1
Ещё недавно Сергей Сотников приветствовал солнце с ребячьей восторженностью: «Ура! Солнышко выглянуло!» Теперь он называл светило «балдой» и при его появлении с раздражением задёргивал шторы. Эта, казалось бы, пустяковая деталь очень точно выражала суть произошедшей с ним метаморфозы.
Первые признаки когнитивных неполадок Сотников обнаружил, проснувшись в загородном доме своей матери. Приблизительно через минуту после пробуждения он вдруг осознал, что почти ничего не помнит из вчерашнего дня. В голове крутилось что-то вроде короткого бессодержательного видео: стена, обитая вагонкой, вытянутое по горизонтали оконце, за ним – дерево, потом сумеречная дорога в свете фар и туман. Мысль о какой-то спонтанной пьянке он отбросил сразу: такого за ним не водилось. Сотников схватился за телефон: навигатор подскажет, где его носило. Телефон оставался тёмен и глух – он был разряжен.
Сергей спустился на первый этаж. Пусто, тихо: мать с отчимом уходили рано. Он поставил телефон на зарядку, заварил кофе. Потом бродил по дому, прислушивался к себе: странное состояние – ощущение физической ущербности, словно он оглох или потерял обоняние, – затенялось предчувствием чего-то волнующего, чрезвычайно важного, о чём он забыл, но вот-вот вспомнит.
Пора было собираться на работу. Мысль о том, что сейчас ему придётся сесть за руль, почему-то вызвала у Сотникова сильнейшее неприятие. Он заказал такси и вышел за ворота, даже не взглянув на свой «Фольксваген».
Он опаздывал, однако его это не заботило – голова была занята ревизией взаимоотношений с подчинёнными. Распустились овечки, расслабились, но ничего, он, как добрый пастырь, вернёт их на путь истинный. Смакуя эту мысль, Сергей улыбался. Что-то негромко напевавший таксист увидел в зеркальце улыбку пассажира и замолчал, спина его напряглась.
Сотников возглавлял один из отделов крупной рекламной фирмы. Народ в коллективе подобрался молодой, дисциплина хромала – междусобойчики с перебрасыванием бумажек, хихиканьем и прочими вольностями были в порядке вещей. Непринуждённой обстановке способствовал и сам Сотников, предпочитавший демократический стиль руководства. Он охотно отзывался на «Сотника» – как нередко к нему обращались мужчины, – ну а на женское «Серенький» откликался с удовольствием. Грубости вроде «отстань» или «эй, подойди-ка» его не смущали: он искренне считал это проявлением дружеского доверия. Короче говоря, о простодушного начальника отдела вытирали ноги.
Теперь Сотников объяснял такое положение дел наваждением, своим временным помешательством. Он заходил в офис со свирепой решимостью устроить показательную порку, перебирая в уме наиболее подходящих кандидатов. Однако отвести душу ему не удалось: придраться было не к чему – в отделе царила рабочая атмосфера. То ли просто день такой выдался, то ли источаемые Сотниковым «ядовитые флюиды» давали о себе знать.
После обеда в офис нагрянул Орлов, генеральный директор – красивый двадцатипятилетний брюнет с повадками капризного барчука. С хмурым видом он прошёлся по отделу и скрылся в кабинете Виктора Михайловича, своего зама. Вскоре Сотникова вызвали. Когда он зашёл в кабинет, Виктор Михайлович с потерянным видом смотрел в монитор компьютера. Орлов стоял лицом к окну, сложив за спиной руки.
– Вызывали? – не здороваясь, спросил Сергей.
Виктор Михайлович покивал и, метнув опасливый взгляд на спину генерального, зачем-то полез в стол. Орлов развернулся и после хорошо выверенной паузы заговорил:
– Сотников, скажи на милость, ты чем занимаешься? Не надоело ворон ловить? Ты случайно не помнишь, сколько договоров твой отдел в прошлом месяце заключил, а сколько в этом? – Орлов замолчал, приготовляясь к взрыву: крылья носа мелко задёргались, грудь начала неуклонное движение вверх, челюсть – вперёд.
– Так что ж ты делаешь?! – закричал он. – Ты специально вредишь?! Ты нас погубить хочешь, по миру пустить?!
Генеральный изощрялся как мог, перемежая кособокие силлогизмы словечками из вокабулярия привокзальных гопников. Сотников не слушал: вниманием его завладели белые, ухоженные руки начальника. Эти холёные пятерни казались ему олицетворением всей гадостности натуры их хозяина – недалёкого, чванливого пустозвона. Сергею хотелось напасть на гнусные щупальца, искусать их, изгрызть до костей; горло свело судорогой, он шумно, с причмокиванием, втянул воздух, зубы его клацнули. Вероятно, что-то почувствовав, генеральный закончил на мажорной ноте: «В общем-то, Серёжа, оснований для паники нет, но нужно поднажать». На прощание он дружелюбно Сотникову улыбнулся.
«Как я мог такое стерпеть?! Как?! Этот пустоголовый хлыщ орал на меня, а я стоял и слушал?!» – вспыхивало в голове Сергея, когда, покинув офис, он шагал по улице. Постепенно взрывоопасное состояние сменилось вялым равнодушием. Он зашёл в магазин, купил банку пива, которое, в общем, не слишком жаловал, и сел на первую подвернувшуюся скамейку. Тонкий слой снега, дома, прохожие – всё было в тон февральскому блекло-серому небу. Сотников пил горьковатое пиво и думал о своём приступе бешенства. От осознания того, насколько он был близок к тому, чтобы сотворить немыслимое – убить человека, – у него холодело сердце.
Он заглянул телефон: два звонка от Юли, гражданской жены, один – с номера несохранённого. Навигатор вчерашних передвижений не сохранил, значит, телефон не работал больше суток. Сотников позвонил матери, чтобы узнать в какое время он вчера приехал. «Точно не знаю, мы ведь спали уже. Ну, если приблизительно, часов в одиннадцать, – ответила мать. – А ты чего спрашиваешь? Ничего не случилось?» Он заверил её, что у него всё в порядке, просто, мол, хотел кое-что уточнить.
В подземном переходе внимание Сотникова привлёк кликушествующий нищий в инвалидном кресле. Сергей всмотрелся: лицо слабоумного, на котором, однако, суетились глаза ловчилы. Перехватив его взгляд, инвалид – будто только того и ждал – возликовал:
– Разбудил лихо, дядя, разбудил! Чуешь лихо-то?! Ничё, скоро почуешь!
Сотников остановился. С трудом убаюканное раздражение, точно потревоженная рыба фугу, моментально раздулось.
– Дай, дай, а то лихо сожрёт, дай… – гугнил попрошайка, протягивая руку с увечной, трёхпалой ладонью.
– Сгинь ты, падаль! – прошипел Сотников. Прошипел так прочувствованно, что нищий, отпрянув, зашипел в ответ.
Чуть не бегом Сотников заскочил в метро, и только на многолюдном перроне, стал приходить в себя. «Да что со мной такое, а? – стонал он мысленно. – С ума я, что ли схожу? И урод этот как назло именно сегодня, именно ко мне привязался…»
В квартиру он заходил, непроизвольно морщась: Юля приступит с вопросами, а оправдываться он был не намерен. На счастье, разговор получился коротким:
– Где ты был?
– У матери.
– А чего трубку не брал?
– Спать рано лёг, голова болела.
Тут Юле позвонили, она вышла. Сергей перекусил и лёг, снова прокручивая в голове запомнившиеся фрагменты вчерашнего дня. Под набором случайных, сохранённых памятью отрывков, под их обыденностью скрывалось нечто тревожащее. Сотников это явственно чувствовал. Он поднялся, походил по комнате, потом снова принялся за телефон: он ведь у кого-то был, что-то делал, следовательно, должны остаться следы в «Телеграм», «Ватсап», «ВКонтакте». Не нашёл ничего.
Перед сном заглянула Юля:
– Пупсик, ты чего это спрятался?
– Голова ещё не прошла.
– Хм, это ж вроде женской отмазкой считается.
– Я серьёзно.
– Ну ладно, спи тогда.
Юля ушла в их общую спальню, а Сотников подумал: «Не любит она меня и никогда не любила. Надо как-то её выпроваживать, нечего время на неё попусту тратить».
