НЕЗАСЛОНЕННЫЙ ТОЛСТОЙ
Золотой век русской литературы роскошен, как итальянский ренессанс. Граф Алексей Константинович Толстой явился на свет между Лермонтовым и Тургеневым, и происходил из еще, пожалуй, более аристократического рода (хотя родовитость всегда дело спорное). Его отец был советником Государственного ассигнационного банка, старшим братом известного художника Федора Толстого, вице-президента Императорской Академии художеств и тайного советника. Мать была внебрачной дочерью графа А.А.Разумовского, крупного государственного деятеля и прадеда Софьи Перовской, и тоже была подвержена страстям — покинула мужа после рождения ребёнка. Отца маленькому Алеше заменил брат матери, написавший под псевдонимом Антоний Погорельский классическую сказку «Черная курица, или Подземные жители» о приключениях другого Алёши.
Внешность будущего поэта и прозаика нам знакома по портрету кисти Брюллова. С раннего детства поездки по Европе, свободное владение немыслимым количеством языков, высокопоставленные знакомства, роль «товарища для игр» будущего императора Александра Второго, совместное путешествие с ним на озеро Комо. При этом огромная физическая сила — мог одной рукой поднять человека, скрутить винтом кочергу или серебряную вилку.
Затем высокие придворные чины, успешная служба, которой, как всякий истинный поэт, он тяготился. Семейная жизнь тоже оказалось не идиллической: в возрасте уже за тридцать увел у конногвардейского ротмистра Миллера жену, обвенчаться с которой ему удалось лишь через двенадцать лет.
Зато творчество его вполне гармонировало с идеалами чистого искусства, как их тогда понимали те, кого оскорблял нигилизм, готовый поставить сапоги выше Шекспира. Тургенев, прозаик безупречного вкуса, так писал об А.К. Толстом: «Он оставил в наследство своим соотечественникам прекрасные образцы драм, романов, лирических стихотворений, которые — в течение долгих лет — стыдно будет не знать всякому образованному русскому».
Пожалуй, нам стыдиться особенно нечего. Положенные на музыку его стихи — более семидесяти — звучат постоянно, — и какие композиторские имена! Римский-Корсаков, Чайковский, Мусоргский, Рубинштейн, Танеев…
Его великолепная историческая трилогия — «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис» — живет полноценной театральной жизнью, да и «Князь Серебряный» отличное детское чтение. Даже его гениальный троюродный брат Лев Николаевич не заслонил его.
Можно только позавидовать.
ВЛАСТЬ ПОЭЗИИ
Родился он в семье тульского чиновника, но жизнь мастеровщины изучил до тонкости: «Нравы Растеряевой улицы» — шедевр наблюдательности и ума. При всем «демократическом» и просоциалистическом направлении молодой писатель не скрыл, что нищета несчастных слесарей-токарей проистекает не столько из того, что их «хозяева задавили», сколько из их собственного «полоумства» — неспособности вкладывать заработанные деньги в хозяйство, а не в кабацкие «радости».
Глеб Успенский из-за нехватки средств не сумел закончить университетское образование, но как писателю это пошло ему только на пользу: необходимость занимать невысокие канцелярские должности позволила ему быть ближе к той самой «гуще народной жизни», понимание которой и составляло источник его совершенно особенной мудрости.
Едва ли не до болезненности добрый и простодушный, способный раздать отложенные на путешествие деньги растрогавшим его случайным ресторанным певичкам, он открыл в занимавшем всех в ту пору крестьянском вопросе неожиданные глубины, сокрытые от мудрых и разумных. (Впрочем, этому князю Мышкину, в дороге оставшемуся без денег, тоже мог прийти на помощь вокзальный швейцар, вряд ли особенно расположенный проникаться к кому-то сочувствием среди текущих мимо него толп.)
Прогрессивная общественность десятилетиями спорила, чем объяснить равнодушие крестьян к политическим аспектам их же собственных крестьянских проблем, — вековой забитостью, темнотой, узостью кругозора, — откуда взялась эта власть земли? И только Глеб Успенский разглядел, что крестьянина привязывает к земле поэзия крестьянского труда. Пропагандисты толковали ему о выгодах, а человеку нужны смысл и красота, если только это не одно и то же. Соблазнять выгодами бесполезно, если не присоединить к ним красоту и смысл.
Не присоединить мечту.
