Чокнутый, чудо и чудики с третьего

Яко Спаса родила…

     Летом человек жив солнцем, а зимой – ожиданием лета. Будить человека зимою запахом негашеной извести как-то не гуманно. Современному хомо сапиенс привычнее просыпаться от запаха арабики или глазуньи. Но раз кому-то понадобилось освежить потолки побелкой, то придется стерпеть отвратительное зловоние. А кофе брал свое, исподволь, едва уловимо просачиваясь ароматом через стойкий душок свежего ремонта. И Киру радовали доносившиеся из столовой уютные звуки доставаемой к завтраку посуды, которые, впрочем, тут же заглушил рёв перфоратора за стеной. Да, не одни они с Германом озабочены в предновогодние дни обновлением. Не к месту, не ко времени, не по сезону теперь ремонт. Родина от провинции до столицы занята предпраздничными хлопотами. Да, что там говорить, соотечественники вовлечены в ежегодную шопинговую истерию, гонку, спринт, даже мировой мор их не остановит. Словно одна ночь в году, именно эта и есть последняя, крайняя, после которой рубеж, черта и все по иному, все заново.

     Хотя утро выдалось пасмурным и волглым, висевший напротив кровати дедов барометр показывал «ясно», привирая, видимо, в силу долгожительства. А ему и простительно. Пусть просто висит на стене и привирает. Может, только за тем и нужен, чтобы привычно сказать без всякого возмущения «а дедов-то снова врет» и почувствовать устойчивость бытия, связь времен.

      Не желая кануть, напомнил о себе сон: скачки кенгуру. Хм, к чему бы это? Сумчатое животное… сумка… детеныш… Нет, не разгадать, да и говорят утренним снам верить нельзя. Кира даже во времена конторской службы специально ставила будильник до срока, чтобы не вскакивать с первых нот, будто новобранец. Оставляла возможность очнуться, определить координаты во Вселенной, нащупать себя и лишь потом принять действительность. Как только стрелки казенных часов выставили время ее выхода на пенсию, со спокойной совестью ушла со службы. Тем более, что Герман задолго до твердил: «Ни одного дня на пенсии не будешь работать, ни одного!»

      Вопрос «чем заниматься» в ее случае не стоял остро и безысходно. Кира два года только разминалась, оглядывалась, осваивалась в партии пенсионеров, подытоживала прошлое, намечала будущее. Тут и наступил переломный год, в котором совершенно несносной осенью, с ливнями, слякотью, смурными бессолнечными днями, Германа довольно уважительно, по-доброму и почти необидно выпроводили на пенсию из государственного производственно-универсального предприятия. И ценный подарок вручили, и банкет закатили за счет догнивающего профсоюза, и слов много наговорили о «золотых руках», но послевкусие ненужности и преждевременности выхода на заслуженный отдых у новоиспеченного пенсионера все же осталось.

     Этим утром Герман, будучи человеком, напрочь лишенным слуха, бодро напевал какую-то неповторимую мелодию, смесь оперетты с частушкой. Надев фартук в оборочках и засучив рукава клетчатой рубашки, он жарил яичницу по-астрахански, колдовал над гренками из белой булки. Лучок с ломтиками томатов оптимистично скворчал в раскаленном масле. По его подсчетам жена должна была проснуться как раз к моменту закипания кофе. Но Кира пробудилась раньше, видимо, потревоженная соло перфоратора. Над туркой выгнулась полусфера шипящей кофейной пеночки. А ладошки с давно знакомыми линиями жизни, ума, любви мягко прикрыли веки Германа, спрашивая «кто это, угадай», будто в то предновогоднее утро кроме них двоих кто-то еще мог находиться в необустроенной квартире трехэтажного сталинского дома. За завтраком у окна, глядя на размеренный снегопад, бесконечную белую пустыню двора, перешучивались, стараясь за показной бодростью и отвлеченностью тем скрыть общую их досаду.

     — Кира Антоновна, вот умеете Вы даже среди бедлама и бардака создать комфорт. Эти Ваши шторочки, скатёрочки, оборочки… Будто островок уюта при кораблекрушении. Тонкая Вы штучка!

     — И сколько лет я приучала Вас, Герман Георгиевич, к скатертям, фартукам, свежим носовым платкам, которые почему-то у Вас имеют перманентную привычку бесследно исчезать.

     — Скатерти? Помилуйте, ложки серебряные брал, ситечко чайное брал, но салфетки и скатерти…

     — Бесследное исчезновение относилось исключительно к последнему – носовым платкам.  Не притворяйтесь недогадливым. Чертята в глазах всегда выдавали присущую Вам природную смекалку.

    — Ну, да, эдакий Иван-дурак. Только, Кира Антоновна, прошу заметить, что во всех сказках тот фольклорный герой всегда побеждал. И, кстати, Василиса Премудрая доставалась только ему!

    — Уступаю грубой силе и фольклорному обаянию.

    — Ну, а раз так, то давайте обсудим, как будем спасать положение. Праздник на подходе. Гостей не ждем. С соседями не знакомы. Дети, Слава Богу, выросли, обустроены, у всех свои планы на сегодняшнюю ночь. И уж коли Вам, извините, приспичило с обменом еще в этом году, то придется праздновать в новом городе, в новом дому среди валиков, шпателей, мастерков и известки.

    — Зато без старых долгов… Ну, и затягивать с переездом мы уже никак не могли, сами знаете. Веточке вот-вот рожать, зачем же нам было стеснять их семейство. А что касается отмечания, так я его…

     Перфоратор завопил над головою, хотя Литвиновы жили на третьем последнем этаже дома и выше их квартиры находился чердак.  Оба одновременно посмотрели на потолок и молча продолжали пить чай, ожидая окончания арии.

      На лестничную площадку выходило всего две квартирных двери. Но за три недели после переезда вторую дверь новоселы ни разу не видели открытой и предполагали, что по соседству с ними никто не живёт. Дом, говорят, строился пленными немцами, а значит добротно. Квартира имела необычную планировку для двухкомнатной, с перепадами уровней пола комнат и кухни-столовой, с трехстворчатыми окнами в две рамы, с лепниной под высокими потолками, и даже могла похвастать колонной возле арочного входа в гостиную. Предыдущие хозяева, съехавшие куда-то в новый микрорайон возле МКАД в итоге сложносочиненного, комбинированного размена литвиновской четырехкомнатной в черте Садового, оставили в освобожденной подмосковной квартирке вполне сносную систему коммуникаций. Поэтому новоселам Литвиновым оставалось только обновить, освежить и привнести. А привнести было что.

     С переездом и перевозкой части вещей, мебели, скарба и библиотеки помогли младший зять и внук. А часть нажитого, главной составляющей которого оставались книги, еще дожидалась в квартире у Веточки. Привязанности стариков к пыльному хламу зятья приписывали к разряду чудачеств. Книги по литературоведению, поэзия, мемуаристика считались наследством Киры Антоновны, а энциклопедии, словари, технические справочники это уж епархия  Германа Георгиевича.

      — Что касается праздника, — продолжила Кира Антоновна, как только перфоратор смолк — так я на нем и не настаиваю. Традиции иногда нужно ломать. Давайте наберемся смелости. Не хочу никакого Нового года!

     — Ну,  уж  нет, позвольте Вам не поверить. Всю жизнь строить те самые традиции, чтобы теперь ломать? И что же и Вашей любимой «Иронии судьбы…» не будет? Сколько лет я поражался такой преданности мелодраме.

     — Не будет. Ведь и телевизор мы не перевезли. Все из-за Вашей охотоведческой энциклопедии в сорока томах.  А картину эту я стану смотреть до тех пор, пока не напишут сценарий лучше и не создадут такую же замечательную.

     — А не из-за Вашего ли полного собрания сочинений графа Алексея Толстого не вместился в машину телевизор? Так что же и ёлки не будет?

     — Не трогайте графа! Ёлки не будет. Коробку с игрушками при желании можно было бы отыскать где-то в спальне за ширмой или в тетушкином сундуке, но вот Ваша вечная пластиковая ёлка осталась на антресолях у Веточки.

      — И оливье не будет?

      — Я что похожа на самоубийцу? Лишать Вас оливье я бы не рискнула. Хотя вкусовая привязанность к довольно примитивному блюду представляется даже более неоправданной, чем пристрастие к мелодраме.

     — Ага, оливье мне все-таки оставили, благодарю-с. А было бы Вам известно, Кира Антоновна, оливье  — блюдо не такое уж и примитивное. Конечно, если в него покидать вареную колбасу из ларька за углом и покрошить залежалый соленый огурец, то тут не спорю, скушненько выйдет. А вот ежели приступить к готовке со знанием дела, да поднять в кулинарной энциклопедии старинные рецепты…

    — Там окажутся какие-нибудь перепёлки, рябчики, куропатки и понадобятся устрицы с камчатскими крабами да паюсной икрой. Нет, ограничимся нашим обыкновенным, рабоче-крестьянским рецептом. Тихо посидим при свечах, если отыщется прадедушкин канделябр. Бутылку шампанского Вы добудете, надеюсь в нашей провинции? Я намерена выпить один бокал в полночь…

     — Один?

     — Ну, максимум два-три и этим ограничиться. Квартирный раскардаш не сопутствует праздничной атмосфере. На этот раз архи узкосемейный праздник: только Вы и я. И не о чем тут грустить… Дело просто в привычке – трудно отвыкнуть от столичной суеты, сутолоки, многолюдья…

     — Салюта…

     — Слава Небу, хоть победной канонады не будет! Я когда ее слышу, мне все время хочется перейти на другую сторону улицы… даже дома.

     — Значит, ночь чудес не отменяется?

     — Ну, уж, Герман Георгиевич, давайте-ка без чудес, сообразно возрасту и воле Провидения. Раз уж нас занесло в тихую гавань, так тихо-мирно и отсидимся. Мы с Вами сделали все, что могли и не наша вина… Или наша? Как могли, прививали детям свои взгляды, придумывали обычаи. Их давно манит большой мир, у них свои скорости, бег времени, свои искусы и чувства. А здесь, Вы заметили, даже снег медленнее идет, чем у нас в столице?

      — Выдумщица, Вы, Кира Антоновна. Фантазерка.

     — Смотрите, хромой пёс скачет на трех лапах по сугробам. Наверное, он потерялся, бедный… Должно быть его хозяин разорившийся нувориш, не в состоянии больше прокормить своего питомца, интроверт…

    — Не усугубляйте, Кира Антоновна, жизнь давно все сама за нас придумала… Одних определила в повитух, других в могильщиков: одни на входе, другие на выходе. Эх, сугробища, что надо! Морозная зима, как при Крещении Руси. Пока Вы тут хлопочите на кухне, отправлюсь-ка я на поиски шампанского, перепёлок, рябчиков и куропаток для старорежимного оливье.

    — О, глядите-ка какой-то тип грузит перфоратор в джип.

    — Теперь и работяга пошёл небедный. Полуголый, в драной тельняшке на морозе, чокнутый какой-то.

     — По-моему, он живет на первом. Так его и назовем: тот, кто живет на первом. Ну, вот жизнь и налаживается, не придется перекрикивать друг друга в грохоте. Это единственное, что нарушало нашу нынешнюю идиллию.

    — Не скучайте! Если, что ход конем Е2.

