Грустно звякнув колокольчиком, входная дверь маленькой Бердичевской аптеки открылась и закрылась, впустив посетителя.
Элла Львовна оставила на директорском столе открытую приходную книгу и вышла в зал, половину которого занимала аптечная стойка с окончатым шкафом во всю стену. Редким посетителям хватало и четверти этого помещения, остальное пространство занимала кадка с цветущим гибискусом. Стойка была высокая, и чтобы видеть покупателя, Элла Львовна, росту в которой было едва 145 сантиметров, попросила столяра сделать деревянный помост, на который взбиралась, обслуживая посетителей.
-Здргавствуйте, милая, — прошамкал сгорбленный жизнью старик, положил на стойку рецепт, оперся двумя руками на когда-то лакированную трость, — Пожалуйста, посмотргите или у вас есть такое лекаргство, как пргописал моей жене наш вргач.
-Здравствуйте, Арон Шмулевич. Лекарство есть, а после обеда привезут еще и мазь, которую врач вам, правда, не выписал, но я хорошо знаю, что одними таблетками подагру не вылечишь. Без мази не получится. Я вам вечером ее занесу. Хорошо?
-Хоргошо, дочка, — старик, вытер слезящиеся глаза смятым носовым платком и достал облезший портмоне, — Лишь бы моей Хае не болели ноги. Была бы наша Лея жива, она бы, конечно, лучше смотргела за мамой. Но что сделать, война есть война. Она не спргашивает кого убивать на фргонте, а кого нет. Вот, я вергнулся, а дочка – нет.
В кабинете зазвонил телефон. Аптекарша извинилась и взяла трубку. Звонили из Житомира. Высшее начальство управления аптек требовало исполняющую обязанности директора Бердичевской аптеки №2 Эллу Львовну Фельдман прибыть для решения серьезного вопроса.
-Опять, – вздохнула Элла Львовна, повесила трубку и механически закрыла расходную книгу, — Жаль, что Ванда Аркадьевна умерла. Она всегда сама решала с начальством все вопросы. Даже, когда мне надо было отмечаться в милиции как поднадзорной, заведующая договорилась, что участковый будет заходить в аптеку и делать это в кабинете директора. А сейчас, когда ее нет, кто заступится за и.о. заведующей аптекой, отбывавшую наказание в колонии строгого режима?
Вздохнув, она вспомнила, что не успела составить отчет и убрать помещение, и опять открыла расходную книгу.
Мысли не давали работать, возвращаясь назад к тому дню, когда фармацевт Элька Фельдман с двумя подругами по фронтовому госпиталю, отправленному в тыл на переформирование и пополнение личного состава, были расквартированы в городе Воронеже, в доме у молодой вдовы с двумя детишками и родителями ее недавно погибшего мужа. Хозяйка молча взяла предписание военкома, провела девушек в отгороженную занавеской часть большой избы с некрашеными стенами. За занавеской была большая лежанка, где поместились все трое.
Девушки помылись с дороги, переоделись в чистое и уснули. Утром в управлении госпиталями, получили распоряжение прибыть через две недели для формирования.
Вернувшись на квартиру, они увидели полную избу народу, посредине – стол, накрытый белой скатертью, на нем бутыль с самогоном и нехитрой закуской.
-У вас праздник? — спросила Элька.
-Ну, да, — поднялась с места хозяйка, — вы же с фронта, может, кого из наших мужиков встречали, не то новости имеете, каких мы не знаем. Садитесь, выпейте с нами, вдовыми да соломенными. Или погнушаетесь?
Девушки переглянулись – говорить о фронте запрещалось. Но, увидев, глаза сидящих за столом, не сговариваясь, сели на предложенные места.
Десяток женщин в черном, с опустошенными глазами и почерневшими от забот и горя лицами, наливали друг другу по полной и требовали от девушек, чтобы те пили до дна. Элька опьянела сразу. Она жалела сидящих рядом, утешала хозяйку, плакала, рассказывая о раненных. Лечь спать постоялицам удалось только под утро.
Проснувшись, они увидели, что в избе убрано и хозяйки нет. Смочив лоб и виски холодной водой, Элька почувствовала облегчение и позвала подруг пройтись по городу.