Именно поэтому Успенского не обольстила европейская цивилизация, в которой нищета в соседстве с блеском и комфортом поражала «со стороны неподдельной правды и полной безыскусственности», — особенно в столице цивилизации — в Лондоне: «гляди и учись!».
Эта «правда» представилась русскому писателю величайшей неправдой и унижением человеческого образа. Идеал которого он прозрел в Венере Милосской, открывающей «бесконечные перспективы человеческого совершенствования» и зарождающей в сердце «живую скорбь о несовершенстве теперешнего человека».
Кажется, с этой скорбью он и скончал свои дни в Новгороде, в Колмовской больнице для душевнобольных.
ПАЛЬМА НА НЕВСКОМ ГРАНИТЕ
Всеволод Гаршин ушел из жизни 5 апреля 1888 года, промучившись три дня после своего прыжка в лестничный пролет. Его нога застряла между печью и перилами, но удар головой о стену решил дело.
Гаршина всю жизнь влекло страдание. В первом же рассказе «Четыре дня» он изобразил раненого, изнывающего от мук жажды и мук совести в соседстве с разлагающимся трупом убитого им турка. Но, как заметил историк литературы Венгеров, «трудно было определить, где кончается высокий строй души и где начинается безумие».
По окончании гимназии в 1874 году Гаршин поступил в петербургский Горный институт. Там он сблизился с кружком молодых художников-передвижников, представителей «передового» направления в живописи, почти задушившего ее как искусство: у Гаршина есть рассказ о двух художниках, один из которых пописывает «пейзажики», а другой мечтает изобразить страдания клепальщика, засунутого в пустой котел. При господстве таких идей было почти невозможно развиться русскому импрессионизму.
Разумеется, он отправился добровольцем в балканский поход, чтобы разделить народную участь. И впоследствии написал об этом слова, поразительные для народного заступника: «Для них, простых солдат, физические беды были настоящим горем, способным наводить тоску и вообще мучить душу. Те же люди, которые шли на войну сознательно, хотя физически страдали, конечно, не меньше, а больше солдат из простых людей, — вследствие изнеженного воспитания, сравнительной телесной слабости и проч., — но душевно были спокойнее. Душевный мир их не мог быть нарушен избитыми в кровь ногами, невыносимым жаром и смертельною усталостью. Никогда не было во мне такого полного душевного спокойствия, мира с самим собой и кроткого отношения к жизни, как тогда, когда я испытывал эти невзгоды и шел под пули убивать людей».
Вот к чему стремилась народническая интеллигенция — к душевному миру.
Гаршин вырастает в большого писателя, только сталкиваясь с неразрешимым спором разных правд. Однако же, есть жанр, которому точная психология, точные живописные детали и не требуются, — это сказка, притча. Гаршинская пальма, разбивающая социальные оковы оранжереи и столкнувшаяся со смертоносным холодом мироздания («Attalea princeps»), безумец, ценой жизни уничтожающий мировое зло, воплотившееся для него в невинном алом маке («Красный цветок»), вошли в число вечных образов русской культуры.
И, конечно же, лягушка-путешественница: «Это я, это я придумала!».
ЛЕТОПИСЕЦ
Иван Шмелёв происходил из купеческого рода, пробившегося из крестьян и осевшего в Замоскворечье. Отец его командовал плотницкой артелью более чем в триста топоров и зарабатывал подрядами. Так что писатель помимо гимназии и университета прошел школу у мастеровых: «Это была первая прочитанная мною книга — книга живого, бойкого и красочного слова».
«Здесь я почувствовал любовь и уважение к этому народу, который все мог. Он делал то, чего не могли сделать такие, как я, как мои родные. Эти лохматые совершали на моих глазах много чудес. Висели под крышей, ходили по карнизам, спускались в колодезь, вырезали из досок фигуры, ковали лошадей, брыкающихся, писали красками чудеса, пели песни и рассказывали захватывающие сказки».
«И все то, что теплого бьется в душе, что заставляет жалеть и негодовать, думать и чувствовать, я получил от сотен простых людей с мозолистыми руками и добрыми для меня, ребенка, глазами».
Не удивительно, что после нескольких лет службы провинциальным чиновником Шмелев сделался прозаиком горьковской школы. Февральскую революцию приветствовал, а Октябрю ужаснулся. И летом 1918-го перебрался в оккупированный немцами Крым, даже купил там дом с земельным участком.
