6
Спозаранку испив молока с утренней дойки, Григорий присел на крыльце размышляя о текущем положении. Времени в запасе пару-тройку недель.
Мечников просил не затягивать с возвращением. Гриша вспомнил пункт в договоре «Через тридцать дней оболочка сознание путешественника начинает слабеть, и прототип предпримет активные попытки вытеснение. Во избежание негативных сценариев, не рекомендуется допускать более двадцати двух дней пребывания в сознании прототипа».
Итак: нужная картина Мальчика скорее всего в имении Стрельникова, пылится себе в изголовье кровати в спальне, размышлял Григорий, но появился неожиданный нюанс, в оболочке барина — обитает Игорь Талый, по кличке Вагон, цель которого закопать меня, т.е. помощника Степана. Только Игорь не в курсе, что птичка улетела, Гриша улыбнулся. В определённом смысле даже повезло с солнечной активностью, кому придёт в голову искать меня в теле кузнеца. Остается вопрос, как проникнуть в барские хоромы.
Гриша вспомнил, дочь говорила, что в злополучный день присылали Андрейку из имения, с просьбой чинить дымоход. И если кузнец ремонт закончил, надо думать о вариантах, а коли печь чадит — позовут ещё раз. Однозначно.
Колокол на церквушки чьи купола блестели из-за тополей, зазвонил к обедне. Глаша наварила картохи, зачистила огурцов с редисом. Разложила тряпицу с горсткой крупной соли, нарезала узкими ломтями хлеба. Григорий умылся, надел чистую рубаху и сидел, макая горячие картофелины в соль, хрустел огурцом причмокивая от удовольствия, тут же жадно глотал жирное молоко из глиняного кувшина. В животе бурлило.
И будто пчела Григория ужалила — возвратный прибор! Черт. Срочно забрать, спрятать от греха подальше, в кузницу положить или в хате, в подпол засунуть. Решил заняться этим вопросом сразу же после обеда.
Не успела Глаша и посуду убрать, как у околицы послышался топот, захрипели кони, донесло мужской бас вперемежку с руганью. Гришу, иглой в сердце кольнуло, не к добру.
Дочь отвела край тряпицы на окне, прижалась глазом к раме.
— Барин пожаловал, Пётр Арсенич, да Степан с конюхами. Небось за ружьём пришли.
Григорий вздрогнул сидя на лавке.
— За чем пришли доча?
— Вы от барина вернулись, в руках ружьё. Качает вас, будто пьяны, и криком изошли, и слова-то нездешние, точно песка в голову нанесло. Вы в обморок, а ружьё я припрятала от греха, чтобы не изломалось да не пропало. Барин и так зуб на вас точит, за такую пропажу и дом спалит. Вам ли Петра Арсенича не знать.
— Так что молчала про ружье-то?
— Запамятовала батюшка, поначалу-то испужалась, а потом вот запамятовала.
Григорий не смог вспомнить, как и зачем притащил в дом барскую вещицу. Как не мог вспомнить и себя в барском доме.
В дверь стучали яростно, едва с петель не слетела под напором кулаков, но входить гости не пожелали, столпились у крыльца. Вперёд выступил высокий, худой мужик в синем сюртуке с оловянными пуговицами, чёрный волос с проседью, лицо нервное в крупных оспинах, в руках хлыст.
— Козьма, сучье твоя голова, а, ну, вылазь из берлоги-то. Барин говорить желает. Где ружьё, подлюка?
Григорий усмехнулся, быстро Владленович в барина вжился, как натурально помещика изображает — красота. Придётся подыграть.
Мужики, коих столпилось позади Петра Арсенича четверо, поглядывали на Григория недоброжелательно и настороженно. Возле забора из кривых жердей задумчиво жевали пожухлую траву рыжие кони.
— Что молчишь, немытая морда?
Барин плюнул под ноги, сдвинул мохнатые брови, в глаза кузнецу не смотрел, упёрся взглядом в крыльцо.
Вот ведь хам. Григорий встал в проёме двери, щурясь на заходящее солнце. Пётр Арсенич не показался важной фигурой, по-другому Гриша представлял предка, более солидного, наверно, респектабельного.
Гришу распирало ответить резкостью, с его-то фактурой, да Глаша просила поосторожничать.
Лицо одного мужика, широкоплечего, с мощным торсом и бычьей шеей (которого Григорий про себя окрестил «борцом»), заливал кровавый подтёк, глаз опух и заплыл, высокий лоб пересекла ссадина. Не слабо досталось, подумалось Грише, не Степан ли это, больно рожа простодушная. По описанию «инженера» подходит. Тоже, кстати, неплохое тело. В голубых глазах здоровяка бушевала буря, губы вздрагивали, куцую бородёнку тормошил ветер.
— Доброго дня, барин, — Гриша поклонился, вспоминая основы поведения восемнадцатого века. — Не извольте гневается, не потерялась ваша вещица.
— Вот ведь подлюка! — вскричал басом «борец», и петух, шагнувший из-за куста, с перепугу дал дёру. — Вот барин, я говорил не брал, а вы Степану в рожу, а вы Степана плетью! Да зазря силы перевели, я завсегда вам верой и правдой, а этот пёс…
— Молчать! — презрительно перебил Пётр Арсенич, не взглянув в его сторону. — За ложки пропавшие, мельхиор с серебром, не до конца с тебя спросил, шельма.
Злобная храбрость Степана пеной сошла, словно вспомнив промашку притих, прижал ладонь к заплывшему глазу, потом неожиданно дернул головой, вдарил себе ладонью по уху, крякнул, видимо задев болезненное место. Мужики что стояли поодаль переглянулись, потупились взглядами.
Григорий насторожился, выходило следующее; барин, то есть Владленович, выяснил, что Степан — фигура реальная, ни сном, ни духом о путешественниках, и теперь примчался прощупать кузнеца, который оказался в злополучный день в доме. Ну хорошо, доказательств-то нет, надо вести себя естественно.
Окрик барина вывел Гришу из раздумий.
— Где ружьё, ну, неси живо пёс, а за провинность отработать придётся.
— Сей момент Пётр Арсенич, — Григорий вернулся в избу. — Глаша, подай ружьё доча.
Глаша, замерла в тёмных сенях, придерживая длинный ствол ружья, накрытый тряпицей.
— Ты батюшка в спор не встревай, отдай и пущай идут с миром. — прошептала дочь, снимая ткань и толкая вещицу барина.
Двухстволка оказалась тяжёлой и неприятно оттягивала руки, как стрелять из такого, кило под шесть, семь, не меньше. Григорий судорожно вспоминал отрывки из энциклопедии про быт дворян, про охоту и прочие премудрости. Перед прыжком читать удавалось урывками, практически на ходу, между строк, что там у ружей имелось — особо не вспомнилось, а в армии он не служил. Вертелся на языке шомпол, приклад, но вроде как не к месту.
Гриша вышел, покачивая в руках оружие точно ребёнка, объявил уверенно,
— Починять надо, кремень вот хотел поменять, механизм чистить.
— А ну, покажи.
То ли о ружье Гриша задумался, то ли перепад ступеней прозевал, сложно сказать, но полёт с крыльца получился впечатляющий. Всей тушей на пыльной траве растянулся, уткнулся подбородком в сапог барину, а ружьё хрусть о камень, на котором вечерами Глаша сиживала.
— Ах ты балда, — запричитал, заохал Степан, бегом поднимая покалеченную вещицу. — Что же делается Пётр Арсенич, имущество попортил, басурманин.
— Подай уже.
Барин перешагнул Григория словно бревно, выхватил ружьё у помощника, обмахнул приклад от пыли краем рубахи.
— Вот поганец, руки тебя оторвать.
Выскочила на шум Глаша, всполошилась, увидев оплошность отца. Метнулась помогать. Григорий сконфуженно стряхнул пыль с порток, с бороды, утёр нос.
