Порой, чтобы осмыслить и оценить даже самый ничтожный вызов, брошенный тебе в лицо, необходимы сдержанность и время.
Во всяком случае, для меня. И я стараюсь следовать этой нехитрой максиме, потому что ответ, собранный из первых, подвернувшихся под руку слов, почти всегда мне выходит боком…
Формально он был прав.
И я должен был ему посочувствовать. Произнести хотя бы несколько дежурных фраз, подходящих к его состоянию. Разделить его невероятное душевное потрясение, сидя за столиком летнего Лиссабонского кафе, на круглой поверхности которого теснились два крохотных блюдца, одно под чашечку с ароматным кофе, другое под пепел. Но я нарочно смотрел мимо его кислого лица и отчаянно мечтал раствориться в праздной атмосфере заведения, сгущавшейся вокруг меня вместе с ранними сумерками. Окуренный кофейными запахами, я с наслаждением прихлебывал «американо» и не желал тратить своё время на его пространное нытьё. Однако он нашёл меня в старой части города, уселся напротив, чтобы выпростать свою оплёванную душу…
Он неожиданно женился.
Статус своего гражданского состояния мой приятель изменил, мягко говоря, не вполне законно. Он обаял одинокую регистраторшу ЗАГСа, которая в обход строгих правил невольно поддалась благородным намерениям приличного мужчины и стала соучастницей брачной афёры. В итоге в двух паспортах появились свежие прямоугольные штампы, о которых суженная до празднования своего дня рождения ровным счётом ничего не знала.
Она встретила эту новость за домашним столом, сервированным наспех, и до её объявления была в прекрасном настроении. Много искусственно смеялась и принимала поздравления от забегавших на минутку подруг, которых усаживала на свободные места на продавленном диване или на расшатанные кухонные стулья. И в середине вечера, когда шампанское и несколько бутылок недорого импортного вина, припасенных на всякий случай, опустели, он огорошил её признанием в любви.
Увлеченная праздничными речами, именинница до инцидента нравилась себе и потому, когда мой приятель её неожиданно прервал, попросив к себе исключительного участия, невольно вспылила. Взглянула на него, как на гадливую муху, севшую ей на плечо, и гнев на её раскрасневшихся щеках вспыхнул ярче праздничных свечей.
Однако приятель нежно приобнял именинницу и виновато улыбнулся.
Выдержал паузу.
Артистично встал и дрогнувшим голосом, едва не потерявшимся в хаосе застолья, попросил минуту внимания. Долго, в своей пространной манере, поражал собравшихся путаными мыслями о женщинах, которых любят и боготворят настоящие мужчины и невероятно нежными, похожими на заклинание словами, он едва не убаюкал гостей, засмотревшихся на его бледное от волнения лицо. Затем залез в карман брюк и выудил оттуда крохотную велюровую коробочку и, не раскрывая, трясущимися руками передал её имениннице, которая, усмехнувшись, из любопытства приняла подарок.
Прожив с моим приятелем чуть больше полугода, она была в полной уверенности, что внутри найдет какую-нибудь ювелирную подделку или дешёвую серебряную безделушку из ломбарда в соседнем квартале.
Но это было изящное обручальное кольцо.