Ходили недолго. Печать войны наложила на одно- и двухэтажный, Воронеж налет безысходности. Между черных срубов, меся раскисшую землю разбитой кирзой, изредка проходили ссутулившиеся, придавленные тревогами люди. Кинотеатр не работал, на базаре шел обменный торг между местными и военными, получавшими здесь полное фронтовое довольствие. Заканчивавшийся ноябрь мелко снежил на раскисшие дороги, снег таял в черной грязи, разжижая и без того скользкую жирную землю.
-Зайду-ка я еще раз к секретарю, переброшусь парой слов, — направилась к дверям горвоенкомата Вера, — а вы тут погуляйте.
Элька и Зина не нашли ничего примечательного в давно не крашеных кирпичных домах центральной городской площади, в комьях мелкого снега, налипавшего на плакаты с призывами записаться добровольцем на фронт или помочь Родине героическим трудом. Они уже хотели зайти в военкомат погреться, когда из его двери выскочила сияющая Вера и помахала у них перед носом бумажкой с синей печатью.
-Вот, прямо сейчас бегу на вокзал. Через пол часа санитарный эшелон отходит, и там как раз медсестры не хватало. Сил нет смотреть, как бабы с горя пьют. Так что дарю вам свой вещмешок со всем содержимым и – адью. Прощайте, сестрички, свидимся, если живы будем.
Она расцеловала ошеломленных подруг и умчалась в сторону вокзала.
На квартиру возвращались молча. В избе было темно и пусто. Раздевшись, они вынули из Веркиного мешка что-то себе на память, а оставшиеся вещи и паек положили хозяйке на лавку – пусть ребятишек подкормит. Потом уснули, обнявшись, всхлипывая.
— Встать! – разбудил Эльку сиплый голос.
У кровати с двух сторон стояли люди в форме НКВД. Зина прижалась к печи спиной, а содержимое ее вывернутого вещмешка исследовал суровый старшина.
-Встать, — вторично гаркнул на Эльку капитан сиплым голосом. Та попыталась опереться на край кровати, но лишь неловко сползла на пол по скользкому покрывалу.
-Что случилось? – попыталась она подняться у ног в заляпанных хромовых сапогах.
-Руки за спину и – к стене! Еще вопросы задает, стерва. Где твои вещи?
-Вот, товарищ капитан, — протянул Элькин вещмешок длинный, румяный ефрейтор, — Ничего особенного, ерунда всякая женская.
-Ясное дело, не станет она компромат за собой таскать. Где прячешь инструкции, шпионка немецкая? – схватил он девушку за грудки.
-Мы не шпионки, а фельдшеры из расформированного госпиталя, а инструкций нам в военкомате еще не давали.
-Во, дрянь! – сипло взвизгнул капитан, — Забирайте их, лейтенант, и везите в СИЗО.
-За что? – в отчаянии метнулась Зина к капитану и тут же, оглушенная кулаком, была выволочена под руки в сени двумя конвоирами.
-Дайте хоть одеться, — попросила Элька.
Сорвав с вешалки две шинелки, конвоир кинул их девушкам на плечи, подождал, пока арестованные натянут сапоги, и вышел на улицу.
В заляпанном грязью воронке, девушки прижались друг к другу у кабины водителя. Конвоиры с автоматами и лейтенант сели напротив и в упор разглядывали арестованных.
-Что мы, бандиты какие, что они нас в СИЗО везут? – шепнула Зина распухшими от удара губами.
-Молчать, не переговариваться! — повернулся к зарешеченному окошку сиплый капитан, сидевший за перегородкой рядом с шофером.
Элькина рука тупо болела в плечевом суставе, у Зины из губ сочилась кровь, но шевельнуться или утереться девушки боялись – конвоиры хмуро следили за каждым их движением. Холод ужаса лизал спину, оставляя мокрую дорожку вдоль позвоночника, мысли метались, не понимая, что происходит.
Машина остановилась.
-Эту – в подвал, в камеру, — ткнул пальцем в сторону Эльки капитан, — а вторую ко мне вниз – на допрос.
В темной каморке с двумя железными койками и прикрученным к полу столом под зарешеченным окошком, размером с носовой платок, у самого потолка, Элька села на дурно пахнувший матрац, укуталась в шинель и попыталась согреться.
