. Рёв повторился, громче и яростней, снова полыхнуло багровым, – внезапно я понял то, чего не понимал и то, что лежало на виду: отчего Холли испугалась колокола, отчего меня самого пробил озноб от одного вида этого места, отчего место зовётся «Совиная гора». Совиная! Ведь по преданию индейцев-ирокезов, которые когда-то жили на этих землях, именно в образе совы – Белой Птицы Ночи «Дахе-ти-хи» является смерть за человеком.
Багряное зарево нарастало. Оно растекалось по небу, ширилось, заливая малиновым сиропом звёзды и щербатую луну. Из-за макушек елей, из-за чёрного и плоского леса, взметнулись два крыла. Белых, как языки пламени, они взметнулись точно сияние. В этом слепящем огне исчезла дорога, пропал, будто растаял, «кадиллак». Лес, беспомощно качнувшись, начал бледнеть. Бледнеть и таять.
Я упал в снег. Наверное, я кричал – не помню. Наверное, плакал. Я сделал всё, что мог, последняя мысль была именно об этом. Я не думал о смерти, не думал о себе. Как я уже сказал – на себе я поставил крест.
24
У смерти есть запах, не может не быть. Моя смерть пахла ванильным мороженым – это открытие удивило меня, впрочем, не сильно. Отсутствие достоверной информации о данном весьма распространённом явлении подготовило меня к неожиданностям. Даже к запаху ванили.
Я был невесом, усталость и боль превратились в тягучее чарующее забытьё. Вроде послеполуденного сна, следующего за буйным гульбищем вроде лихой встречи Нового года или разудалой свадьбой близкой подруги. Вроде сна в гамаке на дачной веранде, но без мух и соседских собак.
Там, где когда-то был мозг, неспешными колокольцами позванивала какая-то мелодия из трёх нот, незатейливая, что-то в си-мажоре. Будто кто-то перебирал мелочь в кармане. Мелодия плыла, плыл и я. Плыл неведомо куда, вдыхал ванильную сладость и улыбался. Я понял – для улыбки не нужны губы, даже голова тут ни при чём, я улыбался своим существом, своей душой или что там у меня было вместо неё. Я любовался своей аурой, дымчатой и грустной, как запах умирающей сирени.
Мир струился сквозь меня. Мир состоял из света, лучистого ясного света. Свет сгустился, он не стал темней, просто стал плотней. Так бывает с туманом под утро. Ещё до того, как сквозь туман проступила фигура, я уже знал кто это.
– Ла-ри-са, – пропели колокольцы. – Ла-ри-са.
От неё тоже пахло ванилью, холодным сливочным пломбиром, какой мы после школы покупали в ларьке у станции метро на Таганской площади. Она наклонилась и приложила ледяные губы к тому месту, где когда-то был мой лоб.
– А температуры-то уже нет, – констатировала она. – Очухался.
Что-то тут не так – подумал я и приоткрыл глаза.
Проявилось лицо Холли. За ней я увидел желтоватую побелку невысокого потолка, стену цвета овсяной каши. На стене, на мутном подсвеченном экране, висели рентгеновские снимки – ступня, грудная клетка, снова ступня. Наверное, мои. Я попытался отыскать на снимках переломанные кости, но всё выглядело более или менее целым. Впрочем, я не доктор и мог ошибаться.
Окон в комнате не было. На белой двери, чуть криво, висел календарь, забытый на августе прошлого года. С цветного фото календаря улыбался добрый тигр, похожий на сытого рыжего кота. В углу сгрудились какие-то неинтересные приборы, железные, похожие на допотопные компьютеры. От них куда-то тянулись синие и чёрные электрические шнуры. Один из приборов изредка мигал изумрудным огоньком и подавал голос – пипикал, робко, как микроволновка. На его крышке в терракотовом горшке томился чахлый кактус, лысый и бурый, как семенной огурец.
К штативу с железным крюком был прилажен прозрачный мешок с какой-то жидкостью, из него выходила тонкая трубка, которая заканчивалась иглой, воткнутой мне в руку. На указательном пальце торчала пластмассовая прищепка с проводом, ещё несколько проводов выглядывали из-под простыни.
– Очухался, – удовлетворённо повторила Холли.
Она сидела на высоком табурете и напоминала некрупную птицу. Она сидела чуть подавшись вперёд и ела мороженое. Выковыривала столовой ложкой из картонной упаковки и отправляла в рот. После облизывала ложку с двух сторон. Язык у неё был на редкость длинным.
– Что это? – я указал глазами на капельницу. – Где мы?
Слова получились невнятными, точно у меня был дефект речи, губы не слушались и разъезжались сами собой. Мне стало смешно. Со мной что-то было не так, но я не мог понять, что именно. Боль исчезла, да и вообще я не ощущал своего тела, но, как ни странно, настроение у меня было вполне приличное. Наверное, я даже улыбался. Скорее всего, улыбка была глупой – лица своего я тоже не чувствовал.
– Целую ампулу морфия тебе вогнали. Вон там, видишь, – она облизала ложку и ткнула в сторону капельницы. – Крантик вон там. Они открутили и шприцем туда зафигачили. Целую ампулу.
Кое-что прояснилось – причина приподнятого настроения уж точно. Мои эксперименты с наркотиками ограничивались травой, редко и, как правило, за компанию. Ничем более серьёзным я не злоупотреблял. А, может, и зря – появилась в голове бесшабашная мысль. Морфий начинал мне нравиться всё больше и больше.
