Из всех этих дней, что я прожил на свете
Сегодня я понял, зачем нужны дети
Зачем в переходе скрываются маги
Под видом цветочницы или бродяги
Павел Кашин
Прошлой весной я остался без работы. То есть, работа осталась, а вот заработок испарился. Совсем. При этом, аренду никто не отменял. Аренду двух сувенирных точек в самом центре Петербурга. Точки остались, сувениры и хозяин тоже… А вот, покупатели исчезли. Вдоль канала Грибоедова, где находился рынок, бродили под питерским ледяным снего-дождём хмурые сгорбленные тени приезжих соотечественников и лишь фотографировали сувениры на память. Не покупая их. Если случайно в кадр попадал храм Спаса на Крови, то фоткали и его до кучи. Иногда в поисках достопримечательностей, некто подходил ко мне и басом, как в известном фильме, спрашивал: «Дядь, а где здесь Кресты? Ну, где «Бандитский Петербург» снимали…» Я понял, что это всё. Конец. Во всяком случае, нужно взять тайм аут. Всё это напоминало двадцатые годы прошлого столетия. Казалось, ещё немного, из-за угла появится матросский патруль и пристрелит тебя за очки и гладко выбритое лицо. Я этого допустить не мог. У меня кредиты. Ах, да… И семья ещё. Поэтому я мысленно заколотил досками обе сувенирные точки и отправился работать курьером. Здесь я хотя бы видел результат своего труда.
Чем хороша зима? Тем, что она когда-нибудь заканчивается. И заканчивается внезапно. Что не скажешь о её начале. И сразу первый взнос за весну – 8 марта.
Цветы… Хотя моя жена и язвит, мол, это праздник Клары Цеткин и Розы Люксембург, «давай пожмём друг другу руки, товарищ», но от цветов не отказывается. Женская слабость… Мимозы любит. Мол, весенние цветы и всё такое… И каждый раз я старался их раздобыть. Удавалось, правда, не всегда. Лично мне всегда нравились розы. Белые. Может, что-то из эстрады конца 80-х?
Мимозы в последние годы либо дорогущие, либо отвратительные. А розы – они, как говорится…
Покупая цветы, я всегда прошу упаковать их в хрустящий целлофан. Мне нравится, как он хрустит. Всякий раз при этом я невольно вспоминаю, откуда же у меня такая страсть к хрустящему целлофана? И с ужасом понимаю. От первой влюблённости, чёрт её возьми. Она, моя первая, будь проклята, любовь обожала розы. Белые. Огромные с пышными головами.
Мне было пятнадцать, ей – на год больше. Лена. Только что исчезла страна, в которой жили я, мои родители и ещё двести девяносто миллионов человек. Но мне было наплевать на эти миллионы. На всей Земле в ту весну оставалась только одна она. И где-то рядом у её ног крохотный и ничтожный я. Влюбился в неё, как котёнок. А как ещё можно влюбиться в пятнадцать лет? Я был девственен физически и сердцем. Чистый лист. Старался заполнять этот лист жизни аккуратным ровным почерком без ошибок. Не получилось. Теперь, в мои сорок четыре, этот лист весь в кляксах, подтёках, с самыми нелепыми ошибками. Половину вообще хочется вычеркнуть. Половина под вопросом. Переписать невозможно. Жизнь, как выяснилось, не пишется на черновик. Сразу набело. Это я сейчас понял. А тогда в пятнадцать…
Мой друг, Димка, тоже был влюблён. И тоже в девушку на год его старше. Аню. Собственно, лучшую подругу Лены. Они-то нас и познакомили. Лена была идеалом красоты. Высокая, с длинными русыми волосами по пояс, стройная, и даже чуть курносый носик не портил её. Скорее, наоборот. Этим носиком она напоминала персидскую кошечку. Как мне рассказал Димка, Лена недавно пережила личную трагедию. Супер-любовь с мужчиной… Хм, мужчиной… Парнем, старшего её лет на десять – огромная разница. Какой-то новоиспечённый бизнесмен с дорогой машиной и всем таким. Рестораны, гонки по ночному городу, поцелуи на откинутом сиденье под тихую музыку… Ленка, дура, влюбилась по самые уши. А он взял и бросил её. И Ленка порезала себе руки. На Левой руке у запястья бросались в глаза три неровных тонких шрама. Было видно, что резала она в истерике – как придётся. Первая боль прошла, но требовалась реабилитация. Новые отношения. И вот, её лучшая подруга, Аня, решили сосватать Ленке меня. В качестве, как выяснилось, игрушки, которую можно помять в руках, снять стресс, и выкинуть потом за ненадобностью. Повесить на забор. Может, кому пригодится? Но всё это я узнал уже потом, когда сам едва не стал резать себе руки. Но прежде, влюбился в эту русоволосую красавицу. Короче, нас свели. Как же я был горд, что эта дива выбрала именно меня, не самого, так сказать, первого мужчину на Земле. Я глаз не сводил с Лены. Следил за каждым движением её тонких рук и голубых бездонных глаз. Что-то всегда было холодное в её взгляде. Жаль, что это меня не насторожило. Но всё это в прошлом. Сейчас мне сорок четыре. И можно посмеяться. Или хотя бы улыбнуться. Но тогда мне было точно не до смеха.
