Выбирая богов, мы выбираем свою судьбу
Вергилий
Вот не знаю кому как, а мне жизнь подсказывает. Стоит только увидеть правильное направление, как события сами начинают вертеться в нужную сторону. После разговора со Сперанским я всерьёз задумался об аренде домика в глухой деревне. Сбежать от всех, выключить телефон и две — три недели поработать над текстом. Ничем другим не заниматься, ни на кого не отвлекаться, только писать. Три недели — максимум, больше времени у меня нет. Но зима — не лето. Как бы не вышло, что львиную долю времени я буду бороться за существование: колоть дрова, топить печь, да и стряпню никто не отменял. Это один раз заманчиво и интересно приготовить что-нибудь этакое, аутентично-крестьянское в настоящей печи. А если куховарить регулярно, боюсь, к концу первой же недели взвою от тоски. А еще моя любовь к крепкому, правильно сваренному кофе. Надо десять раз подумать, выбирая место для творческого уединения. А часики тикают.
В этот самый момент очень кстати пришлось предложение доктора Лейбовича. Старый приятель моего покойного отца, на приём к нему я записался с ещё до встречи со Сперанским. Жалоб на здоровье не имею, просто ежегодный плановый осмотр. За плечами тридцатник с хвостиком как-никак. Человек на четвертом десятке должен следить за состоянием организма. Особенно при моём, не вполне здоровом, образе жизни.
Доктор Лейбович сначала придирчиво разглядывал листики с анализами и неодобрительно морщился, потом, вздохнув, посоветовал сделать паузу. Просто отдохнуть. Сменить обстановку. Не увлекаться фармацевтикой, в моём случае, кажется ему, всё само восстановится. Минутку задумчиво побарабанил по столу пальцами и объявил, что готов подсказать идеально подходящее для отдыха тихое место. Один хороший пансионат на морском побережье. Исключительно по рекомендации, для своих. Ну вот и не верь после этого в направляющий перст судьбы! Я, конечно, решил прислушаться к словам Якова Иосифовича, и, наскоро закрыв все удерживающие меня в городе дела, купил железнодорожный билет на ближайшее воскресенье. Глухой деревенский домик в моей голове махнул на прощанье скрипучими ставнями и дематериализовался.
Вот скажите, кому пришло в голову, что проводить ночь в дороге, это приятно и интересно? Спертый воздух полутемного купе, натужно-астматическое дыхание пассажира с нижней полки, ледяной сквозняк, настойчиво атакующий шею из невидимой щели. Кажется, вот только удалось провалиться в ритмично постукивающее, встряхивающее забытьё, как вагон опять замирает. Сначала луч вокзального прожектора впрыгивает в купе сквозь мутное стекло в изголовье, потом невидимый попутчик тяжело топает мимо купе по коридору. Щелкает замок и открывается дверь у соседей слева. За окном равнодушная скороговорка из репродуктора, притаившегося над головами пассажиров где-то в тёмной высоте перрона. Это объявляют наш поезд. Вагон вздрагивает. Луч прожектора оживает, cползает c потолка на стену и, не сумев зацепиться за край окна, исчезает. «Девушка — диктор. Которая только-что. Так она ведь одна на все вокзалы» — сквозь полусон успеваю догадаться я – «во всех городах объявления одним голосом. Спи. Спи. Всё-таки попробуй уснуть. Ты засыпай. Тыза-сыпай, тыза-сыпай» с каждой минутой всё быстрее «тыза-сыпай, тыза-сыпай» – станция всё дальше и дальше, укатывается, укладывается в уютную темноту как в коробочку, сдвоенная дробь рельсовых стыков, темп, держи темп и вот уже перед внутренним взором стучат не колёса, а копыта и летит по степному ковылю рожденный воображением и обрывками памяти всадник, вскормленный не материнской грудью, но кумысом, пряным молоком дикой кобылицы. Летит по степному ковылю и сжимает мускулистыми ногами горячие лошадиные бока неулыбчивый воин, бесстрашный монголо-татарский батыр Тыза Сыпай…
Еще несколько часов вынужденно беспомощного перемещения в пространстве, перемещения сквозь бесчисленные формы яви и сна, несколько часов безуспешного поиска удобной позы на голом матрасе в компании дистрофичной сырой подушки и двух скрученных, как лебединые шеи, простыней. Опять шаги по коридору. Это надменная медноволосая проводница барабанит в нашу дверь. Ура! Пора. С облегчением рифмую я. Ура. Ура. Пора. Пора. Осторожно спускаюсь со второй полки, стараясь, несмотря на качку, сразу угодить ногами в дружелюбно-приветливую, словно бы собачью мягкость собственных светло-рыжих ботинок, развалившихся на стылом железном полу рядом с тремя парами блёклой соседской обуви. Через четверть часа моя станция. Чтобы не беспокоить соседей, лица которых я так и не успел разглядеть, да и не нужно, набрасываю куртку и выхожу в пустой коридор. Одинаковые, заросшие деревьями и кустарником тёмно-синие холмы сменяют друг друга за окном. Наконец, состав замедляется, в окно вскакивают обнявшиеся руками проводов фонари. Последний толчок, остановка. Ступаю на влажно поблескивающий под привокзальными софитами асфальт. Мой город провожал бодрым морозцем, утоптанным снежком, Григорий Лепс орал из колонки киоска круглосуточной шаурмы, а здесь тишина, сырость, ранняя весна, промозглая и неприветливая. До рассвета остаётся совсем чуть-чуть, вокруг ни души, только издалека простуженно сипит паровозный гудок, да рядом с пустой автобусной остановкой призывно светится огонек дежурного авто. Таксист, грузный кавказец, называя цену внимательно смотрит мне в лицо. Боится продешевить. Я, не торгуясь соглашаюсь на первую озвученную сумму, и шофер с досадой делает жест рукой. Дескать, продешевил-таки, садись, дорогой. Вытертая кожа заднего сидения старенького «Мерседеса», полуторачасовая езда по горному серпантину сквозь молочно-белый туман просыпающегося дня. Моя голова тяжелеет, и я украдкой клюю носом под гнусавые баллады лубочных немецких рокеров, заполняющие салон авто из запрятанных справа и слева за моей спиной динамиков. В кармане джинсов оживает, начинает вибрировать телефон.