Ранее подобного мой приятель не делал. Роскошеством своей широкой души никого не баловал и до сорока лет был в плену у собственной исключительности. Ценил себя всегда высоко, поэтому с удовольствием, как должное, лишь принимал от благодарных женщин разнообразные подарки. Сам же ничего не дарил и по этому поводу не заморачивался, выкинув из головы эту пошлую условность, без которой прекрасно обходился, как без какой-нибудь случайно пропущенной сплетни. При этом со всеми своими сожительницами был неизменно нежен и болтлив. Иногда тошнотворно угодлив, полагая, что болтовни и ласок в постели вполне достаточно, чтобы не слыть каким-то наглым приживалой, брачным аферистом или мошенником на доверии. С женщинами после тридцати, озабоченными поисками своей последней распахнутой двери, чувствовал себя особенно комфортно и будто в одном и том же бесконечно повторяющемся сне коротал с ними свои очередные год или два. Иногда делал дам чуть-чуть счастливыми и немного влюбленными, хотя, даже в молодости красотой не блистал, но всё же умел нравиться женщинам. Прежде всего, поражал их жаром своих выразительно пухлых, влажных губ, похожих на раковину морского брюхоногого моллюска. Говорил всегда вкрадчиво и голосом, блуждавшим в сфере перламутровой раковины, зазывал доверчивых женщин в воображаемый мир курортных городков близ Лиссабона. Очаровывал слушательниц красочными рассказами о воспетой художниками мира праздной сиесте, о роскошных курортных местах по соседству с удивительно холодным океаном, кишащим высокими волнами, которые миллионы лет облизывают скалистый, гигантским тесаком изрубленный берег, с какой-то мучительной и неодолимой тоской.
И женщины в мятых постелях, с вечерним, смазанным за ночь макияжем, не редко жутко терялись, желая понять и разделить его неожиданную отрешенность, с которой он – измождённый от любви, вдруг вставлял в ушные кратеры Airpods, чтобы насладиться песнями красавицы Карминьо.
Известная певица фаду с низким, чуть дрожащим голосом, легко овладевала его вниманием. Запрокидывая руки за голову, он закрывал глаза, а полные, не обсохшие от поцелуев губы на выдохе смыкались и превращались в шарж на крохотный отрезок волнистого иберийского горизонта.
Не удивительно, что мой приятель – чокнутый фанат фаду, буквально за год сделал всё, чтобы я возненавидел Карминьо, её песни, красоту её выразительно смуглого лица, её мягкие, как махровое полотенце, руки, манившие поклонников в свои нежные объятия.
Своей неуёмной, почти рабской зависимостью от постоянно звучавшего в нём голоса молодой португалки, поющей под аккомпанемент бойких, задающих танцевальный ритм гитар, приятель доводил меня до бешенства. Перегружал мой телефон ссылками и роликами из сети, иногда просто запихивал мне в уши свои грязные наушники, из которых вырывался голос его бесподобной Карминьо.
Он не существовал без её магического и божественного контральто, которое растекалось, вибрировало и прошивало его насквозь. Словно одержимый, он стонал с ней в унисон и невольно корчился от музыки истязавшей его большое сердце, раз и навсегда раненное низким голосом Карминьо. Порой он вовсе переставал контролировать себя, оставлял действительность, залезал в свой воображаемый кокон и, мучаясь, разбирался со своими неразделёнными влюблённостями, как и положено ярым почитателям фаду.
Удивительно, но он и меня, почти не склонного к сочувствию, заразил Карминьо.
Её музыка стала всюду преследовать меня. Она звучала во мне, когда я шёл, ел, спал, потому что всё время слушал и слушал фаду в её исполнении. Я чувствовал, как прочая музыка мира пробкой игристого вылетела из меня под натиском мощного голоса певицы, и я невольно превратился в безумца, который захлёбывается от дикого восторга, едва услышит первые аккорды её песен.
Я был в шаге от помешательства, но всё же справился.
Пережив бурное увлечение Карминьо, я вдруг резко устал от её напористого, но однообразного пения. В какой-то момент, мне даже померещилось, что я достаточно легко расстанусь с её музыкой, но всё оказалось значительно хуже. Меня, привыкшего к размеренному и достаточно замкнутому существованию, Карминьо стала преследовать по ночам. Она постоянно пела в моих снах, и я, обречённый её слушать, страстно желал лишь одного – отвязаться от неё, как от наглой уличной гадалки. Пробовал лекарствами побороть участившиеся приступы бессонницы, которые методично мучили мой возбужденный мозг бесконечным хороводом из песен фаду. Ходил на ночные киносеансы. Изнурял себя физическими нагрузками в частных качалках. Пил на ночь дешёвый бурбон, купленный по акции в магазине «Бристоль». Всё тщетно. Пока не вспомнил о вязальных спицах, которые нашёл в картонном тубусе, вывернув наизнанку старый лакированный шкаф… И лишь тогда мне удалось отвлечься. За несколько ночей, я переформатировался, распустив, а затем, заново связав десяток пар носков, точно так же, как делал когда-то в юности, выживая после своего первого любовного поражения.
