Агапа долго шла по лесу, привычно поднимая край платья и расходящийся подол чегедека. Чегедек на нее надеть успели, а вот мужниной женой она не побыла. Агапа как раз стояла за кожого (1) , и жениховы сестры (своих у нее не было) расплетали ей сырмал (2) и готовили тана (3). Вдруг будущая свекровь заревела, как раненая маралуха. Айдар, сильный и красивый ее Айдар, побелел и упал на землю. Это все она виновата, правы были соседи, нельзя на ней сына женить, черная чужачка, вдовьим духом от нее тянет. Айдар, поднимись, встань на ноги, посмотри ясно и весело, как ты всегда смотрел. Агапа, простоволосая и безумная, постояла над мертвым женихом и вышла из дома, который навсегда ее проклял.
В отцовский, построенный по русскому обычаю сруб в тот вечер она не вернулась. Долго шаталась по лесу, как рано проснувшийся, оголодавший или потревоженный медведь. Лес Агапа любила и чувствовала лучше местных. Различала всех птиц и животных по голосам, слышала, как жалуются друг другу деревья, как кряхтят старые горы, как гневно разговаривают с берегами реки. В Беш-Озёк они с отцом приехали из Смоленской волости Бийского уезда. Отец занялся охотой, а ее отдал на воспитание местным женщинам, и, хотя Агапа была черноволосой и кареглазой и не так сильно отличалась от их детей, ойротки сразу насторожились, как будто что-то видели.
Матери своей Агапа не помнила, отец много не рассказывал. Как-то она нашла в кармане отцовского сюртука, оставшегося от прежней жизни, фотографию молодой женщины. Белое платье в пол с пышными рукавами, белый венок и спускающаяся от него прозрачная накидка. Агапа догадалась, что это свадьба. На свадьбах женщинам на голову все время что-то надевают. Недавно выдавали замуж Кажагай, и ей надели кураган борук (4) . Агапа достала из сундука отрез белой ткани, привязала тесьмой к голове, покружилась и остановилась перед зеркалом. Они похожи с этой женщиной. Агапа взяла фотографию и провела по ней рукой. Если это мама, почему папа не хочет ничего рассказывать? И где она сейчас, почему они живут без нее? Агапа задумалась и, держа фотографию, села на сундук. От сильного натяжения ткань выбилась из-под тесьмы и мятым сугробом сползла на пол.
После смерти Айдара Агапа не решалась вернуться в аул. Утром следующего дня ее нашел в лесу отец, привел домой, заставил переодеться, заварил зизифору – пусть успокоится, поспит. Агапа прихлебывала зеленоватый кипяток из толстостенной глиняной пиалы – разбавлять молоком любой чай она так у местных и не научилась – и щипала позавчерашний теертпек (5). Потом, как будто решившись, повернулась к отцу:
— Расскажи, как мамушка умерла.
Он, конечно, знал, что когда-нибудь придется рассказать, но все тянул. А что тут говорить? Ведь не правду же. Кромешная была ночь. Он и сам до конца не понял как, потому и уехал подальше. Только кажется, что не уезжал никуда. Но Агапушка не виновата, да и не верит он в чертовщину эту. Утопла Васса, и нечего старое взбалтывать.
Агапа смотрела на отца, не мигая и не двигаясь, как будто мысли читала. Потом помотала головой:
— Нет, ты по правде мне скажи.
А «по правде» получалось вот что. Васса была нежитью. Так его брат Михаил говорил. Ему бы поверить тогда, да куда там. Сох по ней, как опоенный. Увидит – душой болеть начинает. А она его только что в пригоршню не брала и об пол не кидала. Тихая как будто, покладистая, а слово обидное скажет или посмотрит холодно, сразу словно шилом в руку. Он сносил, от судьбы не прятался, говорил всем: «Семеюшка она моя, разласка! А что креста не носит, так это вы просто не видите, он у нее под исподним у сердца».