— Шеф! Уважаемый, можешь потише сделать? Мне на звоночек ответить надо. Потише! Да, Саня, доброе. Нет. Не в городе. Далеко. Думаю, три недели. Планирую. Да. Если что-то интересное появляется ты меня имеешь ввиду. Само-собой. Сантильяна. По приезду рассчитаюсь. А? Нет, ты не знаешь. Был такой футболист в Мадриде. Сантильяна. Не при чём. Саня-Сантильяна. Давай-давай. Обнял. Всё, шеф. Жги. Давай громче.
«Скорпионс» опять заливают окружающее пространство нехитрыми гитарными запилами, а я продолжаю клевать носом.
Приехали, дорогой! Мы на месте. Я хлопаю дверцей и подставляю лицо ветру, пахнущему разлагающимися водорослями, сырой солью и разделанной рыбой. Хочется поднять голову, раскинуть руки, закрыть глаза и дышать полными лёгкими. В сотне метров лениво шелестит море.
Ай да Оле Лукоев! Молодец! Красиво поездку описал. Сочно. Но не увлекайся! Сперанский от тебя совсем другие тексты ждёт. Не время павлиний хвост распускать. «Оле Лукоев» — это я себе имя выдумал. Широкому читателю такой автор пока неизвестен. Ничего, скоро ситуация изменится.
А вот и местечко, рекомендованное Яковом Иосифовичем. Неприметный ведомственный пансионат «Искра». Знакомая эмблема — щит, украшенный мечом и звездой на серых железных воротах. Верхушки деревьев за высоким забором, КПП – контрольно-пропускной пункт с сонным, и от того старающимся быть особенно бдительным дежурным. Он с подозрением сравнивает фото в паспорте с оригиналом, переводя взгляд туда обратно. Да, это я. Лукоедов Олег Евгеньевич, собственной персоной. Просто борода у меня раньше была. Как у Хемингуэя, ха-ха. Дежурный, удовлетворившись, возвращает документы и нажимает невидимую кнопку. Турникет загорается зелёным, я с облегчением толкаю бедром металлическую преграду. Та уступает, проворачивается, пускает внутрь.
— Прямо по дорожке, центральный вход. В холле стойка администратора. Вы увидите – слышу я его голос за спиной.
На территории два трехэтажных корпуса, соединенные столовой и небольшим, бассейном с тепличной крышей. Вдоль дорожек аккуратно подстриженный зелёный, несмотря на сезон, кустарник. «Самшит» — то ли угадываю, то ли вспоминаю название. Любил я в школе ботанику. И миниатюрную блондинку -учительницу Валерию Валериевну тоже любил. У ботанички Леры было много тайных воздыхателей среди старшеклассников.
— Скажите, а вот эти кусты вдоль дорожки, это самшит?
В осоловелых глазах девушки за стойкой недоумение. Наверное, младший администратор пансионата «Искра» Алина, как извещает бейджик на развитой девичьей груди, привыкла, что граждане при поселении спрашивают о другом. Или моё появление прервало её утренний сон на рабочем месте. Известно, что слаще всего спится перед звонком будильника.
Алина хмурит брови.
— Да, самшит. Только пожалуйста, не надо отрывать веточки.
— Ну разве что для букета вам, Алина. Исключительно.
Мимо. Даже не улыбнулась. Это возраст, Оле Лукоев. Десять лет назад девушки улыбались любой твоей шутке.
— Вот вам ключ от номера. Завтрак в девять, обед в час, ужин в семь. Если планируете пройти обследование у врачей — подходите ко мне записываться – она, не стесняясь, зевает – в рабочее время.
Пора, наверное, рассказать, кто такой Сперанский, и что у нас за разговор состоялся.
Кто не мечтает попасть в обойму? В моём случае фигура речи имеет и второй смысл. Попасть в обойму. Издательский дом «Обойма», кинопродакшн «Обойма Ltd», толстый журнал, ежегодная литературная премия и много других интересных дел. Всем этим хозяйством заведует некто Эдгар Игоревич Сперанский – бизнесмен, меценат, общественный деятель. Он к тому ещё и как недавно выяснилось, сам пером владеет. Оказался я на презентации его книги «Берлин: план «Адонис». Второй том трилогии «Круги Ада». Достойно мероприятие оформили: девушки приветливые гостям мартини-вино-шампанское наливают, блюда с канапешечками нарядными на столах красиво расставлены. Публика интересная собралась, известные по киноэкрану и СМИ персоны мелькают, журналисты с микрофонами, операторы с камерами. Светский раут, одним словом! Была у меня надежда перекинуться парой слов приватно с виновником торжества, ради этого и пришёл. Но вижу – не судьба. Только закончит Сперанский очередное интервью, сразу набегают, окружают, поздравляют. Не пробиться. Только во время автограф-сессии для счастливых обладателей второго тома и получил доступ к телу.
