В середине июля 2021 года в Одессе состоялась церемония награждения победителей пятого сезона Одесской международной премии им. Исаака Бабеля. Дипломантом конкурса стала Дария Алавидзе (Канада) – за рассказ «Свет ночной».
Бывают детские воспоминания – что угорь в воде, руками ловишь-ловишь за скользкий хвост, проклянёшь всё на свете, но так и остаются только какие-то неясные тени – самая сердцевина лета, вот ты в одних трусах бежишь по жёсткой траве на даче, блестящая роса на паутине, запах гнилых досок, переспелые груши, водомерки на пруду. Чувствуешь, что сердце сейчас растечётся от счастья, а больше ничего, никаких подробностей.
Бывают воспоминания, которым только дай волю – понесут, не остановишь. Только надкусил пломбир в вафельном стаканчике – и вот ты уже идёшь домой из музыкальной школы, подпрыгиваешь, размахивая кожаной папкой на веревочной ручке, пинаешь ногой кучи осенних листьев, по дороге считаешь всех подъездных кошек и как сейчас помнишь каждую блаженную кошачью морду.
А бывают такие воспоминания, которые остаются в жизни навсегда как взлётная полоса, оттолкнулся от неё – и полетел в облака. А если налетался, то знай, что бы с тобой ни случилось, она всегда там же, ждёт тебя обратно.
Как любой советский круглый отличник я считалась ребёнком одарённым и непрерывно подавала надежды. Ну или всем хотелось, чтобы подавала, а, так как была воспитана в духе принудительной вежливости, то не смела перечить. Во всякой семье инженеров тогда царил культ физики и Гарри Каспарова. В тот год Каспаров побил рекордный рейтинг Фишера, об этом писали все газеты, и папа прочил мне такое же яркое будущее.
Вопрос, чем должен быть занят ребёнок всё своё свободное время, не стоял. Ребёнок всё своё свободное время должен решать задачки, уравнения, олимпиады прошлых лет. Задания заочной школы Физтеха, шахматный труд “В огонь атаки” и задачник Перельмана были моими настольными книгами, ну и заменяли встречи с друзьями.
Зачем Марк Твен варил суп из барометра? Как долететь до Луны на пылесосе? Почему не падает Пизанская башня? Взлетит ли самолёт с беговой дорожки? Как вскипятить чайник на Эвересте? И как взвесить свою собственную голову? – В то время как других детей заставляли при гостях вставать на стул и читать стихотворения, я объясняла толпе взрослых ответы на все эти важные вопросы.
Отец любил при гостях эффектно выйти в центр со строчкой из Высоцкого “… даже снял для верности пиджак”, снять с себя пиджак, намотать его на руки, в которых держал Кубик Рубика и под общие аплодисменты втёмную собрать его за пять ходов.
А если вдруг возникали споры, то они всегда заканчивались, когда папа вставал на чью-то сторону, поднимал палец и выдавал своё суждение “Однако ж, прав упрямый Галилей”.
Не то, чтобы мне это всё не нравилось. Вовсе нет. Наоборот, я с большим энтузиазмом занималась по выходным проявлением фотографий с отцом, любила опыты из занимательной физики (какое даже самое азартное уличное хулиганство сравнится по накалу драматизма со смешиванием перекиси водорода с йодистым калием?), мне нравилась всё, в чём есть математическая стройность и логика, нравились учёные посиделки с родительскими друзьями.
Но один раз что-то случилось, даже не помню, что именно, но всё сломалось, и я разревелась при гостях. То ли просто что-то не сходилось с ответом, то ли устала от этих завышенных ожиданий, или готовилась к какой-то олимпиаде и не выдержала. Плакала и плакала, почему-то не могла остановиться. Вдохновенно рыдала несколько часов подряд. Вокруг мелькали какие-то взрослые, где-то дрейфовали континенты, полураспадался плутоний, постоянно расширялась Вселенная, а я ревела и ревела, ревела и ревела.
А потом ко мне подсел дедушка, самый строгий и жёсткий человек, которого я встречала за всю жизнь, обнял меня, и мы так и сидели несколько часов – я ревела, а он слушал.
Потом он спросил:
-Не получается?
-Не получается.
-Ну ты же понимаешь, что даже в науке самое главное не это?
-Не что?
-Не задачки и не вычисления.
-А что же тогда?