— Простите барин великодушно. Исправлю, дайте срок.
Пётр Арсенич с любовью погладил лаковый приклад с изящной, пражской гравировкой птиц и зверей, потрогал погнутый шомпол, оттянул курки, прищуриваясь, всмотрелся в кремень.
— Починять говоришь, ну-ну, не спорю. Только теперь работы по более будет. Шомпол помял. Эх. Я ведь хотел гостям похвастать. К завтрему не сделаешь, девку твою продам к чертям собачьим. Степан.
Побитый вытянулся как гончая на старте.
— Глашку в именье, Анфимье в помощь пойдёт, далее поглядим. А ты, — барин ткнул ружьё в руки растерявшемуся Григорию, — чини. До завтрего срок у тебя.
К полуночи высыпали звёзды, улёгся ветер и затихли птицы, Григорий налил крынку молока и поплёлся в кузню. Зажёг свечу, поставил на стол. Вставил две щепы в медный светец, подсмотрел, как ловко с местным освещением Глаша управлялась.
Пламя плясало в серебре ружья, дохнуло ночной свежестью из открытой двери.
Он представлял себе, как придёт в кузницу, а там ждёт его этот Архип, Антип, как его там правильно, пацан или мужик из ближайшей деревни — неважно, головастый да рукастый, готовый Козьме помогать.
Никого. Под сердцем заныло дурное предчувствие. После отъезда барина с компанией и Глашей, Гришу мутило от возникающего то и дело, голоса истинного кузнеца.
— Изыди дурень. Пропала дочь, замучает теперича барин, из-за тебя остолопа безрукого.
Гриша тогда битый час метался по избе, считал по-испански, пел испанские песенки, вспоминал стихи Пушкина, Лермонтова, Фета. Отчасти помогло, голос удалось выдавить и Гриша, успокоившись, составил план действий; найти помощника, починить ружьё и с утра к барину — вызволять дочь, а там уж, по возможности узнать и про картину.
К ночи голос хозяина тела воскрес, проявился с новой, будоражащей силой.
— В кузню беги ирод, да молоко не забудь помощнику.
Для чего угощать этого Антипа-Архипа молоком непонятно, и Григорий почему-то решил, это как на вредном производстве, типа противоядие от токсинов, ну дым там, метал раскалённый, все дела.
Голос не «выключался», бубнил и бубнил, и Гриша невольно подумал, что в таких ситуациях неплохо бы выпить, чего профессор Медников, кстати, категорически не рекомендовал.
— Алкоголь не стоит употреблять, чтобы вам там Игорь Владленович не рассказывал про пиры, гулянки, тем более запои и прочее. Это красивая обёртка историй для несведущего, — говорил профессор. — Алкоголь снимает запреты, ослабляет контроль. Понимаете, о чём я? Прототипу становится проще вернуться в сознание, это его дом. И вот тут, для прыгуна вероятны дисфункции в виде изменённого восприятие самого себя, попросту говоря — вырубит.
— А дальше?
— Ну что дальше, очнётся прототип после возлияния, болеть будет, но он-то дома повторю, а путешественнику придётся бороться за место в чужом сознании. Вот если оригинал в тот промежуток времени загорится какой-либо идеей, ну, например, крестьян на бунт поднять, или — изобретательством заболеет, пиши пропало, так и останетесь — наблюдателем в чужом теле.
Оставаться наблюдателем, желания не возникало, и от ржаной бражки, ароматно булькающей в сенях, Григорий воздержался. Походил по кузне, потрогал напильники и молотки, и решил времени не терять, печь разжечь, а там глядишь, и помощник подтянется. Дёрнул заслонку. Руки обожгло об ледяные края, про тряпку-то позабыл. Кожу с пальцев содрало вместе с упавшей заслонкой, стало больно, и он дул на ладони, не в состоянии осознать феномен кузницы.
Морозная стужа, вырвавшись из каменного нутра, заволокла изморозью крепенькую наковальню, а вместе с ней стол, стены и потолок. Вмиг всё покрылось белой блестящей вязью.
Да что же происходит, завертелось в голове Григория, где этот чёртов помощник.
— Не буди лиха, пока оно тихо, — загнусавил, забубнил, завыл за спиной голос.
Григорий аж подпрыгнул, повернулся, и от неожиданности прикусил язык.
Приземистый мужичонка в светлой рубахе навыпуск, в красных шароварах и сапогах, с лохматой седой головой без единого уха, припрыгивал взад-вперёд по кузне, щёлкал зубами, похлопывал себя по телесам, приседал и тёр ладонями посиневшие щёки, растирал заиндевелую густую бороду.
— Наконец-то Козьма, измучился я, обморозился от безделья до смерти.
На Гришу мужичок не смотрел, косился на ладони покрытые шерстью. А шерсть-то в инее. Григорию зябко стало. Глаша про такое явление ничего не говорила, вот попал блин, в семейку Адамс.
Выдохнул и пар изо рта заклубился:
— Антип?
— Антип в печи задницей прилип, в рай не пущают, в печи до срока жарют.
Смысла из шипящей скороговорки Гриша не выудил.
— Что молчишь, заданья не кричишь, кузнец.
Григорий закоченел, зуб на зуб не попадал, принялся вслед за мужичком прыгать, движения угловатые повторять. Растопырил по-медвежьи здоровенные ручищи, хлопал себя по ляжкам. Как же так, лето в открытую дверь дышит, трава зелёная, комары звенят, лягушки концерт дают.
— Откуда ты взялся Антип? В дверь вошёл?
— То разве дверь, ты глазам своим не верь.
Гриша не верил ни в чертей, ни в привидения, ни в гадалок. И ужасы никогда не смотрел и читать не любил мистическое. Фантастику — да, обожал. Лем, Азимов, Кларк, и, сагу «Звёздные войны».
В той жизни не верил, а в этой — вот оно мистическое, стоит, шепелявит, воняет золой да травой перепревшей. Кто у кузнеца в помощниках, бес, домовой, леший, поди разбери, явно потустороннее. Мысли Григория кружило, коленки подгибались, подмышки разом взмокли.
— Почему так холодно?
Мужичонка не ответил, поднял жёлтые глаза, будто песка в них всыпали, взял осторожно со стола глиняную крынку, понюхал.
— Без примесу не будет в деле весу.
Какую ересь несёт этот бес, Гришу разозлили эти словесные выкидыши.
— Проще изъясняйся Антип, какого примесу?
Мужик оскалил жёлтые клыки, и Григорий вздрогнул от милой улыбки, зубы мелкие, острые, неприятные. Оскал не располагал к душевной беседе.
— Кровушку ты не добавил.
— Чего?
— Того, надоть кровушки налить, — Антип облизнулся, а язык широкий, мясистый, в чёрном налёте, как в рот вмещается непонятно.
Убежать, залихорадило Григория, забрать прибор эвакуации и валить к чертям собачьим из этого времени, да в одно место такие экскурсии, кто об этом предупреждал, в инструкции ни полслова про бесов, домовых и прочую нечисть. Сожрёт ведь сука. Но всплыла в воспалённом сознании картина мальчика в красном, вопрошавший взгляд деда — неужели не сможешь внучек, глаза Глаши, полные слёз, тревожный шёпот перед отъездом — не волнуйся батюшка, ружьё починишь и я вернусь, а ты к Антипу иди, поможет.
Вот этот? Ну, значит поможет, раз и Глаша, и голос кузнеца о том талдычат. И Гриша успокоился разом, дрожать перестать.
— Ну так как, отольёшь кровушки, вот и ножик есть?
— Так пей.
— А договор? Неужто забыл опосля лихорадки?
— Откуда про болезнь известно?
— Ты кузнец, с берёзы свалился? Я ж Трескун, всё знаю, неделю тебя жду не дождусь, хорошо девица прикармливала.