— Спасибо – говорю – за творчество. Первую книгу проглотил просто. Надеюсь, вторая также захватит.
Сперанский улыбается вежливо.
— Спасибо вам – отвечает — что читаете. Кому книгу подписать?
— Напишите «Оле Лукоеву» — это мой псевдоним. Хотел бы, честно говоря, с вашей структурой посотрудничать.
Не удивился. Думаю, такие желающие «посотрудничать» к нему пачками стучатся каждый день.
— Мы – говорит – всегда рады новым дарованиям. Адрес редакции вы легко найдёте. Посылайте свой шедевр, если нас заинтересует, редакторы с вами свяжутся. У нас правила для всех одинаковые – и книгу с автографом мне протягивает. Дескать – поговорили. По моим ощущениям – отшил Сперанский. Мягко и культурно. Только вот это словечко «шедевр» зацепило меня немного. Иронично прозвучало. Если б не назвал мою писанину шедевром я б, может, с тем и ушел. А тут нет. Книгу из рук не беру и разговор продолжаю.
— А пока не написан – говорю – никакой шедевр. Но готов написать. Прямо копытом стучу от нетерпения. Не хочу пальцем в небо тыкать, угадывать. Могу написать то, что именно вам в настоящий момент нужно. Качественно напишу и интересно. Вот так. Скажите о чём – и я напишу.
Тут впервые Сперанский на меня посмотрел внимательно. Сначала вроде как строго, а потом смягчился.
— Именно сейчас, меня – говорит — интересуют сценарии для сериала в жанре ретро-детектив. Не нужно выдумывать совершенно новых героев, возьмите что-то известное времён СССР: «Следствие ведут Знатоки», «ТАСС уполномочен заявить» и так далее. И напишите к нему сценарий приквела, сиквела, хуиквела. Что придумаете, то и напишите. Я ясно изложил мысль?
Вполне доходчиво и честно Сперанский мне объяснил. Даже слово нецензурное произнёс – «хуиквел». Обсценная лексика. Вроде как доверительность свою показал. Вот и отлично! Надо пользоваться. Короче, пока желающие к нему в очереди за автографом тянулись, я лихорадочно соображал. Вернулся к столику, когда он последнюю книжку подписывал.
— Это опять я. Смотрите, Эдгар Игоревич, какой прорисовывается сюжет – и изложил ему, что успел придумать.
— Это вы когда нафантазировали? – удивился Сперанский – после нашего разговора?
— Ага.
— Хм. Как ваше настоящее имя?
— Олег.
— Олег, концепция мне пока нравится. Пишите, пробуйте. Через месяц хочу видеть вашу рукопись. Если понравится – будем работать вместе. Есть несколько проектов, которые как раз ждут исполнителя. Попадёте в обойму – завалю работой. Так что удачи вам! – и протянул мне руку.
Вот такие дела. Чудеса случаются. Скажете – ерунда? Контракта с печатью нет. Просто его слово. А я скажу – это реальный шанс. Через головы непроходимых редакторов прыгнуть прямо к Сперанскому на стол. Шанс. Теперь всё от меня зависит. Знакомый один, правда, говорил, что Сперанский деспот и самодур, и авторы у него как на плантации пашут. Может быть, может быть. Очень не против проверить лично.
Оказавшись в номере, я первым делом отключил и спрятал на дно рюкзака телефон. Прощайте, родные и близкие, а также неродные и неблизкие. На ближайшее время я для вас умер. Улетел на Марс. Потом отправил на подоконник графин со стаканом для питьевой воды и водрузил в центре стола ноутбук. Теперь это моё рабочее место. Писать, писать и писать. Ходить трижды в день в столовую, и раз в день гулять вдоль моря. Или два раза. Утром и вечером. Дышать свежим воздухом, но при этом обязательно обдумывать сюжет. Когда начинаем? А прямо сейчас и начнём. Я бодро настучал первое предложение:
Главный герой выходит из поезда и оглядывается.
— и задумался. Где ему остановиться? В гостинице или на съемной квартире? Надо показать, что денежка у него водится. Это аргумент в пользу гостиницы. Самой лучшей в городе. С другой стороны – светиться понапрасну в его ситуации осторожный преступник вряд ли станет. А моему главному герою Векшину кровь из носу надо, чтобы его за серьёзного, авторитетного вора приняли. Задачка, однако! На первом же шагу. На часах – семь минут десятого. Завтрак. Ладно, продолжим после. А во вторник встану пораньше, чтобы и до еды успеть набросать пару страниц.
— Здесь в основном старики. Те, кто службу закончил лет двадцать пять-тридцать назад- охотно вводит меня в курс дела сосед по столику, мой новый знакомый Юрий Иванович – Те, кто недавно уволился, они другие. С совсем иным достатком. Я без зависти говорю, не подумайте. Времена другие, люди другие. Новым пенсионерам здесь уже не по статусу отдыхать. Они за границу едут. Баден-Баден или Виши. На худой конец – Карловы Вары. А я вот сюда. Каждый февраль уже лет пятнадцать как приезжаю. Мне нравится.