На следующий день он взял отгул и сделал томографию головного мозга. Никаких патологий обнаружено не было. К психиатру он обращаться не хотел принципиально: почему-то это казалось ему окончательным фиаско – потерей контроля над собственной жизнью. А контролировал он себя всё хуже и хуже: на работе едва не избил балагура и весельчака Егора Митрофанова. Тот выкрикнул на весь офис зарифмованную чепуху – что-то о Сотнике и эротичном подлокотнике. Сергей подозвал Митрофанова и отвёл его в туалетную комнату. Там он легонько подтолкнул стихотворца в угол и, пригнувшись к его лицу, сказал: «Больше так не шути, хорошо?» Бесстрастное выражение лица Сотникова в сочетании с бешеным, граничащим с безумием взглядом впечатлили парня: он вышел из туалетной комнаты с трясущимися губами.
Прошла неделя, ничего не менялось: Сотников продолжал балансировать на грани нервного срыва. Подчинённые это чувствовали и без особой нужды к нему не совались. «Сотник» с «Сереньким» остались в прошлом.
Он всегда был не прочь поболтать с женой, выслушивая разные женские пустячки, и редкий день обходился без милых нежностей. Теперь же, заслышав звук открываемой двери, Юля без промедления уходила в свою комнату. После одного случая, когда он накричал на неё, точнее сказать, нашептал (говорил он совсем тихо), она стала его бояться. Ей крепко запомнилось, какие у него тогда были глаза – бездумные, с искрой хищной энергии, – глаза зверя. Не в силах уразуметь, куда подевался тот добродушный, жизнерадостный весельчак, Юля всматривалась в лицо Сотникова, будто надеялась обнаружить в нём следы подмены.
Прошёл месяц – стало хуже. Временами Сергей замечал неуловимо-стремительное движение на стенах, словно под обоями скользило нечто червеобразное. Плохо было со сном: стоило ему закрыть глаза, как под веками всплывали образы, от вида которых он вздрагивал, как от удара током, а потом маялся до утра. Пуще того его донимал периодически объявлявшийся в голове баритон. Суховато, с нейтральными интонациями голос произносил фразу и исчезал, фраза же оставалась, и избавиться от неё было непросто. Обычно словосочетания обладали смысловой законченностью, и Сотников переносил их прилипчивость без особого ущерба. А вот нелепицы, которые время от времени голос пускал в ход, доводили Сергея до скрежета зубовного. Например, утверждение баритона, что «лукошко огульное – крест и мука лягвы понтийской», изводило его трое суток. «Мука лягвы, мука лягвы, лягва муки… сука проклятая!» – изрыгал измученный Сотников, затворившись в комнате. На работе было сложнее: от постоянной концентрации у него возник нервный тик – дёргалась щека. Возвращаясь домой, Сергей закрывался в комнате, и иногда оттуда часами не доносилось ни звука. Юлю эта тишина настораживала, но, когда из-за двери доносилось сдавленное рычание, ей становилось по-настоящему страшно. Однажды в припадке истерической храбрости она распахнула дверь и – едва не завизжала: Сотников сидел перед монитором компьютера, оскалившись, словно киношный вервольф в момент трансформации. Заметив Юлю, он расслабился. Усмехнулся:
– Новости вот смотрю, оптимизмом заряжаюсь.
– Рычать-то зачем? Пугаешь ведь меня…
– А помнишь, ты меня мямлей, пёсиком-пустобрехом называла? – снова усмехнулся он. – Вроде с лаской, но чуть-чуть и с презрением. Так ведь? Теперь можешь гордиться: твой пёсик стал цепным псом. – И поворачиваясь к монитору, добавил уже про себя: – Только бы вот цепь не подвела…
Через несколько дней Юля позвонила Наталье Андреевне, матери Сотникова, попросила приехать. Отношения матери и сына были в полном порядке, то есть тёплыми и доверительными. Правда, видеться им удавалось нечасто: Наталья Андреевна была женщиной занятой – должность ведущего аналитика консалтинговой компании времени оставляла мало. С отцом Сергея, человеком не без достоинств, но слишком уж романтичным («умирал» по девушкам с восточной внешностью), она рассталась, когда Сергею было двенадцать лет. Вскоре после того, как Сотников закончил Политех, Наталья Андреевна вторично вышла замуж. А когда у Сергея завязались серьёзные отношения с Юлей, она переехала, оставив им трёхкомнатную квартиру.
Потолковав с Юлей, Наталья Андреевна приступила к Сергею. Несмотря на давно наступившие сумерки, он сидел на диване без света. Она включила светильник, присела рядом.
– Ну, насколько я понимаю, откровенничать со мной ты не станешь?
Сергей слабо улыбнулся:
– Мамуль, не буду врать, что всё у меня в порядке, но беспокоиться тебе особо не о чём.
– У тебя вон круги под глазами вылезли. Как же не беспокоиться? – Наталья Андреевна тронула его за плечо. – А ну-ка, глянь на меня.
Он послушно повернулся к матери лицом.
– Понятно, – с некоторым облегчением молвила она и, оглянувшись на дверь, шепнула: – Юля-то, похоже, не догадывается… бедная. Ну, Серёжка, не думала я. Хотя, что там: яблоко от яблони…
– Мам, ты о чём?
– Полно, сынок, ты знаешь о чём. – Поднявшись с дивана и снова взглянув на дверь, Наталья Андреевна прошептала: – Бросай свои шашни, понял? Когда мужики налево ходят, они цветут как гладиолусы – слепой только не увидит. А ты? В гроб краше кладут, прости господи. С кем же ты, дурачок, спутался, а? Беги от неё без оглядки. – Она пошептала ещё немного, ущипнула Сергея за ухо и вышла к Юле.
Наталья Андреевна в своём предположении чуть-чуть забежала вперёд. В отделе Сотникова работала миниатюрная, довольно миловидная брюнетка Лидия Мазаева. В коллективе девушку не любили: её отличали высокомерное выражение лица и недобрый взгляд. Однако, когда поблизости оказывался начальник отдела, Лидия становилась похожа на кошку в период гона, только что не мурлыкала. О её сердечной склонности к Сотникову в офисе поговаривали, впрочем, без огонька: тема была пресной – дальше призывных голосовых модуляций да страстных взглядов девица не заходила. На самого Сергея эти деликатные поползновения никакого впечатления не производили. (Он не был сердцеедом, хотя женщинам нравился: высокий, ладно скроенный шатен с правильными чертами лица.)
Через пару дней после разговора с матерью, проходя между столами, Сотников встретился с Лидией глазами – и его захлестнула волна острейшего вожделения. Этот обмен взглядами оказался чем-то вроде телепатического импульса, так что, когда Сотников и Лидия оказались в числе приглашённых на день рождения сослуживца, оба знали, чем для них окончится вечеринка. День выдался неярким, но тёплым; организовали пикник. Расположились в лесопарковой зоне. Спустя час после начала празднования, оставив компанию, Сотников с Лидией прогуливались по реденькому подлеску. Шли рядышком, изредка перекидываясь малозначащими фразами, не тяготясь паузами, точно пара с давно сложившимися отношениями.
Девушка остановилась и, глянув на Сергея с невнятной полуулыбкой, спросила, не хочет ли он послушать её стихи. Сотников с готовностью закивал. Интуиция его не подвела: вместо цветочно-кисейных переживаний о судьбе каких-нибудь «увядших гортензий» (актуальная тема для засидевшейся в невестах барышни) Сергей услышал нечто среднее между гимнами плотской любви и некромантическими псалмами. «Раздуй же шире ноздри, впитай благоуханье тлена и фимиам любовных испражнений… – декламировала Лидия и крылья её носа, раздуваясь, белели. – Взрасти в себе зверя, взлелей свою похоть, и залюби до пота ледяного, до всхрапа смертного…»
Теперь уж не какие-то там модуляции – хмельные, в пылу броженья соки источал голос Лидии. Голос колол Сотникова китайскими иголочками, сначала играючи, гуляя по эпидермису, а потом проскользнул в заповедное – в позвоночный столб. И забыта была Юлия с тонкоструганной её красотой – и не истаявшим за четыре года благоверного сожительства ледком в глазах. Не дожидаясь окончания пикника, Сергей с самодеятельной поэтессой уехали к ней домой.
Когда они вошли или, скорее, ворвались в её маленькую квартирку-студию с застоялым запахом масляной краски, на Сотникова вдруг накатило дежавю. Чувство, что он бывал здесь прежде, было настолько явственным, что он застыл в прихожей и стоял как оглушённый, пока Лидия не начала стаскивать с него куртку.
