Глава 10
Сколько я пролежал без памяти на теле хозяина, не знаю. Думаю, немало. И просто чудо, что он за это время не замерз насмерть – голый, мокрый, на ветру. Моей-то шубы нас двоих прикрыть никак не хватало. Да и с меха текло – отряхнуться-то не успел. Одна радость – за время заплыва смыл с себя всю кровь и смолу. А то, пока в канатном ящике сидел, думал, свихнусь от их запахов – не потому, что они такие противные, а потому, что все остальные забивают.
Но очнулся я раньше хозяина – и понял, что его нужно срочно спасать. Чего мне стоило распутать узел с одеждой – это отдельная история. Ведь человеческих пальцев у меня нет, а зубами и когтями много не наработаешь. Ну, и порвал одежу маленько, уж прости, мастер.
Одеть же его было выше моих сил. Тут не только пальцы, тут и руки нужны человеческие, и сила тоже. Прикрыл мокрыми рубахой и штанами, как одеялом. Подумал-подумал – разыскал на берегу бывший бурдюк (и почему его не унесло?) и кое-как подсунул хозяину под спину – все же чуть мягче будет, да и теплее, чем просто на голых камнях. Нашел среди камней пару куч чуть-чуть подсохших водорослей, притащил, набросал на хозяина. Легко, думаете? Пришлось ковылять на задних лапах, в передних таща охапку. Да и много ли я так утащу-то? Потом, устав от беготни, сам уселся сверху – тоже для тепла. Потом еще немного подумал – и начал подпрыгивать, тормошить хозяина и даже чуть-чуть грызть. Нет, я не боялся, что он умер – уж смерть своего мастера любой фам чувствует. И даже не смерть, а нездоровье или, скажем, рану. И вот эти мои чувства мне не нравились. Ран особых на теле у хозяина не было – всякие ссадины и ушибы не в счет, хотя их, конечно, хватало. А вот обморок был слишком глубоким. Куда глубже обычного сна, куда мне случалось заглядывать, особенно если мастер связку не свернет как следует да не подчистит. Снится ему, бывало, как он с девицей, например, на сеновале. А тут моя морда из сена как высунется, как вякнет! По первому разу очень он на меня за такую выходку обижался, даже поколотить вздумал, да я убежал. А потом ничего, привык. Сейчас лохмотья связки по-прежнему болтались вроде давешних обрывков шкертика, но вот пройти по ним я не мог. От беспокойства даже за уши стал его покусывать. Даже за нос, что было уж совсем ребячеством. Но шаги услышал вовремя – несмотря на ревущий прибой.
Человек. Один. Причем, видать, не слишком молодой и не очень здоровый – идет, на палку опираясь — она стучит по камням. И ведь непонятно, к добру это или к худу. То ли поможет нам этот прохожий (а помощь сейчас ой как не помешала бы), то ли, наоборот, в плен попытается взять. Если он и вправду один, да еще и старик, я с ним и сам справлюсь. Да только откуда бы одинокому старику в этой глуши взяться? А ну как за ним парочка мордоворотов-телохранителей крадутся? Скажем, погоня за нами послана была, да обогнала – и по тревоге подняли на окрестных островах всех, кого могли. Ведь судно куда быстрее идет, чем мы плыли. Хозяин – вот он лежит, и виден отлично. И не спрятать мне его, не укрыть, поздно. А ведь мог бы пошарить по окрестным скалам – может, еще травы морской бы натаскал… Думать надо было раньше, думать!
А сейчас что? Сейчас уже думать поздно, сейчас драться надо.
Незнакомец вышел из-за скалы. Кажется, он и впрямь один – такой походкой гуляют, а не рыщут, разыскивая среди скал беглеца. Да и какой из него сыщик – впрямь старик почти, в бороде серебра полно. Борода приметная – навроде весла, узкая да длинная, вперед торчит. А над ней усищи вразлет, кончики как пики. Берет на голове здоровый, чисто блюдо, и косо сидит. Плащ, мехом подбитый – как раз по такой погоде, ветреной да сырой. Бриз с моря его пытается раздуть, а не может – мех тяжелый, вроде нерпы.
Впрочем, плащ да берет я потом разглядел. А сперва на палку глянул да на руки. И успокоился малость. Драться такой палкой сподручно, спору нет – толстая, нелегонькая, черная вся и набалдашник костяной – шар с хороший кулак величиной. Голову проломить – легкое дело. Да вот по всему видать – не была эта палка в драке ни разу, ни тебе щербинки, ни вмятинки, только лак облез от долгой службы. И руки – тонкие, по-старчески сухие, и ко всему еще чернилами перемазанные. А те, кто дело с чернильницей имеют, как правило, к боевым занятиям неспособны. Тут уж обычно либо одно, либо другое. А этот еще и смотрел так… то прищурит глаз, то голову наклонит. Словом одним, плохо у него с глазами было. А без глаз – какой ты боец?
Я уж подумал было, что он мимо пройдет, нас не заметив. Но нет, повернулся и уставился. Удивился даже. Еще бы – не каждый, небось, день полуголые парни на местном песке попадаются. Да еще с выдрой на груди. Я на всякий случай поднял морду и рычу. Не сказать, что у меня такой уж грозный рык – он резкий и даже порой в визг отдает, все ж я не барс и даже не собака, но человек отшатывается и выставляет перед собой палку, словно шпагу. Я смотрю на него, он – на меня.