     Тут Кира, конечно, слукавила. Грохот не являлся единственной нарушающей идиллию причиной. И не в ремонте дело. Их с Геркой показная бравада не что иное, как попытка скрыть друг перед другом новое для обоих чувство – отход на второй план, обида на детей — собственные корешки, веточки, стебельки. Даже и не обида, а досада, чувство разочарования, огорошенность открывшимся: ничего не вышло, всё зря, всё прахом, семья распадается, дерево сохнет…  Не могли не понимать, что квартирный вопрос, прямо как по Михаилу Афанасьевичу, когда-то не просто возникнет, встанет ребром и проверит на прочность. Но при их-то крепком родовом корневище не страшны будут ни гром, ни молния. Не расколоть ей, не расщепить ствола со столькими годовыми кольцами. И когда у разросшегося, рассредоточенного по трем районам столицы, семейства с четырехкомнатным родовым гнездом в Лялином переулке, наметились все ж таки непримиримые распри, Литвиновым-старшим пришлось принимать экстренное и единственно возможное решение: размен. Эмиграция из столицы в провинцию.

     Когда объявили решение на семейном совете, все как будто облегченно выдохнули. А вот племянница Инна выговорила Кире за излишнюю благотворительность, считала, что зятья должны сами решать жилищные проблемы и не за счет родителей жён. Но Инночка так  высказывалась не по злобе, просто ей не очень повезло в жизни. У ее двоюродных, литвиновских дочерей, Маргариты и Марины, младшие дети — подростки, а племянник Севка и вовсе уже готовится стать отцом. Тогда как сама Инна все еще ходит в завидных невестах, перебирает женихов, строит карьеру, напоказ кичится независимостью… А годики-то пролетели, ох, пролетели, уже под сорок почти что. И все будто удачно, а только одна история в девичестве так повернула судьбу, что у успешной леди по утрам подушка частенько оказывается мокрой от ночных грёз и слез. И кто там ей дорогу перешел, то ли Пират, то ли Флибустьер, как-то так обзывала его Кирина сестра? Не упомнить…

      Не стоит теперь под легкое постукивание острого ножичка о разделочную доску вспоминать тяжелое и грустное, а то оливье выйдет невкусным. Но занимаясь стряпней, приборкой, неторопливо вытаскивая на свет из газетных и тряпичных свертков, спелёнутые во время переезда словно мумии, вазочки, статуэтки, шкатулки, бомбоньерки, блюдца и чашки, альбомы с черно-белыми карточками — дорогие сердцу предметы – по сути всю их с Литвиновым и не только их жизнь – так же неторопливо и в который раз Кире приходилось отвечать одной неотступной мысли. Что сделано не так? Кира Подходила к портрету прадеда в мундире и прабабушки в подвенечном платье, вглядывалась в их молодые лица в рамочке на стене и спрашивала, укоряя: ну, вы-то как проглядели?

     Может, сама нагадала себе то спокойное одиночество, что теперь кажется излишним. В их прошлой «коммуналке», как они с Германом называли дом в Лялином, невозможным казалось сосредоточиться, уединиться среди трескотни телефонов, хлопанья входных дверей, криков и выяснений отношений, встреч и проводов, вечного шума переполненной домочадцами обжитой квартиры. Как говаривала сестра, коммуна твой крест, Кирка, неси и не жалуйся. Недопонимали они с сестрой друг друга с детства: какой тут жаловаться. Вся семейная кутерьма была для Киры тяжелым и трудным, но оберегаемым счастьем.

     А тут вот тебе покой: двое — Кира да Герман. Тут необитаемая снежная вселенная за окном, ни прохожих, ни соседей. Смотри себе завороженно на снежный хаос, считай снежинки, не одна из которых не повторяется и создана только лишь для того, чтоб глаз твой радовать. Тут из признаков цивилизации только соло перфоратора за стеною. Тут неторопливые хлопоты над домашним скарбом, мысли, мысли…. В литвиновских коробках не найти штампованных сервизов, что задуманы для стояния в серийном типовом серванте, да и серванта такого не найти. Зато легко отыскать старинные с отколотыми краями теткины чашки с фигурками танцующих менуэт юноши и девушки. Тут вазы синего и зеленого стекла, мельхиоровая чернильница с фигуркой гусара, флаконы из-под арабских давно закончившихся духов, но по-прежнему хранящие стойкий чужеземный аромат внутри баночки. Тут где-то хоронится до поры до времени потертый ридикюль с пятёркой золотых монеток царской чеканки. А дедовы ордена в жестяной коробке с двойным дном в первую очередь получили своё законное место в новом доме. Хотя правду сказать, самой первой по приезду торжественно водрузили в красный угол икону с медным окладом и нимбом, украшенным слезинками горного хрусталя вокруг лика Спасителя. Сколько Кира помнила себя, столько сохранялся на лике во всю вертикаль подтек от когда-то пролившейся свечи, зажженной кем-то из неизвестных ей предков, и потому казалось, будто Исус неостановимо плачет. А рядом с ним поместили Деву – Всех скорбящих радость. Вот и обозначилось новоселье. Вот и потекла иная жизнь.

     Иконостас, прежде, при жизни бабушки и деда, состоявший из нескольких храмовых и мерных икон, в глубоких киотах, из складней-триптихов,  из восьмиконечных и шестиконечных крестов, одигитрии и лампады на трех длинных цепях, в свое время по решению семейного совета старшего состава подвергся аккуратному перераспределению и раздаче в руки каждого отдельного семейства бабушкиного и дедова потомства. И тогда еще юная Кира плакала, глядя на разрушение привычного хода существования, раздачу Псалтыри и Евангелия в кожаных истрепанных переплетах, бисерных лестовок и простеганных подрушников. И всею мечтой ее будущего стала мысль о возврате икон, о сборе снова в один иконостас. Но с возрастом, как не было больно, а приняла мудрую мысль взрослых: всем раздать память о бабушке. Светлая бабушка, голубушка, где-то ты пребываешь?!

     Сама Кира давно зовется бабушкой. И ей приходится гадать над трудной задачкой: кому же из них двоих с Германом доведется уходить первым. Точно знала, что не сможет видеть его конец. Но если сама отойдет раньше, то нанесет ему такую боль, которую не перенести и которую причинять не желает. Но, с другой стороны, по обычной своей привычке опекать и обустраивать, готова уйти хоть на минуточку прежде его, чтобы успеть Там оглядеться и приготовиться к приходу супруга. Так и не решив одной сложной задачи, принималась за другую: присматривалась к домочадцам, взвешивала, кто вернее сохранит память о предыдущих поколениях их фамилии. А память она ведь бесконечна, то есть, если жива, то и бессмертна.

     Каждая новая находка из свертков теперь вызывала восторг, умиление, теплое напоминание случая, связанного с родным человеком. Возилась над вещами, словно старьевщик или антиквар, только самой большою, непродаваемой ценностью в ее лавке оставались не вещи, называемые зятьями барахлом, а воспоминания, драгоценности памяти. Как хорошо, что в молодости Герман сразу и безоговорочно принял привязанность Киры к антикварной памяти,  к родовым вещам, не звал их рухлядью, не насмешничал, а уважал её стремление спасти, излечить, уберечь. Ведь память не продается, она коллекционируется. И добытчик тут, и виновник и ответчик она сама – Кира. Ей выпало то золотое детство, что не растратить. А как остаточки неизжитого блаженства детям-то передать…? Нет у нее бабушкиной мудрости, да дедовой светлости. Нету знания стихии родового счастья, тайного ключа родового кода. Потеряно обретенное, потому, видать, такая тяга к прошлому, к старью и тряпью, к тем вещам, что, должно быть, помнят руку хозяина.

     Время от времени Кира раздвигала тюль и следила за мерным ходом снегопада, за прыгающей хромоногой собакой. Надо отправить за псом Германа, едва тот вернется. Если пёс голодный, то пойдет на его зов и будет вознагражден куском колбасы, а то и двумя. Одиночество пса в нахмуренном полдне и непрекращающемся снежном крошеве напомнило ей о Севке. Старший внук от старшей же дочки. С задатками широкой доброй натуры, собой недурен и образование достойное получил, но вот как-то не везет парню, не складывается. Ищет себя, а не находит, все-что-то изнутри его будто гложет. Вот может Веточкино теплое сердце его отогреет и рождение ребенка окрылит, разбудит.

     А ведь неустойчивость ему от матери передалась. Чуткая Рита тоже все долго искала гармонию со Вселенной, примерялась к миру, мучилась и все же выиграла бой за себя, определилась и, казалось, подчинила пространство благодаря своему же смирению перед ним. Но ей проще – она женщина, с нее и спрос не тот, хотя в руках орудий нападения и защиты побольше будет. Справилась она с миссией. И со стороны боязно и любопытно оказалось наблюдать за нею: словно и не дочь твоя вовсе, не крошка, кровиночка твоя, вырастает, мечется, зреет рядом, а будто выдувается Стеклодувом особая, отдельная причудливая душа. И такие метаморфозы с той душою происходили, что как-то не зазорным казалось и родителям прислушаться к тихо сказанному научающему слову. И диву давались, будто ангел шепнул ей на ушко путь. И родители сами подбирались как-то внутренне, словно им самим рядом с нею негоже так держать себя, как прежде – мало того, что мать с отцом, так еще и души, ответственные перед Небом. Вот так выходило с  чувствительной Ритой.

     Рита старшею сестрою уже родилась. И не по первенству рождения, а по складу характера. И эту ее старшесестринскую, почти материнскую заботу всегда чувствовала младшая Мэри, Маринка. Она, конечно, как многие младшенькие росла балованной, особенно отцом. Высекала из сердца его искры особой нежности девчачьим задором, телячьей ласкою, неподдельным лукавством, беззаботным порханьем и незлобивостью нрава. Но как бы не легка казалась девочка, Герман любил ей говаривать: «ей, стрекоза, далеко тебе до матери, она у нас одна актриса в доме, всегда на цене». И девочки по-разному реагировали: Мэри надувала губки, Рита внимательным взглядом впивалась в лица отца и матери, словно чего-то скрытого недопонимала. Каждая родителям оставалась дорога и бесценна, каждая по-своему близка: одна чуткостью души, другая крепкой жизненной силой. Подрастая, девочки невольно искали у противоположного пола отклик тех чувств, что им дарил папа. Каждая, повзрослев, нашла своего мужчину, совершенно не похожего на отца.

     Рита привела в дом на знакомство высокого худого аспиранта, кучерявого очкарика, перворазрядника по шахматам и как ни странно кикбоксингу.  Кира сразу вспомнила, как еще в школьные годы у нее самой вызывал удивление одноклассник, одновременно занимавшийся самбо и пением в хоре. Аспирант быстро освоился, оказался головастым, толковым, но больше теоретиком, чем практиком. Герман все удивлялся, как это городские умудряются прожить, не умея починить сгоревших пробок, поменять прокладку в капающем кране, починить дверной замок или электропроводку. Ему самому нехитрые премудрости домоводства давались легко и без напряжения. Тем более что, имея спутницей жизни Киру, приходилось постоянно практиковаться и совершенствоваться, вечно чиня что-то походя ею сломанное.

      Делясь знаниями и опытом с зятем, Герман Георгиевич диву давался, как не способен оставался тот к новому для себя делу ведения хозяйства. В глазах тестя Валерку спасало одно – бессменное первенство в семейных шахматных турнирах. Частенько Герман делился с Кирой: «Дело пойдет, потихоньку научим. Парню здорово повезло, что его жена неспособна ломать такое количество вещей, какое ломает моя». Действительно, Кира знала за собою особенность посреди разговора или занятия задуматься вдруг, углубиться в себя, унестись мысленно за тридевять земель и вернуться к собеседнику или делу уж только под звон осколков разбитой вдребезги тарелки, оброненного градусника, рассыпанных по полу бусин… Вот так и жили: Кира ломала, Герман чинил. У Киры кофе убегал всегда, у Германа – ни разу. Герману подчинялись замки, розетки, консервные ножи, отвертки, лампочки, краны, конфорки – все сложные и несложные устройства, перед которыми Кира сразу же пасовала.