— Юрий Иванович, а вам сколько лет?
Ложечка, позвякивающая в стакане Юрия Ивановича, останавливается.
— А сколько дадите?
Я вглядываюсь в морщинки под глазами моего собеседника. Лет под семьдесят. Плюс минус. А может и шестьдесят пять.
— Шестьдесят два- шестьдесят три. Больше не дам — я немного лукавлю, но мне хочется сделать приятно человеку.
— Ошибаетесь, молодой человек. Сильно ошибаетесь. – Юрий Иванович не заметил маленькую хитрость, на его лице появляется гордая улыбка – Через полтора года я разменяю девятый десяток. Вот так вот.
— Не может быть. Вы отлично выглядите. – теперь я действительно удивлен и мой голос звучит абсолютно искренне.
— Да. Мне сейчас семьдесят восемь полных годков. Режим, гимнастика, дыхательные упражнения, контроль давления и веса. Все в наших руках.
Юрий Иванович отхлёбывает чай с лимоном и победоносно оглядывает сидящих за соседними столиками старичков.
Прилив сил, азарт, желание свернуть горы – после завтрака я вывесил на дверь номера табличку «не беспокоить» и принялся за работу. Через час с небольшим перечитал написанное.
Поднимаюсь по гранитным ступеням центрального входа, нажимаю ручку стеклянной двери и неожиданно оказываюсь в буйстве живой зелени. Восемь рослых фикусов, в громоздких, как пушечные лафеты, кадках, расставлены в строгой симметрии по четыре с каждой стороны относительно воображаемой линии «входные двери – стойка администратора». Но только фикусам удаётся придерживаться порядка, дальше хаос. На низких дубовых подоконниках, а также на полу вдоль стен и особенно по углам царит недоступная человеческому глазу суета. Это бесчисленные орды — манстеры, драцены и диффенбахии тянут свои хлорофильные конечности к солнцу, теснят друг друга в битве за внимание сестры-хозяйки, ежедневно обходящей владения с садовой лейкой в руках. Даже доска почёта с двумя рядами черно-белых снимков в прозрачных кармашках кокетливо украшена зацепившимся за натянутую леску плющом.
Бледный, почти плоский древний кактус уже который год следит за всеми, наблюдает отстраненно и безразлично.
В глубине, около больших, прямоугольных и неудобных диванов, обтянутых коричневой замшей, замер один на двоих журнальный столик. С его прозрачной столешницы с фальшивой непринужденностью зазывает, словно бы подмигивает пыльным глянцем тощая стопка журналов.
На моём этаже ковровые дорожки, местами вытертые. Слева от лестницы рабочее место дежурной сестры, стул и стол с неизбежным журналом приёма-сдачи смены, массивной настольной лампой и стационарным, цвета слоновой кости проводным телефонным аппаратом.
Наверное, пансионат захлестнула петля времени, или просто здесь, за высоким забором оно застыло как капля живицы на нарочно процарапанной коре. Живица, сукровица, водица. Живица — это просто слово, название, кедровая смола. Тугая, янтарно-жёлтая субстанция липнет к зубам и наполняет рот всепобеждающей хвоей. Время застывает желтой медленной каплей. Здесь, за этим забором, под этой крышей время застывает. Под этой крышей последние полвека ничего не меняется, разве что цвет ковровых покрытий когда-то был ярче, да на стене в обеденном зале вместо нынешнего черного прямоугольника плазмы красовалось внушительных размеров полотно в толстой позолоченной раме. Работа кисти местного художника Энгельса Козлова, картина, прославляющая нерушимый союз охранника порядка и человека труда, союз насколько лживый, настолько и двусмысленный.
Сонная оторопь, казалось, навечно охватившая оба корпуса нарушается трижды в день, строго по расписанию. Это шаркающей походкой выбираются из своих комнат на трапезу обитатели пансионата, по большей части седые и сгорбленные.
Ч-чёрт! Первый блин комом. Увлёкся! Оле Лукоев, ты хочешь работать на Сперанского? Так пиши то, что ждёт от тебя Сперанский, а не путевые заметки!
— Вы уж простите старику его неуместное любопытство – проницательный Юрий Иванович «вычислил» меня за ужином на четвёртый день пребывания в пансионате — но вы не сотрудник нашего ведомства, правильно?
— Вынужден согласиться. Верно. А по каким приметам вы догадались?
— Рыбак рыбака… Я своих отличаю. Взгляд у вас, извините, непрофессиональный. «Наши» — они либо оценивают, и это заметно, либо закрываются и это тоже заметно.
Юрий Иванович скучает и не прочь поболтать о том о сём, к тому же я ему интересен, это чувствуется. Будь его воля, он проводил бы в моей компании гораздо больше времени. Я тоже чувствую симпатию к своему соседу, но работа прежде всего. Сценарий движется медленно, хвастаться нечем. Поэтому на наше общение во время трапез смотрю исключительно как на необходимую и полезную разрядку в коротких перерывах между сеансами мучительного выдавливания из себя текста. Чувствую, как начинаю ненавидеть ноутбук и ни в чём не повинный полированный стол в своём номере в придачу.