Вдруг он заговаривает:
— Ты цо ж то? Зъясть яго решил? То же не рыба ест… Или, стрывай…
И тут он делает такое, от чего я буквально сажусь на задницу, теряя весь свой боевой задор и настороженность заодно, что, конечно, уже совсем непростительно.
Он начинает своей палкой колотить по камню, и я почти сразу понимаю, что это – «буквы» того универсального языка, которым фамы в моем племени издавна общаются со своими хозяевами. Но он-то этот язык откуда знает?
Знает он его, положим, плохо, стучит медленно, да и с ошибками:
— Ты… его… фамилилиар?
Выстучал и смотрит на меня. Я – на него.
Он еще раз:
— Ты… его… фамилар?
Я два раза качнул головой – сверху вниз, как делают люди, когда соглашаются.
— Он… твой… мастрерр?
Я снова кивнул и на всякий случай еще и прощелкал:
— Да.
Может, и не стоило сразу признаваться, но я, честно говоря, растерялся. Да и потом, если это тоже посвященный, то, глядишь, и не откажет хозяину в помощи.
— Он ранен?
— Нет, — отвечаю, — просто очень устал, замерз и ушибся о скалы.
И вижу, что незнакомец меня не понимает. То есть «нет», наверное, еще разобрал, а дальше с непривычки ничего не услышал в моих щелчках. Поэтому прощелкиваю медленно и раздельно:
— Не ранен… Замерз… Помоги… Плыл… Море… Вода… Берег… Ушиб…
Кажется, тот понял. Опустился около мастера на колени – и с трудом, надо сказать, опустился, ноги у него плохо гнутся. Пощупал лоб перепачканной своей сухой ладонью. Нахмурился. Сунул руку куда-то за пазуху, я толком не разглядел, но, по-моему, там у него через плечо сумка висит, на ягдаш похожа, только поменьше. И вот оттуда он вытащил то ли фляжку, а то ли бутылочку в кожаном чехле — небольшую совсем, туда, небось, больше одной кружки и не влезет. Зубами выдернул пробку, поднес горлышко сперва к носу хозяина, потом попытался разжать ему челюсти и сунуть фляжку между зубов. Я тоже сунулся было – надо же хоть узнать, чем это хозяина поят. В нос тут же резко шибануло, аж слезы из глаз. Я отскочил – и только потом понял, что это крепкое вино двойной перегонки. У старого мастера был большой чан с медной змеей, на котором такое делали. Только у нас, в Верхних Выдрах, перегоняли все больше сливу да терн. А у этого, с усами, в основе пойла было что-то другое. Оно побежало у хозяина по подбородку, залило ворот все еще мокрой рубахи, и я увидел, что жидкость темно-желтого цвета, вроде меда. Незнакомец просунул ладонь Юкки под затылок, приподнял голову и повторил попытку. Тот закашлялся, дернулся – и открыл глаза. Я аж гирркнул от радости. Мастер с трудом, словно проснувшись после очень-очень глубокого сна, ворочал головой и, по-моему, мало что видел. Я тут же ткнулся носом ему в левую ладонь и еще раз гирркнул – мол, не волнуйся, я здесь, все в порядке.
— Ты мя чуешь? — это спросил бородатый.
Мастер зажмурил глаза в знак согласия. Кажется, хотел что-то сказать, но закашлялся, а потом сморщился – наверное, ему было больно. Может, голова болела, может, горло от чужой напивки, а может, еще что. Ведь его спины я не видел, а там наверняка немало ссадин.
— Ты ме розумеешь?
Из хозяйских губ вырвалось что-то вроде «ага», хотя, может, это был просто вздох. И, чтоб его как следует поняли, мастер еще пару раз открыл и закрыл глаза.
Кстати, вопрос незнакомец не зря задал – понять его было непросто. Говор совсем не наш, хотя и можно разобрать. Я подумал было, что теперь он начнет расспрашивать – как зовут да откуда. Но он спросил про другое:
— Де боль ест?
Кажется, хозяин не понял, кто кого ест.
— Глава болет ест? Рука болет ест? Спина?
— Голова болит.
— Сильно бОлит? Идти смОгешь?
Кажется, он пытался перейти на нашу речь. Может, и не совсем получилось, но понимать его стало проще.
— Спробую.
Ага, а Юкки, похоже, узнал, на каком наречии изъясняется незнакомец, и попытался подстроиться.
А потом действительно «пробовал». Закоченевшее тело повиновалось с трудом, ноги подгибались. Но он все же встал, хотя и не с первого раза, придерживаясь за шершавый желто-серый бок здоровенного валуна. Мокрые одежки с него тут же свалились, и он обнаружил, что стоит перед незнакомцем, в чем мать родила.
У нас в Выдрах нагота – не такое уж редкое зрелище. И ребятня порой в естественном виде купается (причем обоего полу), и народ постарше порой – рыбаки, скажем, когда сеть тянут, либо маляры, когда забор красят – снимают с себя все лишнее. Чего одежку зря мочить да портить? Но в городах, я слыхал, нравы иные. А чернорясые и вовсе тело, одеждой не прикрытое, срамом да грехом объявили. Вот мастер и засмущался своего вида.
Бородач, видно, по глазам угадал, вполголоса буркнул что-то вроде «то ест пустое», но поглядел, какая крупная дрожь бьет парня, и таки стянул с плеч свой плащ. Неновый, но явно и не дешевый. Юкки даже засомневался, брать ли – тело-то в грязи, в песке, а кое-где и в крови.