Стихи девушки оказались не приёмом эпатажа, но неподдельным её самовыражением. Не было никакой прелюдии, никаких милых игр, лобзаний и прочих нежностей. Просто несколько часов остервенелого совокупления.
В половине двенадцатого ночи Сотников стал собираться.
– Ну всё, я потопал. Хороших снов, – сказал он, заглянув в комнату из прихожей.
Не открывая глаз, Лидия ответила ему улыбкой сытого довольства. Она лежала поверх смятых простыней с вольготно раскинутыми ногами, словно растёкшаяся на солнце медуза. И поза, и улыбка были так выразительны, что Сергей готов был услышать удовлетворённую отрыжку.
Встречались они два или три раза в неделю, всегда у Лидии. Созванивались; иногда он приходил первым (она дала ему ключ), иногда она. Они никуда не выходили: свидания имели исключительно функциональный характер. Стоило Сотникову переступить порог её квартирки, срабатывал закрепившийся условный рефлекс – в область таза устремлялся поток крови, и он уже изнывал от нетерпения. Лидия включала красный ночник, затем ставила диск с тяжелейшими композициями «Рамштайн», и они приступали. То, что между ними происходило напоминало беснование. Было шумно. Завывания Лидии, перемежающиеся утробным рыком Сотникова, беспокоили соседей. Встревоженные жильцы стучали по отопительным трубам. Однажды на выходе из квартиры Сергей столкнулся с пожилой женщиной, которая, по всей видимости, собиралась позвонить в их дверь. «Молодой человек, вам тут не скотный двор, – сказала старушка, – соблюдайте приличия. У нас дети». Сотников почувствовал, что краснеет.
И тревожный свет ночника, и музыка суровых немцев лишь дополняли «готический» антураж спальни. Тон задавала картина, стоявшая на мольберте чуть наискосок от кровати. Написана она была в сюрреалистической манере и походила на фрагмент кошмарного сна. На первом плане – уходящая в туман тропа, на втором – туман материализовался в существо с лицом злобного мима. Хищно изогнутый нос напоминал клюв, широкий рот с чёрными губами хранил выражение надменного высокомерия. В серо-голубой, почти монохромной гамме выделялись цифра 17, выведенная на груди туманного демона красной краской, и жёлтый шарфик, который он держал перед собой в вытянутой руке. Позади аморфной фигуры виднелись такие же мёртвенно-бледные лица с чёрными ртами.
Полотно вызывало у Сотникова чувство тревожности. Поначалу он на эту макабристику старался не смотреть, однако мало-помалу картина стала о себе заявлять. Порой даже в минуты близости Сотникова забирал страх: чудилось, что инфернальное пространство холста начинает просачиваться в спальню и что вот-вот у него за спиной зашипит, защёлкает клювами адова ватажка. Фантазии такого рода стали досаждать ему не на шутку – лезли в голову перед сном, а то и среди дня, отчего он точно захворавший ушами пёс начинал потряхивать головой.
Только одна деталь диссонировала со зловещим сюжетом картины – это был жёлтый шарфик, который казался Сотникову потерявшимся, милым чьему-то сердцу, почти одушевлённым предметом.
Как-то раз он поинтересовался, где Лидия приобрела картину. Девушка, которая лежала на боку, спиной к Сотникову, по-видимому, задремала. Он легонько толкнул её локтем и повторил вопрос.
– Сама нарисовала, – вздохнула Лидия.
– Атмосферно, – заметил Сотников. Он только сейчас сообразил, что эта небольшая студия – мастерская художника. Мольберт, кисти в вазах, стопка подрамников у стены, несколько этюдов без рам. «Вот же чёрт! Сплю на ходу», – ругнул он себя мысленно. И тут же в голове его прокрутился сюжет мебельной перестановки: маленький двустворчатый шкаф переместился в прихожую, антикварное бюро красного дерева переехало в другой угол, а тахта заняла его место. Видение было секундным, но удивительно реалистичным.
– Ты давно перестановку делала? – снова спросил Сотников.
Лидия легла на спину и, не открывая глаз, сказала:
– Перестань. Это уже не смешно.
– Я просто спросил.
Девушка снова вздохнула и на этом разговор закончился. Они вообще мало разговаривали, только если вдруг случайно упоминался кто-нибудь из общих знакомых, Лидию прорывало. Начинала она обычно с тона сардонического, заканчивала с неприкрытой злобой. Это пакостное «промывание костей» доставляло Сотникову что-то вроде злорадного удовольствия.
Однажды Лидия поделилась сокровенным:
– Знаешь, – заговорила она, – я мечтаю попасть в одно место. Только вот… места этого не существует – оно мне снится. – Она стала рассказывать о ночном безлюдном городе с готическими храмами и булыжными мостовыми. Город, по её словам, напоминал огромный некрополь, хранящий некую сакральную тайну.
– На самом деле, там полно людей, но все они прячутся, – говорила Лидия, – потому что боятся. Меня. А я всё кружу, кружу по ночным улицам, высматриваю добычу… и знаешь, мокрая вся, истекаю прямо. И чувствую: вот-вот я кого-то настигну и тогда… – Она издала протяжный всхлип и, опустив руку на причинное место Сотникова, крепко сжала.
– А потом? Что с этим счастливчиком будет? – спросил он.
– Потом… – Девушка смолкла, взгляд её сделался томно-бессмысленным, точно у сонной курицы. – Потом я откушу ему голову, – продолжила она, – как самка богомола. Но тебе бояться нечего: мы с тобой будем вместе… пока вселенная не остынет.
Подобные разговоры можно было по пальцам перечесть. В редких перерывах между любовными «спаррингами» они молчали. В такие моменты из равнодушного Сотникова прорывалась другая, полузабытая, ипостась. «Что ты здесь делаешь?! Беги без оглядки, глупая голова! Ты душу свою погубишь, измажешь её дочерна!» – вопил призрачный Сотников. Но, как и у всех призраков, голос его был слишком слаб.
Постепенно в их отношениях стало возникать странное недопонимание. На, казалось бы, простые вопросы Сотникова Лидия почему-то отвечала с сарказмом, а то и с издёвкой. Когда, например, он поинтересовался, не хочет ли она заняться живописью профессионально, она, взглянув на него с насмешкой, ответила: «Оригинальная у тебя манера размышлять о своих планах». На его вопрос, где она держит утюг (хотел привести в порядок помявшуюся рубашку), Лидия посоветовала ему поискать у неё в сумочке. Похожие на глупую игру шутки стали раздражать Сотникова. Правда, когда он начинал злиться, она моментально меняла тон, легко просила прощения. Однако смиренный вид Лидии его не обманывал – взгляд её оставался снисходительно-насмешливым. Это его бесило и в скором времени главное место в чувствах Сотникова – пополам с животной страстью – стала занимать ненависть. Он даже представлял себе эту ненависть в виде чёрной жирной сколопендры, которая угнездилась где-то в районе его диафрагмы. И всё чаще его внимание привлекала тонкая шея Лидии. Его так и подмывало потрогать эту шейку, погладить, охватить пальцами, почувствовать её податливость. Проверять шею девушки на прочность ему, к счастью, не пришлось – всё разрешилось иначе.
Сотников одевался, когда раздался дверной звонок. Сергей открыл. Перед ним стоял высокий, пухлый парень с простоватым лицом. Молодой человек слегка напоминал больного синдромом Дауна.
– Здравствуйте… – сказал он, чуть замявшись, – Лиду позовите, пожалуйста.
– Лида, к тебе пришли, – позвал Сотников.
– Какого чёрта! – увидев гостя, воскликнула Лидия. – Ты что, следил за мной?
– Даже не смутилась… – пробормотал молодой человек. – Всё, всё забыла…
– А что я должна помнить? Пару случайных встреч? Это, милый, со всеми случается. Успокойся и ступай, проветрись.
– Ты говорила, что мы всегда будем вместе, до самой смерти! – закричал парень. – А сама… сама… Убью, гадина! – Он схватил девушку за горло. Лидия беспорядочно замахала руками. Продлилось это недолго: отшвырнув девушку, незнакомец бросился на Сергея. Ударил (неловко, по-бабьи), промахнулся, ударил с другой руки – и снова промазал. Сотников драться не любил, но умел. Так что очень скоро ревнивец оказался на полу. Он лежал с приоткрытым ртом, из разбитых губ на подбородок стекала кровь; нежное, девственно белый животик, вывалившийся из-под задравшейся куртки, как бы сигналил о капитуляции. Сотникову стало стыдно, точно он избил ребёнка. Он взглянул на свою руку с кровоточащими костяшками пальцев и сел на пол возле поверженного визитёра. Он вдруг стал противен себе.