-Любопытство. Ты же понимаешь, что электричество изобрёл не тот человек, который лучше всех умел вычислять. А тот, кому было интересно, что произойдёт, если эбонитовую палочку потереть шерстяной тряпочкой. А разве есть кто-то, кто тебя может обойти в любопытстве?
Я обняла его, уткнулась носом в плечо и не захотела отпускать. В этот же день дед забрал меня к себе на неопределённое время.
***
Дедушку боялись абсолютно все. Он был директор завода и партийный чиновник. Да и просто очень высокий, грузный, большой во всех смыслах человек. У него был тяжёлый взгляд и низкий страшный голос. Когда в большой компании он начинал говорить, было ощущение, что вокруг не дышит никто, чтобы, не дай Бог, не привлечь его внимание. Но самое сильное впечатление всегда производил его стальной характер. Уже ближе к концу жизни врачи сказали ему, что нужно бросить курить и похудеть. Тогда он положил пачку сигарет на стол и больше никогда в жизни к ним не притронулся. А ведь курил всю жизнь с босяцкого беспризорного довоенного детства. Похудел, конечно, мгновенно. Он не терпел безволия, неподчинения правилам, халтуры и слабости. Я и правда всегда его боялась. Мы с ним так никогда и не поговорили серьёзно, он всегда был занят, всегда в разъездах, всегда на службе.
Дедушка с бабушкой спали в разных кроватях, чтобы она не мешала ему с утра. Она вставала с рассветом и будила меня. Очень больших усилий стоило спросонья не уронить тяжёлую голову себе под ноги, плетясь на кухню.
Там мы пекли булки, готовили завтрак, а бабушка гладила две белые рубашки на день! Две в день! Чтобы и утром, и вечером была свежая только что отглаженная сорочка. И от белизны этих рубашек ломило глаза.
А дедушка влетал в кухню и командовал “Лёля, кофе!”
Бабушка любовно накладывала ему еды, включала радио с новостями, и садилась смотреть, как он ест.
-Безобразие! Что они там о себе думают! -(Это по радио были какие-то плохие новости).– Лёля, еще кофе!
При слове “безобразие”, произнесённым дедушкиным басом, хотелось немедленно спрятаться под стол.
-Ну, не скучайте тут! – Он целовал меня в макушку, обнимал бабушку и уходил.
И в этот момент дом превращался в ад. Начиналась уборка, потому что в доме не терпели грязи.
Пока бабушка стирала, отбеливала, потом замачивала бесконечные кучи белья в синьке (я до сих пор не знаю, зачем вообще эта синька?), мне надо было вытереть всю пыль в доме (горите в аду, лакировщики роялей Weinbach), пропылесосить все ковры, помыть все зеркала. Потом, пока бабушка гладила пододеяльники, мне нужно было отмыть ванную и туалет. (“туалет у женщины должен быть такой, чтобы туда не стыдно было приглашать гостей на чай”), гладила одежду (“стрелки на брюках у мужа должны быть такие, чтобы об них можно было порезать палец”). А потом полдня готовки. По деревенской привычке всё руками, всё только свежее. Даже кетчуп бабушка всегда варила сама.
И бесконечные запреты! В этом доме нельзя было ничего. В серванте всегда была шоколадка “Вдохновение”, но я так никогда её и не попробовала, потому что это только для внезапных гостей. Там всегда был самый красивый сервиз ленинградского фарфора (кобальтовый с золотыми дубовыми листьями), но я ни разу не пила из него чай.
И театральный бинокль, хрустальная туфелька, фарфоровые лебеди, а на первом этаже серванта – Большая Советская Энциклопедия! Тридцать огромных красных с золотом томов. Всё это никогда не использовали по назначению.
Не трогать ковёр на стене. Ковёр не с оленями, а красный с геометрическим рисунком! На всю стену. Бесконечная роскошь. Вот сейчас, когда все издеваются над традицией вешать ковры на стену, мне смешно. Да что вы вообще знаете о коврах на стене? Наш ковёр был особенный, когда я читала книги Фенимора Купера, на этом ковре проступали какие-то индейские письмена, когда я читала Жюля Верна, там были заснеженные вершины Патагонии. Как старший друг и почтенный мудрец, он разговаривал со всеми на их языке. Волшебнейший ковёр! Трогать было нельзя, только пылесосить и брызгать лавандой от моли. Но я, конечно же, каждый день тайком рисовала на нём пальцем географические карты и тайные послания.