      Не сложились только отношения у Валерия с Мэри. Всё задирали они друг друга, будто не доверяя или деля, ревнуя, борясь за влияние на Риту. Но временное соперничество тотчас исчезло с приходом в семью Зураба. Про приход – это сильно сказано. На самом деле случился не приход, а увоз. То есть их младшенькую, стрекозу, коромыслика, козочку, сороконожку, вдруг увез за моря какой-то большой, старый, черный, толстый, чужой грузин. И когда Мэри однажды позвонила, как ни в чем не бывало, светлым днем, казалось бы, еще ни что не предвещало неожиданностей, а Кира  предпочла предусмотрительно сесть.

     День стоял летний, солнечный, выходной, потому Герман, слава Небу, оказался рядом за плетением каких-то особых узлов на сети-раскидке. Дочь говорила, тараторя, запросто, будто из телефонной будки у соседнего дома, будто глядя из Лялиного переулка на златоглавую, а на самом деле, из аэропорта Тбилиси, где удравших новоиспеченных молодоженов встречали родственники и друзья жениха. Тогда как московская родня даже не подозревала о его существовании. Ну, дальше валерьянка, валидол, нитроглицерин и так далее по нарастающей до початой бутылки коньку на двоих.

      Вечером выяснилось, что в курсе того, где и с кем находится младшая, оказалась только старшая. Все происходило под ее контролем, предварительной проверке подверглась родословная и подноготная претендента на руку Мэри.  Рита разговаривала с его родителями, записала домашний адрес, проверила паспорт жениха, обратный билет у сестренки и так далее. Идею улететь, принадлежавшую Зурабу, тотчас поддержала Мэри, а Рита просто не смогла пересилить решимости сестры. Той романтическая поездка с «кражей невесты» казалась невероятно забавной. По возвращению нафантазированный старый, черный, толстый грузин предстал пред очи взволнованных предков и оказался вполне симпатичным здравомыслящим юношей, несколькими годами старше Мэри, но так же не умеющим устоять перед жизненной силой ее сумасбродства.

     С появлением Зураба семья Литвиновых обогатилась традициями чужой кухни, языка, культуры, обычаев. Ход ее жизни заструился живее, неостановимее. В Тбилиси снарядили передовой отряд для знакомства с родней, после чего в Лялин зачистили бесчисленные родственники из Кутаиси, Гори, Сигнаги, Поти, родственники родственников, знакомые знакомых, соседи соседей. Все удивительно милые, хлебосольные люди, всегда делившиеся свежим урожаем вина, хурмы, мандарин и далее по списку. Все они как на подбор оказывались любителями столичных достопримечательностей, пока однажды Герман не положил культурному обмену конец. Родственные отношения с тбилисцами оказались под угрозой, но внутрисемейное благополучие оценивалось выше. В очередное появление очередного родственника или всего лишь соседа, приехавшего с мужским хором на московский фестиваль и не забронировавшего заранее гостиницы, Зурабу пришлось самому решить проблему заселения и десять его земляков благополучно расквартировались в гостинице «Золотой колос». Две недели трещина в отношениях Зураба и Мэри волновала все семейство в двух столицах, но по окончании фестиваля победила дружба.

     Еще большую скорость течение семейной жизни набрало с появлением у Мэри в одну из августовских томно-сладких ночей сразу двух очаровательных малышей: двойняшек Алисы и Юрки. Взбалмошная, бьющая через край энергия Мэри в сочетании с южным темпераментом супруга, выстрелила дуплетом, чего там мелочиться по одному. Радость лилась с двух сторон: с равнины и предгорий. С тех пор полагалось всему литвиновскому семейству ежегодно выбираться в гости к морю. Малышам Севке, Алиске и Юрке требовался здоровый образ жизни, чистый воздух, натуральные продукты, свобода, природа. Воспитанием и приобщением ко второй культуре в летний период занимались грузинские бабушка и дедушка, носители древнего колхского языка на территории древнего эллинского государства. Так и пошло: зимнюю столичную бледность сменяла летняя южная смуглость; скучные городские занятия и обязанности переходили в безделье каникул.

     Прежде всех незнакомому языку, как ни странно, выучился Севка. Он легко запомнил, что по-грузински  мама это дэда, а папа это мама, дед – папа, бабушка – бебия. А полукровки-двойняшки ленились, чем жутко расстраивали каждое лето свою тбилисскую родню. Юрик упрямо отказывался называть деда Мороза каким-то Толвис бабуа. Но поскольку в характерах двойняшек легко угадывался бабушкин артистизм, дедова обстоятельность, материнская бесшабашность, отцова горячность, теткина вдумчивая созерцательность и еще целая смесь разных черт иных представителей плодовитых родословных дерев русской равнины и предгорий Кавказа, то такое смешение сходств и различий и обеспечило им круговую поруку родственной любви.

     Как давно происходили те события, а память зыбка да податлива и воспоминания держит на поверхности. За родных болело сердце. Богородице Дева, всех скорбящих Радость, пощади их! Яко Спаса родила, Сама ту боль знаешь…

     Только Кира подумала, что снеговое небо в три часа пополудни предвещает быстрое наступление сумерек, что хромая собака пропала из виду и классическое «а Германа все нет», о, подвиг, что она ничего без него не сломала, как  вдруг в дверь позвонили, и у нее из рук тут же выскользнула полная соли солонка. «Тьфу, теперь ссориться с кем-то? С кем, ну, с Германом, с кем же еще», — досадливо подумала Кира и осторожно направилась в прихожую, звонок в которой внезапно смолк.

     Дверной глазок вырезать в двери не успели. Едва Кира приложилась ухом к косяку, как кто-то довольно невежливо застучал по нему кулаками. В испуге отпрянула. Стук становился все настойчивее, молчать казалось как-то неудобно и, набравшись храбрости, Кира неожиданно для себя произнесла голосом простуженной школьницы:

    — Кто там? Что нужно?

    — Девочка, открой, — ответил рассерженный и, кажется, не совсем трезвый баритон, — родители есть?

    — У меня?

    — Позови!

     — Кого?

     — Родителей.

     — К сожалению, это вряд ли мне будет под силу.

     — Чего ты там пищишь? Есть кто дома из взрослых?

     — Да, я сама как будто совершеннолетняя…

     — Открой и дай мне топор.

     — Что??

     — Топор у тебя есть? Это штука такая… рубить…колоть…

     — Что рубить???

     — Что под руку подвернется, какая тебе разница… Живее, время идет.

     — Нет у меня топора.

     — И у меня нет… А был топор-то, фирменный, да свистнули, только оглядывайся,  ворюги-аборигены… и веревку тоже уперли, веревка-то им зачем? А бинта у тебя случайно нет, рану перевязать?

     — Рану?? Какую рану, —  совсем осипла Кира Антоновна.

     — Сердечную…

     — Вы с ума сошли, что ли… я вот сейчас мужу скажу.

     — Какому мужу?… Девочка, бинта тоже нет?

     — Нет. Ничего нет!

     Кира Антоновна с облегчением слушала, как тяжелый шаг удаляется и раздается все глуше в парадном.

     В заполняющих комнаты сумерках необжитая квартира с разбросанными по полу тюками, коробками, стопками книг, с беспорядочно расставленной мебелью, накрытой, словно фатою, полиэтиленом и еще не повешенным, лишь прислоненным к стене дядькиным зеркалом в деревянной раме во весь человеческий рост, старинным буфетом со столешницей, инкрустированной под шахматную доску, казалась непроходимым лабиринтом, таящим за каждым углом и не распакованным крупногабаритом страхи да неприятности. За неимением привычного своего оппонента – Валерки — Герман теперь вынужден играть в буфетные костяные шахматы в одиночку: то белыми, то черными. А Кира, всюду натыкаясь взглядом на привычные вещи, в душе радовалась, что смогла преодолеть боязнь не прижиться в новом дому с запахами чужой жизни. Прежде опасалась почувствовать стороннее страдание, неуют, недобрую энергию, шлейф чьей-то нелюбви, горести, но ничего такого не ощутила и теперь с новым домом примирилась.

    Кира нащупала в полутьме выключатель, надавила на клавишу, но свет так и не появился. «Ну, начинается… Свет вырубили… Где он ходит?», — стала уже волноваться и злиться одновременно. Мысль о пригодившемся бы сейчас дедовом канделябре и свечах прервал глухой звук с балкона. «Ну, вот ночь не наступила, а чудеса, кажется, начинаются… Всегда так, всю жизнь, как только Герки нет рядом, тут же  все и происходит… Дети, хоть бы дети были тут!  Но откуда им здесь взяться: Рита поссорилась с Мэри из-за квартиры и между ними охлаждение, Валерик на суточном дежурстве в клинике, Зураб встречает друзей в аэропорту, Севка в депрессии, Веточка готовится к родам, Юрка и Алиска на чьей-то подмосковной даче собираются провести новогоднюю ночь с друзьями …», — Кира Антоновна старалась развеять свои страхи, перечисляя родные имена, как заклинания. Шаркая домашними туфлями по рассыпанной соли, бочком передвигалась из кухни ближе к балконной двери в комнате, за которой все отчетливее слышались однообразные глухие звуки чем-то мягким, но увесистым, о металл.

      Снова призвав свою робкую храбрость, отдернув тюль и прячась за плотной портьерой, Кира осторожно заглянула в окно. Снежная поверхность на полу балкона оказалась девственно чиста. «Уф, никого. Может звук идет откуда-то ниже, со второго?», — облегченно пробормотала она и прислонилась лицом к холодному стеклу. И в тот же момент с той стороны стекла, как бы из воздуха, откуда не возьмись, полетел на нее темный предмет. В страхе отпрянула, ахнув от неожиданности, и только тут заметила, что за железные перила зацеплена толстенная веревка, вроде каната, которая движется, видимо подтаскивая груз, как на лебёдке. Кира вдруг представила себе в роли поднимающегося альпиниста того типа, что требовал топор и ее затрясло от солнечного сплетения до ступней. На лестницу бежать бессмысленно; у соседей ни души. Размеренное движение веревки словно гипнотизировало. Вдруг ход каната замедлился, и выше перил показалась макушка зеленой  едва припорошенной метелью ёлки. А еще через минуту зеленая красавица ловким рывком оказалась заброшенной на балкон, канат же выдернутым из-под нее и улетевшим куда-то в снежную мглу, будто послушный воздушный змей.

      Страх улетучился; задернула портьеры и оказалась в полной темноте. Но тут же услышала, как ключ  весело проворачивается в замке, увидела вспышку света в коридоре и бросилась навстречу своему спасителю. Попутно Кира подозрительно взглянула на выключатель, который только что не поддался ей и теперь не вызвал никаких затруднений у Германа. Герман внимательно посмотрел на Киру,  разбитую солонку и рассыпанную по полу соль.

    — Ну, это мелочи, мадам. Держите провиант, в роли куропаток сегодня будет цыпленок в собственном соку, две банки взял. Да, нашел все-таки шампанское. Ты знаешь, за пару-тройку часов весь наш уездный городок можно пройди вдоль и поперек.

     — Герман Георгиевич, Вы так долго пропадали, у меня тут…

     — Погоди, старушка, еще пять минут и я в твоей власти.