Парень поднимался неуклюже, словно беременная женщина. Утвердившись на ногах, он выхватил из внутреннего кармана куртки разводной ключ. Сотников взглянул на его лицо с гневливо и жалко прыгающими губами и опустил голову. «Пусть бьёт, – подумал он равнодушно, – так будет лучше». Шелест куртки выдал замах; Сотников зажмурился.
– Замри! – рыкнула Лидия и после секундной паузы заговорила с ласковыми, певучими интонациями, как читают сказки детям: – Ты что это, Олежка, бойцом себя вообразил, викингом-берсерком? Ты с этой железякой не на викинга – на слесаря-сантехника похож. Ну да ладно, милый, давай к делу: положи-ка руку на тумбочку. Да не эту, дурачок, левую. А теперь бей.
Сотников скосил глаза: узкую прихожую наполовину загораживала спина гостя, Лидия стояла у двери. Парень поднял руку с ключом.
– Бей! – скомандовала девушка. Рука с ключом резко опустилась. Молодой человек сгорбился, заскулил тоненько.
– Молодец, – похвалила Лидия. – Давай ещё разок.
Парень снова ударил, его качнуло; ключ брякнулся на пол. Лидия подняла.
– Возьми, – шептала она, протягивая инструмент гостю, – смелее!
Молодой человек подчинился. Сотников встал на ноги, развернул парня за плечо и вырвал у него ключ. Тот опёрся спиной на стену, баюкая на груди разбитую руку.
– Слушай, – сказал Сотников Лидии, закрыв за парнем дверь, – ты мне больше не звони. У тебя не все дома, тебе к доктору надо. А ещё лучше – к экзорцисту. – Он накинул куртку и направился к выходу. Девушка придержала его за рукав.
– Перестань. Из-за какого-то дурня сцены устраиваешь. Это давно было, до тебя. Я, наверное, переборщила, но ведь ничего страшного не произошло, верно? Не уходи.
Сотников открыл дверь, шагнул за порог.
– Ладно, ступай, только помни: мы с тобой запутаны, как частицы в квантовом мире. Ты будешь видеть мои сны, – сказала ему в спину Лидия.
Сергей оглянулся: девушка смотрела на него с выражением надменной снисходительности – точь-в-точь – как у черногубого мима на её картине. Он хотел сказать, что романтические бредни не её конёк, но промолчал.
2
Разрыв с Лидией облегчения Сотникову не принёс – скорее, наоборот, кошмары его приобрели необычайную реалистичность. Особенно угнетающими были слышимые им во снах звуки – вой, визг, стоны, которым боль и страх придавали настолько пронзительное звучание, что и сами они казались орудием пыток. Мучила его и цифра 17, будто сбежавшая с груди черногубого мима, она внушала Сотникову неподотчётный, иррациональный страх.
Сергей возвращался с работы. Он шагал по оживлённой улице с опущенной головой. Раньше ему нравилось смотреть на прохожих: как правило, всегда удавалось отыскать что-нибудь интересное в незнакомых лицах. Теперь ему никого не хотелось видеть.
Он дошёл до Т-образного перекрёстка, бросил мимолётный взгляд по сторонам: машины стояли, дорогу перебежали два подростка. Сотников двинулся следом. Он пересёк разделительную черту, и – по ушам ударил истеричный визг шин. На него летела полированная чёрная глыба. Единственное, что он успел сделать, – это закрыть глаза. Никаких «вот и всё» или «это конец» на ум не пришло. С тоскливым шелестом рядом пронёсся вихрь, затем, уже в отдалении, заскрежетало железо. Раздались крики. Сотников открыл глаза: внизу, за пологим спуском, перегородив пешеходную дорожку, лежал опрокинутый на бок джип. Сергей вышел на тротуар; кто-то потянул его за рукав. Округлив глаза, на него смотрела старушка в пушистом беретике.
– Молодой человек, – зашептала она, – я всё видела! Вас Царица Небесная сберегла! – Старушка перекрестилась и, как бы с опаской оглянувшись, зачастила, то и дело поправляясь: – Машина-то ведь прямо на вас летела! Да на вас, на вас – прямым ходом! Ну, думаю, всё: мокрое место от парня останется, а она вдруг как вильнёт! – Округлив глаза ещё больше, старушка показала, как вильнула машина, начертав в воздухе что-то вроде вопросительного знака.
Прохожие помогли выбраться из джипа водителю – тщедушному мужичку среднего возраста. Он, по-видимому, сильно не пострадал, стоял, оглядывая машину, почёсывал в затылке. «Один идиот на красный попёр, другой – на повороте скорость не сбросил, ладно ещё вывернуть сумел…» – объяснял зевакам словоохотливый очевидец.
Через три дня после аварии, под вечер, Сотников возвращался из парка, где около часа бесцельно слонялся по аллеям. Уже на подходе к дому, возле бара «Поручик Голицын» он заметил какую-то сутолоку. Человек десять сшибались в рукопашной. Орали что-то на нерусском, матерились, разумеется, по-русски. Возле дерущихся образовалось пустое пространство: народ драку обходил. Сотников не свернул. Когда он пробирался меж метущихся людей, с отвращением глядя на разинутые обросшие бородами рты и выпученные глаза, раздались выстрелы. Сергею обожгло скулу. Уже дома, у зеркала, он обнаружил припухшую багровую полосу под глазом. Стреляли из травмата, резиновая пуля зацепила Сергея вскользь. Он мог остаться без глаза или – попади пуля в висок – погибнуть. Что его толкнуло в разгорячённую толпу, Сотников не знал в точности. Ему запомнилось чувство азарта, острое желание включиться в побоище; он хотел, чтоб на него набросились, ударили, чтобы он мог с полным основанием пустить в ход кулаки.
Через день после драки Сотников вышел купить продуктов к ужину. Он перешагнул обвисшую ленту и зашёл под арку дома, другая сторона которого была заставлена строительными лесами. Миновав арку, он прошёл под лесами и успел сделать всего лишь шаг, когда сзади оглушительно грохнуло. Его обдало известковой пылью: в полуметре от него на асфальте лежала кучка битой плитки. Сергей взглянул вверх: приблизительно с уровня пятого этажа с лесов, разинув рты, на него смотрели двое рабочих.
После расставания с Лидией прошла неделя. В офисе девушка не появлялась; Сотников лелеял надежду, что она уволится. Никакой радости по поводу избавления от «вавилонской блудницы» – как он иногда её называл – он не испытывал. Как не испытывал и желания вернуть отношения. Удивительно быстро Лидия стиралась из его памяти.
Сотников всегда относился к сверхъестественному, то есть к явлениям, не имевшим эмпирического обоснования, с большим скепсисом. Теперь его точка зрения стала меняться. Связь с Лидией по большому счёту была делом обычным, житейским, тем не менее, у Сергея не пропадало ощущение, что его вовлекли в скверную, отдающую святотатством мистерию. И в потерянном дне, и в замешанном на ненависти романе с Лидией он видел некую метафизическую подоплёку. А однажды ему пришло в голову, что изводившие его кошмары, видения и голос вовсе не симптомы недуга, но дарованная ему способность к сверхчувственному восприятию. Однако ни в потусторонних рожах (какие, пожалуй, и Лавкрафту не снились), что мерещились Сотникову, ни в ахинее, которой его потчевал баритон, не было ни грана смысла. В общем, утешительную мысль о «даре» пришлось оставить.
Заплутавший в развалинах своего порушенного, некогда упорядоченного внутреннего мирка, Сотников не мог больше оставаться в мегаполисе (да и о его неподотчётной тяге к разного рода опасностям не стоило забывать). Он решил уехать; ничто его не держало, да и Юля от него всё-таки ушла. Однажды вечером, вернувшись с работы, Сергей застал её пакующей чемоданы. Он переоделся и стал разогревать ужин.
– Так ничего и не скажешь? – спросила она, остановившись в дверях кухни.
Сотников отложил ложку.
– Мы с тобой обязательно поговорим, – сказал он, – только не сейчас, извини.
– И всё?
