Загранка

ЗАГРАНКА. ЧИПОК

     Чайную для солдат – чипок – устроили на внешней стороне здания-каре в имении австрийского графа. Подальше от глаз комиссий, заезжего и местного начальства.

     Райка и Нюська имели статус «вольноонаемных», полноправно хозяйничали в офицерском кафе, войсковом магазине и в чипке, а за глаза звались блядями. Райка – маленькая, худая, горластая, Нюська – длинная жердь, апатичная, чахлая и явно находящаяся под пятой у подруги. Великовозрастные девы, с «бычком» во рту, одинаково грубо и без разбора, командовали «черпаками», «слонами» и «салабонами», кому, куда, что из товара разгружать, чего тащить и куда ставить.

     Первогодков-дрыщей они чуть больше жалели, подкармливали, приближали к себе. Когда «салобоны» отъедались, мужали, переходили в статус «черпаков», «слонов» и вникали в смысл неиссякаемых насмешек старших, то постепенно отворачивались от продавщиц чипка и войскового магазина, даже порою в ущерб собственному неукротимому аппетиту. Райка и Нюська слыли незлопамятными, быстро прощали, да и освободившиеся места «изменщиков» вскоре заполнялись вновь прибывшими, еще не прошедшими «обкатку».

     Бывалые продавщицы недолюбливали офицерских жен за заносчивость, а прапорщиц – за жадность. Те хапали в магазине все подряд: сервизы, ковры, женское белье, магнитофоны, махровую пряжу, дубленки. На прапорщицах вековухи отрывались с лихвою. Просто из вредности припрятывали под прилавок ходовой и дефицитнный товар, иной раз хамливо бранились, кривлялись в спину: «гляди-гляди, фелшарка пошла, будто свиноматка, ретузы из-под платья и тапочки стоптаные – деревня, а туда же – королевский мохер ей подавай, курице нещипаной».

     По выходным и праздникам девахи пили шнапс, «Палинку» или привозную «Столичную», ревели в голос и костерили судьбу. Хотя знали, тут идет их «золотой век», когда можно подзаработать на торговле с местным населением, принарядиться впрок, пригреться у худенького, но мужского плеча. За то и отгружали регулярно посылочки с дефицитом «на материк» дядькам-кадровикам, нанявшим их вольнонаемными для службы в загранке в оплату «особых, неоднократно предоставленных услуг».

     Редко кто из комстостава видел девах заплаканными, жалкими, редко кто догадывался, сколько голодных ртов они кормили в своей забытой Богом деревне Кобылинке, как теперь говорят, депрессивной зоне. А приезжая раз в год по очереди в законный отпуск перед односельчанами кобылянами и кобылинками представали заграничными гранд-дамами. Фланировали по деревне в заморских нарядах и вслушивались в завистливый шепот за спиной: ну, Райка счастливая, ну, Нюська фартовая…

     В чипок часто забегал…

ЗАГРАНКА, ТОЛМАЧ

     В чипок частенько забегал Андрий, его не останаливала даже табличка «учет» в дверях. На лице Андрия никогда не линяла маска надменности. Призвали парня из Закарпатья, с вожделением глядевшего в сторону бывшей Австро-Венгрии и Румынии. По причине знания местных диалектов Андрий служил в штабе переводчиком и вне очереди получил ефрейторское звание. Ни одно деловое общение военного начальства с мадьярским населением не обходилось без толмача. Мадьяры быстро определили свою пользу в нем, как и толмач в мадьярах. Потому-то и был важным да спесивым. К тому же, ни одна сделка Райки и Нюськи со здешними маклерами также не срасталась без участия Андрия.

     В воскресное дежурство…

ЗАГРАНКА. КРАСАВЧИК ТАНКИСТ

     В воскресное дежурство капитана Колонтаева, заступившего «на сутки» лил проливной дождь, начавшийся еще с пятницы. «Счастливчик! Мать вашу, чтоб вас…» – костерил Колнтаев непонятно кого. Ночь дежурства истекала, а ливень без остановки намывал булыжники плаца в имении австрийского графа. Под ледяными струями мокнут часовые в плащ-палатках да каштаны с белыми свечками соцветий.