     Кира не успела рассказать ни о странном типе, ни о ёлке на балконе, как уже ее Герка,  выказывая молодежную удаль, юркнул в незатворённую дверь на лестницу и побежал  по ступеням вниз. Теперь Кире совсем не было страшно, она даже не стала прикрывать двери и направилась опустошать авоськи. Мандарины, шпроты, «Абрау Дюрсо» — по списку, а вот каперсы, ананас, баклажанная икра, макароны, к чему это? Осевшая в сугробы тьма и зачинавшаяся метель не давали ничего разглядеть во дворе. Горошек в банке и остро пахнущий с морозца зеленый лук довершили приготовление оливье. Кира отправилась на поиски дедова канделябра и свечей, опасливо поглядывая в сторону притаившейся ёлки на балконе. Но тут снова послышался скрип приоткрываемой двери.

      — Скажите мне, любезный Герман Георгиевич… ой…, вот вам и здравствуйте…

      В проеме двери стоял огромный пёс, держа переднюю лапу на весу и выжидательно глядя на Киру Георгиевну.

    — Не вопрос, входите.

     Пёс шумно выдохнул и сел на пороге, осторожно ставя больную лапу на пол. На приближающийся звук шагов с лестницы он не отреагировал. А когда, Герман, напевая что-то среднее между частушкой и арией мистера Икс, оказался с ведром снега в дверях и внезапно сбился с мелодии, сенбернар лишь едва повернул морду в его сторону, оставаясь сидеть в той же позе, видимо всякое лишние движение причиняло ему боль. Герман, борясь с отдышкой, попытался обойти собаку слева, справа. Пёс едва поводил головой в след движению человека. Наконец, хозяину удалось протиснуться внутрь собственной квартиры.

     — Это вместо котеночка на новоселье?

     — А Вы бы подольше ходили. У меня тут такое…

     — Я не виноват! В магазинах, представляете, шаром покати, все расхватали, шельмы. Готовится загудеть народ! Знаешь, в нашем доме на втором окна светятся, а на первом темно, должно быть разъехались соседи по гостям. И Тот, что живет на первом тоже, должно быть, уехал. Но у нас, похоже, уже есть гость.

     Герман захлопнул дверь и, уважительно обойдя собаку по кругу, вдруг бросился к балкону. Сенбернар улегся на пороге кухни, будто у себя дома, не выказывая ни малейшего желания куда-либо уходить.

     — Кирочка, идите сюда, будет сюрприз!

     На жёнино недоумение Герман довольно расхохотался,  прилаживая ель в ведерко.

     — Ну, вот оно Вам зимнее удовольствие, вот он Вам запах детства, вот Вам игрушечная зима.

     — Смотрите-ка, еще в метельной пудре! А пахнет-то как! Настоящая хвоя! Так это Ваши проделки с веревкой? Как Вы меня напугали! Здесь есть ёлочные базары, да?

     — Базаров нет, есть густой еловый лес. И ничего не говорите мне о партии зеленых, экологии, Красной книге. Леса надо прореживать. Очень удачно воспользовался бесхозными топором и веревкой у подъезда. Всё вернул и даже оставил собственнику на лавочке бутылку пива, как бонус за причиненное беспокойство.

      Рырррр… Вафф….

      Хозяева поспешили из комнаты в кухню. Пёс лишь напомнил о себе, не сходя с облюбованного места.

      — Это водолаз?

     — Никогда Вы не разбирались ни в породах собак, ни в грибах, ни в рыбалке. Столько лет я пытаюсь привить Вам полезные знания, госпожа горожанка, и все бесполезно. Я уверен, что это московская сторожевая. Ну, что, уважаемый, познакомимся?

     Протянутая рука человека немедленно соприкоснулась с протянутой собачьей лапой.

    — Ну, не чудо ли, он здоровается со мной.

    — Он протянул тебе больную лапу, надо ее осмотреть. А вот не чудо ли, что он пришел к нам сам, когда мы только собирались его позвать и накормить.

    — А мы собирались? Ну, что, Чудо, пожалуйте на осмотр.

     Через полчаса пёс лежал с перебинтованной лапой, сытый и довольный между двух мисок: с кашей и водой. Но сквозь все его довольство просматривалось и некое беспокойство, причем, он то приподнимал правое ухо в сторону входной двери, то поводил носом левее, в сторону кухонного стола.

     — Мне кажется, он покушается на «Абрау Дюрсо».

     — А по-моему на Ваших цыплят в собственном соку. И зачем Вы их только приобрели?

     — Все сгодится в кулацком хозяйстве. Давайте-ка накрывать стол в зале, а то время-то бежит, бежит. Пора провожать старый год. А нам с Вами есть что вспомнить из уходящего… И вот ёлочка у нас сиротой стоит.

      Кира застелила отутюженной скатертью стол в неразобранной гостиной, разложила приборы, расставила тарелки, фужеры, канделябр со свечами и  направилась за спичками на кухню.

      — Так на ход коня мы ответим офицером…

      — Не отвлекайтесь, Герман Георгиевич, поглядите лучше, метель почти успокоилась, даже часовенка просматривается на пригорке. И как странно, костер во дворе напомнил мне вифлеемскую звезду, Всенощную и Рождество. Всему есть место на нашей заснеженной планете, а Младенцу тогда не нашлось, как странно…

       — Смотрите, кажется, там человек у костра собирается вот так, сидя на ящике, провести новогоднюю ночь. По-моему, это Тот, что живет на первом, ну, что грузил перфоратор. Все-таки не уехал. По видимому, сегодня он единственный наш сосед.

     — В его позе читается вечное одиночество… Наверное, он брошенный женой водопроводчик или маляр, задавленный бытом, с больной печенью, любит другую…

     — Кира, остановитесь, не усложняйте. Вот запрыгал в папуасском танце. Странный он, чокнутый, кто в такой холод на дворе сидит. Может, пригласим по-соседски?

     — А почему нет, это будет гуманно… Бутылки шампанского хватит и на троих. Пока ты за ним сходишь, я наряжу лесную чудесницу.

      Наряжать ёлку в доме Кириных родителей всегда считалось привилегией, почетным правом, долгожданным удовольствием. Из ватных сугробиков доставались стеклянные шишки, блестящие шары, человечки на прищепках, часы со стрелками, цирковые велосипедики на веревках, куклы-марионетки, хрупкие балерины, деревянные лошадки и, конечно же, остроконечная звезда на верхушку, а после глиняный вертеп чуть ниже. Там же, в прабабушкиной шляпной коробке,  прятались железные противовесы для восковых свечей, украшавших ёлочку, когда электрических гирлянд и в помине не бывало. Невосполнимость каждого разбитого шара оплакивалась совершенно безутешными детскими слезами. Каждая игрушка любовно заворачивалась и убиралась после Крещенья на дно коробки. И сейчас Кира, будто та самая, беззаботнейшая девчонка, радовалась красному шару со светящимися в темноте белыми фосфорными цветами, умилялась пузатому будильничку, фиолетовому баклажану, шишкам золотой, серебряной и розовой, клоунам Биму и Бому. Господи, где же дети, где внуки? Почему повзрослев, они стали так не дружны, почему разучились радоваться, перестали ощущать сказку, верить в чудо?… Взрослые вымучивают веселье, обставляют себя атрибутами праздника, отчего-то навеки теряя первородное чувство неподдельной радости. Теперь не удается увлечься даже театром, увидеть фантазию за реальностью и натурализмом исполнения, видна одна лишь голая игра каботинов и пыль с половиц от прыжков грузной балерины.

     Трепета нет, потерян трепет…

     Уфф… Рыррр….

     Пёс напоминал о себе, о чуде, будто подслушивая мысли женщины.

    — Добавки?…

     Кира снова наполнила миску кашей. Продолжила развешивать счастье на нитках.

     От чего это, взрослея, разувериваешься, разочаровываешься, теряешь инстинкты, интуицию, перестаешь слышать внутренний голос, ожесточаешься, отчаиваешься, становишься циничным и толстокожим, стекленеешь, каменеешь… Переходишь из  поры роста, в пору сомнений и побед, а после в период созерцания. Отчего упускаешь ощущение торжества, ликования, отчего растрачиваешь детскость, себя, такого, каким задуман природой? А тот, каким ты стал, это, зачастую, дело рук твоих собственных, работа твоей души. И при том взрослые любят быть возле детей, расплываются в улыбке, глядя на дитя, чуя притягательность сильнейшей жизненной энергии младенца, не в вилах противостоять её обаянию и мощи.

      Мысли о младенцах вновь напомнили ей о Веточке и Севке. Радоваться, должны бы, ожиданию, а Веточка закрылась ото всех, уползла в раковинку, а Севка насторожился, нахохлился, будто ожидая подвоха или нападок. А Кира с Германом приучили  себя к мысли, что скоро станут прабабкой и прадедом. Такое бывает, что самый старший  — едва достигший двадцатилетия внук – некогда первенец, женился на женщине несколько старше своего возраста, давно созревшей для материнства.

         Зеленая чудесница радовала вызванными воспоминаниями. А вся ее вновь обретенная красота в отсутствие зрителей, ценителей, в отсутствие восхищенных детских глаз, показалась вдруг не нужной, лишней, искусственной.

          — Ну, вот и моя хозяйка, Кира Антоновна, проходите, знакомьтесь, — Герман пропустил вперед гостя с ящиком в руках и запер за ним двери.  – А вот и Тот, что живет на первом этаже.

        Тот, что живет на первом смущенно заулыбался, глядя на хозяйку.

     — С наступающим! Меня Иннокентий, зовут. А я, кажется, сегодня к вам стучался, внучка не открыла. Простите, если что не так, я был несколько не трезв, да и сейчас не особо в себя пришел, тяжелые дни… Прошу прощения…

     — И Вас с наступающим. А никакой внучки и не было, это я Вас не впустила. Вы кричите топор, топор, рана… А я одна дома, да еще не обжились тут. Да Вы ящик-то свой поставьте куда-нибудь.

     Иннокентий опустил коробку на пол, загремев тяжелым её содержимом. И в это время в его наклонившееся лицо холодным носом ткнулся пёс.

     — О, Чудо, и ты тут? Так мы с тобой оба в гости напросились? Прости, друг, прости, виноват, не досмотрел за тобой сегодня. Он у меня на стекло битое налетел, а вытащить не давался,  ну, поругались мы, вобщем. Честно говоря, не любит он меня под градусом. Спасибо, что лапу перевязали. А как он у Вас очутился, кстати?

    — Кира Антоновна, приглашайте соседа, что в дверях держите. Вот поглядите, какая у нас добыча, это Вам не какие-нибудь там рябчики и перепелки, это же тетерева, понимать надо. Иннокентий пытался их зажарить там на дворе.

     — Откуда такая роскошь?

    — А я тут у одного аборигена перфоратором разжился и у него же тетеревов прикупил. К нему родственник из Вологды приехал, они там птицу на рябину ловят. В сугробах бутылками делают глубокие лунки, кидают гроздья в ловушки. Ну, а потом особо любопытных собирают за торчащие вверх лапки.

    — Ой, ой, ой, какой кошмар, не гуманно! Я вашу добычу есть не буду.

    — Зря Вам рассказал, хозяюшка. Такой соус к ним могу приготовить! У вас лук и горчица найдутся?

     — А еще и каперсы, и ананас, и баклажанная икра, и сухие макароны.

      — Все по делу, все сгодится, — Иннокентий по-хозяйски надел фартук в оборках, засучил рукава и принялся чистить лук.

       Герман и Кира одобрительно переглянулись.

      — Значит у меня новые соседи? Недавно сюда заселились? С новосельем Вас!

     — Спасибо. А Вы, Герман Георгиевич, чистите, пожалуйста, ананас.

     — Кеша, а может между делом в шахматишки?