Мне казалось, что мы самая неправильная семья в мире. Как можно всю жизнь построить на дисциплине? Как можно жить по расписанию и чёткому плану работ на неделю? Как можно налепить тысячу пельменей, и не съесть всё сразу, а растянуть на полгода? Кому вообще первому пришло в голову гладить пододеяльники? Печь медовый торт всего два раза в год? Не лазить пальцем в банку сгущёнки? Хранить целые коробки “птичьего молока» на Новый год? И никогда-никогда-никогда не шуметь по вечерам? Потому что дедушка отдыхает.
И самое главное – как можно не проявлять эмоции на людях? Не обниматься и не говорить друг другу глупостей? У этого ещё довоенного поколения вместо нежности один сплошной долг и плановая экономика. Даже мне при всём послушании доставалось за разгильдяйство. Да и друг друга-то они не особо хвалили. Только потом, через много лет, я поняла, что именно эти бесконечные хозяйственные хлопоты и выражали бабушкину любовь к деду, к семье. Иначе, что это была бы за жизнь, проведённая между кухней и туалетом.
А один раз ночью, когда бабушка с дедом думали, что я давно сплю, я выползла из своей комнаты. Вообще-то это было строго запрещено, но мне было очень любопытно, что творится в доме, когда все спят. И вот тогда я подслушала, как мой самый строгий в мире дед, который одним взглядом может погрузить весь мир в вечную мерзлоту, ласково тихим-тихим голосом говорит бабушке
– Лёля, а Лёля, а пошли сегодня на балкон полуношничать.
“Полуношничать”!
Такое слово уютное. Полуношничать. Очевидно, мир начал разваливаться в тот момент, когда люди перестали полуношничать.
Я подглядывала за ними через окно. У нас был балкон на две комнаты, можно было подглядывать из любой. Они стояли и смотрели на речной порт, на баржи, ползущие по ночной Волге, на луну. Два очень старых человека, уже больные своими смертельными болезнями. Они прожили вместе тридцать восемь лет, и прожили по тяжёлым армейским законам, но им всё ещё приятно быть вдвоём. Просто быть. Не обмениваться информацией, не строить планов, не высказывать мнений, не говорить о быте. Такое могут себе позволить только люди, уверенные в том, что в их молчании нет пустоты. Что их друг для друга достаточно. Что паузы существуют не для того, чтобы бросать в них всякий мусор.
Потом они начали дурачиться и хихикать как дети. Как на первом свидании. Он вставал на одно колено и предлагал ей веник из сушёного лаврового листа, они вместе спотыкаясь о банки с огурцами танцевали летку-енку, подпевая себе “…снова к милой привела дорожка, снова оказался у её дверей”. “К милой”… В их юности все песни о любви пелись для “милой”, наверное, в этом секрет этой особой тёплой трогательности в отношениях на всю жизнь. Потом дед изображал соседа по даче, который похож на вертикальную бетономешалку. Травили анекдоты, обнимались, тихо пели песни, какую-то наверное “надежду, наш компас земной”.
“…а помнишь, как Сидоров на своём Москвиче на спор заехал на крышу гаража ..”,
“… и тут у них прямо из-под носа спёрли цистерну гудрона…”
“– Лёля, а давай посадим на даче крыжовник…”,
“… и тут Фима попёрся прямо по льду через Волгу…да конечно пьяный, если Фима протрезвеет, разве он справится с реальностью?”,
“…да тише ты, ребёнка разбудишь”,
“… Лёличка, у тебя всегда талия была, куда уж той Гурченко”.
Они разговаривали, а я подсматривала и подслушивала. Это была какая-то волшебная, запретная для всех ночь.
Они оба очень рано умерли, один за другим. Мне так и не хватило их, остались только какие-то мелкие обрывки. И в эти обрывки вместилось совсем не много, только то, что действительно важно – семья, небезразличие, традиции. Запах дома, который любят и берегут. Вечернее лото за чаем. А чай с душицей и зверобоем. Домашнее лечо и банка маринованных маслят. Нераскрытые тайны большого красного ковра.
И осталось вот это балконное воспоминание. Как сквозь плотно закрытую дверь до меня с трудом, но дошёл этот свет большой любви. Всё-таки успел.
Да иногда и сейчас в тяжёлые минуты, когда всё перестаёт получаться и опускаются руки, он всё ещё долетает ко мне с того балкона.