Трескун, господи кто это, озадачился Григорий, про такого не слышал, не читал, домовой какой новый или чёрт в штанах — вон и руки в шерсти, или это лапы уже, не знаю, но точно из их, бесовского рода-племени. Угораздило же вляпаться.
Мужик выждал паузу, посмотрел пристально на Гришу, поддёрнул плечами и сглотнул молоко разом, запрокинул голову. Поставил крынку, оттёр бороду ладонью.
— Хорошо!
— Работать пора Антип. — Гриша подхватил холодную сталь двустволки, провёл ладонью по прикладу. — Вот штуковина, видал когда-нибудь? Кремень на замену, шомпол погнут. Сумеешь исправить?
— Ружжо говоришь, — Антип вскинул жёлтые глаза. — Дай гляну.
Свеча затрепетала от быстрых движений мохнатых рук. Небрежно повертев, Антип взвесил оружие на руке, причмокнул.
— Одиннадцать.
— Что одиннадцать? — не понял Григорий.
— Одиннадцать душ из него загубили. Двенадцатая на подходе, ждёт своего часа.
— Фу ты, откуда знаешь? — Григорий оторопел, только подумал, что неплохо Талому в лоб пулю пустить, и домой. Вот ведь Антип чертяка, может и мысли читает? — И кто же двенадцатый, не я ли случаем?
— А ведь ты не Козьма, — мужик отшагнул и обошёл Григория по кругу, с ружьём наперевес как солдат на посту. Вгляделся, словно видел впервые. Потом встал за спиной, зафыркал носом у шеи.
След взял, напрягся Гриша и задержал дыхание в нелепой, глупой надежде, что чем-то поможет.
— Не пойму, с виду Козьма, а пахнешь — страхом, по голосу Козьма — а говоришь непривычно. Чую подвох кузнец, чего замыслил?
Григорий судорожно вспоминал фразы из фильмов, книг, где люди общались со всякого рода нечестью, ничего на ум не приходило. Уверенности побольше, страх не показывать, мыслей Антип не читает, уже хорошо.
— Ты чуйку подбери да за работу, до первых петухов успеть бы.
— Нет, кузнец, не ты это, не будет тебе помощи! — Антип затрясся, задрожал, — Не ты это, Козьма.
Завыло по углам, застучали ухваты по стенам, закрутились обручи. Гришу будто водой окатили, страх потом вылился. И вскочил вроде он, Гриша, а заорал настоявший кузнец.
—А ну, лезь в печь, а то молитвой буду жечь.
Как-то в рифму получилось, успел подумать Гриша, вываливаясь из дверей кузни в тишину ночи.
7
Разлепив глаза около полудня, Гриша, не спеша встал, умылся и с удивлением отметил, насколько не приспособлен он к здешней жизни; без понятия, как воды согреть, что с коровой делать, где еда лежит и есть ли она вообще. Хозяйственные вопросы озадачивали, это тебе не в холодильнике колбаски взять и бутерброд нарезать. Особенно расстраивало отсутствие кофе. Он нашёл в печи остатки картошки, помыл пару огурцов с грядки, но сначала сбегал и привязал корову за дорогой, слушать её ор стало невмоготу, а подоить так и не решился. Возвращаясь, закинул ведро яблок свиньям.
И до вечера Гриша ничего и не делал. Солнце плавилось в зените, ни облачка, и его разморило в избе, на улице звенела мошка, вились мухи, слепни, атаковали осы, а может, и пчёлы кто их разберёт. Стоило зайти в тень, как накидывались комары. Разболелась голова, и Гриша накинул влажную тряпку словно бандану и лежал на жёсткой кровати, периодически проваливаясь в дремоту. Потом нашёл в себе силы, дошёл до кладбища и забрал в условленном месте прибор возврата. И это оказалась вовсе не маленькая коробочка, а склёпанная из сковороды конструкция с тугой деревянной рукоятью и двумя торчащими гвоздями. Появилась крамольная мысль, крутануть не более пяти раз эту шершавую ручку, как наставлял профессор Медников, гвозди к языку и вернуться прям вот сейчас.
Когда Гриша вспоминал морозного беса, портрет мальчика уже не цеплял, а вот Глашу не хотелось в беде бросать. Хотя вот разобраться — она для него историческая случайность. И всё же, прикипел.
Гриша разобрал пару досок в сенях, завернул прибор в тряпицу, и запрятал до нужного времени. А вот как договорится с Антипом, не придумалось, и в кузницу Гриша идти не решился.
Ночь выдалась душная, Гриша ворочался, вслушивался в шорохи — не крадётся ли Антип по его душу, скреблась под полом мышь, фыркнула в темноте кошка, падали во дворе яблоки и каждый стук отдавалась в сознании страхом.
Приснилась Глаша. В мятом сарафане, лицо укрыто платком, плечи вздрагивают, и он гладил её — что стряслось доченька? Глаша мотала головой, всхлипывала и бормотала — не беспокойтесь отец, вернусь вскорости. И тогда он спросил про Антипа, что за тряскун такой, мол запамятовал.
Дочь вскинула заплаканные глаза:
— Антип, к печи задницей прилип. Маменька его так кликала, с собой привезла из Сибири, бес морозный — Тряскун, озорник, Двадцать годков возле неё жил, теперь к вам привязался. Хороший он, к ангелам просится, устал от нечестивых дел, две души осталось ему спасти до вознесенья — вот потому старается, благими поступками — грехи замаливает, не забижайте его батюшка, Молочко любит…
Заорал петух под окном разрывая сон, облик дочери задрожал, отступил в темноту, расслоился, пропал.
Григорий вскинулся от подушки, опять петух— будильник местный, ё-моё. Сон Гришу взбудоражил, какая интересная связь у кузнеца с дочкой, и телефона не нужно, пришла во сне, всё по полочкам разложила. Вот почему заплаканная? Может, барин притесняет? Эх, кабы знать. И про молоко не успел спросить, почему с кровью-то?
Утро напомнило предыдущее. Корову всё-таки умудрился подоить и выглядело это прикольно; перевёрнутое ведро, удар копытом под дых, грязная, в навозной жиже рубаха. Зато техника добычи стала понятна. Мучил вопрос с двухстволкой, пора идти к Владленычу — барину, но ведь погонит, оружие неисправно. Исправить, значит, идти в ночь в кузню, но непонятно из чего замесить мистический коктейль с кровью, не свою же сцеживать. Петуха может прибить?
Нельзя, Гриша улыбнулся, это ж часы на кривых ногах. Думай Гриша, думай.
— Не греши ирод, изыди из меня, вылазь, Христом богом прошу. Один раз помог в кузне, больше не буду. Дочку пожалей, душегуб.
Опять, простонал Григорий, что же с тобой делать.
— Помолчи еперный театр! — ругнулся не сдерживаясь. — Придёт время, исчезну, недолго ждать. Уно, доз, трез, квадро…
Голос пытался возразить, но Гриша уже вытанцовывал по избе, изгибаясь и напевая вполголоса «Bailando» от Энрике Иглесиаса:
bailando, bailando, bailando, bailando!
Tu cuerpo y el mio llenando el vacío…*
Слова всплывали в памяти пузырями, лопались звонко на языке, и Григорий усмехнулся, представляя, насколько нелепо выглядят его движения со стороны. Тот ещё из него танцор.
От песни Гришу отвлёк топот копыт с улицы, хрип коня, скрип да дребезжание колёс. У изгороди в облаке пыли остановилась бричка с откидным кожаным верхом. Гриша узнал в извозчике побитого «борца» Степана. Рыжая кобыла лениво отмахивалась хвостом от слепней.
— За ружьём, верно, — прикинул Гриша, торопясь навстречу.
Степан приоделся в серый кафтан, опоясался широким чёрным кушаком, блестели начищенные сапоги и ни следа вчерашней озлобленности, выглядел помощник барина, нарочито дружелюбно. Синяки на широком лице пожелтели и судя по кривой усмешке и запаху, помощник явно принял на грудь.