Темнело, и скоро в каморке уже ничего не было видно. Время оцепенело и затаилось, но вот, шаги охранника, заглядывавшего в маленькое окошко в двери, стихли, скрипнул, потревоженный ключом, замок. Конвоиры волоком втащили в камеру Зину и бросили на соседнюю койку.
-Встать! – скомандовал кто-то за ними, — Руки за спину и выйти из камеры.
Элька прошла мимо подруги и накрыла ее своей шинелью.
-Пошевеливайся, капитан устал, — дернул ее за болевшую руку конвоир.
Они дошли до каменной лестницы в конце коридора, спустились еще на этаж ниже. Тусклая лампочка едва освещала стены, разделенные на темный низ и белый верх. Впереди открылась тяжелая дверь. Эльку втолкнули в большую комнату без окон, с низким потолком. Посредине за большим письменным столом сидел капитан, разглядывая бумагу с неровными строчками. В углу на кожаной кушетке у железного шкафа с застекленными дверцами сидел симпатичный светловолосый лейтенант.
-Садись, — капитан указал пальцем куда-то позади девушки.
Оглянувшись, она увидела железный стул и села.
-Имя, — процедил капитан, повернув настольную лампу ей в лицо.
-Элла.
-Фамилия.
-Фельдман.
-Немка?
-Нет, еврейка.
-Жидовка, значит. Когда на немцев стала работать?
-Я в прифронтовом госпитале фармацевтом работала.
-Пристроилась? В окопах, небось, гнить неохота? Правду говорить будешь?
-Я вам правду говорю, а в окопах фармацевту делать нечего.
-Твоя подружка тоже правду говорила. Видала, что с ней?
-Мы ни в чем не виноваты.
-А сознательные граждане написали, что вы дезинформацию и панику сеяли, распространяя слухи о слабости нашей обороны, и отступлении советской армии.
-Это неправда. Мы говорили только о том, что наш госпиталь эвакуировался из-за больших потерь в личном составе.
-Хорошо, продолжай.
-Что?
-Выкладывай, с кем работаешь, когда, где вошла в контакт с врагом, какие задания получала, явки, имена, пароли.
-Я ничего не знаю, кроме… — удар в лицо оборвал нить сознания.
-Неправильно, — вплыл из небытия сиплый голос.
Глаза опять ощутили яркий свет, а тело холодные струи воды, стекавшие по мокрому лицу.
-Начнем еще раз. Говори.
-Я не знаю, что, я…
Удар сбоку перебил дыхание, согнувшись, она хватала ртом воздух, понимая, что сейчас задохнется.
-Сейчас умру, и все кончится, — мелькнула мысль, но тут же ее сменила другая, – Это не советский офицер, а бандит, который сам хочет завербовать их.
-Будешь говорить?
-Я требую, чтобы вызвали начальника госпиталя и выслушали его.
-Начальник госпиталя сказал, что ты всегда была настроена против советской власти, и отказался от встречи.
-Поглядите, товарищ капитан, а эта контра жидовская – красотка, — вышел из-за Элькиной спины лейтенант, — Видать, отъелась на госпитальном пайке. Давайте с ней по-другому поговорим, а?
-Отставить! У тебя одно на уме. В городе, что ли баб не хватает?
-Так, такую — не часто встретишь. Смотрите, — рванул он у Эльки на груди гимнастерку так, что пуговицы со звоном разлетелись по каменному полу.
-Что вы делаете? У меня жених на фронте, — прошептала девушка посиневшими губами.
-Вот ты и заговорила! Давай, имя, фамилия, в каких войсках служит. Завтра мы эту сволочь шпионскую из-под земли достанем.
-За что? Что он сделал? – словно, взбесились Элькины мысли, — Зачем я им сказала про Леву? Они и его арестуют, и будут бить. Боже, спаси меня, не дай им это сделать.
-Говори! – капитан выскочил из-за стола и влепил ей пощечину.
-М-м-м-м, — покачала головой девушка.
-Говори! – размахнулся он еще.
Во рту что-то треснуло, и по подбородку потекла горячая струйка. Все исчезло.
