Цикл «Имена»
***
Коричневые, красные сандалии… Мелькают.
Мальчик, девочка, велосипед в три колеса… На улице.
Благообразный отец частного мастера-установщика поминальных камней Азора, почтеннолетний Бабу в захватанной кепке и куцеватом пиджачке, с утра устроив локоть правой сухонькой руки в распор небогатой трости, так сидит на уличной лавочке, что ему легче смотреть вниз, под ноги или перед собой, на дерево.
Но он с трудом запрокинув голову, смотрит вверх, пытаясь разинутым пустым без зубов ртом схватить кусочек пустого – без облачка, только роскошная синь – летнего неба.
Время для детей и стариков течет по-разному.
Азор дразнит отца, что для всех ушедших оно, время, стоИт одинаково. Как сделанные им камни. Сейчас он собирается на базар и чувствует, что и этот день прост, понятен и неспешно пройдет: купить провизии, поработать, пообедать, отдохнуть, доработать. А там и – добрый вечер, ленивые тени!
— И кукурузу купи! Лахтовую! — требует у Азора Бабу, замечая, наконец, велосипед.
«Лахтовую» — значит «отменную». Сын знает, что это слово из далекого и не очень ему известного детства отца.
…
От дома Азора до базара по улицам, уходящим вверх от левобережного Витринного проспекта, пешком минут пятнадцать. Кто-то сказал, что жизнь на этих улицах действует на их обитателей почему-то только как сильный побочный эффект в общем-то полезного в иных местах лекарства.
Кажется, это был летчик Гарик Тимошенко после истории с Сиси – владелицей семи одинаково черных кошек, стайку которых местные прозвали «неделькой». Квартал до сих пор вспоминает, как она, возглавив их процессию, пришла к Азору заказать памятный камень для скончавшейся в соседнем, за 280 км от Гуджарати городе, любимой тёти.
Мастер выразил ей ритуальные соболезнование, но уклончиво, сославшись на занятость и технические сроки производства, заказ не принял. Азор уже знал, что Гарик грубо отказал ей, сумасшедшей, в невероятной просьбе доставить за отдельную плату камень по назначению в кабине пилотов регулярного самолета.
После этого Сиси оскорбленно рассказывала своим кошкам, что оба: и мастер, и пилот – «крысы и гавнюки», поступившие с ней «не по-соседски».
…
— Пересчитай миндаль,
— Верни мне горький!*
Благоухающий базар, живущий смутными, как шорохи, россказнями о правилах построения прибыльной торговли, четкой, как организация хода планет, ясно видимых из-за своего или соседнего прилавка, встретил Азора очищающим гневом продавца Воа, хрипло прессующего сдержанно недовольного качеством орехов застенчивого покупателя. Последний, на свою беду, не знал, что здесь каждый и любой становится на время рьяно торгующимся душевнобольным и даже начал заботливо успокаивать Воа. Миндаль Азору не был нужен.
Мясник Карло Дзанга красочно убеждал кого-то, что во время недавнего визита Иосипа Броз Тито в Москву ЦК КПСС использовал «наш» обычай встречи дорогого гостя приветственной продовольственной корзиной – «мосакитхи», в которой лежал знатно прожаренный отменный поросенок, «родной брат того, которого ты сейчас видишь на моем прилавке». Поросенок Азору сегодня тоже не был нужен. Остановился он просто поговорить.
Воа, Карло и другие, чертыхаясь, поинтересовались чудаковатым соседом Азора. Профессором математики. Кажется. «У человека с головой полный беспорядок: тех, кто живет на третьем этаже, считает треугольниками, на четвертом – квадратами». «Один квадрат, говорит, вмещает два равносторонних треугольника». Изучаю, говорит, «обобщения». Значение этого слова Азор, как Воа, Карло и другие, не понимал.
Профессор, по пути на базар всегда пересекавший под надменный смех молодых горожан все тротуарные люки строго по равновесной чугунной линии радиуса, не упускал возможности, пожаловаться торговцам, что его интеллектуальный, вклад в науку и общественную деятельность мог быть больше, не начни он в преклонном возрасте тратить много времени на обессиливающие поиски в упор забытых им там, где они были оставлены пару «бесконечных» минут назад, нужных предметов: от массивных очков и носового платка, до импортной ручки и квадранта Дэвиса **.