— Бериттэ-бериттэ, вьюноша, — почти совсем уж правильно проговорил незнакомец. — Холод — то не ест лучший друг для вас ноне.
Юкки неловко накинул на спину плащ – явно длинный для его роста, придется на ходу полы придерживать, чтоб не волочились.
Я, угадав его мысль, как мог, собрал в кучу мокрую хозяйскую одежку, свернул в неопрятную кучу, кое-как закатал ее в остатки бурдюка и подал в двух лапах. Он неуклюже прижал сверток к груди, отчего плащ тут же распахнулся и захлопал, подхваченный налетевшим с моря сырым ветром.
— Давайте, я вОзьму ваш… грузы…
Бородатый отобрал у Юкки сверток, прижал левым локтем к боку своего камзола. Тот некогда был сшит из зеленого бархата, но было это, видать, совсем давно, ткань вытерлась кое-где до полного полысения, и на ней я ко всему заметил еще пару пятен все от тех же чернил. Их явно пытались вывести (судя по запаху, чесноком или луком), но не слишком преуспели.
— Идемте в мое скромное жилище. Там нас, по крайностей мере, будет ждать огневой печь. Вам необходимо греться и съедать. Вы любить макарон с мьясо и лук?
Думаю, Юкки сейчас «любить» даже жареные подметки. Но он только кивнул – и снова сморщился. По-моему, у него еще и шея болела. Вполне мог застудить – это у них семейное, у старого мастера тоже, бывало, ее прихватывало, особенно к дождю и особенно слева.
— А ваш звер… Ему надо рыба?
Я не выдержал (что, конечно, было совершенно недопустимо, но Юкки, по-моему, по-прежнему трудно было говорить) и встрял со своим гиррканьем:
— Не обязательно. Можно мясо. Можно даже овощи.
— О! — брови нашего спасителя поползли вверх, куда-то к редеющей шевелюре, отчего кожа на лбу пошла мелкими-мелкими, будто рябь на воде, складками. — Ты ест так розумет людска мова?
— Мало, — на всякий случай соврал я.
— Ладно, моя куховарка поискает для тебя что-нибудь… — он пошевелил пальцами, подыскивая слово, но так и не нашел, и выдал замену:
— Дико-поедательное.
Юкки прыснул. Бородач улыбнулся в ответ, отчего кончики его усов, до того почти параллельных земле, поднялись.
— Да, мы же еще не знать один друга. Меня можно звать Иоганнус. А как мне велено называть вас, мой вьюный друже?
— Ёкки.
Ай да хозяин! Ай да молодец! Имя на настоящее похоже, но другое, и не всякий, кто будет искать, догадается, что почем.
— А твой зверь?
— Оттер[1].
Гм. А вот это уже надо будет запомнить. Почему, интересно, Оттер?
— Пойдем же под мой кров!
И мы зашагали, вернее, заковыляли прочь от берега, который, если честно, успел мне порядком надоесть.
***
Третий день хозяин бездельничает под гостеприимным кровом господина Иоганнуса. Правда, он вскоре согласился на более короткую форму, без «уса» — хотя сам усат был до невозможности, почти как я. Один из слуг — чрезвычайно осанистый старик, видать, из бывших драгун или еще каких вояк — звал его вообще «пан Ёхан». Тоже чужеземец, видать.
Так вот. После долгого купания мастер, конечно, заболел. Люди вообще слабо приспособлены к воде, и даже самые стойкие и тренированные из них – вроде моего хозяина – не выдерживают тесного общения с этой своенравной стихией. Даже несмотря на всю магическую подготовку. Увы, с этим надо родиться – а еще с перепонками на ногах, с густой и не боящейся влаги шубой, с ноздрями и ушами, которые можно прикрыть, ныряя… Эх, это только в сказках маги превращаются в зверей. А было бы здорово, если бы хозяин обратился в выдру – то-то бы мы с ним порезвились…
Вот теперь лежит под очень тяжелым меховым одеялом, вернее, под цельной шкурой какого-то диковинного зверя, вроде медведя, только белого, как снег. Лежит, пьет горячее и вонючее (от него так и шибает аль-кохалем) питье, потеет и явно мается от скуки. Питье ему таскает местная кухарка, толстая и, по-моему, очень глупая Марта. Ей, кажется, очень хочется поговорить с «младым панем», но она до судорог боится меня.
В первый раз мы встретились на лестнице – должен же я был посмотреть, где именно мы с хозяином очутились. Выходы, в конце концов, разведать – вдруг драпать придется? Ибо что мы знаем о гостеприимном господине Иоганнусе, кроме того, что у него есть роскошные усы, а под чуть менее роскошным беретом проглядывает плешь?
Так вот, спускаюсь это я по лестнице, по холодным, между прочим, и неприятным на ощупь каменным ступеням (ни ковра, ни даже дерюжки на них) – а навстречу баба, похожая на эдакий серый кочан капусты. Поверх обычного деревенского платья наверчено, пожалуй, три вязаных платка. И на голове теплый чепец с когда-то белыми, а теперь серыми оборочками по краю, волнистыми, как край капустного листа. Идет, переваливается навроде утки, тащит в руках поднос плетеный, а на нем – высокий такой то ли чайник, то ли кофейник закопченный парком исходит. Увидела меня – да как завизжит! Я аж присел. Швырнула в меня своей ношей – еще хорошо, что промахнулась – да бежать, подхватив юбки. И воет, воет на одной ноте – как только окна не повылетали? Рассказывали морячки, что они с собой иногда на борт свинок брали. Чтоб, ежели туман, а корабль в гавань входит, сигнал встречным судам подавать. Крутишь хвост хрюшке, она визжит – и все лоцманы да боцманы вокруг знают, что там, в тумане, есть кто-то. Ну вот, эту самую бабу вполне можно было бы в море брать заместо такой сигнальной свиньи. Ничуть не тише бы получилось.