И у меня опять получилось.
Оказалось, что я вновь могу жить без демонической магии песен Карминьо. Без постепенно бледнеющей и тонущей в закромах моего хрупкого сознания, её почти идеальной физической красоты. Без её нежных рук, обнимавших меня во сне. Без её чарующего шёпота в хрипловатых изломах, поселившегося в моей голове.
В конце концов, я осознал, что непростительно долго был увлечён пением Карминьо.
Я, но… не мой чокнутый приятель.
В нём по-прежнему звучит голос его очаровательной дивы, искусно препарирующий все расхожие смыслы любви. Он по-прежнему обожает её томное фаду. И эта на редкость стойкая привязанность к португальской цыганщине породила во мне твёрдую убеждённость, что в его жизни действительно не хватает бурной, раздирающей душу трагедии.
И он её сочинил.
Все оттенки отчаяния и гнева мужчины отвергнутого женщиной он расписал мне за чашкой моего горячего кофе в самых мрачных тонах, под музыкальный грохот уличных барабанщиков, устроившихся на тротуаре в нескольких метрах от нас – на площади Пласа-ду-Комерсиу.
Мы знакомы вечно, и я прекрасно знаю все его привычки привирать, нагнетать мрачную атмосферу, чтобы выжать из меня хоть немного сочувствия, поэтому он сразу вошёл в образ и принялся мучить меня своей невзыскательной историей, искусно пересоленной многозначительной грустью.
Зачем?
Не знаю.
Ведь я и сам был участником этого спектакля. Сидел рядом за столом именинницы и видел собственными глазами, что в финале он выглядел совершенно растерянным, будто только что проснулся от собственного крика.
–Ты не понимаешь, она меня засудит! Она истерила до утра! Мало того, она звонила этой тётке из ЗАГСа и ту теперь, наверное, уволят за должностное преступление!
Он отчаянно пытался растолковать мне какие-то важные детали, поскольку считал меня своим единственным другом.
По сути, так оно и есть. Но после второй чашечки кофе, я перестал его слушать и теперь поочередно подносил к лицу свои венозные руки с неприлично отросшими ногтями.
– Я не понимаю… тебе что, вообще всё равно, что со мною будет? Ты позволишь своему лучшему другу загреметь в тюрягу?
Наверное, нет. Но когда меня в легкой форме прихватил чёртов «ковид», этот плут погрузился в небытие и не брал трубку два дня… а потом отбрехался.
– Чем я тебе мог тогда помочь?
– Да элементарно – жратвы купить!
– Ой, ну ты же знаешь, у меня своих денег нет!
Он хлебнул из моей третьей чашечки и виновато улыбнулся.
– Надеюсь, из-за этого ты не бросишь меня на растерзание?
В ответ я лишь назидательно вскрикнул.
– Послушай, пролетая над гнездом кукушки, ты, непременно, увидишь там кукушку!
И ничего удивительного, что мой приятель – опытный разоритель гнезд, почти не смутился. Он всегда позволял себе дурацкие, на грани, отговорки и до скандала за праздничным столом именинницы, ему всё сходило с рук…
Потому что такой женщины он раньше не знал.
Такой женщины, которая показалась бы ему настолько красивой и одновременно недоступной. Почти богиней. Живущей вне его измерения. Ярко. Легко. Вызывающе. Превращая собственную явь в сказочный сон, насыщенный вереницами бесконечных праздных событий, невинных флиртов и даже мимолётных романов.
