— Ну шо, мы все закупили? – обратился к женщине-люрексу лысый пузатый мужик в сандалиях на босу ногу, с проглядывающими из них желтыми, нестриженными, кривыми, как у Кощея Бессмертного, ногтями.
— Алла, прочекай свой лист и, если шо-то не зашопали, то надо зашопать щас, потому шо потом я из дома в аут не выйду!
Большая женщина-люрекс, одетая в продукцию компании Армани, о чем громко говорили надписи на одежде, недовольно заворчала в ответ.
На Кингс Хайвей, большой торговой улице Бруклина, начинался обычный субботний день.
По тротуарам, пугая людей, гоняли мексиканцы – доставщики пиццы.
Люди томились в очереди в продуктовые магазины, задавая продавцам один и тот же вопрос: — Это свежее?
Жители улицы разговаривали на руинглише, адской смеси из русского с английским.
Коренное население из англоязычных на русской улицы составляло небольшой процент.
Только наличие пиццерии, еврейской продуктовой лавки, старого магазина одежды и пекарни, продающей бублики и пончики, напоминало всем остальным жителям Кингс Хайвей, что живут они все таки в Америчке.
На фоне довольных и лоснящихся от качества хорошей жизни лиц, которое нельзя скрыть даже маской.
В толпе всегда можно было заметить старушек-американок, с тоской и депрессией наблюдающих за тем, как крейзи рашнс набирают тонны еды и расплачиваются при этом продуктовой карточкой социальной помощи.
По лицам американских бабусь читалось, как они кляли молодость, когда работали за наличность, не платя налоги.
Государство жестоко отомстило им в старости, при этом позволив жить в изобилии тем, кто не проработал здесь ни дня.
На углу Кингс Хайвей и 17-ой Восточной Улицы стояла одна из таких американских бабусь.
Ни сил, ни здоровья на то, чтобы найти какой-нибудь источник дохода к существованию у женщины не было.
Не надо быть врачом, чтобы знать ее диагноз — она страдала болезнью Паркинсона.
Ее тело и голова ходили ходуном.
Она пришла сюда за помощью.
Женщина просила милостыню.
Она ничего не говорила. Вероятно, она не могла нормально говорить.
Обо всем говорила ее, находящаяся в вечном движении, протянутая рука.
Люди проходили мимо стараясь не дотронуться до нее и прятали свой взгляд, то ли из брезгливых соображений, то ли из недоверия.
Когда все же находился добрый человек, успевший поймать момент, чтобы вложить купюру в ее двигающуюся руку, она не говорила не слова и не подавала никаких знаков благодарности.
Она даже не смотрела на людей.
Ее взгляд был всегда уставлен в одну и ту же точку – витрину старого магазина одежды, находящегося напротив.
Однажды, в очередной базарный день, когда она стояла с протянутой рукой на русской улице, я решил понаблюдать за ней.
Меня удивило, что при всех этих резких движениях тела кисть руки очень плавно рисовала в воздухе красивые, сложные фигуры.
Все это время бабушка смотрела на витрину магазина напротив.
Дождавшись, когда она уйдет, я подходил к магазину и разглядывал витрину, пытаясь понять, что же влекло эту больную женщину.
Но ничего не находил.
Одна лишь одежда, развешанная на манекенах.
Одним майским, теплым вечером я возвращался домой с большой гулянки.
На душе было хорошо, в голове играли градусы выпитого «Кьянти».
Перейдя Восточную 17-ую улицу, я снова остановился около того самого магазина одежды.
Что же ее так к нему тянет?
Пара манекенов, одетых в продукцию магазина, да балетные пуанты и пожелтевшая статья из газеты, говорящая, что в этот магазин когда-то посетила будущая звезда балета Мэри Пирс.
Американцы любят выставлять фотографии и вырезки из газет, говорящие, что у них были известные люди.
Правда, порой эти известности знакомы только ограниченному количеству людей, живущих в радиусе двадцати кварталов.
Поэтому имя Мэри Пирс мне не говорило ничего.
Не Майя Плисецкая и не Айседора Дункан.
Придя домой, я засел в Интернете.
«Мэри Пирс, балерина», — загуглил я в поисковом окне.
Ссылок, как и ожидалось появилось немного, но, главное, про Мэри Пирс рассказывала вездесущая Википедия.
Рассказывала немного.
Мэри была балериной подающей надежды.
Заключила контракт с Метрополитан Оперой, у нее были богатые поклонники и даже кто-то из династии Рокфеллеров предлагал ей руку и сердце.
Но какой-то недуг подкосил ее здоровье и она была вынуждена уйти из балета, после чего ее след обрывался.
К этой маленькой информации прилагалась фотография.
Я раскрыл фотографию и обомлел.
С экрана компьютера на меня смотрела улыбающаяся молоденькая и очень красивая девушка.
Взгляд!
Я сразу же узнал это взгляд!
На меня смотрела та самая старушка с угла Кингс Хайвей и Восточной 17-ой улицы.
Я не спал всю ночь и размышлял, о чем могла думать бывшая звезда балета, ныне просящая милостыню?
О том, что жизнь несправедлива?
А может быть она вспоминала свою молодость, несчастную любовь с кем-то из Рокфеллеров?
На следующий день я помчался на угол Кингс Хайвей и Восточной 17-ой улицы.
Мэри на ее привычном месте не было.
Пуанты и газетную статью с витрины убрали.
Я приходил на этот угол еще несколько раз, но старушка так и не появилась.
Ее место занял небритый бомж, просящий помочь ему чем можно и громко трясущий стаканом, полным мелочи.
Я положил в его стакан пятидолларовую банкноту и спросил, не видел ли он женщину больную Паркинсоном, которая стояла на этом месте до него.
Он посмотрел на меня странным взглядом, полным тоски и, ничего не сказав, отвернулся от меня.
— Мама! А где же балетные туфельки? – спросила маленькая девочка свою маму, когда они проходили мимо магазина.
— Они совсем прохудились и их выкинули – ответила мама.
Вечерело.
Русская улица пустела.
Люди расходились по домам.
Около витрины старого магазина одежды, чья-то тень исполняла балетную партию длиной в жизнь.