Очнулась она от холода. Руки затекли, привязанные к чему-то за головой, холодная лужа под спиной растекалась по кушетке, у которой стояли капитан и лейтенант с ведром в руках.
-Надо же, хлипкая какая. Нет, голубушка, так не пойдет. Сначала ты у меня полное признание подпишешь, а только потом, хочешь – помирай, не хочешь – не помирай. Так что, будем говорить, или без мужской силы никак не обойтись? Небось, на прощание, жених показал, на что способен?
Рука капитана легла Эльке на живот, и та ощутила, что между телом и этим прикосновением ничего нет.
-Голая, они меня раздели! Зачем? Лева, прости! Почему я не вышла за тебя? Почему отказала и ушла на фронт?
Капитан сел рядом и опустил руку ниже, к тому месту, которого она и сама стыдилась касаться.
-Нет! Не надо!
-Назовешь его?
-Нет!
-Бумагу подпишешь, что ты вредила советской армии?
-Нет, я не вредила.
-Тогда, надо.
-Нет! – Элька согнула ногу и, что было силы, оттолкнула капитана.
Неловко взбрыкнув ногами, тот отлетел в сторону и растянулся во весь рост на полу, въехав головой в ножку стола. Лейтенант побледнел и бросился к начальнику. Похлопав капитана по щекам, помог ему подняться и сесть.
-Ах ты, тварь жидовская! Чуть не убила! – сипло прорычал тот, поднялся с полу и, с размаху, ударил девушку в грудь, потом в живот, потом… Потолок поплыл перед глазами, сверху навалилось что-то тяжелое, острая боль разодрала ее, грубо врезаясь, казалось, прямо в голову, под натужное сиплое дыхание прокуренного рта.
-Умереть! Только умереть! Скорее умереть! – обжигала мысль.
-Ну как? Хватит? – прозвучало над головой, — Будешь говорить?
-Нет, — шевельнула она непослушными губами.
-Ничего, заговоришь. Лейтенант!
-Есть, товарищ капитан!
-Давай, ты поработай. Ей мало.
-Есть! Повезло вам, товарищ капитан, — ласково улыбнулся он, глядя на истерзанную Эльку, — жидовка, и впрямь, невинность для жениха берегла.
-Отставить! Никакой невинности у госпитальной курвы нет и быть не могло. Займитесь дознанием. Позовете, когда окончите допрос.
Тяжелая дверь натужно открылась и закрылась, заскрежетал замок.
— Доигралась? – нежно погладил капитан пупырчатое от холода тело девушки теплой рукой.
-Помогите, — прошептала она, — объясните ему, что я ни в чем не виновата.
-Раз ты здесь, то виновата.
-Я ничего…- ласковые пальцы стиснули горло, оборвав дыхание.
-Я добрый только, когда со мной соглашаются, милая. Надеюсь, ты по достоинству оценишь мои способности.
Отойдя к стулу, на котором раньше сидела Элька, он снял ремень и расстегнулся.
-Нет, не надо.
-Надо, милая. Капитану можно, а мне? Не бойся, больно больше не будет.
Его лицо наклонилось над девушкой, губы дотронулись до соска.
Элька застонала от обиды и отвращения и попыталась вывернуться.
-Короткий удар в правый бок парализовал и заставил согнуться.
-А ты понятливая, — засмеялся лейтенант и сел на кушетку, — и красавица. Научилась уже ноги раздвигать, паскуда жидовская? Или капитан не понравился? Ничего, я ласковее, и ружьецо мое получше пристреляно. Нравится?
Светлые волосы лезли ей в глаза, чужие губы ерзали по лицу, шее, чужие руки мерзко гладили и мяли избитое тело.
-Умереть, умереть…
-Очнись! Ну как, понравилось?
-Мерзавец, — услыхала она свой шепот.
-Вот и ладушки, подписывай?
-Нет.
-Нет? Я тебе дам – “нет”! – кулак опять ударил справа, она скорчилась и беззвучно заплакала, — Значит, продолжим нашу любовь?
В двери заскрежетал замок, лейтенант вскочил и оправил одежду.
-Ну, порядок? – просипел капитан.
-Упирается, сволочь.