Но красный террор настиг его и там. Вместе с тысячами других офицеров, поверивших большевикам, был расстрелян его исступленно любимый сын. А чудовищный голод, медленное вымирание, одичание, озверение, отупение Шмелев поразительно сдержанно и фотографически точно изобразил в самой сильной своей эпопее «Солнце мертвых». «Кошмарный, но окутанный поэтическим блеском документ той эпохи, когда красные благодетели «вымели Крым железной метлой»», — так отозвался о книге Томас Манн. «Прочтите это, если у вас хватит смелости».
Зато в романах «Богомолье» и «Лето Господне» Шмелев изобразил патриархальную Россию своего детства без всяких привычных свинцовых мерзостей. Писатель не стремился сказать «всю правду» — он просто объяснился в любви к родине своего детства, не помня зла и воздавая ей за благо. Шмелев не считал, что то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть, — он ненавидел только убийц всего того, что он любил.
Но, кажется, пожилой страдалец слегка тронулся умом, когда он уверовал, что победа Германии над Советским Союзом приведет к тому, что «крепкие узы братства отныне свяжут оба великих народа. Великие страдания очищают и возносят».
Однако прах свой он завещал похоронить все-таки в России.
Что и было исполнено.
ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ДОЧЬ
Когда 2 октября 1970 года одна из северных улиц Ленинграда была названа улицей Ольги Форш, она ощущалась вполне советской писательницей. Даже и википедии она «известна в основном как автор исторических романов, рисующих революционно-демократическую борьбу в России». И мало кто осознавал, что она была всего на пять лет младше Горького и к революции подошла уже с исторически характерной биографией.
Дочь начальника военного округа генерала Комарова, она родилась в дагестанском Гуниб, рано потеряла мать-азербайджанку, а затем и вторично женившегося отца. Завершил ее воспитание Московский Николаевский сиротский институт. Она поучилась и в разных художественных мастерских, в том числе у знаменитого Чистякова. В 1895 году вышла замуж за Бориса Форша, тоже генеральского сына.
Одна из первых ее повестей «Рыцарь из Нюрнберга» (1908) вполне «декадентская» и по инфернальному сюжету, и по вычурному стилю. Там есть и рыцарь-колдун Карл фон Эренберг, и демонический художник Ребих, на чьих картинах «люди-змеи свиваются упругими кольцами; их вытянутые члены горят в глубоких отливах, соблазном и ядом играют живые чешуи, иссиня-бледные лица, прекрасные в палящих изломах, казалось, питают своей кровью венки алых роз».
«И везде нарушал, и везде дополнял, и везде искажал».
А вот как с ним обращаются обвороженные поклонницы.
«Вера подошла близко к Ребиху, который насмешкой раздул искры черных углей, колол глазами, и не губы, а вся кровь ее голодного сердца выговорила слова:
— Если вы ценой другой души можете выбраться из завороженной пещеры, берите мою душу».
Молодая писательница отдала серьезнейшую дань символизму — не просто литературному течению, стремившемуся вместо реалистических картин творить намеки и символы, а символизму-жизнестроению, пытавшемуся «взорвать действительность, до беспредельности раздвинуть себя, выпрыгнуть то ли в бога, то ли в черта».
Так Ольга Форш характеризует символизм в романе 1933 года «Ворон» («Символисты»). Похоже, в какую-то пору она могла бы вписаться туда и сама, проживая двумя семьями под одной крышей, реализуя идею «четырехчленного андрогина», — видимо, это и обострило ее сарказм.
А «Сумасшедший корабль» 1930 года сверкает не только умом, но и юмором. Быт петроградской литературной элиты, собранной в годы Гражданской под крыло Горького в Доме искусств, Диске, на Мойке, так страшен и смешон, что вместе с «Вороном» он не переиздавался до самой перестройки, — советская критика умела отбирать лучшее.
Отбирать в обоих смыслах этого слова.
МАСТЕР, МАСТЕР!
Помните портрет Алексея Толстого кисти Кончаловского — благообразный классик за роскошным обеденным столом? В финале своей эпопеи «Хождение по мукам» Толстой и голодающих наделяет аппетитными снами: «Люди видели во сне отварного поросенка на блюде с петрушкой в смеющейся морде». Хотя мысли их уже возбуждены «восстановлением всего разрушенного и строительством того нового, в чем забудутся все страдания, вся горечь вековых обид». Но, как пишет Алексей Варламов в своей прекрасной биографии «Алексей Толстой» (М., 2006), этот сибарит и барин никогда не позволял впарить себе такие пленительные грезы, которые заставили бы его забыть об отварном поросенке.