— Спишь поди, кузнец? — Степан присел на жердину, и та хрустнула под тяжестью крупного тела.
Григорий, заметив, как Степан зажал фигу левой рукой, усмехнулся.
— Тебя ждал. Как там Глаша моя?
— Так и наливай, коли часы считал, — хохотнул Степан, оголяя крупные зубы. — Чего твоей девке сделатся, при кухне приставлена.
— Если за ружьём, то не готово…
Степан перебил:
— И бог с ним, до завтрего терпит. Господа у барина гостевали, недосуг тебя помнить, а седня переполох в доме, прапорщик Земляницын спозаранку прибыл, опрос учинял. Дохтора уездного Розеннбаха, разбойники в лесу зарезали, в семи вёрстах отсюдова. Насмерть.
Гриша доктора не знал, не понял про кого речь.
— И как, нашли убийц?
— Да нет. Но, Земляницын служака, снарядил сыск, может, и найдёт разбойных людей: ноздри им вырежут, клейма на лбы и щёки и — на вечную каторгу. Дохтора жаль…
Степан привстал, качнулся, заглянул сбоку лошади, почесал бороду в задумчивости
—Разбойных людей много опосля войны шляется, всяко бывает. Бричку вот чинить надобно, энта лопнула, вишь — оглобля, мать её, и ремень рваный, не поворачивает, тянет, растудыт её. Смогешь?
— На то и кузнец я, починю, — отыграл Григорий, присаживаясь возле деревянного колеса, обитого металлическим ободом. Нутро его подсжалось, захолодело, потому как ничего не понимал в устройстве телег и прочей техники. Его жизнь была связана исключительно с цифрами: балансы, активы, амортизация, денежные потоки, выручки, банки, счета, налоговые отчёты, тут Гриша слыл мастером, практически гуру, а остальное… Даже трёхлетний «Вольво», верой и правдой служивший для передвижений по городу, Гриша при малейших нюансах гнал в сервис и как там всё работает, его никогда не интересовало.
— Лютует барин, — резко сменил тему Степан, вот так запросто, будто вчера они до ночи сидели в баре, жахнули по три пива и недоговорили о чём-то особенно важном. — После болезни сам не свой, будто бес вселился, ей-богу, пьёт кажый день как мерин, из-за оружья поганого — всю спину исполосовал, спать теперича не в мочь.
О-па, замер Гриша, с чего такие откровенности. И тут Степан расстегнул кафтан и принялся задирать рубаху — показать побои, да Гриша попридержал.
— Верю, верю. До болезни барин разве другим был?
— Будто и не помнишь, — скривился Степан. — Малость потише, не такой шебутной, да всё одно как зверь одичалый. Эх, я-то боле старого барина привечал, Кувшинкина, Ефрем Инокентича, царствия ему небесного. Человек широкой души был, жаль — деток не оставил, любили его дворовые. А нонешний, пошиба мелкого.
Страсть исследователя заискрилась в Грише. Словно гончая он след взял, бричку бросил, все чувства обострились, сердце замерло, вот сейчас откроется истина, которую так искал, и про картину с мальчиком проясниться.
— Постой, память у меня худа, слабо помню Кувшинкина, Пётр Арсенич родня ему вроде?
— Да куда. Пётр Арсенич из новоявленных. Государевой грамотой в дворяне произведённый, опосля сражений с французом. Именьем одарили, крестьянами.
Степан заговорщицки нагнулся и Гришу обдало запахом кислого вина. — Говорит, сам Кутузов перед императором хлопотал, геройство и прочее, во как. Орден поди есть. Он и Анфимью привёз. Горячая девка. Хороша, хоть и стерва, — и Степан так смачно облизнул сухие губы, что Гриша догадался, Анфимья благосклонна к помощнику.
—Ты кузнец, будто седня родился, не помнишь ни хера, чертяка молотом голову зашиб?
Степан пристально взглянул и Грише показалось, будто хмельная развязность и простодушие попахивает наигранностью. Театр одного актёра. Чертяка?
И словно волной холодной окатило, Степан в курсе про Антипа?
Спокойно!
Гриша глубоко вздохнул, выдохнул, главное — не паниковать и вопросов поменьше задавать.
— Тьфу ты. Кузнец, ты прям с лица взбледнул. Спокойнее, я ж по делу, — надул широкую грудь Степан, выставил вперёд ногу, и Гриша заметил, как подобрались его формы, напряглась и покраснела шея, вздулись вены на кулаках. — Вся округа знает — что ты колдун, небось по очереди с чертями по наковальне бьёшь? Так поди и порчу на барина наслал, когда трубу починял, да? О, что это глаз дёрнулся? Вижу, вижу. Да только Пётр Арсенич опосля твоей потравы выжил. Знать мало ты постарался!
Гриша дар речи потерял, так он ещё и колдун, и порчу наслал. Так вот почему Степан фигу зажал, типа сглаз отводит. Прикольно. И нечего удивляться, может, в деревне и про Антипа слыхали, столько лет жена кузнеца с ним возилась. И с порчей обвинение логично выстраивается.
— А если это не я, а Пётр Арсенич лично какую заразу подцепил? — Григорию стало интересно, откуда у Степана агрессия к хозяину, только же геройством его восхищался. — И потом, чего ты Стёпа на хозяина взъелся, а? Не любить, так уважать обязан, иль как?
— Да неужто не помнишь брата маво Ивана? Барин плетьми забил насмерть, за скирду спалённую. За сено, человека загубил. Ни в жизь не прощу, — выпалил Степан, и в сердцах пнул колесо брички, отчего мыс на сапоге смялся. — Чтоб его черти съели. Давай уж, колдун, подсоби, я в долгу не останусь, умори потихоньку окаянного, а может утопление, какое придумаешь. И всем хорошо, и Глаша вернётся.
Гриша вдруг почуял подвох в интонации Степана, как-то уж больно откровенно на убийство подговаривает, доверие к помощнику не зародилось. Сделалось неуютно.
— Ты Степ, бричку подгони к кузне, да приезжай завтра, готова будет.
Степан тут охнул ни с того не сего, согнулся пополам, присел на корточки, за голову схватился, помотал башкой вправо-влево, словно вода в уши попала. Григорий кинулся было помочь, но Степан замычал, замахал рукой.
Припадочный, отстраняясь от помощника подумал Гриша, а с виду здоров как бык.
— Воды может принести?
Помощник вскинул бледное лицо, пот выступил на широком лбу, в глазах тоска разлилась.
— Выпить бы чарку кузнец, дак ты ж не держишь поди, эх…голова моя головушка. Помру я скоро кузнец, сердцем чую, но дело должон сделать, вернуть должок за брата-то кровного, а то вот, нехорошо, впустую уйти.
Степан помолчал, потупился в землю, широким грязным ногтем скрёб кору с жерди.
— К отцу Серафиму бы сходить. Причаститься.
И опять, замычал невразумительно, стукнул себя ладонью по уху. Успокоился.
Потом, словно ничего не случилось, помог бричку пристроить, лошадь распряг. Вздыхая, накинул седло на кобылу, взобрался тяжело, да и ускакал, чуть покачиваясь в стременах, и насвистывал незнакомую Грише тоскливую мелодию.
Ночь стояла не за горами, и надо было срочно решать с молоком и кровью, кровью и молоком, кровью на молоке или молоком на крови. Эх. Молоко. Корова. Кровь.
Гриша улыбнулся, корова — базовое слово в связке, и поспешил в хлев,
В полночь Гриша стоял перед печью в кузне подготовленный, в душегрейке и поношенной шапке, да в валенках. Кувшин, с молоком в розовых разводах, выставил на шершавую поверхность стола, потер ногу, побаливала икроножная мышца туда влетело коровье копыто. Животное возмущенно лягнуло Григория, когда делал надрез на бедре, а потом перевязывал. Ну да ничего, заживёт.
