– Я пишу самое разное, я всеяден, — говорил мне художник Данилов, встряхивая серебряными кудрями, вившимися у него по плечам. Всю тайную жизнь кисти он показал на холстах, и в ней всего больше оказалось грустных женщин с отсветами многоцветных улиц по щекам.
– Русские женщины так грустны, — продолжал он, мельком взглянув на холст, – А приедешь за границу – там все улыбаются.
– Их этому учат, наверное, в школе?
– Так чему же нам радоваться? – вмешалась в разговор суровая уборщица, подметающая зал.
– Серые стены – это хорошо, это как в художественном училище, — заметил художник. Он вспомнил юность. Как это понимать – то, что было давно? Оно ведь не изменилось, не изменились мы, но всё кругом другое.
Художник остался один развешивать свои холсты, скромный такой. Да и помочь было некому. Людей в стране становится всё меньше, а здесь в здании и вовсе были одни занятые собой старики.
И я поехала на ледокол. Так длинно поехала, будто в 1991 году, когда мы его драили после покраски за девятьсот рублей никакой страны. Если советская действительность была кошмаром (была), если советская действительность была кошмаром для ребенка заведующего кафедрой научного коммунизма, то она ничего, кроме ещё большего кошмара породить не могла.
И вот я приезжаю на ледокол, и Софья Андревна мне говорит, что Головушкин такой-сякой вор-негодяй и Шенно такой-сякой вор-негодяй. И ее гнев на рябого Головушкина и беззубого Шенно падает на меня. Я озираюсь на зелёную воду. Куда бы утонуть, деться от этих комсомолок на пенсии. Но я сижу за столом, на том самом месте, где пятнадцать лет назад сидела в белой фате моя двоюродная сестра, и думаю:
– Бедняга Макс Головушкин! Ему так хотелось приватизировать ледокол, а Софья Андреевна не дала. Он бы с ней поделился. Он бы ей коробку конфет купил. А так они враги на всю жизнь, ибо, когда он шёл с пакетом документов, она его за руку поймала. Она, руководитель Общественной Организации по Охране Ржавых Английских Ледоколов 1900 года Постройки от Приватизации.
И Шенно – он так хотел украсть ледокол у Макса Головушкина, которому приватизация не удалась. Софья Андреевна проклятущему Шенно не дала ничего! Он потом всё-таки продал на сторону двадцатитомник «Династия Романовых» и ровно восемнадцать лет Совья Андреевна об этом помнит. Шенно потом ещё украл ещё в одном месте, украл не один раз, и Головушкин обокрал своего работодателя, а на украденные деньги купил БМВ – внедорожник. А Шенно так заворовался, что обеспечил, наконец, каждого из своих пятерых детей квартирой, а не мусорным баком.
И Головушкин, и Шенно совершали свои омерзительные действия не сегодня, но Софья Андреевна рассказала мне об этих известных мне фактах сегодня и испортила мне настроение своей злой памятью.
Зато теперь фактической хозяйкой ледокола была она, на ледоколе было все обшарпанным и грязным, за двадцать лет его никто не покрасил. А в кают-компании сидел старик и резал чеху правду про украденное чехами золото Колчака. Красиво резал. Чех поёживался за всю Чехию, но поёживался гордо и обещал, что прибывший вчера чешский консул угостит старика пивом в пабе «У Швейка». А у старика ноги не ходили после инсульта (Один за всю Россию посетил поле Аустерлица!), и его привезла на ледокол внучка Чан Кайши, которой не было и резону везти старика к чехам, укравшим семьдесят тонн признанных и сто непризнанных русского золота в обмен на кружку пива. Внучка Чан Кайши была антикоммунистической китаянкой с острова Тайвань, её родство с диктатором нигде не было зафиксировано, но старик ей льстил в благодарность за всех белогвардейцев, спасшихся на Тайване от красных.
– Софья Андревна у нас тоже непростая женщина. Она внучка жандармского ротмистра Уткина, павшего за белое дело! – чётко и красиво произнёс старик. Пожизненная комсомолка Софья Андревна зарделась.
Тут принесли самовар и, убрав далеко старинную парадную бескозырку, напоминавшую о доблести русских моряков во всю глубину и ширину Мирового океана, стали угощать чеха, взлелеянного русским золотом и выученного в Пражском русско-золотом университете, угощать чаем с пирогами. Чех преподавал чешский язык в родном мне городе Ёбурге, в советское время именовавшимся Свердловском и веявшим на меня из дали лет дремучим запахом зимы. Ему бы еще попреподавать чешскую мову лет пять, и он её забудет. В каждом куске старушечьего русского пирога сидит русское слово, оплодотворяющее язык, нёбо и гортань чужестранцев до потери пульса.
Старик всё сказал про золото Колчака и перешел к теме предательства чехами славянского братства. Об этом он тоже говорил красиво и убедительно, и строго, как старший по славянскому племени, и чех под присмотром русских старушек-комсомолок со всем соглашался и ел пироги. Это уже был наполовину наш чех.