Столкнувшись с ней, он был сражен. Во всяком случае, раньше его сердце никто так сильно не ошеломлял. Не заставлял нервничать и чувствовать исчезающую убеждённость в собственной мужской исключительности.
Её сходство с красавицей Карминьо было поразительным.
И стоит признать, что все прежние дамочки, временно ослеплявшие моего приятеля, красотой никогда не блистали. Попадались умные, хозяйственные, прижимистые, властные, глупые, но красивых не было.
– Знаешь, я и подумать не мог, что мне… скромному служителю Мельпомены, выпала такая удача!..
Достаточно давно он написал пять корявых, двухактных пьес, которые были отвергнуты нашими бездарными режиссерами. Однако не сник и пробовал пристроить свои творения в Израиле, куда пару драм послал с нарочной театралкой, бросившей своего спившегося мужа и страну. На полулюбительской сцене городка Акко пьесы отметили беглой читкой, но денег на постановку комедианты-иудеи так и не нашли. Искренне сожалея, кратко отписались, и с тех пор мой приятель всегда представлялся, как драматург, известный не только у нас, но и в театральных кругах дальнего зарубежья.
Увидев свою прекрасную Карминьо на игристом вечере «Божоле» в ресторане «Вкус неба», он опешил и пережил бурный всплеск крайне непристойных желаний, которых прежде в себе не замечал. С многозначительной ухмылкой, словно только что вышел из тюрьмы, он подошёл к ней, хотя всегда сторонился напыщенных и высокомерных красоток и, не представившись, предложил ей выпить. Потрясённая его наглостью, она, тем не менее, пригубила поднесённое вино и, молча, выслушала весь его фальшивый, но плотно стянутый стальными торосами монолог о своих театральных мытарствах. Едва успела что-то произнести, как он тут же, выставив на руке пустой фужер, с жаром стал обличать дешёвое – без танинов – французское пойло, как будто пил всю жизнь лишь дорогие марочные вина и знал в них толк.
Он показался ей забавным, не лишённым привлекательности проходимцем. И она легкомысленно взяла его под руку, даже не предполагая, что этот шаг решительно изменит её жизнь…
До встречи с ним она была замужем.
Однако социальным ценностям следовала скверно, и в её семье, созданной пятнадцать лет назад, был запущен уникальный механизм уважительных межличностных связей. Нетривиальной супружеской толерантности, позволявшей ей и мужу некоторые вольности, а также обычные, принятые во многих семьях, обязанности – не реже двух раз в месяц делить общую постель и не давать поводов для сплетен об их идеальной паре.
На все её скоротечные и, в общем, безобидные интрижки, муж смотрел сквозь пальцы, но в дверном проёме их загородного особняка, построенного по её оригинальному капризу, появился чужак.
Мой приятель.
И, как расслоившийся майонез, он тут же испортил любимое блюдо в их многолетнем семейном меню.
Резкий сбой в устоявшемся моральном климате семьи стал причиной разительных перемен, и боги над супругами не сжалились. Скорый развод и раздел имущества всё же породили в богемной среде пересуды. И богатый супруг без малейшей примеси сострадания, сослал бывшую жену в однокомнатную и скверно меблированную квартиру в дальнем микрорайоне, вместе с любовничком, которому на прощанье разбил кулаком лицо.
Однако мой приятель мужественно перенёс унижение.
И едва синяки сошли, вполне довольный исходом пошлой драмы, он тут же возомнил себя спасителем пошатнувшихся моральных устоев и решил собою осчастливить брошенку. За неделю до её дня рождения стащил из сумочки Карминьо паспорт и (от чистого сердца!), провернул безумную брачную аферу, которую она не оценила.
– Ты чё берега попутал, идиот!..
Я устал от его нытья.
Четвёртая чашечка крепкого кофе разогнала до бешенных сокращений моё слабое сердце. И с каждым новым, отчаянным ударом оно грозилось выпрыгнуть из меня, сидящего в летнем кафе в центре Лиссабона – города площадей и раскидистых ветвей цветущей жакаранды.