– Где мы? – старательно выговаривая буквы произнёс я.
Она недоверчиво посмотрела на меня, прикидывая, не валяю ли я дурака.
– Как мы… – я старался избегать длинных слов. – попали… сюда?
– Ты что, вообще ничего не помнишь? – Холли выпучила глаза. – Вообще? И как с пожарниками дрался?
Нет, я не помнил ничего. Особенно, как я дрался с пожарниками.
– Ты упал, – она зачерпнула полную ложку мороженого. – Ещё до того, как пожарные машины приехали. Пожарные машины помнишь?
Я отрицательно мотнул головой.
– Во даёт! – восхищённо проговорила Холли куда-то в сторону – так театральные актёры бросают реплику в зал. – Не помнит!
Она с удовольствием сунула мороженое в рот.
– С огнями, с сиренами – такой тарарам, ты чего! Ты до этого долбил в колокол, а после упал. Они выскочили, а ты кричал, дрался. Умора. Неужели не помнишь?
«Сливочная ваниль» – прочитал я на картонке. Мороженое было местным, вермонтским, компании «Бен и Джерри». Судя по скребущим звукам, Холли добралась до дна полукилограммового ведёрка.
– Это больница? – вполне внятно удалось спросить мне.
– Типа. Кстати, у тебя там был дикий вывих, ы-ы! – она брезгливо передёрнула плечами и скривила рот. – Я видела. Нога просто шиворот-навыворот была – жуть!
– Кости целы? – недоверчиво спросил я, ноги своей я просто не чувствовал.
– Ага. Самое смешное, что этот посёлок, всего в пяти минутах от нашей избушки, ну в смысле, где печка была. Где на тебя дрова рухнули… Это-то ты помнишь?
Я кивнул глазами – это-то я помнил отчётливо. Холли притихла, посмотрела на меня оценивающе, точно прикидывая, стоит ли говорить мне (в нынешнем моём состоянии) что-то важное. Я вопросительно взглянул на неё. Она облизнула ложку и почесала ей переносицу.
– Пока ты под наркозом был… – начала она медленно, словно разгоняясь – так дети готовятся к прыжку в пруд. – Я тут кое-что решила. Про нас.
Я насторожился.
– Три пункта, – провозгласила она, выставив три пальца. – Три.
Я насторожился ещё больше: мне был знаком и этот тон, и эти «пункты», и эти три пальца – большой, указательный и средний.
– Пункт первый, – Холли оттопырила большой палец. – Ты завязываешь с моей мамашей. Прямо сейчас и прямо сразу.
Против этого пункта я не возражал. Холли, прищурясь, поглядела на меня и продолжила.
– Второй, – выставила палец указательный. – Заканчиваешь со своей дурацкой журналистикой и начинаешь писать сценарии. Та история, про этого вурдалака хорватского…
– Польского…
– Какая хрен разница – польского, турецкого, короче, та история просто суперская, я тебе серьёзно говорю, Голливуд в полный рост и все дела! В миллиард раз лучше «Вампирских дневников» и «Сумеречной саги». Да и всего прочего фуфла на эту тему.
– Спасибо, – скромно вставил я. – А зачем в Голливуд?
– Ну ты наив! Вся зелень стрижётся там, в Эл-Эй, – название города она пропела, постучала ложкой по лбу. – Ку-ку, соображать надо!
– И в-третьих? – я подозревал, что главное блюдо будет подано на десерт. И не ошибся.
– Мы с тобой поженимся, – она выставил средний палец. – И это три.
Пункт номер три ошарашил меня. Наверное это всё-таки проявилось на моём немом лице. Холли, соскочив с табурета, приблизилась ко мне.
– Не сейчас, – успокоила она меня. – Через три с половиной года. В Калифорнии можно выходить замуж в шестнадцать лет. За это время ты станешь знаменитым и дико богатым. Мы купим особняк в Беверли Хиллз, такой белый с черепичной крышей, с бассейном, разумеется. Мне жутко нравятся эти их черепичные крыши, они такие оранжевые на фоне синего неба – отпад просто.
Она хозяйской рукой поправила волосы к меня на лбу, точно я был большой куклой.
– Мороженого хочешь? – спросила.
– Конечно, раньше могла бы догадаться.
– Ну бухти, – она, выставив кончик языка, приблизила ложку с мороженым к моим губам. – Только без слюней, пожалуйста.
– Постараюсь, – я проглотил мороженое, ничего вкуснее я в жизни не ел. – Ещё можно?
– Конечно! – она зачерпнула ещё. – Конечно! Тут его пропасть, этого мороженого! Ешь сколько влезет и всё бесплатно, целых шесть тонн.
– Где тут?
– Да там! – она мотнула головой в сторону двери с тигром. – За лазаретом, в сарае. Вчера грузовик перевернулся, вёз мороженое с фабрики. Пожарники весь день это мороженое собирали, складывали… Там, в сарае, битком, под самую крышу. Бери – не хочу. Они говорят, хорошо, что медведи спят, а то бы все тут были…
Она улыбнулась, протянула мне ложку. На полпути задержала руку, строго посмотрела.
– Только, пожалуйста, без…
– Без слюней, – уверил я Холли и послушно открыл рот.
