Отрывок
Семен шел к Ботаническому Саду и удивлялся, что за последние двадцать минут не встретил ни одного человека. Виолончель привычно оттягивала плечо. Дойдя до какой-то улицы, прочитал название-Авенида Дженерал лас Херас. Семен остановился у живой изгороди из кактусов, устало поставил большой грушевидный футляр на землю, облокотив его на колючий забор из суккулентов, и сел рядом. В Москве он ходил, не задумываясь, а здесь приходилось вырабатывать навыки ориентирования на местности. К трем ему нужно попасть в Театр Колон, а было уже без пяти два. Семен достал карту-да, это произошло почти двадцать лет назад, и смартфонов еще не было-и мысленно проложил путь до ближайшей станции метро. Углубившись в изучение нарисованных дорожек, он не заметил, как к нему подошла девушка. Что-то кольнуло внутри, и по телу пополз неприятный озноб. Но подумать, откуда взялась на пустой улице девушка, похожая на Лолиту Торрес в фильме «Танец судьбы», Семен не успел, потому что она тут же затараторила, затарахтела, запела и заулыбалась на языке Сервантеса так, что неприятный озноб сменился приятным замешательством. Семен разобрал слова amigo и amistad и почему-то решил, что наотмашь красивая брюнетка с едва заметной косинкой в потрясающего оттенка карих глазах и татуировкой паука на левом плече ничего плохого сделать ему не может. Семен вдруг осознал, что он до сих пор сидит на земле, это показалось ему невежливым, он вскочил, покраснел, уронил карту, нагнулся поднять, и на него вдруг пахнуло неизвестно откуда взявшимся больничным запахом, и опять что-то кольнуло внутри, и вернулся неприятный холодок, и девушка почему-то перестала улыбаться, и яростно-колюче сверкнули ее глаза. Семен всмотрелся в нее повнимательнее. Она казалась совсем юной из-за худобы, но на самом деле ей было уже хорошо за тридцать. На лбу, прикрытом густой темной челкой, шелушилась пигментированная кожа. На щеках и вокруг носа кое-где проступали микроскопические красноватые сосуды. Вокруг рта собрались коварные мелкие морщинки. Руки были жилистыми, с выпукло-проступающими темными венами, неухоженные синеватые ногти с заусенцами и белыми поперечными полосками, джинсы, клетчатая рубашка с коротким рукавом, цветастый шарф, обмотанный вокруг шеи. Девушка немного повернула голову, шарф разошелся, и Семен увидел темные лиловато-синие пятна. Он вздрогнул как от удара и попятился к виолончели. Тут случилось непонятное-глаза его новой знакомой вдруг потускнели и как будто впали, вокруг них обозначились темные круги, кожа начала покрываться серыми струпьями, девушка медленно с усилием подняла руку, поднесла ее к лицу Семена и низким тихим вкрадчивым голосом заговорила по-русски с едва заметным акцентом: «Не суетись, расслабься, тебе нечего бояться, возьми виолончель и иди за мной, иди за мной».
Помещение напоминало заброшенный замок в стиле неоготики. Анфилада темных комнат с высокими потолками и стремящимися ввысь стрельчатыми заостренными слепыми окнами, битое стекло и щебень под ногами, неприкаянный сквозняк, пустые дверные проемы, полуобвалившиеся пилястры, старая лестница с провалами вместо ступеней, сотни колеблющихся свечных языков. Семен дрожал всем телом как дребезжащий старый расстроенный рояль, когда на нем исполняют Мурку. Он сидел на высоком стуле, вжавшись в ледяное сиденье, и нервно обнимал виолончель. По сравнению со стулом ее корпус и верхняя дека были не просто теплыми, но даже горячими, и это немного согревало не столько тело, сколько утонувшее в этом сумрачном склепообразном помешательстве сознание. Семен попробовал встать на ноги, но его как будто бы кто-то толкнул, и он тут же рухнул обратно на стул, уколовшись и больно ударившись бедром о твердый острый подлокотник. Слева послышался шорох, хриплый звук, похожий на вымученный вздох. Волосы на голове Семена зашевелились. Невидимая ладонь, задержавшись на его затылке, провела по щеке и медленно поползла вниз, тщательно огибая подбородок. Семен завыл, бессистемно и яростно стал колотить перед собой руками и только тут, напрягая зрение, увидел их. Пустое на первый взгляд пространство было до отказа забито какими-то бесплотными сущностями. Они ходили вокруг него, шептались, вздыхали, показывали в