«Мозгу, как огню для развития, нужен кислород… Ваш профессор в детстве мало гулял на воздухе, над книжками корпел, вот — зачах» – подошедший покупатель пожарный Рамо не упускал ни одного случая банально щегольнуть базовыми физико-химическими знаниями, благодаря которым он также – разбуди его ночью — авторитетно отрицал существование безвоздушного, невентилируемого подземного ада : открытое горение «чертовски» синего пламени без окислителя невозможно.
Карло «к месту» попробовал вспомнить название какого-то червя (плоский такой!), который, как ему доподлинно известно, «не дыша» живет в книгах между страниц и питается тем, что ест, как неведомые лакомства, буквы, разумно предпочитая мелкий шрифт, увесистый блок, надежную переплетную крышку и для уюта «ленточку» – шелковое ляссе. Короче, его неустрашимый мясник, человек бывалый, немало повидавший при разделке старых туш в жару, жутко боится. Поэтому, ни одну книгу не раскрывал. С детства. И никогда.
…
Азора – кого только он не знал! – тихо приветствовали шушукавшиеся в тенистом углу незаметные базарные карманники с загорелыми руками и лицами. Они, отдыхая, почтительно слушали «свежую» историю Тиру, своего пожилого «коллеги», который для некоторых из них успел в прошлом побыть наставником.
Тот рассказывал, что сегодня он, человек всегда строго по традиционному регламенту поддерживающий за столом бокалом или рюмкой тост за тех, «кто в будущем придет после нас», как никогда прежде, впервые прочувствовал охватившую его на бегу ответственность за здоровье своих потомков…
Тиру неудачно взял кошелек у средних лет мускулистой женщины, которая, замешкавшись лишь на секунду, отважно бросилась за ним в погоню, вместо того чтобы, как полагается, оставаясь «в статике», начать причитать слюнявым ртом и слезливо рвать на себе волосы.
Физическая и моральная подготовка позволили ей, долго преследуя от неожиданности заметавшегося наобум меж рядов старого вора, басовито и убедительно угрожать ему гарантией возмездия:
— Отдай кошелек! Прокляну! Твои руки превратятся в змей и тебя же растерзают! Весь твой род, урод, до тринадцатого колена с отсохшими членами подыхать будет в страшных мучениях от мора и паралича!
И тогда Тиру, панически поверив в ужас проклятий, от греха подальше сбросил кошелек, как взял: полным и нетронутым – а потом, схоронившись за ветпунктом долго слушал, как его изношенное сердце бьется сквозь грудную клетку в обшарпанную сырую стену, на которой он, обессиленный, как после пытки, винясь перед потомками, распластался, раскинув руки.
Азор приободрил Тиру, сказав, что в проклятия не верит. Равно как и в сглаз, порчу или наговор. Люди, которым он всю жизнь ставил памятные камни, не от этой херни умирали… Карманники по-простецки с Азором слаженно согласились.
…
К этому времени уже весь Гуджарат знал, что братья Капито (старший) и Нуги (младший), начав с положенного в таких случаях горластого «матобоища», живописно измордовали франта и пройдоху Ранули Анда, зажав и зафиксировав его, чтобы не сбежал, как в тиски меж двух своих стальных животов.
Ранули умолял их о милосердии. Ранули канючил о пощаде. Пока мог говорить. Потом – пока мог дышать – перешел было на междометия, которые в предложенных братьями обстоятельствах могли немого растянуть время, необходимое ему, чтобы попробовать совершить панический рывок-побег.
Братья мстили за непочтительное, по их мнению, отношение к их глупенькой красавице сестре, которой спекулянт Ранули продал «задорого» его известные трепетным разноцветием хлопковые платки со ссохшимся потом нервничавших – sotto voce*** – в день свадьбы нежно-нежных невест, чьи так счастливо томились сердца.
Он долгое время умудрялся убеждать молоденьких покупательниц в том, что эти бывшие в употреблении аксессуары, как безупречный талисман, мистические сулят им счастливое отсутствие любых семейных неурядиц на весь естественный цикл от ЗАГСа и до гроба.
Азор с продавцами в молочных рядах, развивая происшествие с Ранули, в скрываемом искушении перебрали несколько обольстительными имен знаменитых горожанок, из числа тех, кому такой платок «ваапщэ» не нужен: на их улыбку смотришь, как против солнца! Они «по праву красоты» итак будут жить как золотые аквариумные рыбки «сразу после этого» – имелась в виду чинно, беззвучно, несмотря на счастливый азарт, обуявший новоиспеченного супруга, проведенная под его бормотание и последующий храп первая брачная ночь.