— С «вашими» понятно. А я как смотрю?
— Невнимательно. Как скучающий зевака, извините. Потому и удивился, что делает чужой в этом месте. К тому же все прочие обитатели вам в отцы годятся, как минимум.
— А если я внештатный сотрудник?
— Упаси Бог! Такие сюда не ездят. Мало ли кто кого случайно встретит. Нет.
— Всё верно, Юрий Иванович. Я никоим боком с органами не связан, тем не менее, я не совсем посторонний. Я писатель. Пишу о вас. Да, да, о вас. О милиционерах, о сотрудниках спецслужб разных. О шпионах надеюсь тоже написать. Детективы в стиле ретро.
Юрий Иванович мог поставить меня в неловкое положение вопросом «Что из ваших книг можно почитать?», однако он спросил совсем другое
— И где же вы берёте фактический материал? Общаетесь с сотрудниками спецслужб и бывшими шпионами?
— Нет — я пренебрежительно махнул рукой – это совершенно не нужно. Всё в голове. Я ведь не документалист. Не веду журналистское расследование. Придумать всегда можно интереснее, чем описать то, что было в жизни на самом деле. Подозреваю, что у шпионов в реальности довольно скучная жизнь.
Мой собеседник не стал спорить.
— Я и в пансионате вашем оказался, чтобы спокойно закончить киносценарий. Потому и взгляд рассеяный. Сюжет обдумываю.
— Так вот в чём дело? То-то я вас не вижу ни на территории, ни в посёлке. Приехал гражданин на море и сидит в номере. На процедуры не ходит, на воздухе почти не гуляет. Я уж подозревать начал. Ага, теперь понятно. Работаете, оказывается. Каюсь, не догадался. Не было такой версии. Ха-ха! А что за киносценарий? Это очень интересно. Если возможно – поделитесь. Если нельзя – значит, прямо сейчас закрываем тему. Я всё понимаю. Спасибо за то, что приподняли, так сказать, завесу. Старик теперь не будет мучиться ночами. Следить за вами не придётся. Тяжело в семьдесят восемь то в наружном наблюдении, ха-ха, дежурить.
Я смотрел на неожиданно развеселившегося пенсионера, его покрасневшее лицо и думал «Почему нет? Рассказать? Чем чёрт не шутит? Считается, сюжет заранее посторонним проговаривать нельзя, но дело движется так туго, что может, когда я поделюсь, мне легче писать будет? Может, в процессе пересказа своего замысла увижу новые сюжетные ходы?»
— Сериал будет называться «Место встречи: Лебердон».
— Хм, «интересное» название, похоже на известный фильм.
— Совершенно верно – киваю — Так и задумано. Главные герои культового фильма Жеглов и Шарапов обязательно мелькнут в паре эпизодов. Как это возможно спустя столько лет? Я не знаю. Может киношники собираются компьютерную графику использовать, технологии новые. Не знаю. Не интересовался даже. Моя задача – написать и сдать работу.
Лебердон – это сленг ростовский. Левый берег Дона. Итак, Ростов, конец сороковых годов. В городе свирепствует банда под руководством некоего Черепа – диверсанта, прошедшего в годы войны обучение в Германии. Изюминка в том, что описаний внешности Черепа нет. Им может оказаться кто угодно. Продолжаю. Задача Черепа и его банды – организация народных волнений, локального восстания на территории Ростовской области. Попутно, понятное дело, магазины грабят, милиционеров убивают ради табельного оружия. Из МУРа решено отправить толкового агента. Он должен внедриться в банду, вычислить Черепа, ну и соответственно – придумать схему уничтожения преступников. Проблема в том, что есть информация о неизвестном предателе в руководстве МУРа. Открыто послать агента – значит обречь его на верную смерть. И тут Жеглову приходит гениальная идея. Он выписывает из Ярославля очень способного, но малоизвестного опера Васю Векшина как бы для борьбы с «Черной кошкой» и тот сразу гибнет. Помните, бандит его в первой серии на лавочке заточкой в сердце заколол? Эпизод в фильме у Вайнеров вроде как лишний и герой ненужный. Ну, разве что Шарапову показать, что в мирном городе тоже жарко бывает и люди гибнут. А в моей версии – это начало совершенно другой повести. Заточку кто из раны вынимал? Сам Жеглов. Понимаете? Я даю вариант, в котором якобы «бандит» якобы «заколол». Векшин вышел из игры, о нём забыли, и теперь он под легендой спокойно отправляется в Ростов. Как вор-рецидивист. В помощь к нему будут направлены фотограф Гриша Шесть-на-девять, опять-таки якобы уволенный из органов за пьянку и перевоспитавшаяся Манька Облигация. Думаю по поводу Ручечника. Вводить его в действие или нет.
— Какая у вас фантазия. Бурная.
— Это, Юрий Иванович, только завязка. Основной сюжет впереди. Над ним как раз и работаю. Пока вижу отчетливо только некоторые ходы. Например, Гриша должен погибнуть. Красиво и по большому счёту бессмысленно.
— Лев Перфилов – кивнул мой собеседник – Актёра, который в фильме сыграл Гришу-фотографа звали Лев Перфилов. Имел удовольствие однажды выпивать с ним в хорошей компании. Очень эрудированный товарищ. Олег, вы думаете, такая тематика будет интересна зрителю?