-Ничего, заговорит. Конвой, эту – в камеру, а другую – сюда. Чего смотрите? Кровь? Что, в первый раз? В душевую ее, потом — в камеру. Да, шмотки не забудьте.
Ударившись головой о край кровати, Элька успела увидеть расширенные ужасом глаза Зинаиды, выталкивающего ее за дверь камеры конвоира…
Девушек уводили и приводили по очереди. Ночью – одну, утром – другую. Вначале они считали дни, потом стали ногтями выцарапывать палочки над кроватью. Скоро беспрерывный кашель разрывал грудь, тело горело и напоминало посиневшую, изрезанную мартовскую картошку, на лицах лихорадочно горели обведенные черными синяками глаза, под ногтями чернели следы пыток.
В один из дней Зину с допроса не привели.
-Значит, завтра мой черед, — подумала Элька и зачем-то пересчитала палочки на стене – их было 72, — Уже январь, 42-ого. В марте мне было бы двадцать пять.
-Фельдман! Одеться и – на выход. Быстрее!
В распахнутую дверь камеры она увидала конвоиров и обрадовалась, что время кончилось на сутки раньше. Сердце екнуло и упало куда-то вниз, мир почернел и закрутился колесом.
-Чего вы ее водой не окатили? Зачем она мне здесь нужна такая? – хрипел капитан над головой Эльки. За его спиной неправдоподобно синело исчерканное черными ветками заснеженного дерева небо.
-Так, замерзнет же, если в мокром повезем. Она и так кашляет, как туберкулезная. Глядишь, помрет в дороге.
Смутно соображая, что жива, она нечетко различала, как открылась крашенная дверь в белой стене, и капитан передал вошедшему канцелярскую папку с завязками.
-Ведите ее в машину.
Черный воронок степенно пересек город, въехал на перрон. Осужденную за нарушение воинской присяги и измену Родине, Эллу Фельдман передали начальнику эшелона с предписанием доставить по месту назначения и сдать под стражу для отбывания наказания в Н-ской колонии строгого режима.
Колокольчик у входа впустил кого-то, наполнив аптеку пряным ароматом осени.
-Здравствуйте, милая аптекарша, — улыбнулся статный мужчина лет сорока пяти, — Не надо грустить. Лучше помогите мне приобрести лекарства для моих колхозников.
-Лекарства – пожалуйста, а моя грусть никого не касается. Давайте ваши рецепты.
-Очень даже касается. Вот рецепты. Разве я могу спокойно смотреть, как плачет такая красивая женщина?
-Чем глупости говорить, давайте займемся делом. Считайте: двенадцать бутылочек валерьяны, двенадцать валокордина, вата, бинты, йод, десять пирамидонов, пенициллина 20 ампул, шесть сульфадимезинов в таблетках, два – в уколах по 10 ампул…
Подсчитав на счетах сумму, выдала посетителю сдачу и наблюдала, как тот складывает лекарства в потертый чемоданчик. Мужчину этого – председателя соседнего колхоза – она знала с того самого дня, как впервые встала за прилавок этой аптеки. Он всегда улыбался и старался развеселить окружающих, наслаждаясь улыбкой каждого, кто был рядом. Но Элла Львовна знала, как обманчивы бывают улыбки, и торопилась уйти из зала, боясь попасть под обаяние человека, нравившегося ей и пугающего одновременно. Вскоре колокольчик печально проводил веселого председателя.
Солнце заглянуло в кабинет через задернутые сетчатые занавески. Полдень, машина придет через час, в отчете оставалось подбить сальдо.
Сальдо. Очень верное слово для прошедших десяти лет, восемь из которых она прожила в лагере для политзаключенных.
Вначале лагерное начальство даже не предполагало, что заключенная №…, доставленная с пересыльного пункта ГУЛага с двухсторонним воспалением легких и маточным кровотечением вообще выживет и Эльку бросили в лазарет в самую дальнюю палату для безнадежных, куда и врач то заходил не каждый день. Но, видно, не пришло еще время, не всю чашу горького питья жизни она одолела.
Покой и жидкая тюремная баланда благотворно подействовали на девушку. Через два месяца врач констатировал, что легкие у заключенной Фельдман достаточно здоровы, работать в помещении она может, а вот детей рожать не будет никогда.