Перед церквой пошли снимки делать. Снялись вместе, потом она одна захотела. Одна так одна. Присела на скамеечку, вуалька возьми и оторвись. Все кинулись поднимать, поправили кое-как. А когда перед Богом клясться пришли, тут такое началось. Она порог храма переступила и слабеть стала. Идет еле-еле, осунулась вся, белее наряда своего. У алтаря покачнулась и упала. Тут уже шептаться стали, на него с жалостью глядят, Михаил глаза прячет. Вынесли ее на воздух – отошла маленько, щечки заиграли цветом, улыбается; не пойдем, говорит, больше, ну ее, церкву эту. Он взъерепенился, за руку схватил, до порога святого дошли, она снова побелела, задрожала и шепчет: «Я, миленький, до алтаря только в беспамятстве доберусь, хоть тащи меня, хоть хлещи крапивой, хоть стреляй, нет мне туда пути, ради тебя всё». И смотрит, как цыпленок, сквозь скорлупу в жизнь пробивающийся. Так невенчанные и зажили.
По большим святым праздникам Васса мучилась здоровьем: то вдруг в висках у нее задавит, то кашель ее пробьет, то знобить и колотить начинает. Весь день пролежит, а к ночи встанет веселая, как и не было ничего. Он спать ложится, она пристроится рядом и ну его голубить. И так ему после ласк этих сладко и покойно спалось, что и сомнений никаких не было. Но один раз он проснулся. Это на Светлой седмице было, в год, когда Пасха выпала на Агапушкины именины. Ближе к ночи, когда он, натешенный, заснул и должен был проспать до утра, Васса погладила, получше укрыла спящую дочь и, сверкнув темным подолом, скрипнула калиткой. Посмотрев на улыбающуюся своим снам девочку, которая из пухлощекого птенца уже превратилась в маленькую девицу-трехгодку, он встал, оделся, тихо открыл дверь и вышел.
Васса шла по правой стороне улицы. Он издали видел ее легкую, спешащую неизвестно куда фигуру в турецкой шали (которую сам ей когда-то подарил), склоненную голову. Два раза она оглядывалась, и ему приходилось вжиматься в чужие заборы. Он шел и думал о том, что за четыре года ни разу не заподозрил ее в ночных гуляниях. Нечистого, само собой, он из нее вытравить пытался, от отчаяния таскался в церкву и просил у Бога милости. И что только для этого ни делал. Красного угла в их доме не было, но он тайно принес Николая Угодника и поставил за печь. Вечером Васса, вынимая из печи чугунок с печеной картошкой, спросила:
— А ты что это Николу от меня спрятал? Жарко ему поди было. Я его в сени вынесла.
Как-то он долил в ведро с колодезной водой из склянки, припасенной в храме, и принес как обычную. Васса зачерпнула ковшом, сделала глоток и остановилась, а потом озорно посмотрела в его сторону:
— Это что, и в колодцах попы теперь воду святят?
Отвлеченный этими раздумьями, он не заметил, что за заборами вдруг громко и как будто бы разом заскулили собаки, а Васса, все время шедшая впереди него, исчезла. Через два дома свороток до реки. Может быть, туда? Но добежать до угла он не успел, Васса окликнула его со спины:
— Миленький, ты никак другую любушку себе нашел?
Он почувствовал, как ощетинились волосы по всему телу, как гулко и тяжело забилось сердце, как внутренней утробной судорогой свело дыхание. Он словно подглядывал за собой в щель между двумя деревяшками: резко обернулся, зашарил глазами по пустой темноте. Голос Вассы снова рассек тишину у него за правым плечом:
— Иди домой, миленький. Всякий дом хозяином держится.
Не оборачиваясь, он спросил:
— А хозяйка моя как же? Придет ли?
Вместо ответа в ладонь его ткнулось что-то теплое, неповоротливое, гладкое. Он поднес трясущуюся руку ближе к глазам и пошарил пальцами по испачканной в помете белой поверхности. Это было куриное яйцо.