     — Да, я как-то не особо…

     — Герман, придется тебе сегодня быть и победителем, и побежденным. Такова, в сущности, планида… Скажите, Иннокентий, эта собака, как зовется?

    — Чудо.

    — Не поверите, мы угадали имя. Чудеса да и только! А по породе водолаз?

    — Ну, какой Вам водолаз, Кира Антоновна, я же говорил, московская сторожевая.

    — Вообще-то, это сенбернар. Редкая порода. Собака крупная и для большого города не удобная. Но мы теперь здесь живем, на природе, правда, Чудо? О, да я вижу, на что ты нацелился, убери свой нос, убери, сказал. Место!

    — А на что Чудо претендует?

   — Ничего с этим псом поделать не могу, любит он оливье.

   — Вот вкусы! Вот нравы! Ну, что ж сегодня ночь необычная, думаю, и с собакой поделимся салатом. Надеюсь, шампанское он не употребляет? А то у нас одна бутылка на троих.

    — Нет, Чудо к алкоголю отрицательно относится. И шампанского у нас не одна бутылка, — Кеша вскочил и перетащил из коридора на кухню коробку, которая снова тяжело загромыхала стеклом, — вот, «Луи Родерер» пойдет? Тут восемь штук, куда их, может, на балкон?

    — Герман, мне кажется, он не маляр, — зашептала Кира,  когда гость прошел в гостиную.

    — И даже не водопроводчик, интересно,  угадала ли ты на счёт больной печени…

     — Ну, уж насчёт несчастной любовью…точно!

    За хозяином, будто кенгуру, проскакала на трех лапах псина, и также хромая, вернулась обратно к облюбованным мискам на кухне.

    — У вас здесь так много странных вещей. Обстановка, будто из пьесы какой-то. И ёлка-то у вас старорежимная, расчудесная. Только у нас такие свечки не ставили, я не помню. В комнате пахнет хвоей, детством…

    — И Вашим тоже? Это ведь, скорее, из нашего. Хотя по мне, так всюду душок негашеной извести,  а не хвои.

    — Знаете, Кира Антоновна, а я совсем не жалею, что сюда перебрался. Глубинка, провинция, отдых мозгу и сердцу. Столицей сыт по горло, деловитостью её, хапужничеством, лицемерием. Здесь, знаете, скорость жизни другая, размереннее и неспешней, и снег здесь даже медленнее идет, и вот ёлки почему-то пахнут.

    — А что я Вам говорила, Герман Георгиевич! А Вы, везде одинаковый снег, везде…

    — И люди тут совершенно другие, чище и понятней. Вот сегодня, например, ну, был с утра не трезв, каюсь, на то свои причины. Беспечно оставил на лавочке канат, трос и топор, думал, всё, упрут. Так нет же, вернули через пару часов, да еще и бутылку пива оставили. Вот люди! Да, кстати, Герман Георгиевич, у нас есть бутылка пива и повод: проводы уходящего года.

    — За уходящий, не против, разливайте. Только  знаете, это вовсе не аборигены  у Вас стибрили топор с канатом. Вор — я.

       — Герман Георгиевич, до чего Вы докатились! Вас нельзя оставлять без присмотра.

      — Ерунда, пустяки, не ругайтесь Вы на него…

      — Кира, помни! Ты соль рассыпала и тебе не стоит горячиться. Понимаете, я задумал повеселить вот свою юную барышню, сочинить сюрприз с ёлкой.  А то она у меня скисла: не будет праздника, тихая гавань, чудеса отменяются…

      — А по-моему у нас замечательный праздник получается. Вот только не пропустить бы куранты,  где у Вас часы? Или давайте телевизор включим.

     — А у нас нет телевизора, — в один голос сказали старики.

     — Кто-то спешит,  — снова вместе произнесли они, недоуменно посмотрев друг на друга.

     — Да, столько пожив вместе, начинаешь думать одинаково. Я уже путаю, где мои мысли, где твои, Кира. Ну, давай, Кеша, поднимем наши бокалы, и каждый выпьет за то, что он считает важным в уходящем году.

     — Нет, погодите минуту.

     — Куда это он бросился?

     Прыгающий, как кенгуру, пёс добрался лишь до двери, явно не собираясь покидать квартиру вслед за хозяином. Минут через пять Кеша вернулся обратно, втащив на третий этаж телевизор и спутниковую тарелку. У Киры Антоновны от удивления выпала из рук ложка.

    — Баба! – воскликнули вдвоем хозяин и гость.

    — Определенно кто-то спешит, — повторила Кира Антоновна, поднимая с полу серебряную прабабушкину десертную.

     Когда наладили антенну на балконе, прослушали вместе с героями неувядающего фильма «Вагончики» и наконец, уселись за столом праздновать, старики вкратце рассказали о причинах переезда и вынужденного новоселья. Пиво гостя кончилось быстро, тут хозяин из верного укрытия достал трехлитровую банку грузинского домашнего вина. И потекла застольная беседа.

     — Если нужно, я и вам с ремонтом помогу…. Я так навострился…  смена деятельности, знаете, помогает иной раз сосредоточиться,  сконцентрироваться. Забыться.

     — Они дети хорошие. Просто Риточка очень строга к Мэри…  Мэри разбалована нами, понимающим мужем, благосклонностью жизни… Севка он зря от нас скрывает свою боль, зря, это даже обидно, чужие разве?

     — Знаете, у меня ведь сын взрослый. А что я сделал, чтобы его понять? Все только требовал, вкладывал, требовал, вкладывал… Он же живой, он не средство для удовлетворения амбиций родителей.

      — Нам с ремонтом помогать не нужно, у нас Герман Георгиевич – мастер на все руки. А я, знаете ли, наоборот, великий погромщик и путаница.

      — Алиска у нас егоза, вертихвостка, вся в мать. Ей всего шестнадцать, а парнями крутить будет, уже сейчас видно. Ну, смесь, кровь, хотя вот взять Юрку – он тех же смешанных кровей, а насколько спокойней, сдержанней.

     — А я с его матерью давно в разводе. Мы вместе-то меньше жили, чем врозь. Не любил я ее никогда. А вот сына вырастил сам и мать уважать научил, хоть она его после развода и бросила. Он у нее сейчас гостит в Питере. Я так решил, что им нужно вместе Новый год встретить… Переживаю, конечно, вдруг прирастет, ко мне не вернется. Хотя ему полезно будет сменить обстановку, влюбился тут в какую-то взбалмошную девицу, с катушек сходит. Ему доучиться надо. А она совсем голову вскружила, какие-то испытания придумывает. То на высотку из-за неё полез, то руку чуть не сжег на пламени. А тут и у меня на работе кризис…пауза. Невостребованность — такая злая штука, знаете ли…

     — А пауз ненужных не бывает. Вот люди проведут каникулы, проводят зиму, а весной опять ремонты начнутся, и Вы снова станете востребованным. Умелые руки всюду нужны.

     — А знаете, я даже не жалею, что так все сложилось. Если бы не преподали мне в юности того урока, так бы и рос разбойником, задирой, пофигистом. А вот когда задели за живое, обвинили в том, чего не совершал, а все вокруг поверили, потому, как не поверить,  сам такой форс держал… Нет, но она-то как поверила? Как любимая могла поверить? Хотя и ее я не осуждаю. Мать все-таки убедила, как мать в обмане заподозрить? А вас я понимаю…дети…

     — И срываться нам с обжитого места трудно было. И заново гнездо вить на старости лет… и соседей терять.

     — А в чем же Вас обвинили тогда, Кеша? Если не вторгаюсь в совсем уж личное…

     — Молодой был, характер задиристый, разбираться, доказывать ниже достоинства своего считал. Сказали, что сумку с деньгами украл у мамаши девушки своей, ну, любимая и поверила матери. Да и пропажа-то так и не нашлась. Они замяли дело по-семейному, но мне вход в дом был закрыт. И знаете, я потом всю жизнь им доказывал, что мне  чужого не надо, у меня свое будет. И даже понимая, что они это никогда не узнают, все равно делал, делаю, будто для них…

     — Нет, ну правда, пусть не дано заглянуть вперед, а время вдруг все же на лучшее указывает? И рано разочаровываться? И супруга моя еще увидит праздники в своей жизни… Ее ведь на радио приглашали в театральную пьесу… У нее такой триумф был в мебельной артели, штамповщики спинок и ножек особо лиричными оказались… И даже в обществе инвалидов при нашем домкоме овации, ну, то есть при Жэке или Дэзе по современному… Вот столько лет мы вместе, а она совершенно независима, неуловима, будто отделяется от меня, улетает… будто все время в полете…

     — А знаете, меня ведь никогда не слышали в нашем доме. Не слушали и не слышали. Хочу сокровенным поделиться, решусь с трудом, только заговорю, тотчас перебьют. И не заметят даже. И так, знаете ли, обидно становится. Вот только Герман, пожалуй, прислушается, да и тот норовит сбежать к своим удочкам или энциклопедиям. У всех собственный таинственный лабиринт души, такие времена…

     — А время, по-моему, указывает одиннадцать пятьдесят пять.

     — Ах, ах, свистать всех наверх! Герман, неси с балкона «Абрау Дюрсо»… Кеша, зажигаем свечи на ёлке!

     — С удовольствием.

     — Вот оно балконное — холодненькое, запотевшее. Знаете, а там какой-то чудик застрял на повороте, буксует. На эдаком шпингалете ехать в такую беспутицу. Зажигаем бенгальские, зовем Дедушку Мороза, Снегурочку, ау…

     — Да, брось ты, Герман, баловство, детей тут нет. Давайте лучше под двенадцать ударов загадаем сокровенные желания. И чтоб  они непременно сбылись у нас в наступающем году! С Новым годом!

     — С новым счастьем!

     — А я хочу старое счастье! Меня мое устраивает! С Новым годом!!!

     Едва тоненько застучал теткин хрусталь, и шампанское стало переливаться из фужера в фужер, как вдруг на кухне послышалось рычание и тут же пронзительно, словно боясь опоздать, затрещал дверной звонок. Герман и Иннокентий повернулись друг к другу: «Ложка!» «Баба!». Чудо в позе кенгуру проскакал на трех лапах в коридор и солидно один раз тявкнул. Хозяин дома открыл дверь и, обомлев, закричал:

     — Чудеса! Вот тебе и тихая гавань! Инка, как ты нас тут нашла? Дорогу только Зураб с Юркой знают, они нас перевозили.

     — С Новым годом, дядя! Злая, голодная, опоздавшая… Дороги у вас тут и впрямь нет. Застряла на повороте, не доехала-то чуть-чуть до подъезда, а пока пешком дошла, полные ботинки снега набрала. Двенадцать уже стукнуло?

     — С Новым годом, Инночка, с новым счастьем, девочка моя! Какую шубку нынче выгуливаешь?

    — Шиншилла, тётечка. Замерзла, дядечка.

    — Сейчас носки найдем теплые, где-то они под «Белой гвардией» возлежали. Проходи, родная.

     — А это что за трехногое чудо?

     Чудо, услышав свое имя, развернулся на месте и, как в канкане поскакал на кухню, ближе к мискам. Едва Инна сделала шаг в комнату, внезапно погас свет в доме и только свечки на ёлке еле-еле светились, догорая и слабо освещая четыре фигуры.

      — Вот те раз! За три недели впервые и именно сегодня. Кира, где мой фонарь?

      — Герман Георгиевич, почему я должна следить за Вашим реквизитом? Кажется, он был где-то между «Аэлитой» и «Гиперболоидом».