     На проходную срочно вызывают толмача. Деваться некуда, Андрий неохотно бежит по периметру до ворот. По короткой диагонали платц разрешается пересекать только дневальному. А дальше сбивчивый рассказ плачущих пенсионеров, что дом их по соседству с частью залит с небес через прохудившуюся крышу и все местные инстанции в воскресный день не работают или отказывают в помощи. А дождь третьи сутки кроет.

     Колонтаев докладывает командиру, командир перрывает варку клубничного варенья с супругой – председателем женсовета, принимает решение. И вот уже дежурный взвод поднят по тревоге, выезжает за территорию на операцию спасения внуков заплаканных стариков. Придумали временно перекрыть зияющую в крыше прореху перкалевым куполом парашюта и сверху прижать здоровенным полотнищем брезента. Так и продержались жильцы до конца ливня, окончания выходных и истечения срока злосчастного дежурства.

     Колонтаев значился командиром первого взвода и своим успехом у женского состава части соперничал с командиром второго взвода – Портновым. Когда рота возвращалась с задания или учений, первый взводный, знавший какое производит впечатление, всякий раз вьезжал в ворота части на головной машине, полувысунувшись и держа шлем у груди. На ходу волнистый русый чуб его развивался, смотрел капитан прямо и весело, будто возвращаясь с победой из только что взятого Берлина. И молоденькие жены комсостава с кучей ребятишек у подолов млели, завороженно смотря вслед первой машине, затем второй, третьей…

     «Наши вернулись» звучало, как призыв к действию, и бабье население тотчас по домам, борщи стынут, помпушки с чесноком в духовках, торт в холодильнике, компот в кувшине под марлечкой. Юные неумехи, избалованные леди москвички и петербуржанки да и их провинциальные простушки-сверстницы удивительным образом в здешней обстановке общежития, однообразности бытия и умелого руководства женсовета молниеносно осваивали профессии повара, кондитера, дизайнера, портнихи, белошвейки.

     Простить сопернику триумфального…

ЗАГРАНКА. ТРУБАДУР

     Командир второго взвода Портнов не мог простить сопернику триумфального, почти жуковского въезда на белом коне да на Красную площадь и компенсировал «славу Колонтаева» по своему. 

     По вечерам сытые и довольные офицеры выгуливали принарядившихся жён вдоль периметра.  Портнов занимал лавочку в укромном местечке зоны отдыха и пел под гитару в честь очередной фаворитки. Женская аудитория, забыв о недавнем зрелище с «жуковским въездом», к досаде командира первого взвода, заслушивалась одами второго взводного. Пока с зоны отдыха на плац неслось: Лашате ми кантаре! Кола китарай мано! Лашате ми кантаре! Соно л’итальяно!, первый, не обладая ни слухом, ни голосом, только русым чубом, тайно и упорно разучивал аккорды в автомастерской среди соблюдавших его секрет солдат, дожидаясь следующих учений с их помпезным возврщением в часть, для восстановления попранного статус-кво.

     Очередная злободневная хохма…

ЗАГРАНКА. СВЯЗИСТ

     Обыденность нарушала очередная злободневная хохма, случавшаяся каждый раз с главным связистом.

     Саня – бесстрашный командир взвода связистов – имел страх только перед собственной супругой Люсей, сосватанной им когда-то в мордовской глуши. Саня строго гонял нерадивых бойцов, задиристо общался с офицерами, уважал командира, робел только перед собственной женою. Люся – девушка неотягощённая понятиями субординации, такта и дипломатии – возвращение мужа из отлучек ожидала как кровожадный вождь племени Саранск. А Саня дорывался на воле, балагурил, был заводилой во всякой армейской шутке и розыгрыше, куролесил, верховодил, пока старшие по званию не одергивали. Но и те иной раз сквозь пальцы смотрели на проделки весельчака Санька, поскольку знали суровый нрав его второй половины.