Одновременно мужчины позубоскалили над тем, как гуджаратская жена, плавно двигаясь в первое утро юридически оформленной семейной жизни, умеет неподражаемо, «на людях», всем своим видом показать: «Уи, а что? Ничего не было!»
Как будто не ее кримпленовое платье вчера падало на пол!
— Женщину надо выбирать до того, как выпьешь! — не совсем связно подытожил разговор дважды разведенный между мелкими тюремными сроками случайный покупатель Ахия, ныне состоявший в смутных с его стороны и необъяснимых – с ее – личных отношениях с пышной брюнеткой – хлопотуньей, которая в каждый его визит энергично протирала пыль с полированного в темно-каштановых щербинках стола розово-серой тряпкой, подозрительно «в крое» напоминающей старые, до коленок, хлопковые с увядшими кружевами панталоны какой-то одноногой барышни и аккуратно сервировала его, подчеркивая невинность совместного с мужчиной вечернего досуга, уютным набором, включающим жаркий чайник, пару чашек и блюдец «в красный горошек», а также тяжелую розетку, полную липкого инжирного варенья. Его носивший угольные усы «шеврон» гость с неожиданно дряблыми после нечастого бритья «наголо» щеками в редкой белой рубашке терпеливо ненавидел.
А она о-бо-жа-ла!
И в ожидании благой вести: «карочэ, ты жена, моя» – терпеливо подставляла его затяжным поцелуям свои щедро подслащенные вареньем, влажные от чая карминовые губы, исследовать которые он любил начинать с самых их уголков.
Потные лица продавцов и покупателей заговорщицки расплылись в сальных ухмылках. От этого собеседники стали походить на только что и ненадолго организованную шайку отъявленных насильников или возрастную ватагу приставал – хулиганов.
Азор засобирался обратно: немного поработать, пообедать, отдохнуть и доработать.
А там и – добрый вечер, ленивые тени!
Две сетчатые авоськи по левую и правую руку были плотно набиты кукурузой, овощами, фруктами и речной рыбой. Если провожать его взглядом с мешковатой спины, то – немолодой, уставший путник тяжело возвращается домой вдоль белённой щербатой стены, отбрасывая наискосок готовую исчезнуть за углом тень-кляксу: нудную, смоляную. Цветной она не будет никогда, какой бы пестрой ни была его одежда.
…
— Здравствуй, мой лучший друг! — на Азора как манекен на шарнирах, надвигался вертлявый Жоти. Он, мужчина-мальчик ни капли не пьющий, был известен тем, что обожал, играя в матерого застольного завсегдатая, бесконечно клясться по собственному же гибкому графику в непоколебимой мужской дружбе. Никто за язык его не тянул. Каждого гуджаратца лавашом не корми, дай поклясться: кем-нибудь или чем-нибудь. Но в этом Жоти превосходил всех. И умел долгое время слыть приличным человеком, благодаря тому, что беда к друзьям «по статистике» все-таки приходит не каждый чёртов день. Когда же – не дай Бог – он наступал, Жоти аккуратно исчезал, заочно прикрываясь «завесой» заботливых слов.
Азор вспомнил – ставишь надгробья, многое знаешь – о прошлой сентябрьской истории, когда побоявшись сглаза, вида покойника и теплового удара от воздушным кипятком залившей город беспощадной жары, Жоти, пережив полуденный сон, настраивая голос, уютно устроился на домашнем тенистом балконе с вынесенным на него красным дисковым телефоном.
Имитируя наивысшее напряжение, он суз-з-зил губы, участил дыхание, заключил якобы скорбь в опереточно «намалеванный» на лице носогубными складками треугольник, закатил кверху, как театральные занавесы поднял, маленькие зрачки якобы ошеломленно распахнутых глаз так, что казалось, вместо них в орбитах застыли два пластиковых мяча для пинг-понга: белых и сухих.
А затем – взял паузу. Чтобы успели высыпать соседи.
После чего Жоти суетливо долго тараторил в трубку, поспешно глотая смоченные слюной вызубренные слова, которых у него или «нет», или их невозможно найти, чтобы выразить «боль утраты», звучащей в нем, опустошенном, печальной музыкой «Тамаза» Альбинони.
— Алло, алло! Слышите ли вы мои безутешные рыдания? — факт невидимого глубокого сопереживания Жоти фиксировал технически.
Он был одним из немногих, кто давно понял, что телефон изобретен, в том числе и для комфортной передачи скорби на расстоянии.
Соседи потом участливо поспрашивали:
— Кто умер?
— Друг? Мама друга? Ай-Яй-Яй!
— В Новосибирске?