его сторону газообразными пальцами, тянули к нему инфернальные руки, подходили совсем близко, заглядывали в лицо и подолгу всматривались. Семен почти не дышал и чувствовал, как его сердце то бьется часто подобно взбесившемуся метроному, то плетется в темпе largo и останавливается, раздумывая над тем, стоит ли продолжать. Внезапно как от сильного выдоха погасли все свечи, настала полная темнота и неподвижность. Потом с диким треском как на заезженном виниле зазвучал искаженный бас: «Вы, живые, думаете, что ад-это место, где жарят на сковородах, пока от костей не отойдет подгнившее мясо. Или вы вообще не думаете, что ад есть. Но мы все здесь обвинители, свидетели, обвиняемые и жертвы. И мы все достойны того, чтобы здесь находиться. Это ли не подтверждение существования того места, к которому мы приговорены?.. Нас не коптят в геенских коптильнях, пока из нас не выйдет вся лимфа, а воздух не наполнится едким дымом, мы не плаваем в кипятке, ядовито улыбаясь сваренными рыхлыми розовыми щеками, отделяющимися от пропаренных десен и обнаженных белых челюстей. Но если бы ты знал, каково это, когда впереди у тебя темная глухая безысходная бесконечность, и ты знаешь, что никогда больше не услышишь Баха, Генделя, Моцарта, Шопена, Грига, Вагнера, Брамса и всех тех, кого Он держит там у себя. Они устраивают концерты, поют, слушают, наслаждаются, но сюда не доходит ни единого звука, ни одной музыкальной капли. Звуки мира живых мы тоже не можем слышать. Поскольку ни у кого из нас нет здесь своего голоса, мы обречены на безобразный сиплый шепот, психопатические вздохи, нервные шорохи и вой адского ветра…» «Я что, умер?» — спросил, тоже почему-то перейдя на шепот, Семен. Голос загудел, запищал и захрипел. «Ты наша контрабанда, ты живой, но сегодня ты на нашей территории, и мы сможем тебя услышать. Ты даже не знаешь, как долго мы этого хотели…, играй!» Семен, вытерев едкий, щиплющий глаза пот, нежно обнял виолончель и начал нащупывать смычок, который вдруг странным образом оказался в его трясущейся правой руке, а потом еще более странным образом потянул запястье и кисть Семена за собой вперед и влево. Виолончель же вдруг повела обечайкой, немного потопталась на шпиле, изогнула гриф, напрягла струны, чуть-чуть подтянула колки и распахнулась навстречу фернамбуковой жесткости и канифольно-волосяному скольжению. Струнно-смычковое соитие проникло в Семена звуками Stabat Mater Перголези. Воплощенные и увековеченные терции, кварты, квинты, септаккорды, диезы, бемоли, бекары горячими нервными волнами выгибались к потолку, ловили бесплотные губы неподвижных слушателей и замирали безмолвной минорной молитвой в их темных сочащихся нотной оргией глазах. Семен, следуя за глубиной консонансных всполохов, сделал вдох. Порыв звуков взмахом дирижерской палочки зажег в зале свечи. «Eia, Mater, fons amoris me sentire vim doloris fac, ut tecum lugeam. О, мать, источник любви! Дай мне почувствовать силу скорби, чтобы я мог плакать с тобой,»- слышалось со всех сторон. Лица, окружившие Семена, были иконописно строги, барочно светлы и энкаустически прекрасны. Словно парящие в пространстве фрески, ищущие пристанища на слое штукатурки, они были изгнаны и чудесным образом сотворены заново спасительной секвенцией и четырехстопным хореем.
Семен неподвижно сидел около раскидистого суккулента на кладбище Реколета и безотрывно смотрел на спящую в красивой позе женщину в кружевном пеньюаре. Левой рукой с отколовшимся указательным пальцем она бережно обнимала обвитого гипсовой цветочной гирляндой, положившего голову ей на грудь, уснувшего младенца. Судя по датам на ограде склепа, сон их продолжался уже более ста лет. Для матери настоящее спасение никогда не увидеть своего ребенка нищим, больным, старым безумцем, ненавидящим жизнь и неумолимо идущим к порогу своего вечного тяжелого забытья. Гипсовая красота, созданная умелыми руками неизвестного мастера эпохи модерна, хрупкое чудо непрочной, скоротечной земной радости, увековеченное на границе двух взаимопроникающих миров, Mater Gaudentes, которой даровано было перешагнуть инфернальный рубеж в благостном неведении и навсегда застыть в ощущении безграничной благодарности, светлой тревоги и расслабленного счастья.
