Мануэль пришел к нам в цех в середине восьмидесятых, когда СССР еще охотно обучал кубинских студентов. Их отправляли на заводы на производственную практику, и это был наш первый иностранный практикант.
Это был невысокий парень, смуглый то ли от своего карибского солнца, то ли от капли африканской крови, с густыми черными кудрями и большой белой улыбкой. Мы часто над ним шутили. Мануэль не курил, но охотно выходил с нами в едва освещаемую курилку, и там смеялся как ребенок, понимал он наши подколки или нет.
— Мануэль, а у тебя девушка есть? — спрашивали мы его.
— Была. На Кубе, — отвечал он, улыбаясь.
— А здесь есть?
— Здесь нет, — признавался практикант.
— Ну, а это… с нашими девушками… у тебя было это? — спрашивали его и руками показывали непристойные жесты.
Все смеялись, а Мануэль заливался смехом. И потом отвечал:
— Было, — и снова радостно смеялся.
— Скажи, Мануэль, только честно. Какие девушки лучше: кубинские или наши?
— Все хорошие, — блестя глазами отвечал кубинец.
Все снова хохотали, даже у бригадира — вечносурового Викторовича — дергались его тяжелые усы.
Только Гриша невзлюбил Мануэля. У него были длинные волосы, джинсы и “Жигули”, в которых каждый раз видели разных девушек. Гриша тоже выходил с нами и сам курил свою “Яву“, но при Мануэле смеялся сдержанно.
Скоро к нам наведалась начальница ОТК Татьяна Петровна и сама провела проверку изготавливаемых деталей. Она много забраковала, отчитала Викторовича и ушла. Нам грозило лишение премии.
— Татьяна Петровна оттого строгая, что мужика у нее нет, — обсуждали мы на перекуре.
— Да разве он появится, если она такая неприступная! — продолжали мы.
— Не такая уж и неприступная, — отозвался вдруг Гриша.
— Что ты имеешь в виду? — все обратились на него.
— То, что я ей вдую, — ответил он.
Половина из нас замолчала, половина захихикала. Татьяна Петровна — женщина еще молодая, красивая, с волнистыми золотыми волосами и пышной грудью. Но одевалась начальница ОТК очень скромно и смотрела на всех, будто шилом колола. Одни говорили, что она овдовела, другие — что просто развелась. Но все знали, что она одна воспитывала дочь-инвалида.
— И не таких брали, — протянул Гриша и медленно затушил в жестяной пепельнице сигарету.
На следующий день он показывал новые часы Montana, но трогать не позволил — чтобы не испачкались. Еще через день Гриша пришел в новых джинсах-варенках. Он стал качественнее делать детали и лично относить их на проверку к Татьяне Петровна.
— Ну что, уже вдул? — интересовались мы.
— Вот увидите, скоро она сама меня позовет, — заверял Гриша.
Татьяна Петровна действительно начала как-то хорошеть. Она уже не колола людей глазами, одевалась наряднее и даже иногда улыбалась. Мы признавали скорую победу Гриши.
Но он неожиданно заболел и ушел на неделю больничный. А через день Татьяна Петровна пришла в цех и попросила Мануэля зайти к ней в кабинет.
— Зачем она тебя звала? — спросили мы студента, когда тот вернулся.
— Домой приглашала, — улыбнулся он.
Все затихли, только Викторович закашлялся и кто-то присвистнул.
— Как? Что ты сделал? — допрашивали мы Мануэля.
— Я увидел ее в коридоре и сказал: “У тебя волосы красивые”, — ответил он, улыбаясь.
— И все?
— И все. А в другой день я сказал: “Мне нравится твоя блузка”, — продолжал Мануэль.
— Больше ничего? — не верили мы.
— Вчера я сказал: “Какие глубокие глаза”, — улыбнулся кубинец.
Мы молча докурили и пошли к станкам.
Потом Мануэля часто видели с Татьяной Петровной то в парке, то в кино. Это была другая женщина, и для нас она стала Танечкой. Она реже отбраковывала детали, и мы уже волновались, не уволят ли ее за халатность.
Когда вернулся Гриша и узнал о Мануэле с Танечкой, то ничего не сказал. Он не разговаривал и с нами не курил. Мы не обращали на это внимания, шутить над кубинцем было куда занятнее. Смуглый парень только улыбался в ответ.
— У вас на Кубе специально учат за барышнями ухаживать? — спросили как-то мы его в начале дня пока не запустили станки.
— Не специально, — смеялся Мануэль, — Это несложно. Почему вы не говорите женщинам приятное? Вам жалко слов?
Никто тогда не успел заметить, как Гриша, мрачно молчавший у соседнего станка, подлетел к кубинцу и ударил того по голове ключом для токарного патрона. Парень упал, а Гриша продолжал его со всей силы лупить по голове. Как-то мы Гришу оттянули. Он, с красным, как советское знамя, лицом рвался обратно, и мы с трудом его сдерживали. Кубинец не двигался. Из его разбитой головы медленно расползалась лужица крови и смешивалась с пятнами масла и неубранной стружкой. Глаза его смотрели в потолок, а губы его впервые не улыбались. Все поняли, что Мануэль умер. Викторович подошел к Грише и так ударил в лицо, что тот отключился.
Гришу посадили. А мы еще пару дней почти не разговаривали, даже в курилке. Но на третий день как-то в раздевалке обнаружили футболку, в которой Мануэль пришел в последний раз на завод. Это была та самая — желтая в белых полосках — в которой кубинца часто видели с Танечкой. Викторович отнес ее в наш красный уголок, где висели вымпелы за победы в соцсоревнованиях и повесил на свободный гвоздь. Мы стали снова смеяться и шутить на перекурах.
Танечка неделю не приходила на работу, а когда явилась, то стала холоднее и жестче, чем прежде. Но каждый из нас, встречаясь с начальницей ОТК, старался сказать ей что-то приятное, мы как будто соревновались в галантности. Несмотря на ее колкие глаза, кто-то даже дарил ей то шоколадку, то букетик цветов. Через полгода Танечка вышла замуж и уехала в другой город, а футболка кубинца еще долго висела в нашем цеху — пока не закрыли завод.