Он и из эмигрантских мытарств не вывез ничего унылого — «Похождения Невзорова, или Ибикус» по фантасмагорической яркости не уступят Булгакову. При этом три Сталинские премии первой степени, ордена, звания, — красному графу дозволялось жить почти вызывающей барской жизнью. Хотя подлинность его графства не бесспорна: его мать уже беременной бежала от его самодура-отца к любовнику Бострому, чью фамилию «третий Толстой» носил в юности.
Но чего не отрицал и злой Бунин, «он был даже удивителен сочетанием в нем редкой личной безнравственности …с редкой талантливостью всей его натуры, наделенной к тому же большим художественным даром». Но его безнравственность заключалась скорее в презрении эпикурейца ко всяческим идеологиям. Он не раз помогал гонимым, а за несколько дней до начала войны обратился к Сталину с просьбой помочь Бунину вернуться в Россию или хотя бы поддержать его материально.
Известный летописец русского зарубежья Андрей Седых вспоминал, как Бунин после «Петра Первого» отправил в «Известия» открытку: «Алеша! Хоть ты и …, но талантливый писатель».
Третий Толстой всюду был суперпрофи — и в фантастике («Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина»), и в детской сказке — Буратино сделался культурным символом.
Правда, в романе «Хлеб. Оборона Царицына» (1937) красный граф не брезговал агитпроповскими штампами:
«Концом трубочного мундштука Сталин начал проводить по клеенке черточки, как бы строчки.
— Вопрос об осуществлении монополии и карточной системы; борьба за транспорт; усиление военного командования; борьба с контрреволюцией…».
Но и эту мертвечину академик и депутат оживлял не вполне приличными подробностями: «Повсюду — костры, шумные кучки людей, звон котелков, белеющие под вагонами зады присевших за надобностью…».
Мастер, мастер!
РОССИЯ ОБЕЗУМЕВШАЯ
Сын волжского крючника Николай Кочкуров, первый грамотный в своем роду, вопреки тогдашней моде выбрал себе не унылый «пролетарский» псевдоним типа Голодный или Бездомный, но — Веселый. Хотя ему больше пошло бы литературное имя Разгульный или Бесшабашный. Таковы, по крайней мере, были его излюбленные герои.
О нашей Гражданской войне был написан и гениальный «Тихий Дон» — метания казачьего правдоискателя Григория Мелехова, и крепкий «Разгром» — железный большевик Левинсон, удерживающий в узде партизанскую вольницу, но «Россия, кровью умытая» Артема Веселого явила, пожалуй, самую верную и грандиозную картину революции и Гражданской войны как извержение всеобщего умопомешательства. Уже эпиграф к первой главе звучит эпически-былинно: «В России революция — дрогнула мати сыра-земля, замутился белый свет…».
Вот картина солдатского гнева — расправа над ненавистным офицером: «Раздергали мы командировы ребра, растоптали его кишки, а сердце наше только еще силу набирало, сердце в каждом ходило волной, и кулак просил удара…».
А вот картина солдатского веселья — разгром винных складов: «В бродильных чанах спирт-сырец отливал синеватым огнем. Черпали котелками, пригоршнями, картузами, сапогами, а иные, припав, пили прямо как лошади на водопое. В спирту плавали упущенные шапки, варежки, окурки. На дне самого большого чана был отчетливо виден затонувший драгун лейб-гвардии Преображенского полка в шинели, в сапогах со шпорами и с вещевым мешком, перекинутым через голову».
А ночью, разумеется, пожар, в здании взрывы, вопли пьяных, яростный пляс пламени, но какой-то ненасытный казак все равно туда рвется не то допить, не то досмотреть: «Пусти, не сгорю, не березовый!», — и только его и видели.
Какие Левинсоны могут обуздать таких безумцев? Справляется с ними только бешеный из бешеных кубанский казак Иван Чернояров. Зато и самому ему ничего не стоит смахнуть шашкой голову большевистскому комиссару только за то, что тот в пенсне, да еще сидя в автомобиле, спрашивает у него какого-то отчета.