Он долго стоял посреди улицы, прислушиваясь к звукам, и не мог обернуться. Наконец, насмелился, пробежал глазами пустую дорогу и опять уперся взглядом в поворот. До реки он добирался долго, как во сне. Поднимал ногу для того чтобы сделать шаг, и нога отчего-то зависала в воздухе, не желая опускаться на землю. Плутал по нездешним безмолвным закоулкам, запутываясь в своей тоске, как в вате. Когда он, не помня себя, вышел к реке, яйцо в его руке зашевелилось.
Васса вылупилась перед ним из плотной речной немоты, хлестнула незнакомой осклизлой наготой, оглушила свистящим птичьим дыханием:
— Что тебе нужно?
Он смотрел на нее мертвыми от ужаса и усталости глазами, невольно сжал кулаки; преждевременно хрустнула готовая к радости рождения скорлупа, мокрой тряпицей повис на его пальцах удушенный непроклюнувшийся цыпленок.
Там, где стояла Васса, сверкнула короткая молния, и на берег выбралась птица, похожая на диковинную громадную орлицу с длинным острым клювом. Птица запричитала, а потом клюнула лежащий на земле камень, и он разлетелся обжигающими осколками-иглами. Васса-птица подошла к мужу, выпятила шею, застонала, въелась когтистой лапой в землю, обсыпала его суглинком и речной галькой. Он попятился, споткнулся о поваленный сучковатый ствол старого дерева, приложился затылком о холодный валун, через боль увидел, как нежить, которая, казалось, никогда не была его ладонькой, его огневой разлаской, наваливается своей гибельной тенью, заслоняя и без того уже едва различимую для него луну. Вдруг справа от себя, на уровне глаз он увидел какой-то светящийся уголек. Не думая, протянул к нему руку. Уголек оказался запыленным хлебным мякишем, освященным куском праздничного кулича с сушеной клюквой, который скорее всего обронили дети. Сначала он потянул кулич в рот, хоть причаститься перед смертным мороком. Но оседлавшая его нежить, как зоркий кладбищенский голубь, прилетевший на крошки поминального печенья, повинуясь птичьему инстинкту, выхватила неожиданное угощение и, прокатив по клюву, отправила в пищевод. Потом она вдруг нахохлилась, стала утробно подвывать и взмахивать остроперыми крыльями, царапая ему руки и разрывая одежду. Когда она заныла и заухала близко к лицу, он почувствовал сладковато-гнилостный запах скотобойни. Нежить нависла, покачалась и, разомкнув его губы стальным клювом, полезла в рот. Сквозь оглушающую слабость и душащее безволие он чувствовал, как стальной щипец все глубже погружается в темноту его зева, обездвиживая сопротивляющийся язык. Вдруг птица как будто погладила его, провела пуховой частью одного из больших перьев по исцарапанной руке, и ему почудилось, что это Васса, прежняя и вечная. Он попытался что-то шепнуть, обхватил сталь ее губ своими губами и, вернув поцелуй, обеспамятел.
Вассу похоронили за кладбищенской оградой. Тело ее на следующий день вытащили из сетей рыбаки. Как он в живых тогда остался и дома очутился, не знает. То ли ранний крик петуха ее остановил, то ли она сама опомнилась и топиться кинулась от горя стыдного, то ли Дух Святой через кулич в нее зашел и беса в реку загнал, да так жинка его вместе с нечистью под воду и ушла. Только не узнает он ничего теперь, да и не надо дно речное тревожить, тайны илистые взмучивать.
Агапа слушала молча, не двигаясь и не глядя на отца. Потом, когда поняла, что рассказывать ему больше нечего, встала и вышла во двор. Значит, если мать была нежитью, то и дом ее крениться станет. Не быть ей замужней женой, не носить бельдууш (6) с зашитыми в мешочки пуповинами детей. Нет чегедека без крыла, нет семьи без пары. Так и будет она скитаться однокрылой птицей и приносить своим мужчинам смерть.
