Все эти поэтические тексты были написаны в 2020 году. Они войдут в новую книгу с рабочим названием «Эпидемия», которая готовится к выходу в 2021 году в издательской программе PANDA platforma. «В моих текстах есть что-то живое, я не знаю точного объяснения, но оно живое. И оно действует».
А. Дельфинов — специально для «гУрУ»
Ненастоящая девушка
Ненастоящая девушка пишет электрописьмо,
Хочет прижаться ко мне уже и полюбить меня, но
Мало одной лишь улыбки, снято не всюду бельё,
Должен я кликнуть по ссылке, чтобы узнать про неё.
Ненастоящая девушка с именем Срибтха Шмарбхай,
Нравишься ты мне, конечно же! Хочется двинуть в Шанхай,
Или поманишь куда ты? Твой соблазнителен вид,
Жаль, не пускает проклятый и аномальный ковид.
Крылья подрезало птице да поумерило прыть,
Мне к виртуальной девице не долететь, не доплыть,
Впрочем, о чём я? С тобою встречу устроит VR!
Бурей и мглой цифровою в твой я ворвусь будуар,
Там я сорву с тебя пиксель, сам обнажая свой лайк,
Чтобы вдвоём унеслись мы в страстный любовный Клондайк,
Буду дарить тебе коммент и целовать аватар,
Жить без тебя нелегко мне, Ева! Геката! Иштар!
Душит навязанный гендер, Кали! Венера! Лилит!
Не нажимая на Enter, я нажимаю Delete,
В сердце тоска леденящая, боль и страданье в душе,
Девушка ненастоящая стёрта с экрана уже.
Но в основанье затылка мысли, как пули, стучат,
Зря ли не кликнута ссылка? Счастья упущен ли чат?
Снова приходит письмо мне, я открываю, спеша…
Ненастоящий полковник в гости зовёт в США.
Два Иисуса
Иисус отдыхает. Пьёт капучино. Иисусу немного грустно.
Может быть, возраст. Или рухнул серотонин?
Радуют разве что музыка, литература, искусство,
Да что в них толку, если грустишь один,
Нет ни апостолов, ни фарисеев. Рыбу и хлеб
Не раздать с горы ликующему народу…
Иисус понимает, что этот фокус нелеп,
Но превращает кофе со скуки в воду.
Словно тень на миг затмевает солнце,
Облака в отражении неба, как стая ватных медуз.
Иисус улыбается. Откуда тут что берется?
В кафе на канале заходит второй Иисус
«Вовремя! Я думал, совсем тут высохну!
Рад тебя видеть! Ну, как дела, как сам?»
Один Иисус пересаживается ближе к окну,
А второй заказывает латте и круассан.
Империи плесневеют, проплывают столетия,
Вода точит набережную, гниет потолочный брус.
«Сколько уж не встречались? Работа, жены да дети… Я
Тоже рад тебя видеть!» — говорит второй Иисус.
В кафе пахнет выпечкой. Приносят горячий латте.
Телевизор над стойкой беззвучно мозолит взор.
«Наш камерьере в профиль похож на Пилата!».
«Скорее уж, на Тиберия!..». Вот так спор!
С другой стороны витрины туристы бродят по городу,
Хмурится полицейский, как шмель без подходящих соцветий.
Отдыхают два Иисуса, хохочут в бороды,
Травят байки. А где-то гуляет третий.
Поход
Ветер дул, и обрушилась с неба вода,
И не видно ни звезд, ни луны.
«Эй, скажи, командир, мы шагаем куда?
От бессилия падаем мы!».
Стало холодно, пар вылетал изо рта,
И скользили по льду сапоги.
И сказал командир: «Мы шагаем туда,
Где во тьме поджидают враги».
Мы шагаем на бой, не задерживай строй,
Бодрым хором походную спой,
Батальон костяной бесконечной зимой
Бледный всадник ведет за собой.
Круто вверх поднимался извилистый путь,
Слева скалы, а справа обрыв.
«Командир! Нашим людям пора отдохнуть!
Развести для сугреву костры б!».
Камнепад прогремел в темноте впереди,
Волк завыл в темноте позади.
И сказал командир: «Кто не может идти,
Может лечь в середине пути».