– Уходишь и правильно делаешь. Я не в адеквате – по мне дурка плачет. Вообще неизвестно, чем всё закончится. Вот так. Если хочешь, могу прощения попросить. И… конечно, спасибо тебе за всё.
– Ну, до свидания тогда или уж… не знаю, прощай, бедный мой Билли Миллиган, – вздохнула Юля. Подошла, поцеловала в щёку и через минуту за ней захлопнулась дверь. Сотников остался один.
В конце апреля он садился в поезд Москва – Орск. Перед отъездом ночевал у матери. Проговорили весь вечер. О Лидии Сергей рассказывать ничего не стал, сказал только, что об адюльтере Юля не знала и ушла по другой причине. Все возникшие пертурбации и свой отъезд Сотников объяснил психологическим кризисом неизвестного происхождения. Посокрушавшись, Наталья Андреевна, тем не менее, с его решением согласилась.
Уезжал он в уральское захолустье, в затерявшуюся в предгорьях деревню, о существовании которой он никогда не узнал бы, если б не Сашка Дядин, старый его приятель. Когда у них по случайности совпало время отпусков, Александр соблазнил Сотникова рассказами о сказочно-пасторальной деревушке, где у него имелся домик – наследство умершей бабушки. «Знаешь, – мечтательно щурясь, говорил Сашка, – там почти как в Ломбардии, в долине реки По».
Попав по приезде под дождь, который, как оказалось, не прекращался уже несколько дней, и протащившись до Семёновки шесть километров по щиколотки в грязи, Сашка приуныл и о Ломбардии больше не вспоминал. А когда наконец добрались до заросшего бурьяном дома с подгнившим крыльцом и грязными окнами, Александр скис окончательно. Целый день пока они наводили в доме порядок, он ворчал, ругая себя за недальновидность. Было начало июня, но погода стояла пасмурная, и, чтобы избавиться от сырости, пришлось затопить печь. Давно нетопленная «голландка» обильно задымила; Александр взорвался, обложив и печку, и свою затею с поездкой изощрённым матом.
Ближе к вечеру решили сходить на реку. Сотников, уже раздумывающий, насколько хватит их стремительно увядающего энтузиазма, забыл про неудобства: Сакмара, тихая ясная речка с живописными берегами, разом вытеснила мысли о скором отъезде. Прежде чем уехать, Дядин продержался ещё два дня, Сотников остался до конца отпуска. Когда они встретились и Александр заметил, что хорошо бы домик продать, чтоб не гнил зря, Сергей сразу вызвался его приобрести. Таким образом, он стал владельцем скромного, но вполне надёжного жилища.
По приезде Сотников занялся ремонтом: залатал крышу, заменил несколько половиц в сенях, подправил крыльцо. Вечерами топил печь, читал, лёжа на диване. Читал в полглаза: прислушивался, как в окоченелый, поражённый метастазами запустения дом возвращается жизнь. Будто разминаясь, бодро покряхтывали стропила, напористо балаболил огонь в голландке; а в подвале – не нарадуясь, что на дощатые их небеса вернулся наконец бог благоденствия, – колобродили мыши.
Помимо того, что «демоны» Сотникова сгинули без следа, в новой своей жизни он нашёл немало такого, о чём раньше не имел представления: возможность оставаться в одиночестве сколько того пожелает душа, воздух, от которого он поначалу шалел и делался бестолково суетлив; живая, пульсирующая множеством кровотоков тишина – всё это радовало его, умиротворяло.
Вспоминая о своём «шизоидном периоде» – как Сотников обозначил тягостные дни помрачения сознания, – он старался хоть как-то обосновать, дать мало-мальски вразумительное объяснение этой умодробительной истории. Припомнил даже рассказы бабушки о её двоюродном брате – деревенском дурачке. Однако подозревать себя в склонности к сумасшествию Сергею не слишком нравилось, поэтому он попытался отыскать ответ в эзотерике. Юношеского тумана, в котором вперемешку с Шамбалой и Вуду плавали Блаватская с Кастанедой, оказалось недостаточно, пришлось покопаться в интернете. Кое-какую мелочь из массы познавательного материала Сотникову всё же удалось увязать со своим случаем, но никакой жизнеспособной теории у него не вышло. «Как всё это понимать? – морщился он. – Шёл себе человече, посвистывал и вдруг ухнул в какую-то метафизическую дыру. То ли козни чьи, то ли сам временно помешался – поди угадай…»
Ясно было одно: ему пришлось столкнуться с чем-то необъяснимым, тёмным, иррациональным. И мелькала у Сотникова смутная мысль, что нынешняя его пасторальная нега вовсе не счастливый конец, не избавление, а всего-навсего передышка.
3
В такт колеблющейся за окном листве на половицах то вспыхивали, то затухали солнечные вензеля. У окна с натянутой москитной сеткой распевали птицы – они его и разбудили. Сотников поднялся, поставил на газ чайник. Услышав мяуканье, открыл дверь Рыське, красивой умной и безукоризненно воспитанной кошке. (Однажды утром животное объявилось у двери Сотникова, проявив все признаки домовладелицы и, судя по всему, уходить не собиралось.) Проехавшись боком по ноге Сотникова, Рыська потрусила к блюдцу с кормом.
С улицы доносились пьяные крики. Бузил Пётр Скворцов, сосед Сотникова. Пётр страдал запоями и случалось во хмелю бузил. Впрочем, буйство его выражалось вполне безобидным образом: он любил пошуметь – выкрикивал всё, что влетало в пьяную голову. Сейчас, судя по приближающемуся голосу, Скворцов направлялся к своему дому. «Мать вашу в грызло… эге-гей!» – горланил он. В зарослях бурьяна мелькнуло светлое пятно, затем вынырнул и сам Пётр, загорелый толстячок в белой панаме. Шёл нетвёрдой походкой, делая отмашку пустым ведром. Он вдруг остановился, задрал голову и с яростным отчаянием, словно бросая вызов небесам, прокричал маловразумительную матерную прибаутку (нечто о свальном грехе). После чего резко, как бьют кулаком по столу, махнул рукой. Его круто развернуло, сделав поворот вокруг своей оси, мужчина упал в бурьян. Ведро улетело в сторону; из зарослей сорняка послышались вялые ругательства, затем они смолкли.
Допив чай, Сотников вышел на крыльцо. Присел было на перила, намереваясь закурить, но решил проведать соседа. Верхняя половина тела пьяного покоилась в зарослях сорной травы, нижняя – на тропинке. Пётр негромко похрапывал. Убедившись, что спящему не грозят ни солнечный удар, ни другое какое несчастье, Сотников вернулся на крыльцо.
После перекура он взял лейку и вышел в расположенный сразу за домом огород. Полив занял около часа, столько же ушло на прополку. Закончив с огородом, Сергей взялся за стряпню, сварил щи. Пообедал и валялся на диване, листал телефон.
В распадках невысоких гор собирались лужицы лилово-чернильных теней. Сумерки быстро густели. Сотников вышел на освещённое фонарём крыльцо, присел на ступеньку и замечтался: представил, как этот крохотный оазис света, окружённый громадой ночи, уносит его неведомо куда, может быть, даже к звёздам; уносит от неясных желаний, несвязных мыслей, от мелкотравчатой суеты, что так долго заменяла ему жизнь…
Бодая его руку, замурлыкала вынырнувшая из темноты кошка. Сергей взял её на руки и зашёл в дом.
На другой день он до часу провозился в огороде, а ближе к вечеру отправился на рыбалку. Пересекавшая луг дорожка, вывела его на Опушку – короткую, состоявшую всего из нескольких домов улицу, ютившуюся в стороне от деревни у самого леса. Возле дома Василька Кирсанова, деревенского дурачка, ему пришлось задержаться.
– Чё, москвич, ловится рыба-то? – крикнул ему со двора Василёк, тщедушный малоголовый парень.
– Не знаю пока, до реки ещё не дошёл, – ответил Сотников, подходя к забору.
– Петька Скворцов вчера заходил, тоже рыбачит. На той неделе, говорит, сома поймал на пятьсот килограмм, – усмехнулся Василёк. – Врёт наверно. Это ведь корова целая – за лето не съесть.
– Да, пожалуй, преувеличил немного.
Разговор их прервала Тамара Алтуфьева, соседка Василька, сорокапятилетняя женщина с тяжёлым прямоугольным лицом.
– Здравствуйте! – сказала она нараспев, остановившись у калитки.
– Здорово, Тамара! Чё ходишь, жопой водишь? – весело ощерился Василёк.
