Новоиспечённые одесситы нашего двора не всегда приживались на каменистых почвах, на пересечении двух дорог: Мещанской и Большой Арнаутской. Дом этих чужеродных, заставлял обменивать квартиры с остатками одесских интеллигентов, попрятавшихся по закоулкам города — Юго-Западный жилмассив, Котовского, Таирова. Наши люди мечтали вернуться в исторический центр.
Этот исчезающий вид человеческого разнообразия, непостижимо выжил в условиях сложных для понимания. Практически растворился в революционном бушующем океане, затонул в семидесятилетнем селевом потоке «строительства коммунизма»; и незначительные остатки исчезли в открытом настежь занавесе перестроечного переселения зарубеж «во спасение» души и тела. Мы, оставшиеся преданными своему двору и Одессе-Родине, радовались прибавлению интеллекта в наших пенатах. Всем известно, один ум хорошо, а разнообразие умов — гораздо лучше. Или «лучше с умным потерять, чем с дураком найти».
Без малейшего сожаления теряли тупых балбесов, тех кто не учился житейской мудрости у старожилов, кто книг не читал, симфоний не слушал, или оставался неисправимым антисемитом. Двор такое не прощал.
— На кой черт они нам сдались. — открещивалась от этих идиотов попадья Клавдия. По правде говоря, Клавдия уже была бывшей попадьей. Или бывших попадей не бывает? Просто отец Александр почил в Бозе (царствие ему небесное) и Клавдия, вполне могла потерять свой статус.
— Клавдию называют попадьей в настоящем времени, чтобы не путать с бывшими проститутками Сарой и Маней, а также с бывшими антисемитами Зиной и Серёжей, — разъяснила сложную ситуацию мама.
— Все понятно, — похлопав ресницами объявила я, — Клавдия не бывшая попадья, звание дано на всю оставшуюся жизнь.
Умные люди редкость — удивительной красоты бриллианты. Я восхищаюсь не драгоценными камнями, а мудрыми людьми.
Таких, как бывшие проститутки Сара и Маня, моя любимая бабушка, Кира Исаковна, черноротая преподавательница Одесской консерватории по классу игры на фортепиано, а также крикливая, но добрая попадья Клавдия днём с огнём не сыщешь. Царицы нашего двора — настоящие шедевры, симбиоз юмора, колорита, ума и доброго сердца. Каждая из них — уникальная жемчужина. Мне несказанно повезло провести мою лучшую, молодую часть жизни в их навязчивом обществе, без шансов обойтись маминым и папиным воспитательным процессом, ну немного бабушкиным. Хотя, сказать правду, то, чему учила меня бабушка я помню всю жизнь.
На Одессу обрушился ураган. Старая акация страшно трещала, хриплым голосом запела, вернее сказать, завыла мрачную песню. Исполнение сопровождалось сильными наклонами, я опасалась — дерево не выдержит, переломится пополам, а это не выдержу я, с акацией связано такое количество воспоминаний, что сердце не переживёт невосполнимую потерю.
Ветер немного успокоился, но только немного, зато моросивший дождь превратился в бешеный ливень. И именно в такую милую погоду, одна интеллигентка решила осуществить переезд. В одну из образовавшихся пустых квартир вселили женщину, с виду приличную, — определила моя тётя Лиля. Женщину звали Валя, Валентина Ивановна, учительница младших классов. Муж давно её бросил, а сын женился на полуеврейке, и она вывезла его в Израиль. Ни мужа, ни сына нам не посчастливилось увидеть. Муж Вали, по её рассказам, был шебутной, гулевой и неверный, не в смысле немусульманин, а муж, заподозренный в изменах.
— Муж, когда сыну исполнилось три года ушёл в одну сторону, в неизвестном направлении, оставил учительницу с ребёнком жить «на одну зарплату». Зарплата приравнивалась к зарплате технички. Государство, по-видимому, считало учителей — уборщиками детских душ и мозгов.
— Поскольку, согласно советской традиции, воспитывать детей должны учителя, а дома родители внушали детям собственные житейские аксиомы, абсолютно не совпадающие со школьными, воспитательный процесс не шёл в гору, а скатывался в тартарары, — жаловалась Валя.
— Отсюда такое огромное количество обезбашенной молодежи, — возмущалась Роза Абрамовна, наш придворный педиатр.