Гриша намотал на руки тряпки, снял с горнила заслонку.
— Антип, к печи задницей прилип, вылезай!
Завьюжило, закружила позёмка, дохнуло холодом.
— Ну, вижу, кузнец вернулся!
Антип появился за спиной неожиданно и бесцеремонно. Схватил кувшин, захлюпал широкими ноздрями:
— Сразу бы так!
Закинул в рот узкую горловину, заходил кадыком, закапал на бородёнку да рубаху.
— Давай бес, не рассиживайся, чини ружьё, да бричка ждёт! — прикрикнул Григорий.
— Присядь кузнец, когда в печи лёд, то Трескуну мёд.
Не успел Гриша на чурбачок присесть, враз в печи огонь вспыхнул синим пламенем, да только не жаром повеяло, а стужей.
— И сундук проклепай, старосте обещал, будь он неладен.
Григорий поёжился, ладони потёр — прям дубак в кузне, хорошо тулупчик то овчинный в сенях приглядел, а то бы околел как собака в метель. Гриша завернулся плотнее, закинул ногу на ногу, прикрыл глаза.
Картинка закрутилась, как на перемотке: скользит Антип тенью от печи к наковальне, от наковальни к мехам, от мехов к печи, то к столу, то к молотам. И кажется, Грише сквозь прищуренный глаз — как минимум трое Антипов крутятся, иначе, как он двумя молотами бьёт, да ещё деталь держит. И один из них, точно с хвостом, лучину им придерживает.
Как заснул, Григорий не понял.
Первых петухов Гриша не услыхал, но будто почуял, глаза открыл, когда Антип приставил двустволку к стене, и выдохнул, так что свечи задуло.
— Сундук готов Козьма, да и ружжо, верно, кровушки к завтрему не забудь, а то ведь помнишь уговор… — зазвенел истерический хохот по углам, да завыло так, что Гриша спросонья ломанулся на выход, круша дверь, обдирая кожу с ладоней. В предрассветной молочной пелене стоял перед ним рыжий петух с воинственным гребнем. Прыгнул петух на наковальню, да как заорёт — кукареку, и вой разом стих, и Гриша глаза открыл.
В кузне пусто, заслонка закрыта, двустволка у стены, тишина и сыростью несёт, и тухлятиной будто. Дверь нараспашку, словно Антип только вышел, в тишине река по камышам шуршит. А может, приснилось всё? Додумывать Гриша не стал, схватил ружьё и в избу бегом, досыпать.
Глаша вновь пришла под утро. Длинный, распашной сарафан разодрался понизу, открывая колени в синяках да ссадинах, на переносье свежая царапина, на левой щеке сдёрнута кожа, кроваво-синее пятно расплылось по скуле, густые волосы растрёпаны. В руке сжимала она костяной гребень, в котором увяз клок волос. Говорила тихо, и посиневшие губы её вздрагивали.
— Прощевайте батюшка. Простите, слово не сдержала, не приду я. Матушка зовёт, в чисто поле гулять, чибиса да трясогузку слушать, да лугового чекана, рассветы глазами трогать, на закаты печалиться. К ней ухожу. Прощевайте.
Гриша пытался кричать, звал её, умолял вернуться, чуял, что видел дочь в последний раз, но крик застревал в горле, будто, калёным железом выжгли нёбо, только хрип рвался наружу.
— Кто посмел Глашенька, кто?
Он вобрал воздуха, вытянув руку, пытался удержать виденье, на минуту, на миг. Образ растворялся, оставляя эхо, — ин, ин, ин.
Гриша вырвался из сна, засопел, в ушах перекатывалось, -ин, -ин. Добавить слог, и барин сложится. Игорь Владленович, а кто же ещё в ответе. Сволочь.
Петух воспел гимн солнцу. Светало. Гриша чувствовал, как с лучами света, душу его заполняет тёмная, бушующая волна ярости — убью.
Острая боль разодрала затылок. Сдержать рвущегося в сознание хозяина тела, Гриша был не в состоянии.
8
Пётр Арсенич раскидывал карты с соседом, Захаром Алексеевичем Злотниковым, отставным майором из соседнего Ясудова. Отставник жил скромно по дворянским меркам, челяди держал пару человек, псаря с конюхом, был сговорчив, уступчив, обожал посудачить, отчего Пётр Арсенич его привечал, любил засиживался за картишками.
Вечерело, в открытое оконце несло навозом, гнали коров, звонко щёлкал кнут, вразнобой тянулось мычание и беззлобно поругивались пастухи. Помещики сидели за узким столом, сдвинув на край пузатую бутылку и тарелку с мочёными яблоками. Стрельников на третий день в подпитии был напорист, местами грубоват и страстно уговаривал майора, выдвинутся с утра на охоту. Захар Алексеевич теребил жирными пальцами замусоленные карты, отнекивался, не с руки в такую рань тащится за четыре версты.
— Спину прихватило Петр Арсенич, ломит сил никаких нет, ни баня, ни травы не берут окаянную.
Упитанный майор с пышными седыми усами смахнул крошки со стола и зайдя с валета, опрокинул стопку анисовой.
— Тебе бы девку помоложе, спину-то размять, — хохотнул Стрельников, навалившись на стол спьяну и неловко роняя карты. — Ты давеча проигрыш мой упустил, а ведь какая девка была, огонь. Заставил бы перину греть, позабавился с молодухой, чай добыча честная. Прозевал, эх, теперь вот хлебай. Присматривать надобно, ваше благородие, за трофеями, и ведь как посидели душевно.
Петр Арсенич припомнил тот вечер понедельника, опосля Пресвятой Богородицы, когда гости пожаловали. Аким Лукич пожаловал, молодящийся старикан, надворный советник из Княжино, доктор Марк Платонович Розеннбах прикатил собственной персоной, да вот Захар Алексеевич собственно заглянул.
Выпили понятно дело, как полагается — вина Ржаного да Липового, под горячее Английского опрокинули, там и до Анисовой дошли. Стрельников, вина до двенадцати сортов держал, любил это дело. И стол барин приказал собрать для гостей любезных, от души: судака закоптили, Анфимья блинов напекла, телятины отварной подали, огурцов солёных с грибами, картохи рассыпной, лепёшки из гречневой муки с мёдом.
Когда коньяку принесли, гости уже в залу перебрались, устроились на креслах в голубой парусине. Напротив, на модном диване с высокой спинкой Пётр Арсенич усадил Акима Лукича. Там и раскинули картишки.
Тогда и спросил охмелевший доктор, кивая на портрет мальчика в красной рубахе.
— А что Пётр Арсенич, сынок ваш, в Петербурге всё столуется, не пожаловал на лето к отцу?
Барин, будто поперхнулся, карту выронил, закряхтел подбирая с пола.
— Всё в академиях. Письмо прислал, на полевые отправляли, ученья значит, а теперь уж недосуг, учеба вот-вот начнется, да и дело молодое, в деревне-то чем заняться, баловство одно. К Рождеству должон объявится.
— Удивительное совпадение, — улыбался Розеннбах. — Отправляюсь на днях в столицу на неделю-другую, проведать дядюшку, в Академию загляну, готов передать отпрыску вашему гостинец от батюшки, — и он заговорщицки подмигнул барину.
— И то дело, — поддержал басовито Аким Лукич, подслеповато щурясь на карты. — Наказ отеческий вместе с ассигнацией для поддержания штанов, завсегда пригодится.
Барин плеснул из графинчика коньяка, стрельнул глазами на Анфимью, та спешно укрылась в кухне.
— Да не стоит беспокоиться Марк Платоныч, только время зря изводить.
— Нет, нет Пётр Арсенич, я настаиваю. Я для того минуту найду, то не в тягость, а в радость. Помнится, вы говорили, на Васильевском он?