Сотников, молча, кивнул.
– Чем занимаетесь, Сергей? Скучно вам, наверное, в деревне? – всё так же, нараспев, говорила Алтуфьева, со странной пристальностью вглядываясь в его лицо. – Вы бы к нам, на Опушку, почаще заходили. У нас тут весело бывает. Правда, Василёк?
– А ты наливай – ещё веселей будет, – нашёлся парень.
– Да ради бога. Сергей, выпить не желаете? У меня хорошая – очищенная, на апельсиновых корках настоянная.
– Спасибо. Как-нибудь в другой раз.
– Ладно, ловлю на слове, заходите обязательно. Борща моего попробуете. Вкусный я борщ варю, Василёк? – ворковала Тамара.
Сергей взглянул на женщину. Но наткнувшись на её взгляд, отвёл глаза в сторону. Постоял ещё минуту и, попрощавшись, пошагал к реке. Тропинка пробегала мимо дома Алтуфьевой, крыша которого едва проглядывалась в густой листве ивняка; двор с прилегавшим к нему огородом заслоняла глухая стена лопухов и дикой конопли.
Далеко уходить от деревни Сотников не стал. Шёл краем обрыва, время от времени забрасывая леску в воду, и вспоминал Тамару Алтуфьеву. Странное дело, общительная, доброжелательная, казалось бы, женщина, однако – Сотников знал достоверно – односельчане её недолюбливали.
Обосновалась Тамара в Семёновке лет десять назад. Переехала из села соседнего района с умственно отсталым шестнадцатилетним братом. Попытки сельчанок выведать у новоприбывшей, что-нибудь «эдакое» из её прошлого, оставались неудовлетворёнными поразительно долго. Причём Тамара не отмалчивалась – она с энтузиазмом начинала рассказывать о своей прошлой жизни, но в результате доярки выслушивали пространные, запутанные истории, в которых фигурировали неизвестные им люди. Словом, женщина обладала завидной способностью уходить от вопросов.
В разговоре Тамара всегда пользовалась напевно-воркующими интонациями, а на лице, при малейшей жалобе собеседника, появлялось выражение сострадания. Однако актрисой она была никудышной – в каждом её слове и жесте сквозила фальшь.
По слухам, женщина недавно рассталась с любовником – двадцатипятилетним художником Сергеем Буровым. Молодой человек был приятелем Ильдара Саитова – оренбургского живописца, владельца дачного участка в Семёновке – и частенько наведывался к нему в гости. Так вышло, что место для рыбалки, которое облюбовал Буров, находилось как раз позади огорода Алтуфьевой. Там якобы они и познакомились. Продолжался роман несколько месяцев, потом любовники повздорили. Поговаривали, что после размолвки с Тамарой молодой человек ушёл в запой и пил до изнеможения. Дело дошло до госпитализации. Бурова откачали, однако вылечить до конца его не удалось: пострадал мозг. Во время магнитных бурь он дико оживлялся: ревел дурниной, выл и мог, как говорили, нагадить в самом неподходящем месте.
За два месяца, что Сотников прожил в Семёновке, он видел Тамару считанные разы, и каждый раз она находила повод, чтобы с ним заговорить. За цепким её взглядом, за вкрадчивой манерой разговора чудилось Сергею нечто иезуитское, ассоциирующееся с вероломством, западнёй, ядом, отчего повышенное внимание этой женщины слегка его напрягало.
Сотников зазевался: легчайший рывок лески известил его, что наживка сорвана. Насадив на крючок личинку жука-носорога, он сделал ещё несколько забросов и двинулся дальше. За два часа он поймал только несколько мелких голавлей. Рыбалка не ладилась, Сергей решил возвращаться.
Он шёл у самой кромки воды, когда его окликнули. На верху обрыва стоял Альфред Алтуфьев, долговязый молодой человек лет двадцати пяти, брат Тамары. Выражение тупости на узколобом лице парня нивелировалось хитринкой, мелькавшей в бледно-голубых глазках. Альфред в деревне показывался редко. Говорили, что он постоянно кружит по окрестным сёлам в поисках шабашек, не брезгуя мелкими кражами. Пару лет отсидел: украл в Белом – административном центре бывшего совхоза – старенького ослика, зарезал и продавал мясо в том же Белом, выдавая за мясо косули. Его разоблачили и, слегка побив, сдали участковому. Тот бил уже по-настоящему, после чего, как говорили, ещё и надругался с помощью милицейской дубинки.
Альфред спустился с обрыва не вдруг: руки его были заняты подносом, прикрытым вафельным полотенцем. Остановившись перед Сотниковым, он не хуже заправского официанта – одним движением – сдёрнул полотенце. На подносе стояли стакан, наполненный золотистой жидкостью, и тарелка с салатом. Рядом с тарелкой лежала обёрнутая салфеткой ложка.
– Дядя Серёжа, Тамара просит вас попробовать, – с некоторым подобострастьем сказал парень.
Сергей прошёлся взглядом по верху обрыва, ожидая увидеть Тамару, но никого не заметил. Взял с подноса стакан, поднёс к носу: в благородный аромат цитрусовых вплеталась варварская нота перебродивших дрожжей. Он выпил половину стакана, съел ложку салата. Поблагодарив, достал сигареты.
– Покурить не желаешь?
Закивав нестриженой головой, Альфред взял сигарету, но протянутой ему зажигалки не заметил: не мог отрывать глаз от стакана с недопитым самогоном. Сергей посоветовал парню не стесняться. Молниеносно сцапав стакан, Альфред также молниеносно, в один глоток, выпил. Закурил и спросил:
– Не ловится рыба-то?
– Да, обиделись, наверное, давненько я к ним не заглядывал.
Парень улыбался, но по чуть напряжённому взгляду было видно – шутки он не понял.
– Дядя Серёжа, вы из Москвы приехали?
– Да, из Москвы. Только, знаешь, не нужно меня дядей называть. Поверь, до пенсии мне ещё далеко.
– А сколько вам лет?
– Тридцать.
– Не старый ещё, – ободрил его парень.
– А тебе сколько?
– Двадцать семь… вроде или двадцать восемь. Точно-то я не помню. Да плевать: в армию всё равно не возьмут.
– А что так?
– Маразм у меня. Мне дяденька на призывном пункте объяснил. И по голове погладил.
– Не переживай, до свадьбы заживёт. Спасибо за угощение и привет сестрёнке. – Сотников двинулся к дому, забыв через минуту и о забавном парне, и о его сестре. Однако в скором времени ему пришлось познакомиться с семьёй Алтуфьевых поближе.
Как-то после обеда, поработав в огороде, он решил посмотреть новости. Похлопал по карманам – телефона не было. Посмотрел по столам, заглянул в ящики кухонного буфета: безрезультатно. Потом вспомнил, что проверял почту во время перекура, сидя на крыльце. Но и там было пусто.
Сотников обшарил весь дом, затем взялся за огород, предположив, что мог выронить телефон во время прополки. Тут его окликнули:
– Здорово, сосед! Хватит возится, горб наживёшь. Иди перекури. – На крыльце сидел Пётр Скворцов.
Сотников подошёл, присел рядом.
– Телефон не могу найти, как провалился.
– Альфред Алтуфьев к тебе сегодня заходил?
– Нет, а что?
– Хм… он у тебя во дворе шнырял, до обеда ещё. Его башка нечёсаная тут мелькала. А где Альфредик побывал – там верняк недочёт какой-нибудь обнаружится. Так что не ломай голову, иди пока не поздно. Сплавит куда-нибудь – ищи потом, свищи…
Сергей отправился на Опушку. Во дворе Алтуфьевых огляделся: пара разваленных сарайчиков, кривой забор из жердей, коровьи лепёшки. Он зашёл в сени, постучал в дверь.
– Да, заходите, – ответил знакомый голос.
Он зашёл. Тамара, которая, как видно, собиралась открыть дверь, отступила на шаг, заулыбалась:
– Ой, Сергей! Заходите, заходите…. Прямо сюрприз! – Продолжая пятиться, она держала пред собой раскрытые ладони, словно приглашая гостя сыграть в ладушки.
– Здравствуйте, Тамара. – Сергей постарался сделать улыбку максимально тёплой. – Хотел вас поблагодарить. Не могу представить, как в домашних условиях можно создать такой замечательный… э… продукт. А уж салат… просто мечта!