Отбежала она от меня шагов на двадцать по полутемному холлу – свет только из узких окошек над дверью у дальней стены – споткнулась об очередную неровность пола, кое-как вымощенного едва отесанными камнями. Плюхнулась на четвереньки, перевернулась на задницу – и все это, не переставая орать.
Ну, думаю, сейчас начнется – понабегут всякие стражники с алебардами и слуги с дрекольем. То ли вора ловить, то ли пиратский набег отражать.
Ничуть не бывало. Баба поорала еще с минуту, хрипнуть стала – небось, возможности человеческие не беспредельны. И только тогда послышались откуда-то сбоку шаги и стук дерева о камень.
Я уже подумывал было рвануть обратно в комнату к хозяину – там, если что, можно под кроватью схорониться или даже сбоку от камина – нашлась там подходящая ухоронка, одно плохо, тупиковая – да понял, что это сам господин Иоганнус идет.
И точно, он. По домашнему времени, не в камзоле, а в балахоне каком-то, вроде халата турецкого – я на картинках видел. И сразу понятно, что это одеяние рабочее – и пятнышки чернил на нем, и воск свечной, и пропалины какие-то на рукавах, скорее, от едких жидкостей, а не от огня. И на голове не берет, а колпак теплый. В замке-то сквозняки гуляют, а дров на острове, видать, немного, только то, что море выбросит. Зазря и не топят. Да еще поди протопи такую громадину.
Спешит к нам Иоганнус – в неудовольствии, что от работы его оторвали, да виду старается не показывать. И то – не знает ведь пока, может, и по делу крик, может, и впрямь опасность какая. Хотя, видать, догадывается, что вряд ли в самом деле пожаловали в дом вооруженные грабители. Максимум – крысы, у которых всего оружия – зубы да когти.
— Что случилось, фрау Марта? — спрашивает осторожно так, но громко, чтоб вой перебить. Не очень у него, надо сказать, получается. Но баба замолкает и тычет в меня пальцем – тоже сероватым и пухлым, с остатками теста под ногтями.
— Вэ-э-э… Крыс… Звер…
Да она даже не знает, кто я такой! Даже ей понятно, что не крыса – и больше, и вообще другой. А вот кто?
— Тихо-тихо, фрау Марта, успокойтесь. Это… э-э-э… домашний любимец. Ручной зверек нашего гостя. Он не кусается.
Фрау затихла, но глядела на меня по-прежнему с испугом, время от времени переводя затравленный взгляд на Иоганнуса – и снова на меня. А он, кряхтя, подошел поближе, нагнулся, поднял со ступеней чайник-кофейник, неодобрительно осмотрел вмятину на закопченном боку (долбанулась посудина знатно, даже сажу счесало до белого металла, однако до дырки дело не дошло), поискал глазами откатившуюся крышку… Собрал все, водрузил на скрипнувший прутьями поднос, передал бабе.
— Будьте дОбры, фрау Марта, ще раз той же напой. И не бойтесь Оттера, он мирновый зверь.
Напоследок я не отказал себе в маленькой шалости. Убедившись, что Иоганнус уже развернулся и величественно зашагал прочь, к прерванным занятиям, а баба все еще смотрит на меня – взгляд более-менее осмысленный, но все еще затравленный – я поднял правую переднюю лапу и выразительно покрутил когтем у виска.
Уж не знаю, что обо мне теперь думает кухарка, но шарахается исправно. А когда в комнату заглядывает, то первым делом выискивает меня – а ну как брошусь? Пару раз я демонстративно лежал на коврике у камина (надо сказать, не слишком чистом – весь в угольной пыли, мелких щепках и старой сосновой смоле, да еще тонкий совсем, от холода каменного пола и не защищает вовсе), делая вид, что она мне совсем не интересна. А потом, заслышав ее шаркающе-переваливающиеся шаги за дверью, стал просто прятаться под кровать. Ну чего, в самом деле, мучить женщину? Не виновата же она, что дурой уродилась.
Убедившись, что меня не видать, Марта смелела, принималась кормить хозяина с ложечки – несмотря на все его протесты – и потчевала его какими-то длинными рассказами о жизни своей многочисленной родни, о погоде, о том, что любит «пан Йоганус» на обед и прочей чепухе. Понимал я ее, правда, с трудом, потому что изъяснялась она на жуткой смеси разных наречий. Славские, англские, франкские, датские, баварские словечки так и сыпались. К тому же она часть звуков глотала, а на других пришепетывала, словно раз и навсегда обожгла язык на своей кухне. Я минут через пять терял нить разговора, а еще через пять – и терпение. Так и подмывало выскочить из-под кровати да слегка куснуть толстуху за жирную, обтянутую коричневым чулком мелкой вязки ногу. Не сделал этого только потому, что хозяин строго запретил. Видать, почуял мою возню (а, может, и настроение) и негромко отстучал костяшками по изголовью: «Сиди тихо, водная душа, и не вздумай пугать служанку – хвост вырву». Ну, я и пожалел хвост.