— Я всегда говорила, этих малолетних болванов, как можно быстрее, надо сдавать в армию! — перекрикивала соседей Татьяна Гершелевна, слабослышащий хирург на пенсии.
Каждый знал, насколько мала зарплата преподавателей
— За эту зарплату учителя умывают руки. Зачем им из шкуры лезть вон, делать из «мишигине» умников — себе дороже. Ясно как божий день — затея бесполезная — подытожила моя бабушка.
Валя испытала на собственной шкуре неописуемую сложность работы преподавателем в школе, неблагодарный, напрасный труд.
Поэтому, когда я предложила новой соседке работу секретаря-референта, она не долго думая согласилась!
Всю бумажную волокиту бывшая училка взяла на себя. Бумаги моего офиса, наконец-то, приобрели пожизненные места, определённые раз и навсегда.
— Где письмо из Энергосбыта? — кричала я с порога.
— Лежит возле красного телефона, — моментально отвечала Валентина Ивановна.
Она знала ответы на все вопросы, больше никто ничего не искал. Валя контролировала сотрудников, разбиралась с проверяющими организациями, оберегала меня, как любимого начальника и обожаемую соседку. Валя приходила на работу за час до установленного времени, проконтролировать работу уборщицы.
— Валя! — кричала та. — Ты, как бешеный Цербер, горло готова перегрызть за свою генеральшу. (так уборщица меня величала. А что, неплохо).
— Давай-давай, убирай чище, если хочешь премию получить.
Однажды я спросила Валю, нравится ли ей Артём, мой водитель?
— Не фонтан, — скривилась Валя. Не тянет, — и смущённо улыбнулась. Я, как начальник поняла, моему рефери пора вступать в сексуальные отношения. Вале исполнилось сорок три года. Вполне молодая женщина. Мы с Раей поработали над ее имиджем. Отправили в первый в Одессе косметический салон «Ренессанс» на Комсомольском бульваре. Там чудная девочка Лерочка сделала из бабушки девочку.
Затем передали Валю в руки парикмахера Людочки, модная стрижка и цвет волос баклажан завершили новый образ. Обувью обеспечила соседка Таня, завмаг «Золушки», спекулянтка Анжела одела «по-модному, по-французски». Валя выглядела отпадно. Таня и Валя, жившие через стенку, отлично сдружились. Евгений, муж Татьяны пригласил приятеля на православное Рождество. Таня предложила Вале отпраздновать Великий день вместе, мой секретарь-референт согласилась без задней мысли, наварила кутю, зажарила гуся — это была оговоренная доля. Таня приготовила: молочного поросёнка, начинённого гречневой кашей; студень и напекла блинов с красной икрой и с жаренными грибами. Дефицитный торт «Одесские троянды» предназначался на десерт. Валя и Ванька, сын Тани и Евгения, торжественно внесли угощения. Валя подошла к столу, чтобы поставить блюдо с гусем, чуть не уронила, не донесла до стола.
Хорошо, что сидевший в кресле мужчина заметил растерянный взгляд Вали и вовремя подхватил поднос с жареной птицей. Бывшую учительницу, тихоню, скромницу пронзил острой стрелой, пролетающий мимо купидончик.
— Валя весь вечер пожирала глазами скромного Геннадия. Хохотала над каждой его шуткой, в рот неотрывно смотрела, рассказала в подробностях Таня. Сослуживец Евгения, заядлый холостяк, проникся уважением к Вале и, купидон, дабы одинокой женщине не стало обидно, заодно прострелил сердце Геннадию, другу хозяина дома. Валя — порядочная, на первом свидании ни-ни, не дала. На втором — ни-ни, не дала. К третьему рандеву мы всем двором вступили в неравный бой с целомудрием взрослой женщины, с ограниченной кокетливостью. Мы настойчиво пытались изменить суждения, перепрограммировать их на современный лад.
— Почему ты с ним до сих пор не переспала? — поинтересовалась бывшая проститутка Сара, теперь замужняя, более чем приличная женщина.
— Если я на это пойду, он ни за что на мне не женится, — честно ответила Валя.
— А если ты Гене не дашь, он женится на другой, умной и раскрепощенной, — успокоила Адиля, поначалу удостоверилась, что Мусы по близости нет. Сказала и густо зарделась.
И Валя из зануды превратилась в уверенную в себя леди. Гена на четвёртой встрече остался на ночь, неудобно нас разочаровывать, соседи узнали о его присутствии по громким всхлипам мужчины и томным стонам, истосковавшейся по физическому, страстному общению Вали.