— Об этом я тоже не думаю. Мой заказчик считает, что людям нужны старые герои в новых приключениях, почему бы и нет?
— Может быть это и справедливо – пожал плечами Юрий Иванович – И чем у вас дело закончится? Векшин, разумеется, накроет ростовскую банду?
— Конечно! Причём не только ростовскую. На дело приедут новочеркасские бандиты и даже боевая группа из Ворошиловграда. Большую часть перебьют, остальных возьмут в плен. Череп в бою потеряет глаз, но ему удастся сбежать. Поможет ему Манька Облигация. Любовный треугольник Череп-Манька-Векшин.
— Да-да. Понимаю. В сериале обязательно должна быть любовная линия.
— Правильно. Векшин без оружия придёт в домик на окраине города, где прячутся Череп и Манька. Предложит бандиту сдаться, пообещает честный суд. Череп смертельно ранит Векшина и предложит Маньке бежать вместе с ним. Вещмешок полный золота как аргумент безбедного существования на долгие годы вперёд.
— Какое золото? Вы ничего не говорили про вещмешок.
— Ну, какое-нибудь золото. Не важно. Придумаю в процессе, откуда оно взялось. Важно другое. Ситуация Маньки, её нравственный выбор. Здесь её ждёт суд за пособничество и возможно тюрьма. Там – авантюрная и красивая жизнь с рисковым преступником. В итоге она застрелит Черепа и склонится над умирающим Векшиным. А тот попросит напоследок передать что-то Жеглову.
— Что передать?
— Хм. Тоже пока не знаю. Какая-то фразочка, которая показывает, что даже на краю могилы скромный Вася Векшин настоящий герой и большой молодец.
Раннее утро. В постели Векшин и Манька Облигация.
— Маша! Когда всё закончится, поехали со мной в Ярославль. Там тебя никто не знает. Жизнь новую начнёшь.
— Правильно говоришь, Васенька. Там про меня не знают. Но ты? Ты то знаешь. Сможешь ли ты про моих кавалеров забыть? Ой, боюсь не по силам тебе.
— Дура ты, Маша, хотя и баба хорошая – Векшин тянется за папиросой и закуривает – Ладно, после поговорим. Как дело сделаем и Глеб Егорычу отчитаемся.
Трехразовое диетическое питание — это прекрасно, тишина круглые сутки — это замечательно, морской воздух — это просто великолепно, но творческому человеку нужен допинг! Хватит обманывать самого себя. Приятель Саня-Сантильяна с его разноцветными пилюлями остался в родном городе, да и не хочу я сейчас взрослой химии. Бутылка старого доброго вискарика – вот что меня спасёт. Пятьдесят грамм в топку фантазии перед погружением в текст и тогда плотская любовь между беднягой-опером и беспутной гражданкой из столицы перестанет вызывать у автора чувство брезгливого уныния и тоски. Решено! Вперёд за виски!
Стрелки на часах сообщили, что время до закрытия магазинов ещё есть, но следует поторопиться.
Самый большой продуктовый в посёлке ассортиментом спиртного не порадовал. Полдюжины сортов отечественного пива. Креплёное вино. Водка. В другой обнаруженной мною торговой точке хозяин лавки предложил домашний коньяк собственного производства.
— Что, здесь невозможно обычный виски купить? Быть такого не может.
— А кто покупать будет? Люди сами вино делают, коньяк делают. Кому виски? Зачем?
Взять такси и смотаться в город за бухлом? Полтора часа в одну сторону. Не вариант.
— Послушайте, а ресторан или бар у вас есть? Куда здесь ходят в компании выпить?
— Ресторана нет, бар есть. Это выйдешь, налево до второго перекрёстка, прямо, потом до дома разрушенного, там двухэтажный без окон, потом чуть направо и увидишь вывеску над подвалом. Или спросишь. «У Бубы» бар называется.
Можно, конечно, попробовать заказать бутылку из города, но представляю какой счёт выкатит доставка. И спортивный интерес – я же не на голой планете в созвездии Альфа-Центавра нахожусь. Неужели в зоне досягаемости нельзя найти бутылочку популярного напитка? Не верю.
Посетителей в баре не было, музыка не играла, только под низким потолком лениво перемигивались между собой с десяток тусклых разноцветных лампочек. При таком освещении громилу за стойкой легко было принять за Стивена Сигала в молодости. Но главное, за его мощной спиной на стеклянной витрине просматривалась добрая сотня разнообразных бутылок. Я, к своей радости, разглядел и Jack Daniel’s и Johnnie Walker и Jim Beam и даже Ballantine’s
— Привет, я бутылку хочу с собой забрать. Приобрести целую. Джонни Уокер блек лейбл можно?
— Э! А куда я буду – возмутился Стивен Сигал – коньяк наливать?
В номер мне удалось вернуться своими ногами, чему я был искренне рад. Дело в том, что бармен Буба, несмотря на свирепую внешность, оказался дружелюбным собеседником и весьма крепким собутыльником. В тот вечер в бар так никто больше и не заглянул, а может, и заглядывали, но нам с хозяином заведения они не мешали. Не помню. Помню, Буба-Сигал категорически отказывался брать с меня деньги. В конце концов, мы нашли компромисс. Выпивка на месте — это угощение, но те два литра, что забираю с собой, я оплачу. Да, я взял целых два литра. Почему я так легко перепрыгнул с виски на крепкое домашнее пойло, которое здесь именуют «коньяком»? Сам удивляюсь. Я сидел на кровати, смотрел на пузатую пластиковую бутылку на моём столе и с удовлетворением думал, что потребность в допинге до конца рукописи закрыта. Вопрос решён. Джонни Уокер может идти гулять.