Конечно, долго под кроватью я не выдержал – а кто б выдержал? — и отправился исследовать остров. Благо, черный ход, ведущий к дровяному сараю и прочим хозяйственным постройкам во дворе замка, не закрывался. Засов был, но им ленились пользоваться. Так что достаточно было посильнее толкнуть дверь мордой, выходя. Да не забыть подложить щепочку, камешек либо сучок, чтоб она потом не закрылась особенно плотно. Ибо кольцо, за которое нужно было дернуть, снаружи располагалось выскоковато для моего роста. Раз, правда, щепочку убрали, так что пришлось демонстрировать чудеса акробатики, взбираясь по стене, а потом цепляясь передними лапами за холодный и ржавый металл кольца, а задними упираясь в косяк. Ничего, справился. Я таки молодец!
Да и остров хорош. Не слишком большой, моим шагом – часа, пожалуй, за четыре обойдешь по берегу. Кроме замка Иоганнуса, имелась на нем пара деревенек, жители которых ловили рыбу, возделывали совсем уж крохотные поля, а, может, огороды, я в них не копался, пасли низкорослых коров и коз и, кажется, охотились на тюленей. Во всяком случае, пару тюленьих черепов на заборах я видел издалека. То есть, видел я черепа неведомых мне зверей, а потом хозяин сказал, как их зовут. Прозвание я и раньше на «Морской красавице» слышал от моряков. Теперь вот знаю, кто таковы тюлени. Чем-то на выдр похожи, тоже рыбу едят, только толстые очень и без хвоста.
В сами деревни не заходил – мало ли, как тут к нашему брату относятся. Попрет на тебя какой-нибудь пейзанин с веслом, которому шуба моя глянется, придется его тяпнуть посильнее или уронить… Объясняйся потом с мастером, а то и с самим Иоганнусом.
Островок, похоже, знавал куда более беспокойные времена. Шатаясь по побережью, я натыкался в скалах и валунах на места, очень похожие на искусно спрятанные засидки. Вроде бы беспорядочное нагромождение камней, между которыми как раз удобно расположить парочку людей с ружьями. Да так, что одному хватит места стоять в полный рост, чтоб заряжать, а другой сможет стрелять из положения лежа, высунув ствол в щель между камнями. И полочка есть для запасных зарядов и прочих причиндалов, причем такая, что ни дождь не замочит, ни прибой не зальет. И ступеньки – тоже вроде бы случайные, из набросанных камушков – к засидке ведут. А в одном месте явно даже батарея стояла – пушки на три. Небольших, пожалуй, полукулеврин или даже фальконетов. Уж больно ровная поверхность камня – как раз, чтоб орудие при выстреле откатывалось, как по палубе. И камни-кнехты имеются, к которым явно канаты крепили. Вон даже желобки остались.
Но теперь ничего этого не видать. Наверное, повыбили пиратов королевские галеры. И стал островок мирным. Да, между прочим, подойти к нему с открытого моря не так просто – мели и рифы такие, что всякий здравомыслящий кормчий предпочтет обогнуть десятой дорогой (хотя какие дороги в море?). И еще течения несут прямо на них. Есть, конечно, укромные бухточки, но они, скорее, для рыбачьих лодок. А со стороны материка – вполне удобная пристань в бухте побольше. Небольшая барка вполне отшвартуется. А на входе – даже бастиончик. Вот только готов поспорить, ежели и есть там гарнизон, то совсем обленившийся. Разве что вороны в пушках не гнездятся. И то потому, что ворон тут нет, все больше чайки. Но это, правда, все мои фантазии, морду я в тот бастиончик не сунул пока. Может, это скала такая, издали похожая.
Ну, нам так даже лучше. Мирный остров, хоть и продуваемый всеми ветрами – это куда как приятнее, чем канатный ящик «Морской красавицы» с перспективой угодить на виселицу. Лишь бы о нашем тут пребывании баронет с папашей не пронюхали да не попытались в той самой бухточке якорь бросить.
К моей радости, воды у острова оказались богаты рыбой. Особых разносолов в замке не водилось. Даже селяне окрестные не спешили нести Иоганнусу положенный оброк яйцами, молоком или какой-нибудь треской с селедкой. Или не хозяин он им? Не пойму. В общем, в замке питались скромно, и я повадился охотиться. Вообще, мне речная рыба куда больше морской нравится. Но зато здесь оказалось полно вкусных и крупных ракушек (я приспособился их разбивать камнем – и тогда уже лакомиться), и здоровенных раков, причем некоторые были без клешней, что не могло не радовать, ну и, собственно, рыб. Уж не знаю, как они назывались. Наевшись в первый раз от пуза, я одну такую притащил в замок – негоже быть нахлебником, в самом деле. Рыбина была здоровенная, вполовину меня, красномясая и вкусная (я съел такую же, но поменьше).
В итоге разыгрался целый спектакль. Спервоначала Иоганнус отказывался принимать от хозяина рыбу – мол, тот его гость, поэтому не должен даже думать о столь низменных вопросах, как пропитание, а уж тем более вынуждать своего фамилиара ходить на охоту, ибо занятие это небезопасное. Я, как мог, объяснял усатому, что никто меня не заставлял, а порыбачить вплавь для меня – удовольствие. Уж не знаю, понял ли он (все же по-нашему говорил с трудом) или просто мастер его убедил. Потом еще пришлось уговаривать Марту взять на кухню несчастную рыбину – баба долго наотрез отказывалась даже прикоснуться к добыче «колдовского зверя». Успокоилась, как ни странно, когда Иоганнус при ней на боку рыбины серебряным ножом вырезал крест. «Темнота народа нашего воистину безгранична и неизбывна», говаривал в таких случаях старый хозяин.