Цветы нужно было купить во что бы то ни стало. Деньги на курьерской работе таяли быстро. Остались кредиты, взятые на бизнес, который почил в бозе. В лучшие времена жена подарила мне на день рождения фотоаппарат. Несколько лет он пролежал на полке, медленно покрываясь домашней пылью. Если я и фотографировал, то на телефон. С этим бизнесом у меня совершенно не оставалось времени на фото-прогулки. И в канун 8 марта я поступил в стиле героев О Генри. В самом извращённом варианте. Я заложил этот фотоаппарат, чтобы купить жене цветы. Идея отвратительная, но деньги нашлись. Не купить цветы в этот день я просто не мог. А ведь, и с Леной мы познакомились накануне весны. Вернее, за месяц до весны. Помню, всё таяло, в воздухе чувствовалась смерть зимы. Как выяснилось, такой же запах имела моя любовь, которую убила Лена. Каждую весну, чуя в воздухе запах прошлогодней травы под растаявшим снегом, я, как дурак, вспоминаю тот март 92 года. Ну, так… Как 25-й кадр. Не больше.
Я приближался к цветочному ларьку. Огромный светящийся стеклянный куб у метро. Дверь постоянно хлопала, впуская и выпуская порции пузатых поживших мужчин с зарплатой, отпуском и такими же пузатыми заграничными автомобилями. Они вели себя как можно наглее. Поэтому и добились пузатых машин. Я же сначала учился, потом двадцать лет стоял на улице, теперь развожу им же, пузатым, пиццу. Эти пузатые мужчины выносили из магазина пузатые свёртки цветов и отвозили их своим таким же пузатым жёнам. А может быть, и стройным. Какая разница? Я даже боялся войти в этот светящийся куб. Через стекло я видел, как внутри суетятся три женщины. Сегодня их день. Хотя бы заработают. Их уши услышат миллион глупостей, увидят сотни мужских глаз… Наглых, суетливых, уставших, с мешками и отёками под ними. Тогда, в 92-м, у меня было столько же денег, как и сейчас. Тридцать лет в пустую. Всё что меня сейчас роднит со всеми этими мужчинами – мешки под глазами и желание приобрести цветы. И в том марте я также приближался к цветочному ларьку у метро «Проспект Просвещения». Я знал, что Лена любила розы. Видимо, тот бывший богатый, дарил ей розы. Мне хватило денег аккурат на три цветка. Зато длинных и с огромными шапками. «Упаковать?!» — зло спросила меня бабка-цветочница. «Упаковать…» — замямлил я, не уверенный, что мне хватить денег на упаковку. Хватило. Я шёл по вечернему Северному проспекту к дому Лены, и под моими руками хрустел целлофан, ощущая пальцами лёгкие покалывания шипов. И в сердце у меня покалывало. Я намеревался признаться в этот вечер в любви, и не знал, как лучше это сделать. Признаться серьёзно и бесповоротно.
Лена оказалась дома не одна. За её спиной хмуро выглядывало мамино острое лицо. В соседней комнате бурчал телевизор с папой на диване. Но и это не всё. Иногда в коридор выходила старенькая бабушка. М-да… Как же тут признаться в любви? В туалет-то лишний раз не выйти.
Лена представила меня своим. И наоборот. Мы прошли в маленькую кухню. Лена поставила вазу на стол и попросила меня извлечь розы из целлофана. Я судорожно принялся раздевать цветы и так нервничал, что стал это делать не с той стороны. Снизу. Розы предательски не хотели покидать свою одежду, того и гляди готовые сломаться. Они вертели головами и кряхтели, крича о помощи. Лена это заметила и что-то буркнула про мою тупость. Я как дурак покраснел. Далее Лена сама распорядилась цветами. Затем мы пили чай с сушками. Мама моей избранницы надо и не надо появлялась на кухне. Лицо её не менялось. Она явно не одобряла выбор дочери. Каждый раз её взгляд напоминал направленное на меня дуло охотничьей двустволки. И она, поверьте, готова была выстрелить. Чай и сушки уже стояли поперёк горла. Мама Лены – тоже.