По-над пропастью той, что манит пустотой,
Там, где слышен в ночи волчий вой,
Батальон костяной бесконечной зимой
Бледный всадник ведет за собой.
Что за тень налетела, усталых бойцов
Вдруг коснувшись крылом ледяным?
«Командир! Обернись! Покажи нам лицо!
Чтобы взор твой поймали бы мы!».
Тут послышался пули возвышенный свист,
Кто-то ухнул во мраке совой,
И сказал командир: «Я вам что, юморист?
Что я, клоун, вертеть головой?».
По дорожке кривой, кто косой, кто кривой,
Мы походкой идем строевой,
Батальон костяной бесконечной зимой
Бледный всадник ведет за собой.
Взвыла вьюга, с небес повалил снегопад,
Дрожь пробила насквозь до костей.
«Командир, собери на собранье солдат,
Мы обсудим поток новостей».
Ускользнула внезапно тропа из-под ног,
Заплутал меж сугробами взгляд.
И сказал командир: «Не настал еще срок!
Марш вперед! Соберись, мой отряд!».
Наш отряд удалой, наш настрой боевой,
Наст мерцает во мгле голубой,
Батальон костяной бесконечной зимой
Бледный всадник ведет за собой.
Показалась за тучами злая звезда,
И кровавая всходит луна.
«Эй, скажи, командир, мы шагаем куда?
Нам яснее команда нужна!
Сапоги мы свои протоптали до дыр,
И мундиры истлели на нас».
Но назад оглянувшись, молчал командир,
Лишь чернея провалами глаз.
Под погасшей звездой, под багряной луной
Командир оглянулся слепой,
Батальон костяной бесконечной зимой
Бледный всадник ведет за собой.
Каждая секунда
Говорил мне друг: «Это всё хуйня,
Будет счастье, бро, слушай лишь меня».
То ли ужин стух, то ли в двери стук,
Лёгкий, словно пух, в небе сгинул друг.
Говорил отец: «Сынок, молодец,
У хорошей сказки счастливый конец!»
Молния сверкнула да грохнул гром,
Папа в гроб прилёг с ледяным лицом.
Тут задумался я, вышел на лужок,
Солнышко мигнуло, рассыпался снежок,
Налетели бабочки незнакомой породы,
Да и сдул ветерок молодые годы.
Говорила Смерть: «Покурим, пойдём,
Выпьем, потанцуем, будем жить вдвоём».
Я не то что спорщик, не то что враль,
Каждая секунда — вот и весь мой рай.
Берлин исчезает
Берлин исчезает, как лед из пакета,
Что высыпан в раковину. Город
Меняется. Хочешь почувствовать это?
Ты сможешь, хоть слишком упорот
И пьян, и бредёшь в пять утра после клуба
В обнимку…. в обнимку… Но с кем?
Не друг, не подруга, а призраков группа
Тебя закружили совсем.
Берлин безразличен к веселью и плачу,
И к многоквартирным гробам,
И к тем, кто жильё здесь нашёл наудачу.
Напрасно ты ищешь U-Bahn,
Спросить бы дорогу, но где ты? И кто ты?
Лишь блик в отраженьях витрин,
А звёзды рассыпаны брызгами рвоты,
Их выблевал чёрный Берлин.
Пивка? Кофейку? Или этой, цикуты?
Шучу. Одиноко с утра мне.
Закуришь, бродяга? Сверни табачку-то.
Здесь мёртвые в каждой рекламе,
А я — полицмейстер теней и скелетов,
А я — бургомистр шкафов.
Берлин исчезает, как лед из пакета,
А ты… ты ещё не готов.
И турок уже открывает свой дёнер,
И тикает сердце: айн!.. цвай!..
Ты быстро трезвеешь. Не ссы! Ты не помер.
На Алексе сядешь в трамвай.
Памяти Ирины Славиной
Давай напишем алгоритм,
Чтоб не опаздывать на встречи,
И тяжесть не легла на плечи,
И пафосом не злил бы гимн.
Давай напишем алгоритм,
Чтоб молоко само налилось,
И к падшим проявилась милость,
И милым стал Четвёртый Рим.
Но ты с сомнением качаешь головой
И говоришь: «Да Бог с тобой».