Молча просидев ночь у зарешеченного окна лазарета, она пошла с выпиской к начальнику.
Окинув взглядом тощую старуху, с ввалившимися щеками и опущенными глазами майор спросил, что она делала в армии и на гражданке. Услышав, что заключенная №… фармацевт, обрадовался и назначил ее аптекаршей при лазарете. Тут и питание было получше, и работа не как на лесоповале, а каморка с лежаком рядом со складом медикаментов – это тебе не деревянные нары. Правда, по ночам она всовывала ногу табурета в ручку запертой снаружи двери – было ужасно одиноко и страшно – вдруг, она кому-то из охраны приглянется.
Восемь лет тянулись зимы, весны… Война давно кончилась, заключенные добивались амнистии или попадали под них, а маленькая аптекарша с печальными глазами даже не спрашивала о сроке своего заключения. Казалось, она окаменела, застыла во времени, без желаний, без надежд, без улыбки.
Поэтому, когда ее вызвали к начальству, прочли приказ об освобождении и выдали на дорогу документы, предписание о местах, дозволенных для проживания и каких-то денег на дорогу, Элька заплакала и попросила разрешения остаться в лагере.
Молодой и энергичный майор покрутил пальцем у виска и выставил ее за дверь, приказав конвоиру вывести ненормальную бабу за ворота.
-Зачем? Куда я пойду? Что буду делать там, где все меня забыли? Ведь я для них умерла, пропала без вести, — думала Эля, бредя пыльной дорогой к лагерному поселению, где должна была жить по предписанию первые полгода, — Лева, правда, жив, запрос и письмо прислал, но что было ответить? Попросила начальника лагеря написать, что умерла. Так ведь и вправду умерла – ни в глаза посмотреть, ни ребенка ему родить не могу.
Прожив три месяца в лагерном поселке у старой вдовы, осевшей в тех местах после смерти мужа-рецидивиста, Элла написала о своем освобождении дальним родственникам в Бердичев. Неожиданно, те обрадовались и ответили, да еще и разрешение на жительство исхлопотали.
Колокольчик у входа снова тренькнул. Элла Львовна вышла из кабинета.
-Здравствуйте, товарищ Фельдман. Вот, с машиной медикаментов из Житомира приехал аптеку вашу навестить, чтобы не утруждались дальней поездкой и ввести в курс дела новую заведующую, — улыбаясь, пробасил зам. начальника областного аптекоуправления.
-Вот и хорошо, — грустно улыбнулась аптекарша, — а то я все боюсь просчитаться с этой бухгалтерией. А где же наш новый заведующий?
-А это вы, Элла Львовна, и есть. Работаете давно, без замечаний, покойница нахвалиться не могла на такую работу. Да и после – ни сучка, ни задоринки в отчетности. Так что, ознакомьтесь с приказом по области и принимайте дела.
Сердце у аптекарши екнуло и покатилось куда-то вниз, ниже пояса, она задохнулась, медленно осела на ступеньку у стойки, закрыла лицо ладонями. Потом поднялась и болезненно улыбнулась.
-Значит, мне больше не надо отвечать на всякие вопросы в отделе кадров?
-Забудьте об этом, голубушка. Нам бумага пришла о вашей реабилитации. Вот, читайте. Все прошло, и – слава Богу.
Словно заледенев от услышанного, Элла Львовна подписала приказ, приняла товар, проводила машину и начальника. Потом затворила все окна и ставни, положила в сумочку обещанное лекарство для старой Хаи. Выйдя на улицу, тщательно закрыла и подергала огромный навесной замок на входной двери.
-Что это? Разве можно так издеваться? – молотом стучало в голове, — Неужели столько лет надо было мучить человека, чтобы сейчас объявить о его невиновности? И зачем? Зачем теперь то?
Улица, тонула в плотных фиолетовых сумерках. Мелкий дождь рябил в лужах, расползшихся вдоль деревянных заборов по обе стороны улицы. Маленькая женщина с нераскрытым зонтом в руке медленно шла по ним, не чувствуя, как в резиновые ботики постепенно набирается вода. Платок ее, пальто и лицо блестели мелким водяным бисером, отражая в капельках свет тусклых фонарей, раскачивающихся на покосившихся деревянных столбах.
