Она меня почти не видела. Полуслепая выхухоль. Но я успел к ней прикипеть душой. Ничего не знала про меня, а нужно уметь жить с такими. Нам ведь много не надо. Я вообще здесь ненадолго. Ну надо же было так вляпаться. Ничего, теперь я всё устрою как положено, обживусь по-хозяйски. А имя свое я помню.
* * *
Запах смерти зависит от многих вещей. За восемнадцать лет в отделе Зауэр заметил, что он разный у тех, кто умер физиологической смертью, патологической скоропостижной, после длительной болезни, или был убит. Поначалу запах не уходил из носа, сколько бы Зауэр не мылся, и даже снился по ночам. Потом привык. По запаху мог предполагать, и даже спорил на пиво с Руппрехтом, плешивым судебным медиком земли Северной Рейн-Вестфалии, и в семи из десяти случаев выигрывал. Но не в этот раз. От трупа, на который вызвали сегодня под вечер пахнуло всем сразу. От затхлости холодного мяса пропитанного кровью до слабого запаха растворителя, сквозь который проступал сладковато-приторный «аромат» какого-то крепкого сыра. Поэтому Зауэр насторожился, заходя в одноэтажный дом в пригороде. Изуродованный «Флексом» замок входной двери валялся в коридоре. Ему, самому педантичному следователю прокуратуры Юргену Зауэру, было поручено это дело после осмотра местными полицейскими. Сослуживцы одинокой сорокалетней Альмы забеспокоились, не встретив ее на работе, а потом соседи услышали запах. Бухгалтерша Альма давно жила одна, с соседями почти не общалась. Носила какие-то сложные двояковыпуклые очки. Ни родственников, ни друзей никто раньше не видел. В ее конторе говорили, что женщина страдала неимоверной рассеянностью, и, как следствие, выглядела не всегда опрятно, а уж о том, могли ли быть у нее враги или недоброжелатели, все отвечали отрицательно.
Дом поражал беспорядком и запущенностью, особенно кухня. В углу стояли грязные мисочки, на полу то там, то здесь виднелись горки каких-то круп, запах витал и вовсе невыносимый. Войдя в большую гостиную и склонившись над телом, Зауэр перестал про себя костерить местную полицию за чрезмерную впечатлительность. Дело на этот раз предстояло необычное. Ранние сумерки ноября заставили следователя включить дополнительный свет. Лишь только он зажегся, Зауэр неловко зацепил шляпой низко висящую люстру. Боковым зрением он скорее почувствовал, чем увидел, как что-то маленькое, какая-то тень метнулась по полу в сторону кухни. Юрген несколько секунд наблюдал, размышляя, и решил, что это световые блики или тени от качнувшейся люстры. Несчастная Альма лежала на спине, раскинув руки в стороны. Повидавший сотни трупов, следователь в этот раз изумленно охнул. Сняв шляпу, он присел на стоявший рядом пуфик, и принялся изучать странный случай.
Когда-то бывшее крашеное каре теперь представляло клоки волос. Как будто кто-то долго усердствовал над прической испорченной бритвенной машинкой или тупыми ножницами. Левое ухо, срезанное, как бритвой на треть, контрастировало с правым, у которого отсутствовала только мочка. На лбу, под глазами, на щеках и подбородке синели раны похожие на следы, которые оставляют при ремонте на старом асфальте дорожные фрезы. Кто-то явно имел интерес к коже и жировой клетчатке лица Альмы. Зауэр поежился, переводя взгляд ниже. Распахнутый домашний халат обнажал живот с зеленеющим пятном в районе аппендикса, что говорило о минимум двухсуточном сроке смерти. Бюстгальтера не было, как и сосков на плоской груди. Вместо них зияли рытвинами круглые ранки. Увидев запекшуюся кровь внизу, Зауэр надел перчатки, согнул с трудом ноги Альмы в коленях. Взглянув в межножье, он присвистнул от открывшегося вида. Волосы на лобке тоже были наполовину вырваны или неровно обриты. Большие губы висели изуродованные, будто изгрызенные в клочья. Приглядевшись, следователь заметил слабо очерченную, извитую полосу бурой крови, тянувшуюся от тела по грязному ковру в сторону кухни.
Зажав нос, Зауэр прошел туда по следу. В углу полоска обрывалась у самого отверстия в деревянном полу. Края отверстия напомнили Юргену подпиленные бобрами деревья у речной запруды, когда он с отцом ходил охотиться. Тогда он учился в университете и весь курс завидовал его бобровой шапке. Следователь присел на корточки возле дыры, зажмурился от чудовищного смрада, идущего вместе с сыростью из-под пола. Вспомнив про мелькнувшую тень, Зауэр поднялся. Нервно взъерошил шевелюру и вышел на улицу к полицейским. Подойдя к машине, спросил:
— Руппрехт был здесь, ребята?
— Да. Был часа два назад, — ответили те.
Зауэр набрал старого плешивого друга. Тот недовольно кряхтел, ворчал и ругался:
— Вот шайзе! Юрген, ты же знаешь, в это время у меня покер! Чего хотел?
— Старина, здесь у этой бухгалтерши чертовщина какая-то. Ты труп видел? Что скажешь?
— А-а? Ты про эту Альму? Кхе… Ничего необычного. Похоже на ритуальное убийство, которым я занимался тридцать лет назад. Один шизоид резал кожу с лиц жертв для альбома. Причину смерти завтра после вскрытия. Ищи маньяка, Юрген. И вообще… Иди в задницу!
Трубка хрюкнула отбой. Зауэр выкурил сигарету, взял у полицейского монтировку и снова вошел в дом. Чертыхаясь, заткнув ноздри ароматическими салфетками, он принялся разламывать монтировкой отверстие в полу. Когда поддавшееся дерево обнажило подпол, взору Юргена предстала довольно глубокая нора, наклонно уходящая к стене. Он застыл в оцепенении, услышав в глубине какое-то движение. Включив фонарик, следователь направил луч в нору и рука его задрожала. Внизу было свито гнездо из человеческих волос. Вход в него закрывала часть уха Альмы. Другие лоскуты кожи и соски лежали рядом аккуратно сложенные в нише, как бы на хранение. Фонарик выпал из ослабевшей руки и погас. Когда глаза Зауэра вновь привыкли к темноте, он почувствовал, как мерзкий озноб шелестит ледяными лапками по спине. Из глубины норы на него смотрели, не мигая, два налитых кровью глаза.
* * *
Эта курица назвала меня Тинки Винки! Старая дева любила этот ублюдочный мультсериал, мать её. А я просто хотел нормально прожить те два-три года, что мне отведены. Так нет же! Мало ей было того, что тискала меня, как полоумная, так еще и не позаботилась. Почитала бы книжку какую… Мне нужно было ставить колесо, лестницу и другие приспособления. Я ночное существо, мне нужно много бегать. Мне положено бегать до изнеможения в этом сраном колесе часами. Если не сделала мне гнездо и нормальный туалет в клетке, так хотя бы сослепу не садилась на меня в кресле. И клетку не купила, сука. Но я все же привязался к ней. Жалел, похоже… И настал мой час, когда она свалилась на пол от инсульта. Оборудовал себе лежбище, всё честь по чести. В память о глупышке Альме. Всё пошло в ход. Я хозяйственный. Только я не телепузик, а сирийский хомяк. И я помню свое имя. Название мое на местном арабском диалекте, примерно переводится как «господин седельные сумки» из-за вместительности щёчных мешков. Если пищи много, я подолгу храню её, прежде чем съесть.