Ну, хорошо, давай напишем
Программу радости для всех,
Да будет творческий успех
И смех весёлый всюду слышен!
В конце концов, давай напишем
Программу мировой любви,
Где логотипом — «НЕ УБИЙ»
В цветах декоративных вишен…
Но ты с сомнением качаешь головой
И шепчешь: «Полно, Бог с тобой».
Окей! Давай напишем «БОГ»
И разберём сей странный миф мы,
И подберём такие рифмы,
Чтобы сиял орнамент строк.
Ты говоришь, со мною Бог,
Тогда с тобою что, Богиня?
Пусть будут все стихи плохими,
Хотя бы этот стих не плох?
Но ты с сомнением качаешь головой,
И облаками, и травой,
И под ногами страшной почвой,
Пришедшей нежеланной почтой,
В конце строки свинцовой точкой,
Самой реальностью непрочной,
И вдруг я вижу чёрный дым,
И чую ад горящей плоти,
И я кричу: «Вы не убьёте!..»
Но словом поперхнувшись злым,
Я снова говорю и спорю сам с собой,
С больной, седою головой.
Стучит, как сердце, этот ритм:
«Давай, давай, давай напишем…»
То громче он звучит, то тише:
«Давай напишем алгоритм…».
Но Ромас Каланта горит
За всех разбитых и усталых,
Но жутким факелом Ян Палах
Над павшей Прагою парит,
А вместо ангелов, и рая, и свободы —
Небес обугленные своды.
И усмехается жандарм,
Со страхом смотрим на пожар мы,
Выходят новые жандармы
На закольцованный плацдарм,
И вновь трубит сигнал «аларм»,
Для них он или же для нас он?
«На смерть! На смерть!» — народным массам
Кричит безликий командарм…
И со слезами Ты качаешь голубой
И золотой Своей главой,
И говоришь: «Создав сей мир, Мы
Космический включили механизм,
И жизнь как хаос искр меж тёмных тризн,
Иные невозможны алгоритмы…».
…Выходит, нет надежды? Сбиты
Вершины снежных гор, и мир горит,
Единственный жестокий алгоритм —
Суди себя, других не осуди ты?
Но ты с надеждою качаешь головой,
И я — с тобой. И я — с Тобой.
Сэрца спявала па-беларуску
Слышите звуки тревожной музыки?
Обширная гематома, перелом ребра.
Сердце кричало по-белорусски,
Когда его били кулаки добра.
Выстрелы, взрывы, кажется, не отбиться,
На город за городом взвод за взводом
Наступает маскированная милиция,
Которая не со своим народом.
Каждый, кого швыряли на кафельный пол,
Каждая, кто дрожала в слезах в углу,
Люди чувствуют боль.
Люди чувствуют боль.
Люди. Чувствуют. Боль.
Слова скрипят босиком по стеклу.
«Есть униформа, нет никакой «свабоды»!
Щепки летят, когда рубят лес.
Что, бэджик «Пресса»? А для меня говно ты!
Винтик машины попал под пресс».
В синюю высь бы взлетел как птица я,
Одним ограниченный небосводом!..
Но давит, идёт по телам милиция,
Которая не со своим народом.
Каждый растёртый в кровавый прах,
Каждая привязанная на стуле,
Люди чувствуют страх.
Люди чувствуют страх.
Люди. Чувствуют. Страх.
Слова пробивают насквозь, как пули.
Эй, бесноватый посланец ада,
Слушай, отвечу тебе попроще:
Свобода — это когда не надо
Выходить за неё на площадь.
Нынче свою ты боишься тень же,
Приклеив к коже державный чин,
Чувствуя ярость разгневанных женщин
И безоружных мужчин.
Слышите звуки волшебной музыки?
Сердце пело по-белорусски.
Сердце пело по-белорусски.
Сердце. Пело. По-белорусски.
11 сентября 2020 года
«Зачем нам с тобой всё это нужно?» —
Говорит Гальпер.
«Что именно?» — спрашиваю я.
«Вот эти стихи, которые мы постоянно пишем
И которые никто не читает,
Что, за нами бегают прекрасные поклонницы? —
Гальпер поднимает правую руку. —
Нет! —
Он рубит ладонью воздух. —
Что, за нами бегают богатые издатели?