— Ни на поезде, ни на самолете не успевал?
Дорога от дома Жоти до двора друга неспешным шагом занимала полчаса…
— Не к добру эта встреча — подумал раздраженный Азор. Лучше бы дорогу мне перешла вся черная семерка кошек Сиси.
Из раскрытого окна кто-то невидимый отчаянно кричал кому-то неизвестному:
— У нее боли! Боли!
— Не давайте соли! Соли! — Жоти, считая себя остроумным, еще обожал бездумно поиграть словами.
…
Перевозбужденный балагур Язо вконец надоел работавшему с камнем Азору. Уже минут сорок, как он вслух громко недоумевал: зачем называть домашнюю, большую собаку иностранным длинным именем, чтобы затем протяжно, «с изящными интонациями», обращаясь к ней: «Шарлот — т — та!» — отдавать, как грубый простолюдин невежественной скотине, короткий приказ — плевок: «Фу!»
Азор знал, о какой паре «хозяйка-собака» говорил Язо.
Азор понял, что Шарлота, попыталась было броситься на него: шумного, шального, шатающегося.
Азор догадался, Язо посчитал смертельно оскорбительным для себя то, что хозяйка собаки пренебрежительной командой «Фу!» приказала животному испытать отвращение к нему – человеку.
— Уж лучше бы Шарлота нанесла мне рваные увечья — Язо распирало от настоявшейся пьяной гордости и безмерного горячего самоуважения.
Он не стал рассказывать, что задиристо обратился к той хозяйке «эй, ты пидараст!», а когда она издевательски попеняла ему, неучу, что она – женщина, поправился, согласно роду:
— Эй, ты пидараст-ка!
— Язо, фас! — Азор, имитируя резкий бросок рукой вверх, вдаль из открытой двери изъеденного с упоением початка кукурузы, зло, «наглядно», пошутил, продолжая доморощенную логику беседы: короткое, как восклицательное междометие, имя – короткая, волевая команда.
Язо обиделся во второй раз в этот день и, спешно покинув двор, рассказывал всем встречным без разбору, как неуважительно, как с собаками, «вдруг!» стал вести себя с людьми Азор.
…
— Шестнадцать цифр (их не каждый профессор математики запомнит), а между ними знаки препинания: точки и тире — и все это надо в правильной последовательности, каллиграфически выбить по камню – Азор, злясь на глупость Язо, без вдохновения, но, как обычно, на столетия, выбил последнюю цифру, стоившую ему из-за промаха молотка по долоту новой сизой гематомы под ногтем большого пальца.
Интимный разговор с Азором о цене самого камня и стоимости работ, включая установку на бетонном цоколе по периметру могилы, заказчица позавчера, как и все, начала с жалобы:
— Ну, ты же знаешь, дорогой, от желающих помочь семье в расходах после поминок иногда не остается даже списка…
Опытный Азор умел поддержать такой разговор.
— Что усопший делал перед смертью?
— С утра, бледный, вспоминал, как маленьким гулял с мамой и тётей. Надеялся, умрет дома незаметно при дневном свете: страшился ночной темноты.
— И?
— Пытался (безнадежное честолюбивое любопытство всех живых!) представить степень печали и сострадания родных, близких и друзей…
— И?
— Потом сказал, что полежит в земле с полосени, безответный для любых обвинений и привыкнет к постоянному отсутствию простора и новым порядкам «того света». Поворчал, что мы, родные, по — обыкновению на последние, отложенные на «черный» день, деньги обязательно обнесем могилу высокой металлической оградой с калиткой на веском замке: не перелезть — не выйти.
Азор назвал цену.
Тогда заказчица рассказала ему, что «в свое время» мама покойного, откричавшись в ночи, на рассвете, униженная и невесомая после казенной желтой «утки», с лицом обглоданным болью, уходила с изжеванных до пролежней на спине мокрых, ржавеющих кровью и нечистотами простыней, больничным дремлющим коридором прямо в потрескавшееся от неслышных стонов холодное стекло квадратного окна на четвертом этаже, за которым тогда – лет двадцать пять назад – на излете белела земная зима.
На кладбище плакальщицы неутомимо повторяли: «Небо накормит тебя, милая, пушистым снегом». Снежинки-звездочки разбивались об их тяжелые пальто и превращались в бесцветную пресную воду…
— Ну, ты же знаешь, дорогой, кричать лежа, тяжелее, чем стоя, потому что – безнадежнее – добавила вроде как не к месту заказчица.