Он много лет путешествует по Сибири в поисках следов прадедушки-белочеха, не вернувшегося из Сибири. И, кто знает, может быть, Софья Андревна – его тетя, старик – его дядя, а внучка Чан Кайши – его шестиюродная сестра, поскольку прадедушка мог почить в ком-то из сибиряков и китайцев.
Я не люблю задерживаться за столом и всегда покидаю его, когда он полон, нет ещё пятен и объедков. Я встала, пообещав старику сделать интервью для тех, кто ищет золото Колчака на дне Байкала. Его уже на дне Чешского банка нет. И Софья Андревна тоже встала, оставив на тарелке надкушенный кусок, и зло засеменила за мной.
– Говорят, ваш брат был с детьми на ледоколе в прошлом году. Передайте ему, что я бы хотела с ним поговорить. Головушкин и Шенно! Какие подлецы! Мы предоставили ледокол молодой, развивающейся организации! Пошли навстречу! Отстояли на правлении!
Я сиротским взглядом окинула то убогое место, где некогда восседал верзила-охранник в чёрном, с дубинкой и полуавтоматом (в середине девяностых всем так хотелось пострелять!), а старший лейтенант упразднённой СА Головушкин подходил к нему, и похлопывал по плечу мертвецки тонкокостной рукой, и исчезал за дверью с надписью «Управляющий».
– Да, брат уволил Головушкина, вы же это знаете! – поддакнула я и добавила, – Но потом принял снова. Брат мой добрый и незлопамятный, хотя Головушкин у него много украл денег. Но ведь Головушкину очень хотелось жить красиво. И чтобы украсть, он приложил труд.
Софья Андреевна слышала только первое согласное, восклицательное предложение. Всё остальное я произнесла сердито почти про себя, спускаясь по трапу.
– Акулам капитализма, а не «молодой, развивающейся организации» вы сдавали ледокол. Бедные ребята! Из-за какой-то безумной комсомолки не смогли приватизировать это ржавое английское корыто. О, Россия! О, нищета!
Я села в троллейбус до центра, но он неожиданно повез меня через плотину ГЭС, за которой хмурилась и волновалась вода под низовым ветерком и верховыми грозовыми тучками. Оказывается, появился новый маршрут. За плотиной я перешла дорогу и села в троллейбус обратно. От плотины все троллейбусы шли в центр. Денег у меня было едва пятьдесят рублей. Троллейбус снова повёз меня через плотину с драматичной стихией справа, слева и сверху. И снова привёз меня к ледоколу. Да чёрт подери эту Софью Андреевну! Это она расстроила мое внимание и нервы своей кристально-честной агрессией!
Теперь уже, не забыв взглянуть предварительно на номер маршрута, я села правильно. Итого, эта чертова дорога обойдется мне, правнучке Георгиевского кавалера и белогвардейца-колчаковца в тридцать шесть рублей. Всех красных – повесить.
Художник все еще развешивал свои разноцветногрустные картины. Высокий, tall, как же это будет по-русски – tall? Да чёрт подери эту держательницу ледокола!
Я стала ему помогать. Я ему пообещала статью о нём в журнале. Он, очень спокойный, рассудительный, в постоянном движении мысли, сказал:
– Да нужно ли это? Может быть и не нужно? Да и выставка – я же её повесил только, чтобы выручить вас. Ну, что же тут поделаешь! Пусть повисит. Когда любые замыслы и любая живописная манера по силам, как-то уже и не думаешь о внимании публики.
На улице начиналась пыльная буря, и художник поспешил пойти скорее обратно в мастерскую, ведь у него не было денег вызвать такси.
Вспомнила я о просьбе Софьи Андревны через полгода, когда в страну прилетел брат с детьми, и после разговора с ним, ехавшим по Байкальскому тракту в Бурдугуз, о детском чтении. Пришлось перезванивать.
– Ты можешь говорить?
– Не очень. Мы стоим с детьми у бочки с квасом и пьём квас.
– Я быстро. Я видела Софью Андреевну на ледоколе, и она высказала пожелание встретиться с тобой. Должно быть, она задумала просить у тебя спонсорскую помощь.
– Не хочу я с ней встречаться. Скажи ей, что я прилетал в страну на три дня, был страшно загружен делами и не смог выкроить время.
– Ладно, я так и скажу.
Выключив телефон, я прибавила стоявшую на прослушивании музыку.
Смолы – пахучие – жарки –
Дали – извечно – туманны –
Сладки – мне – песни – флюгарки –
Пой – петушок – оловянный…
Я задернула шторы с ультрамариновым рисунком, чтобы не попадался на глаза серый бетонный остов строящегося здания. Уехать бы куда-нибудь из этой страны… Ну, хотя бы… хотя бы… к себе на родину, в прибайкальское село, где сейчас моросит мелкий дождик, увлекая за собой пыль степи, и где стоят посеребрённые моросью старинные неприступные избы, и где волна набегает на зарывшиеся в песок лодки…