А вечером Иоганнус пожелал дать что-то вроде торжественного ужина, основу которого составлял мой трофей. Плюс вино, свечи в начищенных шандалах, старенький и местами щербатый, но дрогой фарфор вместо обычных простецких деревянных мисок…
Ну, радуются люди – и ладно. Будем продолжать.
***
Я «продолжал» неделю, и рыбная диета, кажется, начала надоедать обитателям замка. Во всяком случае, пирушек уже никто не закатывал. Надо бы им раков натаскать, что ли?
Слово «замок» я употребляю за неимением лучшего. Это не хижина, не дом, не особняк и не дворец. Но и на замок строение не походило. Где донжон? Где стены – высокие, чтоб на них не мог взобраться враг, или толстые, чтоб их не пробивали пушки? Про ров уж не говорю. Впрочем, при желании море вокруг острова можно объявить рвом – так мой хозяин наверняка бы сделал, спроси его кто. Он любит такие, по его словам, парадоксальные ответы.
И все же это не замок. Больше всего строение походило на эдакую многоэтажную церковь. Вообще, конечно, в церкви я никогда не был — зверям туда вход воспрещен. Попы твердят, что нет у нас души, поэтому и спасать нечего. Ну, а мне-то что, я сам кого надо спасу, если придется. Вон хозяина-то спас давеча. Ладно, я не о том, я о церквах. Снаружи видывать пришлось, и не раз. Так вот, представьте себе собор, внутреннее пространство которого разделили на этажи числом три, причем совсем разные. Я бывал пока только на первом — там располагались жилые помещения, библиотека и кухня. На последнюю мне уже разрешалось заходить – но пропуском служила рыбина в зубах; если же пасть моя оставалась пуста, Марта, простая душа, думала, что я непременно что-нибудь стащу – хотя повода не давал, да и не интересуют меня пучки петрушки и воняющий сырым дымом окорок. Имелся еще таинственный «зал», но тяжелая, тараном не вдруг прошибешь, дверь туда вечно оставалась заперта на грубый замок. Причем меня каждый раз неприятно царапало внутри эдакое расхождение между видом самой двери, украшенной затейливой резьбой – кудлатое солнце, какие-то всклокоченные дядьки с оружием вокруг него — и простецким обликом запора, явно сделанном где-то в деревенской кузнице. Да кузнец явно считал всех вокруг дураками. Или надеялся, что сам монструозный вид этого несуразного железного кренделя отпугнет любого грабителя. Мне с моими лапами, конечно, не открыть, но любой человек с руками откуда надо да с гвоздиком в оных, даже не слишком тонким, справился бы за пару вдохов. Надо бы хозяина подговорить, когда окончательно встанет – ему ж наверняка будет и любопытно, и скучно. Вот как мне сейчас.
Под первым этажом находились подвалы. Пан Иоганн в первый же день сообщил хозяину, что стены и своды там «так толсты, чтобы выдержать любую неожиданность, проистекающую из аль-кимического опыта». И пообещал «обязательно показать рыболаториумы» (так, кажется, хотя откуда там рыба?). А над всем этим хозяйством – в том месте, где у собора бывает главная башня с куполом (не колокольня, которая обычно отдельно, а вот эдакая толстая) и в самом деле имелась башня. В ней, как сообщил Иоганн, располагался «обсельваториум». Кажется, именно там он и пропадал все время – иногда по утрам, иногда ночами.
— Поправляйте себя, молодой человек, думаю, вы оцените. Угадывайте, какой у меня там квадрант? Почти в пять человеческих длин!
Мастер вежливо кивал. Он знал, что такое квадрант – им пользовались артиллеристы для наведения, о чем рассказывали и старый хозяин, и кое-кто из гостей – приятелей его беспокойной юности. Но зачем такой огромный?
Этим странности замка не ограничивались. Слуг было на удивление мало. Я уже вспоминал двоих – Марту и старика из бывших драгун. Я уже узнал, что звали того Анжей и что исполняет он обязанности истопника. Причем видел я как-то, как он дрова колет. Удар у мужика что надо! А рука явно привычна не к топору, а к тяжелой сабле – так и норовит оттяг дать в конце взмаха.
Были и еще какие-то люди, исполнявшие в замке кое-какую работу, но кто таковы, откуда приходят (из деревеньки, наверное, но кто знает?), как часто и зачем, я так и не уяснил. В конце концов, не мое дело. Или все-таки мое, пока хозяин под этой крышей?
Но все равно маловато народу на такую каменную громадину. Конечно, бывало, что обедневшему дворянину от предков оставался несоразмерно огромный замок, обиходить который уже не было сил, денег и слуг.
Но тут другое – строение никак на древнее гнездо не походило. Я не знаток людской, по-ученому говоря, архитектуры, но вот старое дерево от нового отличу. Так рамы в окнах ставили лет двадцать назад, не более.
Но главное – как-то совсем непонятно Иоганнус со слугами разговаривал. «Друже мой Анджей, не затеплите ли каминиум? Мне сдается, нашему гостю зябко».
И «друг Анджей», по-моему, может затопить, а может и не затопить — как сам решит.
Словно Иоганн в этом замке-не-замке и не главный вовсе и не управляющий даже, а загостившийся приятель владельца, оставшийся на время, пока тот укатил в столицу решать дела о сватовстве или наследстве, не оставив при этом четких распоряжений на время своего отсутствия.