Из дома вышел отец, зачем-то одевшийся в старый черный сюртук, поправил сидор и ружье, погладил Агапу по голове, протянул ей фотографию:
— Такая же красивая. По округе похожу и к вечеру вернусь.
Но вечером Агапа его не дождалась. Не вернулся он и следующим утром, не пришел и через два дня. На третий день на закате Агапа услышала звуки камлания. Выглянула во двор через дверь. Около крыльца стоял шаман в маньяке (7), звякал медными колокольцами, гремел металлическими бляхами, тряс разноцветными лентами и жгутами, сверкал то дочерьми Ульгеня (8), то перламутровыми раковинами, то чудовищами Ютпа и Абра (9). Можжевеловый дым от догорающего костра, на котором разогревался бубен, заполз в дом. Шаман уже держал над головой круглую лиственничную рамку с вставленными в нее бубенцами и ритмично ударял колотушкой по разрисованной оленьей шкуре. Агапе казалось, что так же бьется и ее подстегиваемое темным страхом сердце. Странно, что они раньше не попытались выгнать из нее духов Эрлика(10). Но сейчас это было уже неважно, пусть. Червь ужаса, шевелящийся в ней все эти три дня, развернул осклизлое тело и уперся острым концом ей в печень. Она надела чегедек, вышла на крыльцо, впустила в себя прощальный можжевеловый дым, обогнула шамана, лязгнула калиткой и побежала в сторону леса. Раз, два, три, четыре, пять. Нам смертей не сосчитать. А без смерти в жизни туго. Выходи меня искать.
Агапа шла по лесу, расталкивая подолом высокую траву и кустарник. Семена репейника и череды цеплялись к платью, под кату одук (11) ломались упавшие на землю ветки и проминался мох. Пару раз Агапе как будто бы слышался отцовский голос, но это оказывался визгливый плач совы, и она удивлялась тому, что не смогла различить подмену. Лес накрыло темнотой как куполом большой синей пиалы, по которой остатками молока и талкана (12) стекали луна и звезды. Агапа обхватила руками кедр и закрыла глаза. Без отца в аул она не вернется. Живым или мертвым, она его найдет. И лес согласился с ней: окутал мягким войлоком малозвучия, укрыл хвойным древовидным покрывалом, убаюкал ночным мшистым дыханием. И Агапа почувствовала, что здесь и сейчас по самой себе данному благословению начинается ее вечный путь. И никто ничего не сможет ей сделать.
[1] Кожого – ритуальная занавеска.
[2] Сырмал – девичья причёска.
[3] Тана – белые плоские пуговицы, нанизанные на черные нити под цвет волос.
[4] Кураган борук – чёрная шапка из ягнячьего меха пирогообразной формы, определяет переход женщины в статус замужней.
[5] Теертпек – лепёшка, выпекаемая в горячей золе или на жире.
[6] Бельдууш — металлическая подвеска, которую носили на левом боку и на которую навешивали кисет, огниво, игольницу и мешочки с пуповинами детей.
[7] Маньяк – костюм алтайского шамана; кафтан или куртка, обильно украшенная подвесками и жгутами.
[8] Дочери Ульгеня – девять фигурок матерчатых куколок с перьями филина на спине маньяка.
[9] Чудовища Ютпа и Абра – боковые принадлежности маньяка; два жгута из тёмной или коричневой материи, которые сшиваются за заплечьями во всю длину маньяка.
[10] Эрлик – в тюркской и монгольской мифологии владыка подземного мира, высший правитель царства мёртвых.
[11] Кату одук – обувь с загнутым носком, сшитая из шкур крупного рогатого скота или лошадей и украшенная орнаментом; носят такую обувь в весенний, летний и осенний периоды.
[12] Талкан – мука крупного помола из жареного ячменя или пшеницы.
Отрывок из романа «От отца» — «Эксмо», 2022 — (Первая редакция. ORIGINS)