Я, наконец, вошёл в цветочный светящийся куб. На прилавке, как на похоронах еловые ветки, валялись остатки мимоз. Закончились. Слава богу, подумал я. Всё равно не хватило бы денег. Посмотрим, на что хватит. Каждый год 8 марта я чувствую себя деревенским пастухом, впервые оказавшимся в Эрмитаже. Я осторожно перемещаюсь от букета к букету и незаметно, как подпись под картиной, рассматриваю ценник. Затем делаю задумчивый вид, мол, да… Интересная картина… И перехожу к следующему экспонату. И там тоже самое, пока не выбираю подходящий ценник. То есть, картину. Периодически цветочницы издеваются надо мной, ехидно спрашивая, не выбрал ли я наконец, что-нибудь? «Не выбрал! Ждите! Или развернусь и уйду!» Вот и сейчас я то и дело слышал из-за спины женский голос: «Выбрали, что-нибудь?» На сей раз без издёвки. Холодно и бездушно. Замотались, видать, к вечеру.
Мы с Леной засиделись допоздна. Телевизор в комнате затих. Бабушка более не появлялась в коридоре. Только мама, как монгольский воин, выбегала периодически на кухню, оглядывая расположение врага. Врагом был я, а её доченька – неприступной крепостью. О чём же мы разговаривали?.. А… Я рассказывал Лене о своём увлечении гитарой. О том, что пишу песни. Обещал сочинить в честь Лены великую балладу. Девушка только хихикала на краю стола, сложив ручки у подбородка с маленькой ямочкой. Эх, и угодил я всем сердцем в эту ямочку. За окном стемнело. От сушек и чая мне хотелось в туалет, но как поделикатнее выйти? Я ёрзал на стуле, постукивая пустой чашечкой о блюдце.
— Ещё чаю? – Боже, как она улыбается. Сейчас признаться ей в любви или подождать ещё? Чего ждать-то?..
Мы засиделись. Я опоздал на метро. Мой дом – на другом конце города. На моё удивление, Лена предложила: «оставайся у меня до утра». Я не ожидал такого поворота. Но Лена не повела меня в свои комнаты, не уложила рядом с собой. Мы остались на кухне. Впереди была целая ночь один на один с моей возлюбленной. Мы как-то сами собой стали целоваться. Как я мог целоваться в свои пятнадцать лет? Никак. Что не скажешь о способностях шестнадцатилетней Лены. Когда она только успела научиться всему этому? Я и думать не смел, что можно так. И так. И так тоже. Бог мой. Как многого я ещё не знал. Да, ладно, целоваться… Лена всё это время пребывала в мужской рубашечке с расстёгнутыми верхними пуговицами. Через ворот я спокойно мог наблюдать, что скрывает рубашка, которой сейчас я искренне завидовал. Под ней никакой одежды. Только её шестнадцатилетнее тело. Мне не составило труда увидеть маленькие крохотные грудки моей любви. Лена, вероятно, было осведомлена о такой визуальной доступности своего тела и это доставляло ей удовольствие. Я неумело потянулся к тому, что скрывала рубашка, боясь… Боясь абсолютно всего. Но тут Лена взяла мою руку и показала, как ей нравится, что вообще возможно сделать с женской грудью с помощью мужской руки. Я оторопел.
В коридоре послышались шаги. Вошла мама. Сначала на кухне появились её глаза, затем острый нос, а потом уже и вся она целиком. Мы с Леной разбежались по разным сторонам стола. Рубашка предательски смялась и расстегнулась. Мама недовольно посмотрела на меня, на свою дочь, потом опять на меня. И вышла прочь. Чёрт! Пронесло. Какого хрена она таскается сюда? Дура! Я ненавидел её маму всей душой. Идиотка! Чего она боится? Никто не собирается заниматься сексом с её дочерью прямо вот здесь на кухне. Хотя эта мысль мне понравилась. Но поцелуются дети разок другой. Не убудет.