     — Кира, соль, соль… помни о соли… береги общество… Сейчас отыщем фонарь, потом причину тьмы.

     — Ключи мне! Вытащу из сугроба, подгоню к подъезду.

     Голос Иннокентия в кромешной тьме прозвучал так неожиданно и беспрекословно, что Инна, оторопев, молча повиновалась, протянула ключи, на минуту их руки встретились, обоих передернуло, как от наэлектролизованной синтетики. И оба тут же резко шагнули в противоположных направлениях: Инна глубже в комнату, Иннокентий в прихожую и на лестницу.

      Будто очнувшись после хлопка двери, Инна спросила осипшим голосом:

     — Кто это? Кому я отдала ключи?

    — Не волнуйся, деточка, это Тот, что живет на первом — наш временный сосед, водопроводчик или что-то вроде того. Он ремонт тут делает, кажется. Гера, свет будет?

     — Как фамилия вашего водопроводчика?

     — Мы не спросили фамилию, деточка. А зачем тебе?

     — Тётя, я только что, не приходя в сознание, отдала ключи от своей машины совершенно незнакомому мужчине. Со мной не случалось такого. Это фактор неожиданности, внезапная темнота, мороз и ваше захолустье…  И голос… Ты слышала, какой у него голос? Он не дал мне опомниться, усомниться и не потерпел бы отказа.

    — Что же, брутал! Работяга, человек из народа. Протяни мне руку, девочка, идем.

     Фонарик Германа рыскал солнечным зайчиком по комнате в поисках инструментов. Потом он перебрался на лестницу к электрощитку, снова вернулся в комнаты. Свечи на ёлочке догорели, дом теперь освещался только светом с лестничной площадки и фонарным пятном. Пока Герман возился с проводкой, тетка и племянница уютно устроились на прадедовом диванчике. Инна согревалась в шерстяных носках и пуховом оренбургском платке.

    — О, родной диванчик, с детства помню валики, полочки, зеркальца… Ура, я дома. Но вообще-то забрались вы, как говорится, в мунькину задницу. Нет, не смогла бы в провинции остаться. За чертой МКАД уже и жизни-то нет. Застряла, а вытащить некому. Смотрю, вокруг ни души. Метелища, сугробища, морозище…. быр… быр…

    Кира сосредоточенно решалась спросить у племянницы о своих.

     — Ну, как там наши? – робко поинтересовалась она.

     — Честно говоря, Кирочка, не знаю. Я адрес взяла, но не стала никому говорить, куда отправилась. Всем сказала, что отмечаю в «Доктор Живаго».

     — Прости, милочка, с кем отмечаешь?

     — Не с кем, а где. Тетя, «Живаго» сейчас самый модный ресторан в столице. Туда запросто не попасть.

     — Господи, ну, и нравы, бедный Борис Леонидович!

     — Тетечка, да никто вашего Пастернака не обижает. И действительно, у меня имелось предложение там отметить, но я что-то вдруг передумала. Как-то неожиданно для себя решила, всё не то, не то, суррогат, сублимация, подделка, как говорит дядечка Гера. Тянет куда-то, объяснить себе не могу. Хочу видеть наши старые игрушки, хочу настоящей ёлки  с запахом хвои, сугробов, метели, снежной тишины, хочу видеть милые лица. И вот я в вашей дыре.

     — Сейчас ты их увидишь, готовьтесь. Да будет свет!

     Свет действительно загорелся, как только Герман произнес сакраментальную фразу. Дверь на лестницу захлопнули, присели за стол, обернулись на бесконечно милую песенку Андрея Миронова «Женюсь, женюсь…», выпили за Новый год.

      — Все та же банальщина… Но сколько же можно смотреть какого-то «Льва Гурыча Синичкина», «Соломенную шляпку», «Чародеев», я вас спрашиваю, господа чудаки-фантазеры? Ну, придумайте же что-нибудь новенькое!

     Не дождавшись ответа на свой риторический вопрос, Инна принялась распаковывать подарки. А Герман тем временем пригласил Киру заглянуть под ёлку, может, дед Мороз и сегодня не обделит ее вниманием.

     — О, французские, какой умопомрачительный запах… Мороз, хоть и старик, а имеет недурной вкус. Вот удивительное дело, вы можете мне не поверить, но всякий раз, когда я вдыхаю запах именно этих духов, мое сознание, будто на минуту отключается, в глазах темнеет и моя память преподносит какое-то еле уловимое воспоминание. Что-то из очень далекой жизни в другом времени, в другом полушарии, в другом климате, слоны, повозки, балдахин, шелковые палантины… И все, стоп, обрыв, дальше этого дело не идет. Но как только я хочу возобновить те ощущения, снова беру в руки флакон… И снова слоны, палантины. Запах памяти или память запахов. Спасибо  тебе, дорогой за подарок.

     — Фантастическая женщина! Пробка от флакона способна вызывать в ней такие чувства и ощущения! И тебе спасибо, милая, за теплые вещи, очередная партия перчаток, шарфов и шапочек. У меня уже несколько коллекций.

    — Разрозненных. Я не виновата, что ты имеешь обыкновение их терять. Разгильдяй!

     — Соль, Кира, помни о соли…

     — Что такое? Я что-то пропустила? Тётя нанесла убытки? Рассыпала соль и собирается с кем-то сегодня поссориться? О, тетя, прошу, только не со мною.  Я так  устала от ругани в офисе. Давайте лучше выясним отношения с вашим водопроводчиком, куда он, кстати, запропастился с моей машиной?

     — Девочка, и тебе огромное спасибо за корзину. Такая снедь, должно быть, дорого? Здесь и грюйер, и «Дон Периньон», и авокадо, и шоколад, и кофе… О, даже икра. Герман, черная, какой ужас! Инночка, мы давно не питаемся такой роскошью. Прости, что не приготовили тебе подарка. Разве, что-нибудь из классики присмотреть. Степняк-Кравчинский или Пришвин?

    — Пустяки, вы же не знали, что соберусь нагрянуть. А балкон выходит на подъезд? Дайте-ка я посмотрю…

     Герман наклонился и прошептал жене на ухо:

     — Кира, я не понимаю, что происходит, но свет был погашен нарочно.

     — То есть как нарочно?

     — Вот так. Провод в гостиной перерезан. Я не хочу пугать нашу девочку, но, возможно, машины уже нет.

     — Нет?!

     — Дядя, тётя, Вы не поверите, но машины уже нет! Где у вас тут полиция?

     — Может быть, он заблудился, все-таки выпивали…

     — Так он еще и пьяным сел за руль?!

     — Постойте, у нас в заложниках его собака.

     Все трое двинулись в кухню, но там никого не оказалось. Видимо, пёс воспользовался временем открытой настежь квартирной двери и улизнул на лестницу.

     — Так… Теперь и заложника нет. Вдвоем работают. Собака — отвлекающий фактор. Посмотрите, не пропало ли еще что. Рассказывайте мне по порядку, что вы о соседе знаете.

     — Перфоратор, джип, топор, канат, тельняшка…

     — Рваная…

     — Тетерева, костер, восемь бутылок «Луи Родерер», хромой пёс…

     — Так-так, не густо по итогу… Причем мой опыт подсказывает, что в данной смысловой цепочке есть явная алогичность: внедорожник и «Луи Родерер» не увязываются с остальным. Впрочем, бутылки он мог стащить, а джип точно также угнать, как мою «букашечку».

     — Ну он что-то говорил о Питере и об украденной сумке с деньгами. Но это было давно и тогда все тоже подумали, что он вор… а он вовсе и не вор…

    — Так-так-так, а поподробнее, какие приметы той сумки?

    — А зачем тебе приметы? Давняя полузабытая история, — снова совершенно неожиданно прозвучал  несколько самоуверенный и даже заносчивый голос.

    Все трое от стола повернулись к прихожей. Кира для себя отметила деталь: в разговоре с ними Иннокентий такие акценты не употреблял.  В дверном проеме стоял сосед, а за его спиной в канкане проскакал на кухню сенбернар. Иннокентий сменил свою вылезавшую из-под свитера тельняшку на элегантный костюм и даже без галстука выглядел Марлоном Брандо в лучшие годы. В руках он держал присыпанные снежинками чайные розы, бархатную коробочку и ключи от «букашки».

     — Вас не учили вежливости, однако. Вы заставили волноваться троих людей. Мы, между прочим, хотели в полицию обращаться.

     — Когда-то я уже слышал похожую фразу про милицию. Надо сменить матрицу, Инночка. Ты же не можешь не понимать, что такой путь ведет к разрушению. А нам нужно срочно  наверстывать. Мы слишком много упустили. И если сейчас не опомнимся – опоздаем на всю жизнь.

     — Вы в своем уме? Мне-то что наверстывать? У меня все хорошо, все идеально, я деловой человек, руководитель компании, достигла, чего хотела и не собираюсь что-то менять в своей личной жизни.

     — Руководитель, значит… Ин, ты сейчас такая забавная в этих носочках и платке, такая домашняя, прежняя… родная. Жужелица моя золотистая.

     Инна посмотрела на носки и платок, встретила недоуменные взгляды Киры и Германа и вдруг совершенно по-девичьи расхохоталась, задорно и просто, как в детстве. Кеша вошел в комнату, положил розы ей на колени, опустился на одно колено и вложил бархатную коробочку девушке в руку.

     — Я делаю тебе то самое предложение, от которого невозможно отказаться.

     — Постойте, мы, с Кирой Антоновной, конечно, люди современных взглядов, но нельзя же так быстро, с незнакомым мужчиной.

     — Нет, постой, ты, Герман. Они, похоже, давно знакомы. Так, девочка?

    — Ну, да, тётя, это же Пират. Корсаров, ты всегда меня смешил.

    — Ах, тот самый? Так его же звали Флибустьером… то есть Кешкой, кажется…

   — И Вы только что звали меня Кешей. Давайте знакомиться заново, Иннокентий Корсаров. Ваш сосед, у меня тут квартира двухэтажная на втором и третьем. Я как раз все думал, не забить ли дверь на площадке третьего, все равно не пользуюсь, но теперь уж  точно не стану заколачивать.

    — Так Вы не водопроводчик?

   — Водопроводчиком могём, и маляром могём, и плиточником, а еще режиссером по совместительству. Только я сейчас на каникулы ушел, ну, чтобы немного дела и мысли в порядок привести. Творческий кризис, отпуск, пауза… Специально ремонт затеял, чтобы переключиться. Да вот и с сыном еще история, ну, я рассказывал, испытания какие-то… девчонка… уф, волнуюсь… Инна, скажи, ты наяву?!

     — У тебя сын? Я думала, только собаку придется усыновить.

     — А у тебя есть дети? Удочерю.

    —  Нет.

    — Будут. Так ты согласна?

     — Ишь ты, надо подумать.

    —  Пират, флибустьер, Корсаров… Герман, ты что-нибудь понимаешь?

    — Кира, я понимаю одно, сейчас идет новогодняя ночь, «Иронию судьбы» мы уже просмотрели, шампанское перегрели и еще, кажется, вот-вот лишимся оливье…

     Мужчины бросились в кухню, но оказалось поздно. Пёс, выказав удивительную сноровку, опираясь на три лапы вылизывал фарфоровую салатницу с вензелями Кириной двоюродной бабушки.

      — Зверь ты, Чудо, бессовестная скотина.

      — Герман Георгиевич, не третируйте животное, не гуманно.

      — А оставить меня без оливье, гуманно?

       Псу все простили, тем более, что продуктов из чудесной Инниной корзинки оказалось достаточным для праздничного застолья, да еще и тетерева под соусом дожидались своего часа.