Говорившему всю эту чепуху Сотникову подумалось, что разговор напоминает репетицию какой-то глупейшей пьесы.
– Присаживайтесь, пожалуйста. Я сейчас… всё как положено: чайку… то, сё…
Сергей сел. Женщина сноровисто накрывала стол, то и дело выбегая в сени к холодильнику. Сотников тем временем оглядывал более чем скромно обставленную комнату: железная кровать у стены, допотопный диван с валиками, его ровесник буфет, несколько стульев. За дверным проёмом – изголовье кровати с пышными подушками.
Скоро всё было готово. В центре стола, среди тарелок с закуской, красовался графинчик с золотистой жидкостью.
Он безропотно выпил две стопки самогона, закусил и за чаем приступил к разговору:
– Тамара, тут такое дело… Оставил телефон на крыльце, через полчаса хватился…
Улыбка с её лица пропала, взгляд сделался острым.
– Алька побывал?
– Похоже на то: Скворцов у меня во дворе его видел.
– Понятно. Ну что за человек? Никак спокойно ему не живётся… – Поднявшись, Тамара прошлась по комнате.
Взгляд Сергея скользнул по широкому заду женщины, которая нагнулась поднять упавшую с плиты тряпку. Не веря ощущениям, Сотников неожиданно возбудился. Внезапная реакция организма застала его врасплох. Он закинул ногу на ногу, но сделал это неловко, слишком поспешно. Губы женщины тронула улыбка. Поняв, что манёвр разгадан, Сотников начал краснеть.
– Не знаете, где сейчас Альфред? Связаться с ним можете? Если он телефон не вернёт, всё может осложниться. Ну… вы понимаете…
– Если б знать. Я его со вчерашнего дня не видела. И не свяжешься: своего-то телефона у него нет. Он частенько в Большой Чаге отирается, село такое. Километров двадцать отсюда. Вечерком заходите. Может, объявится.
Сотников шагал обратной дорогой и думал о своём физиологическом конфузе. Совсем он одичал, коли зад этой тёти Моти возбудил. В ней привлекательности не больше, чем в половецких каменных бабах, тем паче она чуть ли не в матери ему годится. Может, афрозидиак использует? Она, говорят, дока по части трав.
В начале первого ночи в окно постучала Тамара, принесла телефон. Альфред вернулся вдребезги пьяный, но, тем не менее, увещевания сестры на него подействовали: он признался в краже. Телефон был спрятан в балагане – крохотной, заросшей кустами пристройке с боку дома.
Сотников об инциденте почти забыл, и всё же, отправляясь на рыбалку, Опушку стал обходить стороной. Рыбачить он любил, однако временами просто бродил по берегу, безотчётно отыскивая наиболее живописные уголки. Потом он кружил вокруг приглянувшегося места, как бы к чему-то примериваясь, как бы стараясь определить некую позицию, но для чего – сообразить не мог. Вскоре он получил намёк на возможную причину своей загадочной маеты.
Дом, стоявший напротив дома Сотникова, принадлежал оренбургскому художнику Ильдару Саитову. Уже с середины апреля Ильдар приезжал в Семёновку каждые выходные: начинал готовиться к весенним посадочным работам. И обязательно топил баню. Приглашал Сотникова. После бани они чаёвничали, а иногда, под настроение, пили водку, засиживаясь до ночи. Однажды, когда Сергей сопровождал приятеля на пленэр, тот предложил ему попробовать себя в живописи. Странное, двойственное чувство испытал Сотников: возможность что-то изобразить манила его и страшила одновременно. Он взялся за кисть, – и мир сузился до прямоугольного участка ландшафта. Всё остальное скрылось за многоцветным, но блеклым маревом; звуки слились в неясный отдалённый шум. Когда этюд был закончен, Сергей понял, что писал очень быстро. Это было видно по крупным мазкам и небольшим участкам незакрашенного холста.
– Где учился? – взглянув на этюд, спросил Ильдар.
– Политех окончил, – сказал Сотников. – Живописью не увлекался, хотя, кажется, четвёрка была по рисованию.
– Гм… странно…
– Что странного? Намалевал по-быстрому, да и всё.
– Не знаю уж, чего ты шифрушься, но меня не проведёшь. Ты ремесло знаешь, дружок, этого не скрыть. Ну да ладно, после баньки присядем, под рюмочку исповедаешься.
На следующие выходные Ильдар привёз Сергею старенькие, но вполне пригодные мольберт с этюдником, краски и десяток листов грунтованного картона. Сотников сложил художнический инвентарь в сенях, за перегородку и на время забыл о нём.
Как-то вечером, приблизительно через неделю после своего живописного дебюта, Сергей лежал на диване. Светила настольная лампа, за окном слышались мирные звуки деревенского жития. Однако, против обыкновения, ни птичьи трели, ни телячье муканье Сотникова не умиротворяли – он чувствовал смутное беспокойство, как будто забыл о чём-то важном. Он поднялся с дивана, какое-то время бесцельно слонялся по комнатам, потом вышел в сени. Заглянул за перегородку, взял в руки лист картона – и вдруг понял: ему просто необходимо обжить это пустое белое пространство, заселить – неважно, чем или кем – деревьями, облаками, людьми. Через несколько минут с кистью в руке он стоял перед мольбертом.
Проснулся Сотников с тяжёлой головой: в доме было не продохнуть от едкого запаха масляной краски. «Сука!» – выругался он, осмотревшись. С мольберта, с подоконников, со стола на него смотрели «черногубые демоны». С высокомерным пренебрежением на белых лицах они протягивали Сотникову жёлтые шарфики. Он вышел на крыльцо. Хотел закурить, уронил зажигалку: пальцы сотрясал тремор. Вернулся в дом и встал столбом, не зная, что делать. То ли зарычав, то ли застонав от бессилия что-либо решить, он рванул дверцу холодильника. Выпил полстакана водки.
Думал о наваждении. Судя по всему, он провёл за мольбертом не один час, но помнил только лихорадочную торопливость, с которой он писал надменные лики, стремясь добраться до сути; помнил, как она, эта суть, – причина преследовавшей его напасти – ускользала от него, растворяясь в мрачном экстазе.
Водка не подействовала. Сотников взял бутылку, вышел на крыльцо и пил прямо из горлышка. Вскоре к нему присоединился Николай Сивко по прозвищу Рифлёный. Он проезжал на велосипеде мимо дома Сотникова, возвращаясь из соседнего посёлка с полуторалитровой бутылкой самогона.
Николай поселился в Семёновке два года назад, переехал из пришедшего в упадок села Святые Ключи. Прозвище получил уже на новом месте жительства. Причиной послужила незаурядная внешность Николая – лицо тридцатипятилетнего мужчины было изборождено многочисленными глубокими морщинами.
Они ушли с крыльца, примостившись позади дома в тени акации. Выпивали, закусывали хлебом с перьями лука, которые срывали прямо с грядки. Больше говорил Николай. Его не оставляла ностальгия по родным местам. Из Святых Ключей село давно переименовали в Скотобойню. Народ там обитал лихой, поголовно пьющий или же подсевший на тяжёлые наркотики. Поминутно вздыхая, Николай рассказывал о вопиющем происшествии накануне Великого поста. На богомольное собрание старушек ворвался некий Захар по прозвищу Оглобля, одурманенный какой-то синтетической дрянью и вооружённый цепью от бензопилы. Две пенсионерки, посечённые острейшим инструментом, погибли на месте, ещё одна позднее скончалась в больнице. Жертв могло быть больше, если бы не хозяйка дома восьмидесятилетняя Матрёна Бородина. Отважная женщина сумела проскользнуть в сени, взяла там сыновью острогу – и сразила негодяя. Получилось у неё, по словам рассказчика, вполне кинематографично: ударила в затылок, остриё вышло из глаза.
– Уж как они, болезные, кричали! Что твои гиены выли, – вздыхал Николай, описывая страдания старушек.
– Гиены не воют – они хохочут, – заметил Сотников. – Ну, или вроде того…
– Что?.. Ты хочешь сказать, им весело было?
– Про гиен ты сказал, не я.
– Ты чего мне башку морочишь?! – вспылил Николай. – Посмеяться решил? Дай-ка, мол, деревенщину уму-разуму поучу. Так что ли?