Я устал следить за нудной и бессмысленной исповедью моего болтливого приятеля. Несколько раз вызывающе зевнул и, не найдя в его воспаленных глазах понимания, стал искать фигуру знакомого официанта, чтобы сказать ему, что собираюсь уходить. Немедленно. И пока молодой мужчина в длинном чёрном переднике с лицом слаломиста, огибая столики, продирался ко мне, я посмотрел на часы, положил на столик своё потёртое портмоне и на миг потерял концентрацию.
Две цыганки, шедшие вдоль кафе, разом остановились возле меня. И та, что была удивительно похожа на Карминьо своими безумными карими глазами, что-то бегло сказала, тыча рукой в красочный буклет, оказавшийся перед моим носом. Я машинально взглянул на ламинированный картонный проспект, затем на её плутоватое лицо, и, не разобрав ни слова из её монолога, недовольно замахал рукою, отгоняя местную хименос, как нашу голодную июльскую муху. Цыганка тут же разразилась длинными проклятьями. От неожиданности на несколько секунд я растерялся, но затем с удивлением обнаружил, что невольно заслушался, наслаждаясь её артистичной бранью. Этим знакомым и завораживающим меня голосом, с хрипловатыми изломами, и очнулся лишь, когда она исчезла с товаркой в пестрой толпе туристов, спрятав в холщёвой сумке прощально блеснувший на солнце буклет …
Я слышал, как за углом стены, заросшей плюшем, словно ртуть в градуснике полз в гору знаменитый Лиссабонский трамвайчик. Он скрежетал, постукивал, покачивался, силясь одолеть по склону две сотни метров. И мне в какой-то момент показалось, что у него ничего не получится, что он вот-вот остановится и откатится вниз, к исходной, заполненной новыми туристами площадке, так и не пройдя свой карликовый маршрут.
Официант склонился, поставил на столешницу крохотное блюдце с чеком и обронил дежурную фразу. В его безупречном английском я разобрался. Мне действительно понравилось всё. Не в пример тавернам «Касас де фадо», в которых из-за царящего в зале хаоса, я каждый раз с удивлением переспрашиваю бармена, потому что в этих ресторанчиках кто-то за мой счёт нагло пьет терпкий портвейн «Порто Круз», но я почему-то всегда безропотно плачу…
Я потянулся за портмоне и только теперь, опустив глаза на чистую гладь столешницы, понял, что уличная Карминьо меня искусно обокрала. Она спела свою очаровательную фаду, полную ненавистных, трагических нот, лично для меня, стащив со стола, в качестве оплаты, мой старый кошелёк с сотней евро, кредитками, картой от номера в гостинице и бумажным абонементом в музыкальный дом «Пастел до фадо».
Я растерянно смотрел на официанта. Измотанный длинным и суетным днём он был похож на кошмарно расстроенную гитару и, естественно, не понимал ни слова из того, что я мямлил по-русски.
Приятель исчез.
Мне не на кого было рассчитывать. Потому что утративший способность вести себя разумно и отдавать отчёт своим поступкам, я уже месяц живу в скромной гостинице близ международного аэропорта «Лиссабона Портела» и вечерами хожу на все концерты восхитительной Карминьо. Слушаю её бесконечно повторяющиеся куплеты: «…Всё это существует, всё это грустно, всё это фаду» в разных ресторанах города в ожидании какой-нибудь причудливой развязки. Хотя здесь и сейчас, ёрзая в кресле летнего кафе, я никак не мог отделаться от ощущения, что минуту назад приятель ещё раз хлебнул остывший кофе из моей крохотной чашки, и в его скошенном лице сразу появилось что-то знакомое, окаменелое, напомнившее прошлогоднюю жёлтую сливу, случайно оказавшаяся в контейнере с колотым льдом…
И он ещё раз возмущенно вскрикнул моим голосом.
– Что ты так смотришь на меня! Ведь ты прекрасно знаешь, что у меня своих денег нет!