     — Иннокентий, скажите, вот меня, как любительницу деталей, смущает один вопрос. А где в новогоднюю ночь Вы сумели найти цветы и содержимое той бархатной коробочки?

     — Кира Антоновна, город здешний невелик, все друг друга знают, любой бизнес семейный, почти домашний, а я знаю, в какую дверь постучаться. И не будем о реальности. Ночь полна чудес…

     — Господи, сколько же можно крутить ту старинную муру «С  лёгким паром…». Ну, неужели в наш век невозможно придумать новое кино, такое,  чтобы тоже запоминалось, трогало душу, было простым, понятным, близким и современным каждому  — сокрушалась Инна. — Где вы, режиссеры, ау? Выходите из своих кризисов, бросайте ремонты, снимайте о любви, о чудаках, которые еще в нее верят.

    — Не ворчи, Жужелица, и на «Иронию» не посягай, а то достанется от тётки, она соль рассыпала…

     — Вот именно теперь и начнем снимать, — перебил Кешка. – Только подкрепимся немного.

     — Наконец-то меня накормят, а то пока я сыта только новостями и чудесами… Дорогие тетя и дядя!… – торжественно начала Инна, подняв свой бокал.

     — Нет, тост буду говорить я, у меня сегодня на одну причину больше, — перебил ее Кешка.

     — Нет, уж позвольте, уважаемый сосед и племянница, скажу я, по праву хозяина дома. Вот такая странная жизнь, собираются два одиноких в новогоднюю ночь человека тихо посидеть…

    На этих словах из кухни послышался ленивый лай сенбернара, а в дверь одновременно позвонили и заколотили кулаками.

    — Сегодня не дадут выпить…

    — И поесть…

    — Я же говорила, к нам кто-то спешит.

    — Кажется, там сразу двое…

     В квартиру буквально ворвались юноша и девушка. Разгоряченные, возбужденно перебивающие друг друга, в шапках набекрень, в пальто нараспашку.

      — Алиса! Юрочка!

      — Внучата!

      — Племяши!

      — Дед, Ба, теть Инн… кошмар, псих, надо спасать, поезд, перрон, помогите!

      На толкотню в коридоре из кухни все-таки высунулся пёсий нос, оценив обстановку и, не обнаружив опасности, скрылся обратно. Это явление сбило ребят с толку и благодаря возникшей паузе взрослым удалось вставить словечко.

      Юру и Алису усадили на диван с валиками и зеркальцем, все расселись в креслах и на стульях рядом и только тут разглядели здоровенный синяк у Юрки под глазом. Выяснилось, что родители двойняшек не знают, что те удрали с вечеринки и направились в гости к деду и бабушке. А также старшие не имели понятия, что на даче, где проходило сборище, появился незваный гость – новый ухажер Алиски – и устроил там переполох. Парень приревновал девушку к хозяину коттеджа, а та специально поддразнивала и делала вид, что обижается. Показную же обиду сестры своей Юрка принял за неподдельную. Стал выяснять отношения с обидчиком. Завязалась драка, и впоследствии оба драчуна вместе с Алиской вынуждены были ретироваться. Ребята сообразили, что в том же направлении теперь живут их старики. Преследующий их ухажер ехал в тамбуре вагона электрички, в котором Алиска ухаживала за вступившим в бой и побитым братом. А потом перед остановкой, где двойняшкам сходить, парень вдруг раскрыл двери и выскочил на ходу, хотя поезд уже притормаживал. Когда брат с сестрой вышли из вагона, то на перроне пустынного полустанка никого не оказалось. И теперь непонятно,  куда мог деваться в такую метель парнишка, который не знает ни округу, ни  кого-то из местных.

     — Если бы он не был меня старше, я бы победил его, это точно! – морщился Юрка от холода здоровенной сосульки, которую дед принес с балкона, а Кира заботливо завернула в носовой платок и приложила к Юркиному синяку.

     — Так, говорите приметы вашего преследователя, я отправляюсь на поиски, — засобирался Иннокентий.

     — Не ты, а мы, — поправила Инна, надевая шубку.

     — Бабуста, это новый теткин бой-френд? – поинтересовалась Алиска.

     — Старый. А во что твой бой-френд одет? Сейчас, должно быть, мало кто слоняется по улицам, разве что с этими ужасными петардами.

    — Он у нее не одет, а раздет, в чем был, в том и ушел. Пусть поревнует, пусть поревнует… Вертихвостка.

     — Дурак!

     — Вот девчонки пошли, задают задачки, — задумчиво произнес Иннокентий, — хотя только недоступных и тянет добиваться. Вот к Инне Кирилловне и теперь не знаешь, как подступиться.

     — Уж ты-то не знаешь! Все по законам жанра, режиссер.

     — О чем вы, теть? Время идет!

     — Юрка, давай с дедом партейку!

     — Дед, ты что, там человек раздетый! Вы идете искать? А то я сама сейчас побегу. Ну, скажи им, бебия!

     — Тихо, девочка, ты уже всё, что могла, сделала. Теперь вот всем расхлебывать. Герман Георгиевич, неси свежую сосульку моему храброму внуку.

     — Вот вам еще сосулька… А знаете ли, там во дворе кто-то снова разжег костер.

     Алиса, Юрка, Кира Антоновна бросились к окнам, Иннокентий и Инна вниз по лестнице.

     — Ну, да, он, он, хватайте его немедленно!

     —  Девочка, иди-ка сюда и приведи себя в порядок. И ты Юра умойся, теперь уж наверное никакими сосульками твоему синяку не поможешь.

     Пока Алиска крутилась у зеркала в раме, Кира Антоновна поставила на стол две чистые тарелки. А Герман Георгиевич поправил ее и достал третью. Но через десять минут Кеша и Инна вернулись ни с чем. Когда они выбежали из подъезда, костер слабо горел под метелью, но возле него никого не оказалось. Обойдя дом вокруг, и сообразив, что не знают имени парня, чтобы окликнуть, они решили вернуться.

     — Тётин парень нам дядя, так? – хитро спросила Алиска, — дядя Кеша, как Вы могли так быстро сдаться? Он же воспаление легких теперь получит…

     — Племянница, а ты мне нравишься…

    — А я всем нравлюсь…

    — Алиса!

    — Что, тётя, ревнуешь?

    — Алиса!!

    — Умолкаю, Бабуста!

     — Но я, кстати, никогда не сдаюсь. А вернулись мы с Инной потому, что решили, бегать за ним не стоит, нет смысла. Влюбленного всегда тянет…

     — На место преступления?

     — К предмету любви.

     — По Вашему я предмет?

    — А это жизнь покажет. Вобщем, мы трезво рассудили, что он, скорее всего, придет сам. Вероятно, он следил за вами, раз оказался в нашем дворе. А при нескольких горящих окнах в доме легко вычислить, где сейчас не спят.

    — Ключевое слово здесь – по-трезвому, дорогой сосед, я предлагаю нам все-таки выпить за наступивший новый год.

    — И поесть наконец…

    — Ба, мы тоже голодные…

    — Присоединяйтесь. Алиса, бокалы. Юрка, стулья. Кира, не суетись, сядь в свое кресло. Так вот, продолжаю мысль, два одиноких человека собирались отметить новогодний праздник тихо, мирно и чинно… — Герман сделал паузу, с опаской оглянувшись на прихожую, — если сейчас кто-нибудь зазвонит в дверь, я предлагаю все-таки сначала выпить и закусить, а потом открывать.

     Все прислушались. Кто с надеждой, кто с иронией, кто со смешком.

     — Ну, Слава Богу, тишина… Итак за мирный семейный праздник. Будьте здоровы!

      Сенбернар всякий раз на секунду-две предвосхищал события. Его лай возвестил, что за дверью кто-то топчется. А потом и звонок, а за ним и стук в дверь…

   — Сегодня не дадут выпить…

    — И поесть…

    — Я же говорила, к нам кто-то спешит.

    — Он, это он,  нашелся! —  Алиска первой побежала к двери, все встали из-за стола и направились в прихожую. Только Юрка остался в комнате, скрестил руки на груди и принял независимый вид.

     — Мама? Папа?…. – Алиса мгновенно улизнула за спину Киры Антоновны.

     —  Боже мой,  Герман, ты видишь, кто у нас? Дети, дети, проходите. Мэри, Зураб, Рита, Валерик, проходите. И Севка тут?

     — Всей честной компании привет! А кто это у вас грозно лаял?

    — С Новым годом! И ты тут, Корсаров? Какими судьбами?

    — Гамарджоба, гамарджоба! Гилоцавт дабадэбис дгэс!

    — С Новым счастьем! Теперь, кажется, все в сборе?

     Возникшая суета встречи, знакомства, поздравлений, вручения подарков перемежалась угрозами Мэри разобраться с детьми дома, похвалами домашнему грузинскому вину, обсуждениями зимней непогоды. Кира радовалась, что старый отцов стол имел секрет: из круглого и вобщем-то небольшого обиходного столика путем нехитрых приготовлений он раскладывался в огромный стол для приёмов.

     — Девочки, давайте-ка достанем тетушкин на двенадцать. Он где-то в коробке за ширмой.

     — Мама, нас всего одиннадцать, — быстро подсчитали Мэри и Рита, — одиннадцать персон, мама, и двенадцатый пёс.

     — А начинали мы с отцом сегодня с двух… — глубокомысленно заметила Кира, – и ночь не закончилась.

     Немедленно поменяли скатерть, приборы, фужеры, добавили угощение, шампанское. И наконец-то все уселись.

      В глазах Киры Антоновны и Германа Георгиевича светилась особая нежность, которую оба читали не произнося вслух: хорошие все-таки дети, все не зря, ничто не зря. И никуда не хочется бежать, спешить, тащить, добывать, тратить, растрачивать, а только сидеть и смотреть на тех, кого любишь. И цедить блаженство. А на дворе, должно быть, бьёт метель, но все щели в окнах уже захвоены и тепло из квартиры не уходит. Да дело даже не в щелях, просто тепло дома держится между душами в нем живущих.

      Застолье оказалось привычно шумным и непринужденным. Кира оглядывала дорогие им с Германом лица: дружные Рита с Валериком, повеселевший Севка, рядом с ним Юрка, даже, кажется, гордившийся своим синяком перед двоюродным братом, Алиса, предусмотрительно севшая подальше от матери, Инна, Иннокентий, не отрывающие рук друг от друга, балагур Зураб, старавшаяся держать себя строго, но по-прежнему смешливая Мэри. Все свои, все в сборе. И закололо сердечко, от радости ли, от горести, от старости ли, от предчувствия…

     Поднялся Валерик, постучал ножом о фужер, привлекая внимание.

     — Дорогие родители, дорогие гости, мне кажется, мы век не виделись, с прошлого года точно. И каждому из нас есть, что сказать в свое оправдание и есть что послушать. Нам нужно попытаться понять и услышать, попробовать старые обиды оставить в старом году. Судя по вновь открывшимся обстоятельствам и новым лицам, здесь происходило что-то необычное. Но прежде, чем мы продолжим встречу Нового года, я бы просил вас выслушать нашего с Ритой сына. Сева, ты хотел, чтобы собрались все.

     — Я действительно хотел, чтобы собрались все наши, без посторонних. У меня сугубо внутрисемейный вопрос.

     — А здесь нет посторонних, это мой муж, — как обычно задиристо произнесла Инна и, смутившись вдруг, спрятала лицо за плечо Кешки. Тот обнял ее и поцеловал в макушку. Им захлопали за столом.

     — Пират, а ты добился своего, — заулыбалась Рита, — поздравляю. Та история с женской сумочкой наверняка вышла полным бредом. Хотя тогда так не казалось и стало понятно только теперь, с покоренных высот возраста.