— Да, — сморщился Пётр Арсенич, словно зубы заныли. — Первый кадетский корпус.
— О, а вы молчали мой друг, — удивился майор, оглаживая узы. — Высокое заведение, говорят сам Кутузов до войны преподавал.
— Верно, было дело, — согласился барин и поспешил сменить тему, вглядываясь в листок, где неумело вёл долговые записки.
— Я в прошлом разе тридцать два рубля проиграл, не так ли Марк Платоныч, извольте получить?
— Тридцать пять, да оставьте Пётр Арсенич, вам фортуна сегодня будет, — запротестовал Розеннбах. — Вы мальчонке, изволите записку начертать. Я настаиваю.
Вот привязался репей уездный, разозлился тогда Пётр Арсенич, неймётся ему, чтобы тебя расчихвостило с такой заботою. Барин покраснел, будто непотребное вспомнил, отложил карты, налил рюмку коньяка до краёв.
— Марк Платоныч, да ведь перья чистить, бумагу искать — суета суетная, игра опять же затеялась, может, на днях Степана к вам пришлю. Уже с запиской.
— Зачем откладывать, дорогой Пётр Арсенич, — доктор отложил карты, обратился к гостям. — Игра обождёт ради семейного дела, прав я господа?
Майор и надворный советник закивали согласно, отложив карты, достали табакерки. Осушив махом коньяк, барин оттёр губы, крикнул прислуге. — Анфимья, подай писчей бумаги да заточи перья, и вот ещё, адрес Прохора из шкапа принеси, на полке под указом государя лежит.
Анфимья с лица испуганная, закраснелась, поспешила исполнить. Карты сдвинули, Пётр Арсенич задумчиво посмотрел на принесённые перья, пожелтевшие листы писчей, оттёр лоб в испарине. Потряс правую ладонь, опустил со вздохом на стол.
— Вот и рука плоха после болезни, пальцев не чую, сделайте милость Марк Платоныч, черкните за меня, я наговорю.
Пока майор и Аким Лукич рассуждали о неумеренных ценах на зерно в текущем году, Розеннбах с удовольствием исписал с десяток строк, наговорённых барином. Листок завернули в плотную бумагу, перевязали тесьмой и отдали Анфимье с указанием отнести Степану и залить сургучом немедля.
Гости выпили, и игра началась. Глаша в тот вечер, на кухне помогала, ходила не поднимая голову, сера лицом. Накануне барин напился не в меру, изрядно девку помял, попутав в тёмных сенях с Дуняшей. Шум вышел, Анфимья ругалась точно ямщик, громовым басом, рыдала Глаша приткнувшись на плече перепуганной Дуняши. Проспавшись, Пётр Арсенич делал вид, будто ничего не случилось, но смотреть на тоскливость мокрых глаз Глаши, стало невмоготу. Приказал ей с кухни носа не показывать. Про кузнеца старался не вспоминать.
Игра тогда шутейно начиналась, по малой ставке. Жаль карта Петру Арсеньевичу не шла, не свезло ему, до ста рублей к вечерней зорьке проигрывал, разозлился. Сосед Злотников в фаворе у картёжной удачи оказался. Упускать своего, Пётр Арсенич не любил, и не то, чтобы денег жалел, да самолюбие будоражилось. Тут и вспомнилось про кузнеца, наказ не исполнил, ружьё в срок не починил, а ведь предупреждал его. И думал недолго барин, выставил за пятьдесят целковых Глашу на кон. Доктор Розеннбах сомненья проявил, да барин стоял на своём. И проиграл.
Ну и шут с ней, решил Пётр Арсенич, семейка ненадёжная, может, и к лучшему, Козьма воспротивится —плетьми засеку, вот и выход. А кузнецу найду замену — ярмарка скоро.
Разъехались за полночь. Визгу от Глаши случилось к разъезду гостей, слёз, пришлось девке плетью приложить для понимания. Проиграл барин, так и исполняй волю барскую, чай не в первый раз, да и не в последний. Доктор Розеннбах призывал барина образумится, и уехал встревоженный.
Ну, чего уж прошлым-то бередить, отмахнулся от воспоминаний Пётр Арсенич, присел за стол, закусил яблоком, стряхивая сок на тарелку.
Захар Алексеевич посмотрел на образы в углу, перекрестился, оттёр усы, помрачнел, осерчал лицом, облизнув нервно губы и раскурил отложенную трубку. Вонючие клубы потянулись к тёмному потолку.
— Не к добру её помянули Петр Арсенич, ох не к месту. — майор изменился голосом, зашептал торопливо и зло, глядя в мутные глаза барина. — Народец неприветливо смотрит, страсть не любит заложных покойников, шушукаются черти, говорят кузнец мстить намерен, на всех язву пустит, мор и голод.
— Дурак ты, ваше благородие, — поморщил нос Стрельников, сжал маленький, сухой кулак, — Мёртвые по дворам не ходят, а живые… — Он икнул, потряс кулаком. — Во, где живые, все мысли бесовские повыбиваю. Не боись! Нет колдунов, и вообще…
Майор закашлял, и совсем шёпотом добавил:
— В полночь говорят, видели её, качается на том дереве, шипит змеёй язык высунув, что и волосы дыбом. Я уж тот тополь приказал срубить, от греха. Всё одно, идут пересуды по избам, в поля на воздух народ злобу пускает, кабы чего не вышло Пётр Арсенич, как бы чего не вышло. Уже один боюсь выезжать, а вы говорите охота, зайцы. Эх.
Пётр Арсенич встал, опрокидывая стул, снёс рукою на пол бутыль, прошёл к окну и стоял, вдыхая вечерний воздух. Свечи заколыхались, заплясали тени на образах.
— А как с кузнецом, людишки говорят — пропал, а Пётр Арсенич? — майор с тревогой смотрел, ожидая вразумительного ответа.
Но барин стоял в тот момент в светёлке собственного имения, где взволнованная Анфимья, прихватив его за грудки, навалилась и брызгая слюной, точно собака сорвавшаяся с цепи, злобно бросала в лицо неприятное.
— Старый дурень, всё устроенное испортить желаешь, живем, не тужим. Ты пошто Глашу снасильничал, Дуняши да меня мало, да девок полдеревни — никто слова не скажет, а теперь Козьма-колдун порчи нашлёт, дом спалит, жизни тебя лишит. Всё у нас оттягает.
Он тряхнул её словно куклу, чёлка свалилась на глаза:
— Что мелешь, не гони ветра на воду стерва, какой колдун, брось, обойдётся, чай не впервой. Избавится от неё надобно, пока Козьма не прознал, делов-то.
— Ах, ты ж сукин сын, сообразил — избавиться, и как же? Для чего тогда проиграл?
— Задумано так, дура. Подворье у майора на отшибе, забор жерди старые, в обслуге глухой Матвей да Фроська. Ввечеру лошадь в овраге оставим, ты посидишь в кустах, как Глаша до ветра выйдет, заманишь, скажешь — отец весточку передал, а там уж думай…
— А там, берёзовым поленом по голове, — зашептала, вскидывая горящие глаза Анфимья, — тело в лес, на шею мочальную верёвку и на берёзу, вовек не докумекают.
Барин улыбнулся, вот ведь Афимья-придумщица, не зря от виселицы бабу спас, значит судьба — судьбинушка путь обозначила, вдвоем идти. Он кусал её губы, втягивал запах тела — душицей травой, куда там дурочкам Дуняшам, вот сладость его истинная.
— Так как с кузнецом, а Пётр Арсенич? — кашлянул майор.
Барин встряхнулся, точно морок сбросил, тьфу ты господи. Толкнул шире тугие створки узкого окна впустил прохладу вечера и сглаживая оклад бороды, заорал,
— Степан шельма, где тебя черти носят, подавай ко двору, домой едем.
Обернулся к Захару Алексеевичу.
— Кузнец говоришь где? Пропал. Нечистая его унесла.