Как только мама удалилась, мы вновь прильнули друг к другу. Теперь я уже не только через рубашку, а прямо рукой вживую ощущал Ленино тело. Её маленькие грудки. В голове не к месту прозвучало: «а у неё такая маленькая грудь…»
«Лена… Лена… Я люблю тебя!» Я должен был это ей сказать. Она всё услышала, но ничего не ответила, только ещё страстнее принялась целовать меня. Со своей стороны, она тоже предпринимала действия. Вот, чего я точно не ожидал… Она запустила свою руку в тонких шрамиках в ширинку моих брюк и бродила там, как в тёмной пещере, ощупывая каждый выступ на стене. Я чувствовал холод её руки и непривычные ощущения. Теперь моё признание в любви выглядело нелепым. Какая там любовь… Я был в недоумении. Девственный душой и телом… Не этого я хотел. Вернее, не сейчас. Я хотел лишь одного: чтобы Лена ответила мне взаимностью. По большому счёту мне было плевать на физическую любовь. Это всё потом.
-Лена, я люблю тебя! – всё, что смог я произнести.
-Не надо разбрасываться такими словами – прошептала мне на ухо девушка.
Она совсем разгорячилась и стала целовать меня в уши и шею. Видимо, я неуклюже повернулся и сбил висящую на стене иконку. Та упала под стол. Лена тут же оттолкнула меня и принялась искать иконку на полу. Вошла мама. Сука!
«Вам, может, подсказать, что-нибудь?» — опять за спиной женский голос. А я кстати совершенно забыл Ленин голос. Её маленькие груди помню. Поцелуи помню. А голос… Нет. Даже намёков никаких.
«Вам готовый букет или так соберём?» — цветочница настойчиво докапывалась до меня. А я не люблю это. Понимаю, это их работа, но не люблю. Я обернулся и мельком посмотрел на источник женского голоса. В двух шагах от меня стояла и колдовала над каким-то букетом худенькая ухоженная женщина за сорок с чуть высохшим лицом с неестественным загаром. «Солярий» — промелькнуло у меня. Уже год никто никуда не выезжает. Хотя, есть Крым, Сочи… В любом случае, загар местный. Лицо женщины было приятным и немного напоминало печёное яблочко. Морщинки под глазами и у рта напоминали засохшие ручейки, некогда сочащиеся влагой. Движения цветочницы отличались резкостью и скоростью. Было видно, что когда-то её тело было наполнено большой энергией, отчасти сохранившейся и сегодня.
Наш с Леной роман продлился всего-ничего – пару месяцев. Как мостик из зимы к весне. За эти пару месяцев мы продвинулись лишь от томных взглядов до страстных поцелуев. Но не больше. Да, я и не стремился затащить её в постель. Напротив, дорожил нашей невинностью. На каждом петербургском углу я кричал о своей любви к Лене. У Инженерного замка, у атлантов Эрмитажа, на качающемся от ветра Троицком мосту, на Марсовом… Но сердце Лены ничего не услышало. Глухое сердце. Зато слышали прохожие.
Лена приходила и ко мне домой. Я гордо представил её своим родителям, а потом громко пел под расстроенную двенадцатиструнную гитару «Дождь» Шевчука. Модная тогда песня была. Красивая.
Дождь…
Звонкой пеленой наполнил небо, майский дождь.
Гром…
Прогремел по крышам, распугал всех кошек гром.
Я открыл окно, и весёлый ветер разметал всё на столе –
Глупые стихи, что писал я в душной и унылой пустоте.
Пытаясь подражать автору, я орал рваным юношеским фальцетом в низкий потолок моей хрущёвской квартиры. Лена только тихо улыбалась. Но я был счастлив.
Иногда мы с Димкой обсуждали наших барышень. Он изо всех сил хвастался, рассказывая в деталях, сколько, как и чего было у них с Аней. И в коммунальной ванной на стиральной машине и чуть ли не в метро на эскалаторе. «Ну, а ты чего? Сколько палок кинул?» — спрашивал меня он. «Пока ничего» — отвечал я. Придумывать ничего не хотел. Я свято относился к своей любви. «Жениться на Лене хочу» — делился я с Димкой сокровенным. Он только ржал и намекал мне, что я для Лены так… Поиграться. Мол, он знает. Аня говорила. Я не верил. У меня перед глазами стоял образ святой девы. Её лицо, лёгкая улыбка, длинные русые волосы, ямочка на подбородке…
«А не хотите розы?»
-Что?! – я наконец вышел из задумчивости.
-Розы… Розы всегда выручают. Классика. Их все любят. На любой праздник. Белые, например.
-Розы?.. Да, пожалуй, розы. Белые.
-Вам длинные?
-Средние, если есть.
-Сколько штук?
-Ум… Три, наверное. Да, три.
-Такие подойдут? – женщина умело выдернула из ведра три цветка и слегка встряхнула их.
-Да, давайте вот эти.
-Упаковать?
-Ум… Да. В целлофан.