     — Ну, раз так, тёть Инн, тоже поздравляю и продолжаю. Хотел новый год начать по-новому, — теперь уже смущался Севка, — мне очень важно прямо смотреть всем вам в глаза. Мне важно, дед, твое уважение, важна, Ба, твоя гордость за меня. Мне важно, как эти мелкие отпрыски будут мне верить дальше.

     — Ну-ну, не задавайся, всего-то разница в три с половиной года!

     — Вам я хочу сказать, что мучило меня последние месяцы. Спасибо маме и отцу, что поддержали. И если кто-то не захочет принимать мою позицию, может отказаться от нас с Веточкой. Дело в том, что рано вы радовались, не будет у вас внука-правнука. Это не наш с ней ребенок, не мой. И я обо всем знал, когда женился на ней. Так бывает, понимаете, потому что в мире не вымерли сволочи. Не хочу говорить здесь о том подлеце.  И я не мог оставить ее в таком положении, понимаете. Мы виноваты перед вами, что все это время скрывали и приучали вас к мысли, что будет у вас внук или внучка. Веточка сто раз предлагала мне перестать врать, но я не решался, дал слабину, смалодушничал. Но ложь так мучительна…

     В повисшей паузе смешок Германа казался чудным и неуместным. Но именно его слова все расставили по местам.

     — Кира, а Севка-то у нас молодец! Золотое сердце, не бросил в беде девочку. Только вот я на него в обиде, в обиде, слышишь! Ты что же у нас внучку отнять хочешь? Правнучку? Алиска, слышишь, ты не будешь теперь тетей! И ты, Юрик, дядькой не будешь. А кто сказал, что она не наша? Веточка наша, ты  — наш, а правнучка чужая? Не буду пить-есть с ним за одним столом… убирайся…

     Все бросились к Герману, опрокинувшему стул, вставая.

    — Папа, ну, что ты?

    — Дед, ты молодчина! Так его, так…

     — Убирайся… я сказал, убирайся. Веточка там одна, а ты тут тетеревов лопаешь? А кто их защитит, если что? Если, к примеру, какой-нибудь пьяный на балкон влезет…

     И тут на балконе что-то рухнуло, загремев опрокинутыми бутылками. Женщины завизжали. Валерий и Зураб бросились  на грохот. Не дернулись только Кеша с Инной, которых, казалось, невозможно будет разлепить из единого целого.

       Вместе с ледяным воздухом, метельной пылью и запахом кострового дыма в комнату ввалился, прихрамывая, полураздетый дрожащий парнишка. Тут же у прикрытого балкона сполз по стене на пол, сел на корточки  и положил голову на руки, может быть, пряча слезы, а может просто в изнеможении. К нему подлетела Алиска, сложив ладони в умоляющей просьбе, но молча остановилась возле, не решаясь дотронуться. В тот же самый момент к пареньку с разных сторон бросились еще две фигуры: собака от двери и мужчина из-за стола. Сенбернар в канкане прискакал первым и стал лизать парню лицо. Тот в недоумении посмотрел на собаку:

     — Чччччудо, а ты откуда туттттт?

     — Виталька, что с тобой, — склонился к сидящему на полу Иннокентий, — что с ногой? Где куртка? Почему от тебя пахнет дымом?

     — Вставай, — примирительно протянул руку Юрка.

     Виталик ответил рукопожатием, поднялся, еще не согревшись: «Тттты пппрости за сссиняк» и исподлобья взглянув на Алису все еще умоляюще сжимающую руки, вдруг вынул из-под свитера алую розу на тоненьком стебельке, протянул ей.

    — Откуда? – изумилась девушка.

    — Нннадо знать, в кккакие ддвери ссстучаться….

     — Кеш, это твой сын? – догадалась Инна, — он же должен быть у матери в Питере?

     — Виталий,  я тебя спрашиваю, что с ногой!

     — Пппотом ппапп… пппотом…

     — Эй, чокнутый, у нас, между прочим, парадное есть с лестницей. Зачем через балкон-то? Вот обратно тебя запустить надо, чтобы нормально вошел, раз такой рисковый, по ледяным железкам скользить  — зашелся в отдышке Герман, еще не отошедший от гнева на Севку.

     -Иссспппытания… доказатттьььь хххотеллл….

     — Это не гуманно, Герман Георгиевич! Кажется, я знаю, с кем сегодня точно поссорюсь, Вы несносны. Молодой человек, перебирайтесь-ка сюда, поближе к моему креслу. Вас надо срочно лечить и приводить в чувство. Алиса, горячего чая, быстро! Рита, где-то между всей Мариной Ивановной и Анной Андреевной стояла банка с малиновым вареньем, отыщи. Инна отдавай сюда носки и платок, ты уже приманула любовь. Зурабушка, налил бы человеку своего винца. В лечебных целях, только в лечебных целях! Мэри, еще прибор, вот и на двенадцать пригодился.

     Зураб наполнил фужер до краев рубиновым  терпким саперави, положил парню руку на плечо: «Пей, генацвале. Лекарство». И тут же дочери: «Цуди гогона. Мохвал сахлши».  Все поняли: Алиске не поздоровится, от материнского нравоучения увернулась, от отцовского нагоняя не уйти.

     Когда суета закончилась и все расселись снова за столом, а Витальку, смущенного, завязанного крест-на крест пуховым платком, посадили возле Алисы, глава семьи опасливо посмотрел на дверь в прихожей. Но там на пороге, словно бы уж точно больше никого не ожидая, как домовладелец устроился сенбернар.

     И праздник начался.

     Шипело пузырьками шампанское. Тоненько звенел хрусталь. Снова горели свечи в железных противовесах и освещали причудливым огнем счастье на нитках: хрупкую балерину, фосфорный шар, шишки золотую, серебряную и розовую, фарфоровых Бима и Бома. В вертепе Мать укачивала младенца — Сына, предвидя горе потери в высоком подвиге своем. Сверкали бенгальские, сыпалось на блюда конфетти из хлопушек, кружились пары. У колонны в гостиной слышались слова, которые выдают влюбленных: так всё-таки, да? Да!

    Под утро первым восвояси засобирался Севка, спешил поделиться с Веточкой радостью, что не ошибся в своей родне. За ним засобирались родители: Рита с Валериком, а с ними и Зураб, и Мэри. Идти ночевать к Иннокентию с Инной никто не соглашался, хитро подмигивая и подначивая «молодых». Детвора вообще не собиралась спать. Герман вновь проиграл старшему зятю три партии подряд и был безутешен.

     — К нам, к нам летом, я тебя таким вином угощу! – приглашал Зураб нового знакомого, теперь уже похоже – родственника. — А воздух, а горы! Ты такого моря нигде не увидишь, только в Грузии… Приезжай, генацвале, не пожалеешь!

     — Да, там, должно быть, натура подходящая для творчества, для вдохновения, для работы…

     — Такая подходящая, такая подходящая… Сумасшедшая натура! Такой больше нигде не увидишь, таких гор, генацвале, нигде нет. А море какое, а шашлык.. У нас лучшие горы, лучший воздух…

     — Да, дядь, скажи еще, что и небо, и солнце у вас тоже лучшие.

     — Мам, пап, мы ремонт ваш за каникулы закончим. Завтра же трудовой десант будет!

    — Бабуста, а можно у вас погостить? Соскучилась…

    — Ты точно по нам с дедом соскучилась? Или по кому либо другому?

     И когда расставались и угощали на посошок первых уезжающих, вдруг один неожиданно заданный вопрос застал всех врасплох. Дети не понимали, о чем идет речь, но по реакции взрослых угадывали там какую-то прошлую тайну и серьёзность момента.

     — Постойте, хоть я и не любительница частностей и деталей, как мама, но все-таки не понимаю, — спросила вдруг в дверях Рита, — а кто же тогда у нашей тетки сумочку с деньгами стянул?

     Люди часто прячут глаза, когда кто-то задает неловкие вопросы. Но Иннокентий не отвел взгляда, прямо смотрел на Инну, ему нечего было ответить в ответ на ее молчаливый вопрошающий взгляд: что, Жужелица, что ты меня пытаешь? Правды хочешь? Я и сам ее не знаю…

      Все неловко переминались с ноги на ногу в прихожей. Чудо тут же застыл на трех лапах, прижав уши: «допрыгались, хозяин». И Герман Георгиевич собирался было снять напряженность, запев частушку или арию мистера Икса. Но тут Кира Антоновна вопросительно взглянула на него, словно спрашивая разрешения. «Давай» — кивком головы одобрил Герман. Она поспешно вернулась в комнату и буквально через минуту, другую отыскала в ящике комода бабушкин потрепанный ридикюль с пятью золотыми царской чеканки.

     — Эту сумочку, девочка, мне отдала твоя мать уже через много лет после того, как вы с Пиратом расстались. Пусть на ее совести будет то обвинение, не мне ее судить. Когда выяснилось, что сумка и не пропадала, поздно оказалось что-то предпринимать. У каждого из вас уже шла совершенно своя, отдельная жизнь, которая, наверное, и должна была привести обоих в новогоднюю ночь сюда в наш маленький городок. И теперь, Инночка, я считаю, будет правильным отдать бабушкину память тебе на хранение.

     Шум постепенно стихал в прихожей, в парадном и глухо слышался в слабой метели на дворе. Комнаты оказались в большем беспорядке, но стали только уютнее от бедлама. Улеглась хрупкая послепраздничная тишина, которая словно бы предвещала: короткое счастье однажды закончится.

     И никто не увидел, как сорвалась и почти бесшумно упала икона. По всем законам физики она должна была грохнуться отвесно, по вертикали, с треском и грохотом об пол. Может быть даже треснуть, разбиться. Но упала плавно на тюки неразобранного белья в полуметре от стены, на которой прежде висела, а теперь будто отпрыгнула, спружинив, от стены. И некому было в тот момент изумиться, погоревать, поспорить – плохая ли то примета, знамение, знак свыше или просто лучше крепеж надо делать да дверьми меньше хлопать. В невосполнимом, непреодолимом горе своем бедовала Всех Скорбящих Радость, яко Спаса родила, потеряла и обрела. Да там же в красном углу неостановимо плакал безмолвный Исус, а напротив в прислоненное к стене зеркало гляделись, лукаво улыбаясь из рамочки, молодые прабабушка и прадед, знавшие всё: кто первым уйдет, а кто догонять станет, знавшие, всё уже было или только будет.

    Компания шумно высыпала из подъезда в свеженаметенные сугробы. Провожали и провожали друг друга, долго не расставаясь и не зная, что вскоре снова соберутся все вместе, широким-узким своим кругом. В положенное время родится красивая и здоровая девочка. Но прежде чем станут отмечать радостное событие, дважды, с небольшим перерывом, съедутся по печальному поводу. И кто-то один из теперь веселившихся, уйдет, уступив место новой душе. И не будет слышен хрустальный звон, а в скорбной тишине поднимутся поминальные чарки. Такова жизнь. И на лица уходящих  в мир иной, неведомый, плотно ляжет маска покоя, потому и назовут их покойными. Женщины будут лить слезы вины, жалости, страха и боли. Мужчины станут отворачиваться, нет, не от женских слез, а прятать свои. Им ведь плакать не положено. А кто положил такое начало? И все вместе станут горевать, не стесняясь, всматриваясь в родные, но измененные черты, ища прощения, оправдания жизни, угадывая, что таится в том неподвижном выражении маски: боль невозможности, счастье Встречи, предвкушение воскрешения…

       Все впереди или всё уже было?