И то, что в конечном счете интеллигенты в пенсне запрягли и заставили покорно везти государственный воз эту остервенелую вооруженную массу, выглядит почти чудом. Но это вовсе не чудо. Организованное меньшинство действующих заодно, жестоких и готовых идти на смертельный риск людей способно подчинить многократно превосходящую его числом массу, в которой каждый борется сам за себя.
Правда, организовать это меньшинство способна лишь какая-то общая греза.
«АРИСТОКРАТ КАКОЙ-ТО!»
Будущий знаменитый педагог, первоклассный прозаик и очень сильный человек Антон Семёнович Макаренко родился недоношенным весной 1888 года на маленькой железнодорожной станции в Харьковской губернии в семье рабочего-маляра вагонных мастерских. Даже в зрелые годы легко простужался от малейшего сквозняка. Да и прожил совсем недолго.
К домашним делам не проявлял интереса, жил в книгах, которые покупал даже в долг. Что очень огорчало трудягу-отца: «Семья для него не существует, он приходит сюда, как в гостиницу, — переменить бельё, пообедать и поспать. Всё остальное его не интересует. Аристократ какой-то».
Для отца слово «аристократ» означало никчемного белоручку, — он, видимо, не знал, что аристократическая молодежь на войне не боялась ни крови, ни грязи, когда на кону стояла ее честь. Макаренко тоже показал себя не просто героем, но и выдающимся хозяйственным организатором, когда после страшного разорения Гражданской войны перед ним встала великая задача — вернуть к человеческой жизни вчерашних полууголовников и настоящих уголовников.
Достижения его метода и его личности всемирно признаны, о нем пишут книги и диссертации, а такая авторитетная организация, как ЮНЕСКО, в 1988 году включила Макаренко в четверку педагогов, определивших педагогическое мышление XX века вместе с Д.Дьюи, Г.Кершенштейнером и М.Монтессори. Метод Макаренко иногда понимают как простое «трудовое воспитание», но он не раз подчеркивал, что воспитывает не труд, а коллектив, захваченный понятным ему и важным для него общим делом.
Если нет общего дела, не поможет и демократия — она только позволяет растащить коллектив на ненавидящие друг друга группы интересов. Макаренко всегда находил для своего коллектива важные дела, потому у него так прекрасно работала и система самоуправления с постоянной ротацией командного состава.
Такая независимость и свобода казались подозрительными бдительным идеологам — от ареста Макаренко, как ни парадоксально, спасло только покровительство наркома НКВД Украины В.А.Балицкого.
А что такое, по Макаренко, обаяние воспитателя? Вы можете быть с воспитанниками сухи до последней степени, требовательны до придирчивости, вы можете не замечать их, но если вы блещете работой, знанием, удачей, то спокойно не оглядывайтесь: они на вашей стороне. И наоборот, как бы вы ни были ласковы, занимательны в разговоре, добры и приветливы, но если ваше дело сопровождается неудачами и провалами, если на каждом шагу видно, что вы своего дела не знаете, то никогда вы ничего не заслужите, кроме презрения.
И все-таки легендарной фигурой Макаренко сделала великолепная «Педагогическая поэма», а не его идеи и достижения.
СЛИШКОМ ПРЫТОК
Михаил Кольцов, он же Моисей Хаимович Фридлянд, появился на свет в Киеве в семье ремесленника по обувной части. Недоучившись в Петроградском Психоневрологическом институте, в феврале 1917-го воспел Временное правительство и лично Александра Федоровича Керенского. В 1918 году с рекомендацией Луначарского вступил в партию большевиков, но в том же году печатно объявил, что ему не по пути с советской властью.
Однако довольно скоро Кольцов принялся верой и правдой служить советской пропаганде на высочайших организационных и политических постах. Потерпевшего же поражение Керенского впоследствии остроумно высмеял, развернуто сопоставив его с Хлестаковым.
Кольцов был первоклассным фельетонистом и очеркистом и, может быть, потянул бы даже на прозаика, но его слишком тянуло впрямую участвовать в политической буче, боевой, кипучей. В одном из первых своих очерков о Февральской революции он живописует, как в него запустили горящей головней, при этом гвоздем окровавив лицо, однако после этого он именем восставшего народа безо всякого сочувствия отправил под арест бывшего царского министра.