     На этот раз Санёк попал впросак по крупному, и личный состав части ждал очередное шоу. Командиру, начштаба и «особисту», конечно, не до шуток, еще предстоит рапорт наверх подавать, что дом незадачливых мадьяр сам своим углом выехал на перекресток и намеренно зацепил стоящий советский танк.

     Гитара Портнова в предвкушении стихла, как только из окна третьего этажа раздалось зычное, но до времени мирно-заманчивое: «Саня, домой! Галушки стынут». Люся выследила-таки мужа, украдкой, перебежками, за чужими спинами передвигавшегося от «хлеборезки» к офицерскому кафе. Супруг не заявился на борщ с помпушками, пропустил гуляш, кисель и шарлотку, не прибыл к послеобеденному тихому часу, когда дети уложены и есть минутка на уединение родителям. И только в сумерках Санёк решился на марш-бросок в сторону кафе или, на худой конец, до чипка. Голод подгонял его подхарчиться у Райки с Нюськой, чего Люся уж точно не простила бы.

     «Саня, ёхать мать твою! Ко мне, сказала!» – неслось с трехэтажной высоты. На лавочках внизу бились в приступах смеха офицеры и в курилке покатывались бойцы над вихляющей Санькиной походкой.  Все обсуждали развязку. Заключали пари: начсвязи будет ночевать в дежурке или в клубе.

     К тому времени Люсе ситуацию с ДТП уже доложили в подробностях по «сарафанному радио». Дело было так: Саня-связист попросил ребят покататься на БМП. Ребята на обратном пути по-тихому доверили, показав ему предварительно, чего делать не надо. Как оно так вышло, что Санька снес полдома прямо с угла и дулом вкатился в гостинную к чинно отдыхаюшей пожилой мадьярской паре, сразу никто не разобрал. А только всем запомнились машинально поднятые вверх руки в жесте «сдаемся» и дымок над чашечкой кофе в оседающей бетонной пыли. Память мышц или генов, наверное, сработала. Русские танки, опять же…

     И теперь в окно третьего этажа летели тапочки, треники, наушники, трофейный радиоприемник… «Ууубью паразита! Ущерб выплачивать не буду! Зарплату не получишь! Мне еще мамане ковер купить надо… А с дубленкой, зараза, как? Обещал с получки… Детей заберу, уеду». Сане ничего не оставалось, только сдаваться, как тем испуганнным «пленным».

     После очередного вечернего шоу…

ЗАГРАНКА. ЛЯЛЯ, НЕ ПОДВЕДИ!

     Полсле очередного прокола и головомойки Санька выходил на утреннее построение без доли смущения, даже наоборот, с горделивым победным видом. Все понимали: ночевал-таки дома. В распахнутое окно с трехэтажной высоты вывешивала еле умещавшиеся в вырезе мятой ночной сорочки дородные достоинства жмурившаяся на южном солнце Люся. На Саню с ухмылкой косились Колонтаев с Портновым, доктор-еврей, фельшер-хохол, «особист»-литовец, начфин-белорус, начхим-молдаванин, начвещ-армянин, толмач, и оостальные, привычные к неравным семейным баталиям однополчане. 

       Командир на построеннии объявил о предстоящем десятикилометровом марш-броске с полной выкладкой. Градус настроения личного состава заметно снизился. Но доктору Кацнельсону немного повысил тот самый градус начвещ. Их перешептывание в строю подслушал фельшер Деревянко и все трое отдали себя на волю Проведения, а с Ним и на волю юной супруги начвеща.

     Весь городок знал: начвещиха на сносях и рожать ей вот-вот, что собственно никого и не удивило бы, разродись она прямо во время утреннего развода. Но только сам начвещь, а теперь еще и доктор с фельшером, знали о заговоре супругов. Начвещу заранее стало известно о предстоящем марш-броске, потеть на бездорожье понятное дело не хотелось, и потому Ляля с легкостью вступила в сговор с супругом и согласилась разыграть начало родов.