Нет!
Что, за нами бегают организаторы международных гастролей?
Нет!
Я тебе скажу, кто за нами бегает,
За нами бегают геморрой и алкоголизм!»
Мы стоим на набережной
И смотрим на Бруклинский мост.
«Представляешь, у Маяковского есть стихотворение
Про Бруклинский мост, —
Грустно говорит Гальпер. —
Там сказано, что безработные
Отсюда в Гудзон кидались вниз головой.
Но Бруклинский мост идёт не через Гудзон,
А через Ист-Ривер,
И если бы безработные хотели
Прыгать с него именно в Гудзон,
Им бы пришлось сначала
Перелетать через весь Манхеттен».
«Да», — говорю я.
«Вот видишь», — говорит Гальпер.
Мы стоим и молчим.
Светит солнце.
В Нью-Йорке хороший, тёплый день.
Странная вещь
Сегодня со мной случилась странная вещь —
Я вышел в центр города за покупками,
И тут стало как-то не по себе, пришлось резко лечь,
Как ложится притихший жук меж овощами да фруктами.
Я лёг на асфальт возле автобусной остановки,
Ощущая лёгкость, как в покере туз крестей,
И внезапно заметил, что без всякой особенной подготовки
Могу смотреть сквозь людей.
Вот идёт женщина лет пятидесяти пяти,
А в ней, внутри, горы и океаны,
И тысячи дорог — их все никогда не пройти,
И параллели, и меридианы.
Вот идёт мужчина в шляпе и голубом плаще,
А в голове у него — боксёрский матч,
Спортсмен в красных трусах непобедим вообще,
Спортсмен в синих трусах — тоже неодолимый силач.
Вот идут дети, видимо, в школе кончился урок,
Из этого мальчика плещет наружу солнечная плазма,
А из той девочки рвётся революционный панк-рок,
В целом, все дети выглядят прекрасно.
А за ними семенит старушка — божий одуван,
Из неё так и сыпятся рубины да изумруды…
А я лежу на асфальте, как будто дома прилёг на диван
Вместе с тобой, и разбудишь меня поутру ты,
И скажешь: «Привет, пора вставать! Это новый день наш!»
Но вдруг словно обсидиан почернеют глаза твои,
И страшный холодный голос скажет: «Нет, Саш,
Я больше не хочу считать тебя членом моей семьи».
Скажут тебе такое, ты сразу на спину — бах! — в теле слабость,
Как жук, вверх лапками между овощами да фруктами…
Доктор приехал, дал мне понюхать какую-то гадость.
Спасибо, сходил, называется, в центр города за покупками.
Но пока я там лежал, как монетка между трамвайных путей,
Я видел — и это не забыть никогда мне! —
Я видел, что происходит внутри людей:
Как вода медленно точит камни,
Как птицы летят вдоль позвоночника в мозжечок,
Как лава извергается между рёбер…
А потом доктор, круглощёкий такой мужичок,
Дёрнул меня назад, вот я и не помер.
Да, я смотрел сквозь людей, потому что я был живой,
Внутри меня гремел чистый водопад и темнела опасная подворотня,
Но чтобы жить, мне больше не надо было быть с тобой,
Вот такая странная вещь случилась со мной сегодня.
Обед у бабушки
Всегда всё бабушка съедала до кусочка
И говорила мне: «Доешь! Доешь!».
А я не мог взять в толк, чего старушка хочет,
И вилкой пробивал в картошке брешь,
Там кетчуп шёл в прорыв, твердыню атакуя
Котлеты, покорёженной в бою,
И кое-как жевал, преодолев тоску, я,
Обидевшись на бабушку свою.
Она носила плащ — заплата на заплате,
Про Штирлица любила сериал,
А я любил весь день валяться на кровати,
И я — не доедал, не доедал.
…«Доешь! Доешь!» — за этими словами,
Скрывался в детстве виденный расстрел,
И ужас голода, и смерть с её гробами,
И молодость, и страсть горячих тел,
История страны — событий всех цепочка,
Невидимая мне… Обед был наш рубеж:
Всегда всё бабушка съедала до кусочка
И мучала меня: «Доешь! Доешь!».