Впоследствии он писал прямо-таки издевательски о переживаниях крупного инженера-«вредителя», впоследствии оказавшегося ни в чем не виновным. Едва ли при своем ироническом уме Кольцов не догадывался, что дело Промпартии полностью липовое, но, возможно, считал такие методы необходимыми в исторической борьбе
Он и знаменитым журналистом и большим начальником стремился во всем поучаствовать лично — поработать водителем такси, классным руководителем, работником загса, поучаствовать в опасных перелетах… И вершинным делом его жизни стало участие в испанской Гражданской войне, где он был не просто журналистом, написавшим превосходный «Испанский дневник», но и чем-то вроде полпреда Сталина. В Испании Кольцов продемонстрировал не только изощренный политический ум, но и чисто военную храбрость под именем мексиканского коммуниста Мигеля Мартинеса.
В Испании же Кольцов произвел сильное впечатление на Хемингуэя, в романе «По ком звонит колокол» наградившего Кольцова типичной русской фамилией Карков: «Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такого остроумия».
Не исключено, что именно своеобразное достоинство требовало от Кольцова всегда оставаться на «правильной» исторической стороне.
Даже тогда, когда он прочел в глазах Сталина: слишком прыток…
ПЕВЕЦ ЖЕСТОКОСТИ И БЕССТРАШИЯ
Командарм Буденный был возмущен тем, что Бабель покусился на советский канон изображать победителей ангелами и этим лишать их обаяния силы и бесстрашия. В роскошных конармейцах их певца Лютова (армейский псевдоним самого Бабеля) поражала прежде всего их готовность к убийству и готовность к собственной гибели, а презрение к смерти и есть главный признак величия души. Советские же идеологи требовали от литературы идейности, то есть слащавости и постепенно извели всех художников, в чьем изображении эпоха и ее творцы выглядели страшными, но грандиозными.
Впал в эту пошлость и героический командарм: в 1924 году в своей статье «Бабизм Бабеля в „Красной нови“» (в журнале «Красная новь» печатались рассказы Бабеля) он назвал писателя дегенератом от литературы, а его отношение к грабежам заклеймил бабским, — о великом нужно думать, о мировой революции, а не об отнятой у кого-то курице! Однако Бабелю на этот раз «наезд» большого начальника сошел с рук, ибо за него вступился сам Максим Горький: «Читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего „карикатурно-пасквильного“, наоборот: его книга возбудила у меня к бойцам „Конармии“ и любовь, и уважение, показав их действительно героями, — бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы».
Насчет величия борьбы «буревестник» присочинил, но единым «мы», за которое эти разнузданные титаны готовы убивать и погибать, они проникнуты не менее, чем гоголевские запорожцы, с которыми Горький сравнил их не случайно: Бабель-де украсил их изнутри даже лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев.
Горький уже поддерживал Бабеля в 1916 году, когда тот мыкался в Петрограде на временных еврейских правах в качестве студента юрфака того же Петроградского психоневрологического института. Горький опубликовал в журнале «Летопись» рассказы «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла» — смесь безжалостной точности и доброты, заглядывающей и в самые жалкие каморки. В первом рассказе временно бездомный еврей-коммерсант снимает проститутку, чтобы обрести ночлег; сначала она пытается его шантажировать, но потом между ними зарождается трогательная привязанность. Во втором рассказе озверевшая от безденежья мамаша спасает беременную дочку от увечащего аборта, и они вместе заливаются счастливыми слезами, — есть что-то и поважнее семейной чести.
После этого Горький отправил Бабеля в люди — в мир великих и ужасных приключений Гражданской войны, растянувшейся до самой его смерти…
Он тоже пал на той единственной Гражданской, растянувшейся и до наших дней.
ПЕВЕЦ ЧУЖОГО ТАЛАНТА
Александр Бек родился в Саратове, в семье генерала медицинской службы; окончив реальное училище, вступил в Красную Армию, после ранения перешел в красную журналистику. В двадцатых годах на пару с другой радикалкой Лидией Тоом проповедовал социальный расизм, доказывая, что пролетарское сознание неотделимо от пролетарского происхождения, за что получил по рукам от самого Фадеева: «У тт Бека и Тоом есть по линии этих вопросов какая-то болезненность. У них имеются моменты противопоставления рабочих и интеллигенции в сплошной форме». Изгнанный из критики Бек подключился к горьковскому проекту «История фабрик и заводов» и в Новокузнецке нащупал свой главный дар — быть певцом чужого таланта: в 1935 году он написал отличную книжку «Курако» о подзабытом основоположнике российской металлургии. Бек показал, что производственный роман может быть более увлекательным, чем боевик, и не менее познавательным, чем научно-популярная брошюра.
