То ли во хмелю, то ли мимо гусляр проходил, то ли странница что нашептала, то ли сон кому приснился, только решили однажды мы все, что пойдём до того места, где кончается земля, чтобы найти край неба, приподнять его и посмотреть, что там будет.
Я пошёл, а со мной слепой сирота, умевший находить воду с помощью флейты и тополиного пуха, старый волынщик, играющий на треснувшем бревне с буквой «А» на срезе, женщина, смешивающая травы с кошмарами, парень, потерявший руку и сердце в Сигур-озере; да много люда сорвалось с места, всех не упомнить, не переписать. Словно наваждение какое завихрило нас, мы бросили дома свои и скотину, жён и детей, родителей и мужей. Кто выбрал направление? Неизвестно, просто пошли, думая, что там небо с землей сшито ближе. Шли дорогами широкими, кормились по пути в деревнях и городах, лесов и гор избегали, хоть и были с нами дюжие мужики, что могут переломить камень щелбаном, но зачем искать лиха, когда неизвестно, что ждёт у границ неба? По пути, услышав придумку нашу шальную, прочие люди прилеплялись. Больные и здоровые, умные и глупые, нужные и пустые, да и многие норовили удачнее дорогу подсказать-подыскать. Но я стал сразу ведущим, так что пустозвонья эти мигом пресёк. Слушались меня, вот что.
Так нас тысячи полторы ходоков стало. Пока лето, тишь и гладь, браво шли. Поля и огороды полны, ягод вдоволь, мужики на охоту шастали, бабы хлеба пекли, костры жгли ночами, бражка появлялась, а вот осенью сизой приуныло шествие. Попали в засаду лис-кислянок, сотни полегли. А после, словно сглазил кто, или злой рок над нами крылья распластал: грибы-хоботы потравили людей, от их яда женщины и дети первыми слегли, да мы их там так и оставили, отупели от смрада, а впереди нас ждали и кладбища летающие, и болота, разливающие грязь в умы и грёзы да ковыль-сухокрут, полосующий сухожилия. Чем ближе к краю земли подходили мы, тем сильней бесновалась природа: землянки наши топило ливнями, дороги размывало селями, скалы разверзались над нашими шляпами и платками, но я упорно переставлял ноги, не оглядываясь назад.
За спиной моей разливались стоны, а я всё топал. Кто-то отпадал, кто-то находил новые дома по пути, новую любовь, родителей новых и детей. Меня тоже пытались обнять на всю жизнь, но я лишь щурился презрительно, поглаживая нежные складки: меня ждёт вечная слава, я первым подниму полог неба! Смешалось всё в голове: прошлое изрезано в лоскуты и переплетено, словно сбруя богатая, но сбруя та сжимает мой лоб горячкой. Путаю имена и лица, осень и весну, кровь лис, струпья грибов, шёпот ковыля. Небо касается волос моих, а земля ластится под руками, как пёс. Моим рукам любо дерево, делал я стулья, кружки, лавки, пики, лопаты, но не колыбели и гробы. Ни рождения, ни смерти не касались руки мои, так что должен первым узнать, что лежит за небом. Кажется, вот оно – только руку протяни, но ускользает, лживо меняя цвет и увёртываясь.
Один остался. В каменной пустыне, где вода, если бы небу угодно было пролить сюда дождь, не долетела бы до земли, так тоскливо смотрелась сверху эта безбрежная серость. Голоса шептали так, словно у меня шестнадцать ушей. Язык ввалился вовнутрь и пил мозг. Пальцы ссохлись и состарились. Нутро моё стянуто жгутами, я уже не пойму, кто я и на каком свете.
Рука упирается в податливую плоть. Поднимаю глаза, снизу гляжу, думаю, что в животное какое упёрся, а оно спит себе, тёплое и млеющее. А это – синь прозрачная, поднимающаяся волнами вверх, как гигантская грудь, но нежней и слаще на ощупь. Дошёл. Сила в пальцах удесятеряется, ищут они, оставив глазам покой, место, где земля с небом сшита.
И тут – лица и голоса сильнее воют между лбом и затылком, словно ход наш весь протягивается от уха до уха во мне, я отмахиваюсь от них, только руками шарю в тепле голубом, чтобы…
Мне является тьма. Тьма обнимает, как мать, а потом – как отец. И замолкает. И уши запечатывает. И глаза выдавливает. И дыхание забирает. И вечность смотрит пристально. А потом – свет. Свет играет и поёт. Свет является музыкой. Музыкой сияет божья коровка на травинке. Капля росы в манжете листочка. Небо орёт музыкой. Я гигантский. Меня великое множество. И тут же я вошь, меньше даже. Великан и ничтожество, сразу. Небо пожирает меня, забирая глаз моих синь, и я свечу всем тем, кто внизу, глажу по спинам пролетающих птиц, кружусь над подсолнухами, вижу жизни сквозь жизни, на свой труп с ухмылкой гляжу и лечу в новое рождение…