Барин хохотнул придумке, сам уже не верил в колдуна.
— Поутру жду майор. Да не проспите, ваше благородие.
9
В поле выехали до зорьки, не дождавшись майора. Вдали за садом в рассветном тумане тявкали гончие, ржали, расплёскивая тишину кони, переговаривались негромко конюхи. Из флигеля вслед, крестясь, смотрели девки.
Шелестели в росе копыта, фыркали кони. Пётр Арсеньевич, на мускулистой, тёмно-серой кобыле с причёсанной гривой, вёл уверенно в сторону леса. Солнце заливало поля, и барин остановился, втянул прохладного воздуха, в синеве неба кружил чибис.
Славно пахнет, подумал Пётр Арсенич, душица, сено, чертополох, свободой будто, покоем. Эх, отрада моя, охота, есть в ней дух азарта, молодости, бесшабашности да дерзости. А ведь я и помру барином, он рассмеялся до слёз, потрепал кобылу по загривку, — ей-богу, Петром Арсеничем Стрельниковым так и помру. На старости лет на Дуняшу какую залезу, да отойду под утро, в благости. Да и хорошо. Анфимья на погост снесёт. Плюнет да забудет, с неё станется. Ну это потом, пока время, погарцую чуток, подышу.
Чуть поодаль, пританцовывали в недоумении стремянные, псари сдерживали свору короткошёрстных, палевого цвета, поджарых борзых.
— Давай на отъезжее поле Степан, низиной пройдём, вдоль болота! —приказал барин, повернувшись к помощнику, тот гарцевал на пегом мерине.
— Просекой чище будет! — ответил задумчиво Степан. Сегодня он выглядел абсолютно трезвым, загнутый нагнуло кафтан, приглаженная волос к волосу борода. — Низиной болото захватим, туманы нынче плотны, Пётр Арсенич! — продолжил, всматриваясь в реакцию барина.
— А ну! Не перечь немытая морда, сказано низиной, знать выполняй!
Пётр Арсенич привстал на стременах, обернулся назад: — Прибавь ходу, дармоеды! — Вернулся к Степану: — Меньше так во времени, а просека два часа объезду!
Помощник кивнул сдержанно, пряча в усах усмешку.
— Воля ваша, Пётр Арсенич!
И перехватив повод, поднял широкую ладонь, как знак продолжить движение. Поддав коню, взял правее, к склону.
Спускались по влажной примятой траве, медленно и осторожно. Копыта проскальзывали, и Пётр Арсенич едва не завалился вместе с кобылой и уже клял себя за опрометчивость. Собаки сбились в кучу, и псари цыкали на них и ругались.
Тропа сползла с холма, побежала, сужаясь по краю болота через мхи, осоку, теряясь в кружеве тумана. От трясины поднимался разводами пар, вдали надсадно, словно ветер в трубе дул, кричала выпь.
Барин встрепенулся, раньше говаривали — услышать выпь к покойнику, и вспомнился кузнец, чтобы его черти забрали, ведь бродит где-то увалень. Накрыло лоб лёгкой испариной. Страх заполз, липкий, холодный, засел меж рёбер. Барин нащупал рукоять ножа, улыбнулся, погладил приклад двухстволки — будто защиты просил.
С болота пахнуло гнилью и сыростью. Всадники вытянулись друг за другом. Чавкала под копытами грязь и кони вертели головами, отмахиваясь хвостами от жужжащего и кровососущего. Над болотом расходился кольцами туман, открывая зелёную рябь воды.
Отпустило. Стрельников смотрел на полусонные лица дворовых, широкую туповатую морду Степана, куда им думать, о чём, жрать да спать —все желанья. Пустое это волноваться, кузнец не в счёт, а ружьё только у него и заряжено.
Пётр Алексеевич загодя засыпал пороху, забил пыжа в оба ствола и заложил пули. На своей земле, он — всему царь и Бог.
Въехали на прогалину меж ольхи и рваными зарослями осоки, Степан остановился, будто вслушиваясь, пропустил вперёд барина, и кобыла его ступила на сухое.
Бекас вспорхнул из камыша.
Барин вскинул двустволку, приладил на правую руку.
Сизый дымок расплескался вонью пороха.
Отзвук выстрела покатился вглубь болота.
Пётр Арсенич опустил ружьё.
Из осоки вывалился кузнец и мощно ткнул вилами барина, метил в живот, да оступился.
Вошли вилы аккурат в правое бедро, зацепив и кобылу.
Барин охнул, выронил двустволку, лошадь взвилась на дыбы. Пётр Арсенич зарычал зверем, хватился за черенок, силился вырвать, да кобыла завалилась в траву. Он упал рядом, ударился узкой спиной. Лошадь, высвободившись от всадника вскочила и отпрыгнула в сторону. С криком барин вытянул вилы, покраснел лицом, замотал головой от головокружения, забулькала нога розовой пеной. Кузнец стоял, качаясь и держался за голову, мычал невразумительное.
Подоспел Степан, оттолкнул Козьму, подхватил окровавленные вилы,
— В грудь надо бить.
Пётр Арсенич толкал тело здоровой ногой прочь от болота, от колдуна, в кусты. Ёрзал рукой, подтягивая ружьё, наконец рывком дёрнул, сверкнула на солнце инкрустация.
Степан охнул, в оплывших глазах мелькнул страх.
Бахнул второй выстрел.
Завоняло порохом, и гончие вновь разорвали тишину лаем.
Степан, ловко выбил ногой оружие, наступил на руку барина, и только тогда оглянулся,
— Не свезло те Козьма. А ведь я и вправду верил— колдун типа, ни пуля, ни штык не берёт, эх, япона-матрена.
Кузнеца отбросило на траву, разорванная рука вывалилась мясом наружу, из плеча натекала кровь, и он плохо слышал на правое ухо.
Степан, навис над барином, зло смотрел в мутнеющие зрачки, и достал из голенища сапога аккуратный, ладно сделанный нож.
— Ну вот и приехали аудитор, конечная твоя остановка. Говори сука, куда прибор запрятал, тогда обещаю, семью не трону.
— Пёс, на кого пасть открыл, — захрипел барин, дёрнул свободной рукой из-за кушака короткий, узкий нож, и аккуратно, и резко, будто сто раз такое проделывал, всадил острое жало Степану точно под мышку.
Помощник рухнул мешком, прижался к земле мягкой бородой.
Подбежали стремянные, псари, оттащили Степана, что едва слышно шевелил губами в недоумении:
— Аудитор где, япона-матрёна.
Оставив Степана, мужичьё устремилось к Петру Арсеничу. Добивали барина всем миром. Каждый спешил с надсадным выдохом всадить топор или просто ткнуть тело палкой и плюнуть. Мужики, по большей части скупые на слова, поминали в сердцах изверга матюгами.
В глазах Петра Арсенича мелькали растрёпанные головы, перекошенные в криках слюнявые рты. Кровь заливала лицо, отчего просвет неба выглядел красным пожаром. Дочь кузнеца мерещилась в круге солнца, убегала смеясь за облака, тянула руку, звала.
Григорий присел на траву, сердце бухало, сбивало дыханье. Рука висела плетью, в плече жгло огнём. Картинка вокруг напомнила ему сцену из фильма «Стенька Разин»: окровавленный барин, истыканный вилами, пялится в небо: Степан замолчал, завалился в осоку; мужики, обмывают руки в болотной воде; в стороне топчутся и пыхтят кони.
Гриша не понимал, как проглядел Владленовича в шкуре помощника, ведь прошёл на волосок от гибели. Это же его, Гришу, сейчас мнимый Степан убивал.
Последнее, что Григорий смог вспомнить — предрассветный сон, Глашу в разодранном сарафане, всклоченные волосы, и закипающую ярость в грудине. Дальше рёв истинного кузнеца, и всё. Тьма. Сознание контролю не поддавалось. Вырубило. Чем занимался кузнец в эти дни — неизвестно, но, видать, со Степаном договорился и мужиков подбил.