Я рассказал мастеру о своих наблюдениях – ибо любой боевой фамилиар знает: непонятного опасайся. А он возьми да и спроси в лоб – ну, вроде как молодому, да еще болезному невежливость простится. И сам удивился тому, насколько я угадал.
Замок этот был построен велением короля восемнадцать лет назад и отдан для «наблюдений небес и иной, потребной короне деятельности» в руки некоего Тёхе. По словам самого Иоганнуса, «мужа великой учености и благородства». Причем строили они с королем «на паях», как выражаются купцы. Король отдал остров с остатками фортификационных сооружений и пообещал ежегодно выплачивать содержание, Тёхе, отпрыск не самой бедной семьи (его отец был членом Тайного королевского совета, а затем наместником в одной из провинций) дал денег и придумал, что именно строить. И какое-то время было тут что-то вроде школы для взрослых. Съезжались, несмотря на дальнюю дорогу, звездочеты со всей обитаемой земли, смотрели на небесный свод, чему-то учились друг у друга. Среди таких вот съехавшихся был и Иоганнус.
Потом все поменялось. То ли остров этот по какому-то мирному договору отошел под другую корону (мелкие войны в здешних краях – дело обычное), то ли у короля настроение поменялось… В общем, поток золота из казны иссяк, звездочеты разбежались. А Тёхе подался на материк выяснять свою дальнейшую судьбу – и с тех пор, а произошло это без малого год назад, вестей от него нет.
Иоганнус же, для которого важнее звезд, кажется, нет ничего, все пялится на них да на Луну каждую ясную ночь и что-то пишет, пишет…
***
Как пишут в книжках, «ничто не предвещало». Представьте себе: прекрасный солнечный день, ни ветерка, так что даже вечно ревущее море подуспокоилось. Среди камней шныряют мелкие ящерки, за которыми так и тянет погоняться – толку не будет, больно прыткие, зато удовольствие! Правда, лапы можно побить о мелкую каменную крошку, так что ну этих чешуйчатых, пусть шныряют. Стрекочут в редкой траве какие-то жучки. Прибрежные чайки и сухопутные пичуги соревнуются, кто кого переорет. Преимущество явно за чайками. В воздухе совершенно головокружительная смесь запахов полыни, нагретого камня, морской соли, подсыхающих водорослей, тонкую струю подпорченной рыбы (и как ее не нашли вездесущие чайки?) то и дело перебивает душок овечьего навоза с ближайшего пастбища. Я возвращаюсь с очередной «рыбной прогулки» — специально сегодня вышел пораньше, чтоб не обжигать лапы на обратном пути. Вроде север тут, а в последние дни солнышко так припекает, что к полудню каменистые тропинки начинают покусывать стопы. Видать, из-за непривычно теплой погоды рыба ушла в глубину за прохладой. Ракушкам хуже, поэтому пришлось набивать брюхо ими, а это морочливое дело – пока каждую вскроешь, пусть даже уже и присмотрена подходящая каменная наковаленка, и подходящий на роль молотка голыш припасен. В такие минуты я почти начинал жалеть, что не родился человеком. Хотя нет, удовольствия плавать я б за людские пальцы не отдал бы. А вот сделать бы мои передние лапы более ловкими – это можно бы. Чтоб, например, ножик небольшой, по росту как раз, завести и с собой всегда носить. И о чем только создатели моей породы думали? Хотя, может, и правы они. Человек, останься он без привычного инструмента – хоть плотник без топора, хоть солдат без меча, хоть портной без иголки с ниткой – чувствует себя до того потерянным и ненужным, что аж жалость пробирает. А у меня все свое всегда с собой, и не отобрать никому. Да и, если честно, не так много времени на этих двустворчатых тварюшек уходит. Найти несложно, от скал отдирать их я уже приспособился, да есть и такие, что отдирать не надо. Просто приелось уже их студенистое мясцо. На стол их, опять же, не подашь. Кстати, даже не знаю, едят ли местные люди содержимое местных же ракушек, надо будет, чтоб хозяин спросил. Коли едят, то, как пойдем с ним на взморье, можно будет наловить. Я наловлю, он понесет. А то по одной да в зубах не набегаешься.
А на сей раз притащу к столу рака без клешней. Даже парочку – вон каких здоровых удалось поймать.
И вот как раз на полдороге к замку оно и случилось. Кто-то будто провел поперек кишок мокрой сучковатой палкой. Не больно, но до того неприятно… Я выронил усачей – то-то чайки порадуются – и стремглав бросился к дому. Как назло, кто-то прикрыл черный ход. Прыжком к рукоятке, ногами в косяк – а это все время… Ну же, дверь, давай!
Надо спешить – потому что там, наверху, в спальне хозяина кто-то только что пустил в ход магию.
Вообще-то «вкус» чар у каждого колдуна свой, но на таком расстоянии я не мог его распознать, знал только, что они были.
Я, кажется, уже говорил, что «молчать», то есть не пускать в ход свое искусство, маг долго не может – его словно бы распирает изнутри. Но только хозяин, по-моему, во время наших эскапад на «Морской красавице» и за ее бортом наколдовался на полгода вперед. И если сейчас опять пустил магию в ход, то, значит, случилось нечто необычайное. И, скорее всего, неприятное – ему угрожает опасность. А значит, я должен быть рядом.