     Командир давал указания, офицеры вяло вслушивались в монотонный речитатив, а заговорщики, уворачиваясь от подзадоривших солнечных лучей,  поглядывали на окно третьего этажа.

      Окна квартиры начвеща соседствовали с окнами Сани-связиста, но в отличие от последних до сих пор не отворялись и не подавали признаков жизни за своими створками. Командир чуть было уже не отдал команду «смирновольноразойдисьтовськмаршу», как вдруг доктору Кацнельсону прямо в левый глаз запрыгнул солнечный зайчик от растворенной створки окошка начвеща. Трое мужчин встрепенулись, качнулись в позе «смирно» вперед и облегченно выдохнули. На карниз подоконника вывешен белый флаг из уставной майки начвеща.

     Ляля не подкачала.

     Доктор ринулся докладывать командиру. Фельшер за ним. Виновник-начвещь, чуть замешкавшись, искуссно нагнал прытких и встал пред светлые очи начальства, сдвинув медиков плечом в арьергард. Озабоченный вид всех троих и белое, как выбрашенный майко-флаг, лицо Ляли в окне озаботило и командира. Впрочем, бабе рожать дело житейское. Построение окончено. Личный состав готовится к марш-броску, с выходом в полдень на позиции. За исключением троих.

     Счастливая троица под завистливыми взглядами сослуживцев бросилась в арочное парадное австрийского князя и тут уже в его полумраке и прохладе расслабилась. Начвещь, бравурно исполяняя арию «Смейся паяц над разбитой любовью», неторопливо поднялся в квартиру для дальнейшего воплощения регосценировки. Кацнельсон с Деревянко закурили на первом, поглядывая в щелочку на разбредающихся по плацу солдат, офицеров и ожидая начвеща с начвещихой. По задумке липовой роженице полагалось со стонами спуститься на плац, доковылять до «буханки» с красным крестом на борту и с «группой прикрытия» выехать из расположения. Затем по сценарию через час-полтора, как только войско выдвинется на позиции, «буханка» возвращается прежним составом, мол, у роженицы отлегло, ложные схавтки, знаете ли, бывает.

     И тут размечтавшиеся доктор с фельшером слышат в гулкости парадного фальцет обычно басовитого начвеща: «сюююда, сюююда».

     «Фальшивит» замечает доктор фельшеру.

     Поднявшись, медики застают наверху скорчившуюся Лялю. Первое впечатление – хорошо играет, второе – для кого, третье – что-то пошло не так.

     Ляля лежит на кушетке, задрав ночнушку. Раздвигает согнутые в коленях ноги и предлагает доктору выяснить, не видна ли головка ребенка. Фельшер бледнеет. У начвеща подгибаются ноги. Начмед вдруг громко заявляет, что его специализация не гинекология, а физиотерапия. А Ляля начинает орать, сначала голосом окотившейся кошки, затем рычащей медведицей. И тут из шока троих мужчин выводит безцеремонно растолкавшая их Люся-связистка. Она делает точные, чёткие указания, прыскает водой изо рта на теряющего сознание начмеда, увещевает беременную молодку и кричит из окна водителю «буханки», чтоб подгонял к самому подъезду.

     Четверь часа спустя троица и стонущая Ляля подпрыгивают на ухабах и мечутся от борта к борту «буханки» – войсковой «скорой». Пока наконец не подъехжают к госпиталю.

     При резком торможении поддерживающий супругу начвещь ударяется о деревянную ручку свернутых в рулон брезентовых носилок и получает здоровенную садину под глазом. Доктор Кацнельсон со свойственной врачам профессиональной циничностью утешает раненого: «Глаз – орган парный».

     После полудня Ляля рожает на свет русского богатыря, который выгодно отличается размерами и румянцем от аборигенов – мелких краснокожих соседей по кюветикам. Возвратившиеся в часть с чувством выполненного долга Кацнельсон, Деревянко и счастливый результатом ожидания отец узнают, что по каким-то неведомым причинам марш-бросок с полной выкладкой перенесен на следующий день. 

      Главное, Ляля не подвела, причем дважды.