Гришу трясло. Деревья, болото, люди — всё качалось будто в лодке стоял. Руку кололо иглами. Стиснув зубы, подполз на коленях к Степану, под широкой спиной натекла красная лужа. Гришу кружило, но приподнял тяжелую голову Степана.
— Прощайте Игорь Владленович, — сказал Гриша сочувственно, — Да пребудет с вами сила. Там.
Степан-Владленович не ответил, голубые глаза безучастно уставились в небо. Гриша их закрыл.
Мужики сковырнули тело барина в трясину. Пустив пузыри, оно исчезло, оставив кровяные разводы на тёмной воде. Дворовые перекрестились, смотрели на залитую алым траву, на мёртвого Степана, на сидящего с развороченной рукой и пытающего себя перевязать кузнеца. Небо завесило серым, гром зашёлся вдали хохотом, словно бесы наконец встретили Петра Арсенича. Сверкнуло, и небосклон размыло дождём.
Григорий, перетянул руку разорванной рубахой (помог один из псарей) и чувствовал, что и самому осталось немного в таком состоянии, и есть только один способ спастись. И надо спешить.
10
Гриша приходил в себя медленно. В первый день, в вибрационной капсуле с функцией продольного массажа, подключённый к десятку приборов, отвечающих за жизненные показатели, он открыл глаза и увидел белёсую полоску.
Ему подумалось — потолок кузни, увитый морозным узором, а боялся, псари довести успеют. Интересно, кто же отворил печь.
— Ты и открыл, — Антип колдовал с плечом. Какие приятные у него ладони, мягкие, подумал Гриша, и почему я его боялся, он же к Ангелам хочет вознестись, добрый он, хоть и демон.
Это были необычные ощущения и странные мысли. Руки и плеча не чувствовал, словно оледенело всё, так и крови не видно.
— Что с рукой?
— Отвалится, как шерсть на ней сваляется, — хохотнул Антип, углы ответили эхом…
— Да иди ты, Антип, к печи задницей прилип… лечи и свободен. Лети к своим ангелам, заслужил.
Гриша приоткрывал глаза и видел женское лицо, склонившееся с улыбкой. Анфимья, подумал. Он искал её, многое могла рассказать.
Гриша шёл в усадьбу по узкой тропе, через поле, вдоль густой берёзовой рощи. Подвязанная на груди рука побаливала при ходьбе, и он посматривал под ноги, боясь спотыкнуться. Широкий дом на высоком каменном фундаменте, с балконом выпирающим бельмом, ещё не сожгли. Григорий слышал разговоры псарей и конюхов; всё одно приедут из уезда солдаты, а значит, дом сжечь и уйти в леса, к староверам, а там — Господь поможет да убережёт.
Мужики грузили на подводы столы, лакированные стулья, буфеты, выносили посуду, скрученные одеяла, кафтаны, скатерти. Кто-то примерял шубу. Зачем столы в лесу, подумалось Григорию, а буфеты зачем, эх бедные вы головы.
Крестьяне издали кланялись, шептались, лица настороженные, глаза злые. Дуняша плакала на крыльце, махала полотенцем на мужиков, разломавших диван французской работы, не вместился в подводу.
Гриша поздоровался, прошёл по-хозяйски в дом. Дуняша нырнула следом. В изувеченном, с ободранным камином, без мебели зале, вместо картины пятно на стене. Гриша заволновался.
— Мальчик где?
— Андрейка?
— Какой Андрейка. Картина, мальчика в красном. Должна быть. Верно тут висела.
— Тебе зачем?
— Дуняша не спорь, чую — у тебя она, — нахмурился Григорий, но в мыслях не предполагал пугать девку. Всё думал, только бы не Анфимья взяла.
— Укрыла, как услыхала про барина, так и часы, и картину, вещи, видать дорогие, в город свезу, продам кому.
— Просто покажи.
Дуняша замялась. Вошли вчерашние конюхи, принялись высаживать окна. Зазвенело лопнувшее стекло, мужики заругались, стёкла ценились дороже диванов, у барина только и стояли.
— Дуняша, ну что молчишь, просто покажи.
В моменте и сам не понимал, для чего важно увидеть картину, в будущем не пропала, и всё же.
Дуняша занырнула рукой в сарафан, поковырялась в исподнем, выудила бумажный треугольник.
— За картиной припрятали, думала Степан прочтёт.
Григорий развернул лист бумаги, тёплый от её тела.
Коллежскому советнику
судье Соликамского совестного суда
Илье Ивановичу Суркову.
от капитан-исправника
Ларион Васильевича Сулимова
Доношение.
Сим настоящим доношу, что 10 июля сего 1811 года содержащиеся под стражею в Пермском остроге, разбойник Яков Можаев и крепостная князя Маматказина из села Дедюхино — Евдокея Цыбина, убив солдата Белых, подкопом бежали с тюремного двора.
Яков Можаев бывший конвойный солдат из села Кокшаpовского, в бытность службы в Ижорском пехотном полку за три побега из-под караула, был бит шпицрутенами сквозь строй по тысяче три раза. Послан был в Сибиpские батальоны, откуда в 1810 году определён в Пермскую губернскую роту, где водворён в острог.
Докладываю, проведённым сыском колодников обнаружить не удалось.
Доношу приметы:
Яков Можаев. 47 лет. Росту высокого, волосом тёмный, худой, борода бритая, лева рука плоха в движении.
Цыбина Евдокея — крестьянка, 25 лет от роду, роста среднего, широка в кости, волос серый, на бедре пятно рыжего цвету.
Сие лица, объявлены в розыск.
Внизу приписка, размашисто, от руки.
Поручить прапорщику Мальцову, чтобы он, оставя прочие имеющиеся у него поручения, приступил к исследованию и окончил оное сие как можно поспешнее, на производство коего назначить ему сроку 10 дней.
Сурков. 22 июля.1811 год.
Гриша спросил про Анфимью.
— В ночь испарилася, бричку да двух лошадей увела, и шкатулку с деньгой. — обиженно надула щёки Дуняша, — Тебе зачем?
Григорий открыл глаза, увидел знакомое лицо, зачёсанные назад волосы, набухшие веки — профессор?
— Ну и молодца Григорий, наконец-то. С возвращением.
— Сработала машинка, профессор, крутануть рукоять и гвозди к языку, словно шипучки глотнул, — он пытался улыбнуться, говорить оказалось сложнее чем думать, чуток прикусил язык.
— Физиков работа, умные ребята, — кивнул профессор.
— Игорь Владленович погиб, и барина убили.
Гриша приподнялся на локте, приборы на тумбе пискнули красными огоньками.
— Лежите, лежите, куда вы. Вы пока слабы. Про Игоря знаю, два дня как в коме, теперь уже без шансов. Когда вы прыгали, я пытался сказать. Не знаю, вспомнили? И эта солнечная активность.
— Всё перепуталось, я в кузнеца, он в Степана.
— Расскажите позже, отдыхайте, много говорить сейчас нельзя. Завтра зайду, отдыхайте.
Гриша закрыл глаза, живой — это главное. Что это было, сон или реальность, ощущение будто кино смотрел, где сам и снимался. Вспомнились синие ленточки в чёрной косе, загорелое лицо, носик картошкой, улыбка белозубая, и заныло, защемило сердце, защипало в глазах — прости дед, но к чёрту твоего мальчика в красном, и всю древо с истоками. О продолжении рода надо думать, вот главное. Родится девочка — назову Глашенькой, а если парень, Григорий задумался, а Степаном, хороший мужик был, правильный.
* Танцуй, танцуй, танцуй, танцуй! / Твоё тело и моё, заполняют пустоту (исп.).
Иллюстрация: фрагмент картины К.Малевича «Два крестьянина».