Спать не хотелось. Хотелось кофе. Пройдусь, пожалуй, в столовую, может, остался кто из персонала. Там, несмотря на поздний час, оказалось многолюдно и оживлённо. Помните, большая плазма вместо картины Энгельса Козлова?
Старики сегодня смотрели футбол.
На следующее утро, чуть опоздав на завтрак, я обнаружил, что наш столик сервирован на одну персону. Оглядевшись, я нашёл Юрия Ивановича, вернее, его прямую и напряженную спину за столиком у окна, в новой компании. Обиделся на меня сосед. Смутно припоминаю, что вчера после футбольной трансляции мы остались поболтать и, кажется, немного поспорили. Старик с загадочным видом нёс совершенную околесицу, какие-то намёки о секретной операции в середине шестидесятых, о тайном ребёнке великого футболиста, об упущенной возможности изменить лицо мирового футбола. По моим ощущениям, либо Юрием Ивановичем двигало желание произвести на меня впечатление, либо это последствия возрастных изменений в его мозге. Старческая деменция. Будь я трезвым, я бы промолчал. Дал бы высказаться человеку, может, что смешное или интересное наплетёт. Но в моём желудке плескался без малого литр волшебного местного «коньяка». Поэтому, со всей присущей изрядно выпившим людям откровенностью, я объявил собеседнику о своих подозрениях. Потом, помню, даже пытался извиниться. Однако, как понимаю, прощён не был.
«Да и чёрт с этим Юрием Ивановичем!» — без всяких сожалений решил я – «Никаких повторных извинений, объяснений и прочей мелодраматической мути. Хитроватый дедок сейчас явно пытается манипулировать, вызвав у меня ложное чувство вины. Не дадим ему такой возможности. Заканчивай завтрак, о талантливейший из рабов Сперанского. Твой станочек по клепанию шедевров ждёт тебя в номере».
Прогулочный теплоход. Вася Векшин покупает пломбир и поднимается на верхнюю открытую палубу. На пустой лавке гражданин в плетёной панаме увлечённо читает газету. Это Гриша Шесть-на-девять. Векшин как бы случайно усаживается рядом.
— Я нащупал. Нащупал! – фотограф не поднимает головы, но в его голосе радостное возбуждение – сегодня встречусь в кабаке с одним шнифером. Это, мне намекнули, правая рука Черепа!
— Ушивин, без личных инициатив, пожалуйста. Осторожность прежде всего.
— Товарищ оперуполномоченный, Вася, да ты потом мне спасибо скажешь!
Адский напиток – язык всё-таки не поворачивается называть его вслед за местными «коньяком» – оказался недостающим ингредиентом для продуктивного творчества. Мне лишь пришлось перестроить своё ежедневное расписание. Теперь пятичасовую паузу между обедом и ужином я посвящал длинным пешим прогулкам вдоль побережья. В процессе прогулок о сюжете старался не думать. Дышал морским ветром, наслаждался криком чаек и шумом волн, лениво перекатывающих гальку. После ужина я возвращался в номер, наливал себе до краёв стакан пойла (вот и стакан пригодился) и медленно прихлёбывая, принимался за работу. Текст лился из меня практически без напряжения. Герои оживали, двигались, говорили. Сюжетные линии росли и переплетались. Засиживался я далеко за полночь. Вставал поздно. После завтрака принимался за правку написанного ночью. К обеду заканчивал.
«Пиши пьяным, правь трезвым» — сказал кто-то из классиков. Дельный совет.
Вечер. В постели лежат Манька Облигация и Череп.
— Ну и давно ты меня, Манька, вычислила?
— А вот как наколку на плече рассмотрела внимательно, так и всё поняла. А рассмотрела, как первый раз мы с тобой на ночь вдвоём остались.
— В милицию не побежала, хахалю своему — фраерку московскому не сдала. Хм, что же ты хочешь?
— Не знаю! Запуталась я совсем – Манька утыкается лицом в подушку.
— А давай махнём в Грузию! У меня там кореша – воры местные. Встретят как родных! Тбилиси, Батуми, море, горы. Красиво жить будем.
Про конфликт, возникший после футбольной трансляции, в эти дни я вспомнил только однажды. Бессонной ночью за столом царапнуло вдруг в груди махонькое сожаление об упущенной истории. Не об истории даже, а о собственном непрофессиональном поведении в тот момент. Ты автор, Оле Лукоев, ты не имеешь права упускать возможности. Как птичка, которая вьёт гнездо, тянет любую веточку, так и писатель должен подбирать всё, что окажется на пути. Авось, потом пригодится. Погоревал минутку, сделал глоточек из стакана и двинулся дальше.