Азор назвал новую цену. Ниже первоначальной.
Договорились!
…
Все заказчики, согласившись с ценой и выбрав камень, неизменно начинали с ним, как с живым, разговаривать.
В молодости Азору казалось непостижимым это стремление людей заменять себя камнями. Бывало, в подвыпитии он даже думал, что люди по происхождения изначально в наготе своей определенно были камнями и, очеловеченные на время, вновь возвращались в свое естественное состояние: кто раньше, кто позже…
Может, и не сильно привирал боксер Горнели, когда рассказывал, как однажды ночью отмечал юбилейный день рождения своего деда, ученого с мировым именем, полным тезкой которому он был. Одинокий, он, в публичной алее произносил тосты, пил водку из двухсотграммового стакана, заедал ее, пьяно, рукой как ковшом захватывая липкий кусок осевшего праздничного торта и чокался с бюстом деда, узнавая в обычной для памятника расплывчатости каменных лиц родные черты. Славно, по душам, тогда поговорили.
— Эх, с удочкой бы посидеть на рассвете! — печалился скованный немочью дед при жизни заядлый рыбак.
— Порыбачу. За нас обоих! На днях улов принесу, посмотришь, — щедро обещал Горнели.
— Ну, ты-то, Азор, ведь в это веришь?
Сначала дежурным в ту ночь милиционерам послышалось, что нетрезвый человек разговаривает сам с собой.
Потом им послышалось, что нетрезвый человек разговаривает с кем-то невидимым, у кого выговор был какой-то необычный: слова в равнинной ночи отдавались сухим эхом падающих в горах камней.
— Что ты здесь делаешь? — насмешливо спросили они Горнели.
— Отмечаю день рождения деда, — ответил он, устроившись на коленях и дружелюбно представляя их, гостей, деду.
-Ты! Кто такой? — зарявкали милиционеры.
Горнели назвал те же имя и фамилию, что, к их изумлению, были золотом высечены на цоколе бюста в подгрудном срезе. Милиционеры язвительно расхохотались, а когда, поклявшись родовыми святыми, обиженный Горнели вновь упрямо представился, они в гневе попытались было вдвоем изрядно его, боксера, побить. Ногами в сапогах со свинцовыми набойками.
Дед сумел немо умолить силача Горнели не отвечать…
Азор вышел из мастерской.
День прост, понятен и неспешно идет: пообедать, отдохнуть, доработать.
А там и — добрый вечер, ленивые тени!
За спиной стелился прохладный запах землистой плесени, приправленной ароматом спелой сентябрьской отварной кукурузы, щедро присыпанной крупной солью: белые медленно тающие кристаллы на желтой остывающей эмали зерен. Железная неподатливая дверь, с напором закрываемая им, мучительно проскрипела и притихла.
Один оборот ключа в сухих звуках трения нехитрого механизма сувальды, и навесной амбарный замок, прогретый невысоким в это время солнцем, схватившись дужкой в битых толстых петлях, застыл железным стражником, заслоняющим ворота, за которыми походящие в полумраке на увеличенные костяшки домино на ребре, замерли в цепи, привычно утратив в мшистой темноте тихий мраморный блеск, четыре могильные «пустые» плиты и одна «заполненная» буквами и цифрами чьей — то биографии:
Ф.И.О., даты (торжественно, медленно, через дефис) рождения и смерти: день, месяц, 1899 год – день, месяц, 198ПЕРВЫЙ год.
А на битом верстаке остался лежать вырванный из школьной тетради примятый клочок косо линованной бумаги с алеющей записью:
Ф.И.О., даты (криво, расплывчато, огрызком случайного карандаша): день, месяц, 1899 год – день, месяц, 198СЕДЬМОЙ год.
То, что он ошибся: семерка оказалась так похожа на единицу — и по невнимательности «сократил» чью — ту жизнь на шесть лет Азор обнаружит, когда придет завершить заказ.
А ведь никто ему, вроде, не мешал: ни Карло, ни Рамо, ни Тиру, ни Ахия, ни даже Жоти! Разве что, Язо?
Или – мешал?
Или день случился нескладный?
А?
Такой, виной наваливаясь как камень, бывает у «любого» – попробует утешить себя Азор.
Ну, да. Ну, да.
Только вот не «любому», как Азору, придется вечером срочно переделывать работу. Без дополнительной за это оплаты.
Так ведь, ленивые тени?
***
*«В роднике твоих глаз…» П.Целан
** Инструмент для измерения высоты небесных тел на горизонте.
***Вполголоса (ит.)