— «Деньги режут сталь», улучшают внешний вид, повышают культурный уровень, дают большие возможности, — подытожила общее мнение Валя.
— Деньги, ребятки, надо зарабатывать. Находить способы, разрешённые моралью, — говорил мой папа.
— Быть нищим может ребёнок, инвалид или старый человек, для остальных — это стыдно, унизительно и пошло, невероятно пошло, — резюмировала Зюма, вошедшая во вкус жизненных излишеств.
Соседская братия, от мала до велика, работали денно и нощно. Нам хотелось многого, мы на всё это зарабатывали. Книги, театры, кино и путешествия, поначалу скромненькие, чересчур бюджетные, а потом всё краше и краше. В общем, дела шли отлично.
Пришло время и повзрослевшая мелюзга стала на одну ступень с дворовым бомондом. Жизнь уравнивает в правах женщин разных возрастов. Наступает момент взросления или рождения ребенка. Ты сама, вчера ещё дитя, сегодня приобретаешь чин матери, к высшему званию прилагается миг возрастного рывка. Ты обретаешь моральное право на равных общаться с мамой, и даже с бабушкой. Хотя, в родном пространстве, мы, мелюзга, с пелёнок допускались к участию во всенародном вече нашего дома. Взрослые, сохранившие детскость, по-видимому, не наигрались, не набесились, не истратили в юности сумасбродство в достаточном количестве, из-за войны обязаны были рано повзрослеть, считали детей слепыми и глухими, при малышне говорили невесть что. А мы и вправду делали вид будто ничегошеньки не понимаем, не слышим, просто мотали на ус, запоминали и даже обсуждали услышанное спрятавшись на развалке (в части дома разбомблённого во время войны. И простоявшего, черт знает до каких времён, до 1977 точно).
Поскольку мы получили статус: подрощенных, нам разрешили высказываться по любым обсуждаемым вопросам. Толерантное отношение к меньшим братьям, не имелись в виду ни кошки, ни собаки, имелись в виду мы, те, которых по-прежнему называли, несправедливо обижая, мелюзгой. Мы — молодое поколение, на этом основании, невзирая на приличное образование, считались немного умственно отсталыми.
— Что ты хочешь, Готеню, сокрушалась моя любимая бабушка, у вас нет жизненного опыта, поэтому вы недалекие, — рассудительно успокаивала.
— Ты умничка, — обращался ко мне папа.
Я была приличным, толковым, хоть и молодым юристом. Я в 26 лет выиграла крупное дело во Всесоюзном Арбитраже. Долго переживала, но смирилась с мыслью: там я умная, во дворе малоумная.
— Ну и ладно, — махнул рукой Муса, — дурак дураком, а я решил жениться. Теперь уравняют с собой в должности.
— Ой! — взвизгнула Рая — Кто она? Почему мы ничего не знаем? Ты Адиле сказал?
— Я так боюсь маму, что при этом сообщении обделаюсь по первое число.
— Сдурел — точно! Сдурел! — Ты собрался жениться тайно? Хочешь мировой дефолт организовать? — Не скрывая плохого предчувствия, завопила я!
Надя, «смазливая дура», однако прекрасно поняла чем закончится подобный фарс. Адиля разорвёт Мусу «вдребезги пополам», и вместо свадьбы будут похороны.
— Иди, «подлый трус», жених несчастный, расскажи родителям о своих безумных намерениях. Ещё и невесту никому не показал, — заканючил Павлик. — Сначала познакомлю вас с девочкой.
Мы согласились. Любопытство буквально иссушало мозг, ни о чем другом думать никто не мог. Вечером собрались в ресторан Печескаго. Муса, полуузбек, чистый цыганёнок, в белоснежной рубашке и чёрных джинсах выглядел, как молодой греческий бог. Васька заскулил, потянул меня за руку.
— Ты чего, мальчик?
— Это моя Юлька.
— Хороша стерва. Без всякого сомнения. Васька, она не твоя. Муса созрел для брака, ты все же маленький, студент, на мамином и папином обеспечении. Тебе, парень, гулять и гулять, учиться и учиться, как говорил дедушка Ленин. Сдашь экзамен по Камасутре, мы найдём тебе приличную еврейскую девочку.
— Почему обязательно еврейскую?
— Ты что, деточка, не любишь форшмак и фаршированную шейку? Ну и женись на ком хочешь. Я торжественно клянусь научить твою всем премудростям Одесской кухни.