Бывший сосед слился для меня с массой прочих безымянных обитателей пансионата. Лишь когда встречал в столовой или коридоре знакомое лицо, всякий раз отмечал равнодушно «Этого зовут Юрий Иванович, он раньше сидел за моим столиком». Мне подсадили нового пенсионера, но дальше дежурных пожеланий приятного аппетита наши отношения не продвинулись. Мне не нужны были больше собеседники. Я полностью погрузился в работу. Чувствовал себя энергичным, полным сил и замыслов Гулливером, среди сморщенных, отживших своё седых лилипутов.
Поймал еще как-то на себе задумчивый взгляд администратора Алины, ухмыльнулся про себя и через пять минут забыл. Работа над сценарием выходила на финишную прямую.
Не могу сказать, что я был в восторге от написанного. Но утешал себя тем, что сценарий – не роман. Психологичность – забота режиссёра и актёров, не моя. Если смотреть на текст исключительно как на пропуск в мир Сперанского, то почему бы и нет? Вместо планируемых семи эпизодов удалось растянуть на двенадцать. И это даже без Ручечника. Включить его – и я в принципе готов склепать материал на два сезона по десять серий.
В ночь со среды на четверг я дописывал последний эпизод. Билет домой на воскресенье. Сработал с опережением графика. Три с половиной свободных дня остаётся.
Дверь распахивается от внезапного удара ногой. На пороге Векшин.
— Спокойно, Череп, не напрягайся. Я сам пришёл и без оружия – Вася показывает пустые руки.
— Зачём припёрся? – в руках у Черепа пистолет.
— Поговорить. Положи волыну, Череп. А то пальнёшь со страху. Обидно будет, если ты меня завалишь, не дослушав.
— Говори – Череп кладёт пистолет на стол рядом.
— Игра окончена, Череп. Твоих людей больше нет. Четырнадцать пленных, остальные при попытке оказать сопротивление. Лысого и его бригаду – всех. Колосок к колоску.
— Туда ему и дорога – Череп сплёвывает — Мне нет дела до Лысого.
— Оставь Марию и сдавайся. Твоя песенка спета. Одноглазый – это сильная примета. Тебе не спрятаться.
— Ха – скалится Череп – это мы еще посмотрим. А Манька твоя со мной по своей воле пошла, понял?
— Я знаю. Но, то наши с ней дела. Разберемся как-нибудь. А ты – сдавайся! Будет справедливый суд.
— Вася! – не выдерживает Манька. В её глазах слёзы.
— Молчи! – перебивает её Векшин и вновь обращается к Черепу — Отсидишь своё и к жизни нормальной вернёшься. А вздумаешь бежать – как волчару обложим. Выследим!
Череп задумывается. Манька и Векшин не отрываясь смотрят друг на друга.
— Ты всё сказал? – спрашивает Череп у Векшина. Тот, не отводя глаз от Маньки, кивает – вот и хорошо.
Потом быстро подходит к гостю и вонзает ему заточку в сердце. Векшин падает. Череп достает из сундука вещмешок.
— Бежать надо, Манька. У меня лодка в тайном месте приготовлена. До Азова доберемся, там кореш знакомый поможет. В Анапу отвезёт или в Геленджик. А там и до Батуми рукой подать. Идём. Смотри, тут в мешке часики-браслетики нам лет на десять раздольной жизни хватит.
Череп поднимает голову и видит направленный на него ствол пистолета.
— Вот гад – в глазах Маньки ненависть – такого парня убил!
Звучит выстрел. Череп падает. Манька бросает пистолет и подходит к Векшину. Тот еще жив. Пытается что-то сказать. Манька кладёт его голову себе на колени.
— Маш – шепчет Векшин, из его рта течёт струйкой кровь – Маша. Будешь в Москве, увидишь Глеб Егорыча. Передай ему.
— Что передать, Васенька?
— Передай, что второй раз заточкой в сердце – это перебор!
Я открыл глаза до будильника. Впервые с того дня, как начал использовать в работе Бубин допинг. «Камень с души» — я подумал это или произнёс вслух? Огромное облегчение, гордость от сознания выполненной большой непростой работы. Теперь можно признаться – непростой. И радость, от того, что Оле Лукоев теперь может никуда не спешить.
Я выбрался из-под одеяла и, привычно дернув шнурок плотной шторы, замер от неожиданности. Ещё вчера черные ломаные линии веток прямо за стеклом сливались с тусклым рассветным пейзажем. А сегодня они резко выделялись на белом фоне. Это февраль таки сумел обнаружить моё тайное убежище и, в знак того, ночью щедро насыпал пушистого снега, начиная от пятисантиметровой подушки на подоконнике и дальше, куда только хватает глаз. «Ух-ты, снег! Красиво как! А на море? Да! Пойду! На берегу, наверное, вид интересный. Так, после завтрака сразу. К чёрту завтрак! К чёрту правку последнего куска. Подождёт. Три дня впереди». Пока мысли в моей голове хаотично перескакивали с одной на другую, взгляд (в унисон) — с ветки на забор, на припорошенный куст, в бескислородную белизну неба, оттуда на скамью, на кривую, почти горизонтальную ветку со скворечником, опять на забор, на утонувшую по ватерлинию бордюров тропинку – радостно и восхищенно кружил по видимой из окна части нашего парка.
Наскоро умывшись, я, на всякий случай, надел теплый свитер под ветровку. Никакого лифта, я легко сбежал вниз по ступеням четырёх пролетов и вдруг увидел в холле знакомую фигуру.
Продолжение следует…