Розы… Розы… В какой-то момент Лена перестала отвечать на мои звонки. Её мама, как автоответчик, талдычила в трубку: «Нет дома». «Скоро придёт». «Когда вернётся не знаю». «Хорошо, перезвонит». Я представлял, с каким лицом она мне врёт. Уверен, что за её спиной ухмылялась Лена, а матушка только и рада, что её доченька наконец избавилась от этого зелёного малолетки. Суки!
Наконец, Лена взяла трубку. Холодный голос. Не та Лена. Не моя. Мы договорились встретиться у метро. Я снова купил на бабушкины пенсионные сбережения три розы. Стоя под мартовским ветром, я согревал руки о тёплый хрустящий целлофан. При этом, ощущая покалывания шипов. Какие же они всё-таки острые…
Явилась. Джинсы, кожаная куртка. Длинные русые волосы, и ямочку на подбородке не забыла. Улыбку и под микроскопом не разглядеть. Зато вокруг сразу подморозило от её взгляда. Свидание оказалось коротким, но пустило яд на тридцать лет вперёд. До сих пор я всё помню по минутам. По мгновениям. Мы медленно шли по вечернему Северному проспекту в направлении её дома. Как узники кандалами, громыхали трамваи, а светофоры им подмигивали. Разговор не клеился. Я шею свернул, глядя на Лену, она же театрально всматривалась куда-то вперёд. Мы поднялись на её восьмой этаж, остановились у двери. Лена обернулась: «Нам нужно расстаться. Больше мы никогда не увидимся». В эту секунду моё сердце рассыпалось прямо здесь на лестничной площадке. Я слышал, как его осколки падают этажами ниже. Из груди, где ещё секунду назад билось моё влюблённое сердце, сочилась фонтаном кровь и капала на коврик у двери. Лена прижимала к груди букет роз, поскрипывая целлофаном. Напоследок она нежно и глубоко поцеловала меня в губы и удалилась. Я остался стоять у закрытой деревянной двери с глазком и чувствовал себя заключённым, за которым подглядывает в этот самый глазок надзиратель. Ничего не понимая, на вялых ногах я побрёл к метро. Прошёл мимо цветочного ларька, где пару часов назад покупал Лене розы. Ларёк всё ещё работал. А вот, метро уже нет. Вторые закрытые двери за один вечер. Сговорились, что ли? Таксофонной карточки нет. Денег нет. Я оказался на краю. На краю города. И вообще на краю. Надвигалась мартовская ночь. На дороге тарахтела милицейская «Шестёрка». Я приблизился к ней и через приоткрытое стекло стал наивно просить: мол, опоздал на метро… Не могли бы подбросить меня куда-нибудь ближе к центру? «Мы не такси» — был мне ответ. Видимо, милицейские не ожидали такой наглости от подростка. А, я и не думал наглеть. Всё в тумане.
Я бродил вдоль ночных ларьков и заглядывал внутрь каждого. Зарешечённые окна, спирт «Красная шапочка», сигареты. Всё, что нужно, чтобы провести мартовскую ночь. Я постучался в один такой ларёк. Нужно было где-то переночевать. Интеллигентный мальчик в очёчках не сразу, но впустил меня. Боже, как же там тепло. Я уселся на пыльный пол между ящиками со спиртом и какими-то консервными банками. С улицы через крохотное окошко то и дело просили водку в долг. Но мальчик строго кого-то отшивал, кого-то наоборот, — видимо постоянных клиентов,- одаривал бутылочкой. Уже глубоко ночью он открыл термос и принялся уплетать из него, что-то домашнее и горячее. Мне не предложил. Да, я бы и не стал. Не до того. Я всё думал о Лене. Как же она могла так поступить со мной? И что я сделал не так? В чём моя вина?
-Так, вам упаковать ваши розы?
Я очнулся. – Что? Да, в целлофан пожалуйста.
-Хорошо. Проходите на кассу. «Свет!.. Три розы в упаковке! Посчитай!» — женщина, почти не глядя на меня, крикнула на кассу.
-Сколько, Лен? – переспросила кассирша.
-Да, три! Плюс упаковка!
Стройная цветочница умело перевязала ленточкой три розы и с улыбкой вручила мне. Я невольно посмотрел на её руки онемел. Как будто, мне сделали анестезию изнутри. Нет, показалось. Чертовщина какая-то. Такого не может быть.
Только теперь я более подробно разглядел цветочницу. Стройная, сухонькая, чуть за сорок со множеством морщинок вокруг глаз. Когда-то, наверное, была красавицей. Да, и осталась ей. И даже чуть курносый носик её не портил. Скорее, наоборот. И ямочка на подбородке.