— Юля — девушка претенциозная, ей нужен обеспеченный муж, плацдарм — уверенность в завтрашнем дне, статусность. Муса — самое оно, ты, милый, в этой жизни всё успеешь. Найди себе дело, которое даст приличный доход. До 28 ты абсолютно свободен. Не кисни. Улыбайся. Иначе прибью. Нежданно-негаданно в нашем доме образовалось две брачующиеся пары. Валя и Гена решали вопрос совместного проживания самостоятельно. Муса и Юля нуждались в одобрении родителей. Адиля узбечка, её муж украинец, Юлина мама еврейка, а отец католик-немец. Коктейль потрясающий. В связи с таким экстримом, двор настороженно ожидал заключительного аккорда в главной арии Адили. Ждать долго не пришлось.
— Да ты больной на всю голову! — В сердцах сказала Адиля, — жениться на немке?
— Она не немка, она еврейка!
— С одной стороны, по маме — еврейка, но с другой стороны по папе — фашистка!
— Мама! Не смей оскорблять Юлю!
Это слышал весь двор. Адилю вызвали на ковёр, в смысле к столу.
— Адиля! Ты не любишь евреев? — спросила моя тётя Лиля
— Я не люблю? — заплакала узбечка, — как язык повернулся такое сказать?
Лиля не из пугливых, рубанула со всего маху
— Крики слышны на соседней улице, думай, что кричишь.
— Я не знаю как мне быть, что говорить! Мой дурында собрался жениться!
— Мы знаем! Оставь парня в покое. Хочешь чтобы он ушёл и порвал с тобой отношения? — поинтересовалась попадья Клавдия
— Упаси Боже, мне без сына не жить.
— Тогда соглашайся — умоляющим тоном попросила я.
Против общества не попрешь. Две свадьбы лучше, чем одна. Новая семья рождает новую жизнь. Новая жизнь рождает новую любовь, предоставляет новые горизонты. И Бог повел нас разными путями. Кому досталась тернистая дорога, кому — путь, усеянный лепестками роз, кому топкое болото. В конце концов маршруты сходятся в одной точке. Точке, где установлен общий для всех нас стержень, на котором нанизана наша принадлежность городу. Стержень — Одесская сущность, порождающая на своей земле особенных людей: яркий блеск во всевидящих глазах, волосы всех цветов и конфессий пахнут морем, острый, беспощадный язычок; вольный, бесстрашный ум. Одним словом — одессит.
У меня в руке старенькая фотография, лучшие люди нашего дома и мелюзга в полном составе. Мама в цветастом ситцевом халате, в светлом переднике держит меня на руках. Мама совсем девчонка, лет двадцать пять, молодая и счастливая. Я в пальтишке в клеточку, шапочке с бубоном (мама говорила, — шапочка красная с белой полосой), в японских стиляжных ботинках. Щурю глаза от весеннего, яркого солнца, улыбаюсь чему-то радостному; Райка, меньше меня на полголовы, в смешной расклешенной курточке и объемных шароварах, прикрывает ладонью глаза, задорно смеётся. Адиля в платье солнцеклеш, прижимает к груди сверток, в котором дрыхнет Муса, Шурик крепко держит мою маму за подол халата. Зюма тянет за руку, вырывающегося Павлика. Смотрю на фотографию и проваливаюсь в самую глубину своей памяти, явственно слышу голоса любимых соседей, гомерический хохот, сотрясающий окна, заглушающий боль, страх, обиду. Перед глазами разверзлась действительность и ясно проступает безвозвратная эпическая диорама. Квартирки, пристроенные, тесно прижатые друг к дружке, маленькие трущобные окна, вполне убогая, бедняцкая жизнь. Но сколько там веселья и радости, мы выросли в счастье, в неимоверном потоке любви, заботы и тепла. Мы — поднялись на пьедесталы, гордые и сильные. Мы хорошие люди, нам не позволено даже подумать о плохом, недостойном. Двор следит за нашими мыслями, сверху блюдёт наши души, освещая сложный путь. И вот что странно — на всех жильцах нашего дома одинаковые отметины, следы единой общности, словно Пастух обозначил своих особым тавром. Глядя на нас, любому видно — мы одной крови, мы — в родственных, спаянных одесским двором связях, крепких и прочных на века.
Из сборника рассказов «ИСТОРИИ МОЕГО ДВОРА»