Через минуту собутыльники сцепились – рыча и матерясь, катались по грядкам. Более крупный Сотников подмял под себя Николая и ударил головой в лицо. Крутясь ужом, Рифлёный сместился ниже и вцепился зубами в бок Сотникова. Ни боль, ни звериная ярость соперника не помешали Сотникову уснуть. С трудом выбравшись из-под храпевшего оппонента, Николай ушёл с заплывшими глазами. Искусанный Сергей остался спать на грядке с луком.
Проснулся он от холода; болели голова, тело. Сотников зашёл в дом, где по-прежнему воняло краской, задрал футболку: бок с правой стороны был покрыт кровоподтёками с чёткими следами зубов. Сергей достал из холодильника полбутылки сухого вина, выпил прямо из горлышка, потом заглянул в заднюю комнату с расставленными тут и там этюдами. «Что ж, всё идёт по кругу», – усмехнулся он и вышел на улицу.
Был поздний вечер. Посреди деревни желтел огонёк. Свет горел во дворе Авдотьи Громовой, известной на всю округу скандалистки. Полуночничал обычно Святослав Олегович Холмогоров, сожитель хозяйки. Сотников раздумывал, поглядывая в сторону утонувшей в темноте Опушки. Ему вспоминался визит к Тамаре Алтуфьевой, во время которого он неожиданно для себя возбудился. Тогда спонтанная реакция организма показалась Сергею физиологическим казусом, теперь его восприятие переменилось: образ немолодой женщины с топорной внешностью вызывал в нём непреодолимо-острое влечение. Сотников стоял, раздув ноздри и вытянувшись в сторону Опушки, словно сеттер, учуявший добычу. Он уже готов был идти, но остатки здравомыслия или что-то другое заставили его развернуться в другую сторону. Он пошагал на огонёк.
Под навесом за длинным дощатым столом сидел Святослав Олегович, тщедушный мужчина под пятьдесят с унылыми вислыми усами. Перед ним лежали пучок зелёного лука, кусок хлеба и стояла рюмка. Увидев Сотникова, Холмогоров раскинул руки.
– Милости просим! – сказал он. – Ещё одна неприкаянная душа… Проходи, друг мой, проходи. Выпей, не побрезгуй: из одной рюмки придётся, – продолжал он, доставая из-под стола бутылку и бросая вороватый взгляд на крыльцо. – В дом не сунешься: овчарка моя не дремлет.
Сев напротив хозяина, Сотников выпил, макнул пёрышко лука в насыпанную на стол щепотку соли, зажевал. Святослав Олегович тоже выпил, снова наполнил рюмку, подвинул Сергею.
– Лизни, сынок. Между первой и второй промежуток небольшой.
– Спасибо, – сказал Сотников, – если нужно, я заплатить могу.
Холмогоров так энергично замотал головой, что едва не свалился со скамейки.
– Ни слова больше! – Он погрозил пальцем и, нахмурив брови, добавил: – Ты знаешь, друг мой, что тучи сгущаются?
– Тучи?.. – Сотников взглянул на небо.
– Не туда смотришь, Серёжа, – изрёк Святослав Олегович, – на запад смотри.
– А… вы об этом…
– Да, об этом. Подступает, потявкивает, покусывает иродово племя. Никак в толк не возьмут негодяи, что Россия – это как… – Холмогоров завертел головой и, увидев лежащего неподалёку бычка с рахитично раздутыми и измазанными навозом боками, указал на него пальцем. – Вот как этот… богатырь. А они, они – вот что! – Оскалившись, встопорщив усы, он хлопнул себя по шее и продемонстрировал Сергею раздавленного комара. – Да я знаю, знаю, – продолжал он, распаляясь, – экономика и, то и сё. Но! Как им пришло в голову, что Россию можно нагнуть?! Как?!
– Так! – раздалось с крыльца. – Сам пропойца и москвича хочешь с панталыку сбить? – Скрестив на груди руки, в махровом до пят халате, на крыльце стояла Авдотья.
– Не вините супруга, – сказал Сотников. – Я, знаете ли, сам запил: неприятности…
– Слышали, – перебила его женщина, – с бабой разводишься. Нашёл о чём горевать. Ты парень видный, один не останешься. Я вон, к примеру, не откажусь. Только скажи: чучелу эту усатую уморю как-нибудь, да и айда ко мне жить. Шучу, – хохотнула она. – Старая стала, придётся уж с геморроем этим пучеглазым век доживать.
– Вы не подскажете, где можно спиртного купить? – Неожиданно для себя Сотников понял, что для него этот вопрос аналог монетки, которую подкидывают, чтобы принять решение, не думая. Впрочем, подспудно он знал, что в любом случае пошёл бы туда, в заросшее чертополохом логово.
– На Опушку иди, там тебе за одну услугу хоть корыто нальют.
– Услугу?..
– Всё. Дальше соображай сам, – отрезала Авдотья и вдруг рявкнула: – Эй, охламон! Бегом спать!
Святослав Олегович подчинился, и Сотников остался один. Через минуту он шагал в сторону Опушки.
Окружённое ивняком подворье пересекала полоска света, падающая из окна веранды. Сотников приблизился к зашторенному окну, постучал. Почти сразу дверь веранды распахнулась.
– Заходите, заходите, Сергей, – с ласковым напором пропела Тамара, пропуская его в дом.
Сотников зашёл. У окна – накрытый стол: среди тарелок с закусками красовался графинчик, наполненный заветным напитком. Тамара подвинула стул.
– Присаживайтесь, Серёжа, не стесняйтесь.
– Я не вовремя? Ждёте кого-то?
– Вас и ждала. Один, думаю, человек… на новом месте. Вдруг, думаю, пообщаться захочется, а зайти не к кому. Вот и накрыла.
Сотников сел к столу. Тамара разлила самогон. Себе – рюмку, Сотникову – половину двухсотграммового стакана. Присев, приподняла рюмку.
– Ну, давайте выпьем, Серёжа. Разгоним, как говориться, тоску.
Совсем рядом переливисто журчал перекат, в окно сочилась прохлада. Мысли в мутной голове Сотникова играли в чехарду. Не так уж эта женщина уродлива и стара, слишком он привередлив. И плюсы есть – вон какие «дыни» распирают застиранный ситец! В ней даже изюминка имеется: этакий двойной взгляд – то шавочкой-подлизой смотрит, то вдруг зыркнет, будто шилом проткнёт. Тут же в Сотникове поднималась желчь. Похоже, эта дремучая бабища рассчитывает каким-то образом его использовать. Что ж, пусть попробует. Диссонансом к циничным мыслям выступала призрачная ипостась Сотникова: «Опомнись, не поддавайся наваждению, тебе не место здесь. Ступай к себе, мечтай, думай, пиши картины…» – молил слабенький голосок, пропадая в сивушном тумане.
– За вас, Тамарочка, и давайте на «ты», чего нам церемониться.
Потом Тамара уходила наполнять опустевший графинчик, затем ещё раз…
Проснулся Сергей около полудня в её кровати. Чувствовал он себя – против ожидания – не так уж плохо. Вспомнив, как провёл ночь, криво усмехнулся. «Ну, дружок, с возвращением на жеребячью стезю! Всё правильно: от себя не уедешь, не спрячешься», – думал он, продолжая кривить губы.
Завтрак Тамара организовала прямо у кровати на двух табуретах, застеленных вафельным полотенцем. Женщина была немногословна, однако губы её прятали довольную улыбку. Сергей выпил кружку крепкого чая, через силу съел бутерброд и отправился на речку.
День выдался пасмурным и Сотников был тому рад: хмурое небо как нельзя лучше гармонировало с его настроением. Прохладная вода и энергичный кроль взбодрили его. Ныряя, он старался как можно дольше оставаться в сумрачной, зеленоватой глубине, где царили тишина, покой и прохлада. Вынырнув в очередной раз, он увидел Тамару с братом. Альфред, как и в первую их встречу, держал перед собой поднос; Тамара стояла с приготовленным полотенцем.
Сергей вышел из воды и, взглянув на Тамару с Альфредом, внутренне поморщился, ибо голова его теперь стала почти ясной. Но он этой ясности не желал, поэтому, не раздумывая, выпил полстакана самогона, поднесённого Альфредом. Затем насухо вытерся и заставил себя улыбнуться:
– Здравствуй, дружок. Где пропадал?
Альфред неопределённо махнул рукой, задав обязательный вопрос:
– Тёплая вода?
– В самый раз, – ответил Сергей и прибавил, сам не зная зачем, с интонациями некоего собирательного шоумена: – Большущее вам спасибо, друзья!
Продолжение следует…