Романтический производственный роман — это жанр, которого страшно не хватает сегодняшней литературе. Правда, жанр этот и дискредитирован как никакой другой…
С началом войны Бек вступил в ополчение, откуда снова перешел в журналистику, и главная его книга «Волоколамское шоссе» имитирует производственный репортаж —технология войны, снова сочетающая героическую романтику и бытовую достоверность. Обаятельнейший Панфилов из «Волоколамского шоссе» в какой-то степени перекликается с толстовским Кутузовым сочетанием предельной приземленности с мужеством и мудростью. Книга в переводах довольно скоро была рекомендована для слушателей офицерских курсов Израиля и Финляндии, а также для членов Китайской компартии. В 1963 году к ним подключилась и армия ГДР, а Че Гевара называл «Волоколамское шоссе» своей настольной книгой и, по преданию, даже носил ее в своей полевой сумке.
В следующие двадцать лет Бек написал еще два отличных романа: «Жизнь Бережкова» и «Новое назначение» — романтизированные биографии конструктора авиационных двигателей Микулина и наркома, а затем министра чёрной металлургии Тевосяна. Нарком получился столь мощной и трагической фигурой, что его вдове удалось задержать выход романа на двадцать лет, до перестройки.
Я давно подозреваю, что пошлость для искусства более опасная сила, чем политическая цензура, если только она действительно приглядывает лишь за политикой, не пытаясь совать свой нос в вопросы морали и художественного метода.
РОСТОВСКИЙ ОСТАРБАЙТЕР
Я рад возможности напомнить об этом подзабытом первоклассном писателе. Пятнадцатилетним мальчишкой угнанном из родного Ростова-на-Дону в нацистскую Германию, отмотавшем там до конца войны полуголодным замученным остарбайтером. Эта каторга и на родине не прошла ему даром. В 1953 году Виталий Семин был отчислен из Ростовского пединститута и отправлен на строительство Куйбышевской ГЭС, с 1954-го по 1956-й с незаконченным высшим потрудился сельским учителем и только в 1957-м заочно закончил Таганрогский педагогический и получил разрешение вернуться в Ростов в качестве преподавателя автодорожного техникума.
Никто не хотел бы для себя такой биографии, но писатели умеют создавать творческие победы из житейских поражений: во всех этих мытарствах и полумытарствах Семин на своей шкуре узнал жизнь советских низов. И когда он фотографически точно написал о быте простых советских людей, его повесть «Семеро в одном доме», в 1965 году опубликованная в журнале «Новый мир» , сделалась сенсацией. Молодые люди, знающие цену точному писательскому слову, наверняка оценят ее и сегодня, но вряд ли поймут, из-за чего здесь было поднимать бучу: отлично изображены обычные люди со своими достоинствам и недостатками, а центральный женский образ — Муля — прямо-таки шедеврален сочетанием наивной приземленности и, временами, почти святости. Но в те годы эта гиперреалистическая правда считалась очернением.
Тогдашний властитель дум Виктор Некрасов после разносной статьи утешал молодого автора: «С некоторым опозданием, зато с громадным наслаждением прочитал Вашу Великолепную Семёрку! Читал, не отрываясь, и всё радовался, радовался, радовался, хотя совсем не о радостном Вы пишете. И появлению статьи обрадовался, хотя, опять же, ничего радостного в этом нету… Значит, своей „видимостью правды“ Вы задели, попали в точку, под самое дыхало дали».
Роман «Нагрудный знак „ОСТ“» вышел с большим опозданием в «Дружбе народов» в 1976 году. На немецкой каторге, как и на шаламовской, ближайшими врагами оказываются блатные — они отнимают у людей последний уголок, где те бы чувствовали себя в хотя бы относительной безопасности. И немцев ненавидят только как конвоиров.
А вот простецкий здоровый парень, когда появляется возможность расправляться с немцами безнаказанно, отказывается это делать и говорит, набычась: «Им можно, а нам нельзя».
Герои Виталия Семина ухитрялись сохранить не только жизнь, но и благородство.