Если же колдует Иоганнус, то тут вообще может быть что угодно. С искусством он вроде бы знаком – но никогда о нем с мастером не говорит. А где это видано, чтоб два мага не затронули в разговоре главное дело своей жизни? Опять же, говорить с фамилиаром умеет, хоть и плохо – а своего нет. Непонятный, в общем, человек. А непонятного – бойся!
В итоге влетаю я в хозяйскую комнату – и застаю странную картину. Юкки, живой и невредимый, сидит на постели. А у его ног, путаясь в полах домашнего одеяния, ползает Иоганнус, собирая с вытертого сверх всяких приличий ковра в грубую плетенку какие-то овощи – луковицы, свеколки, брюковки, мелкий капустный кочан. Они тут что, похлебку варить заетялись, поставив котелок в камин?
На мое появление – а влетел я арбалетным болтом, чуть дверь не прошиб, счастье еще, что приоткрыта была – оба обернулись. И, кажется, почувствовали мое настроение.
— Ёкки, зверь твой всполошенным глядит. Поведай ему, что нет опасности, — Иоганнус пугливо прикрыл полой халата белую ногу с синими старческими прожилками вен. Побоялся, что укушу?
— Все в порядке, Оттер, наш хозяин лишь пытался объяснить мне, чем занимается.
Оттер? Ах да, это же я. Так меня зовут. А «наш хозяин» — это кто? Чей хозяин? Ага, в смысле «хозяин дома»… Хотя дом-то ему не принадлежит… Запутаешься с этими человеческими словами. Ясно только, что имеется в виду Иоганн, что он что-то объяснял моему мастеру и что опасности нет. Так что зря я несся, сломя голову. И добычу жалко…
— Гиррк?
— Он спрашивает, кто колдовал.
Ученый муж явно смутился. Потом, кажется, еще и обиделся – мол, чего это он должен отчитываться перед каким-то зверем? Эх, дядя, не понимаешь ты ничего в фамах. Хотя должен бы. Да, не у всякого мага есть фамилиар, я это уже понял – вон, у Тернелиуса не было – но у большинства имеются. Впрочем, что я знаю о большинстве магов? В этих краях все и так не как у добрых людей.
Мастер, кажется, растолковал замешательство Иоганнуса по-своему:
— Вы не волнуйтесь, он никому не расскажет, но ему так будет спокойнее. Все же его обязанность – меня охранять.
Старик поправил колпак, с кряхтеньем поднялся и сел в кресло у кровати – по-моему, неудобное и неуютное. Сквозь резное кружево твердой высокой спинки наверняка сквозняк поясницу покусывает. Зато вид осанистый.
— То я чары пустил. Попытался младость упомнить. Тогда, бывало, левитация мне давалась с неплохим успехом. А сейчас забывчивость нашла.
Надо же, левитация… Летание предметов, то есть. У нас в роду – ну, то есть, в роду хозяина – этим фокусом не баловались. Считали, что он бесполезный, вроде как для ярмарочных балаганов. В общем, так оно и есть, наверное. Ибо поднять в воздух что-то тяжелее среднего капустного кочана редкий маг может – так, во всяком случае, я слышал. И скорость полета получается ерундовая. И расстояние шагов десять, дальше связь теряется. В общем, боевого применения никакого. Наверное, можно придумать — для разведчика, например, поднять к чужому слуховому окну конец веревки с кошкой. Или тихонько забросить на вражеский чердак бутылочку с настойкой-огневкой, замотанную в тряпицу, да с тлеющим фитилем. Никто не видел, чтоб ты что-то бросал – а пожар сам собой возник. Надо бы хозяину подсказать, чтоб взял у кого-нибудь пару уроков. Может, даже и у Иоганнуса – раз никого другого под рукой нет, хоть тот, видать, и невелик умелец.
Уж не знаю, что старик рассмотрел на моей морде – я ведь и усом не повел, пока его слушал – но повернулся к Юкки спросил:
— Он поймет ли, о чем я?
– Да вы спробуйте. Только не надо больше летать заставлять. Пусть себе по ковру катаются.
— А и верно речешь, вьюнош! Так прощее.
Он слез с кресла, опустился на колени, водрузил почти в центр ковра плетенку вверх днищем и объявил:
— Главное светило, Львом рекомое. Златом также.
Отсчитал от него пальцами сколько-то пядей и положил на вытертый ворс что-то сморщенное, в чем я не сразу и опознал прошлогоднее яблоко. Объявил:
— Ртуть.
Далее последовала небольшая свеколка — «Любовь утренняя и вечерняя, рекомая медью». Затем брюковка – «Терра, твердь наша», свеколка побльше — «Воин, что повелевает железом», капуста — «Бык олова». Потом последовал «Пожирающий и дарующий свинец». Последнему овощей не досталось, и на ковер улегся крупный сероватый кругляш – по-моему, как раз свинцовое ядро для фальконета.
Старик замер на секунду, воздел руки к потолку и, кажется, уже собирался колдануть (вон как побледнел – верный признак), когда его остановил мастер.
— Позвольте, почтенный Иоганнус, в прошлый раз вы выкладывали куда меньше планет, но не забыли про ночное светило.
— Ах, да! Вы совершенно правы, а также памятливы и наблюдательны не по летам. Верно. Однако чем же мы заменим серебро?
— Да серебром же.
Юкки выудил из-под одеяла полумарку и бросил на ковер. Она точнехонько улеглась рядом с брюквой.
У меня уже голова шла кругом от этого огорода с металлами. А уж когда старик таки начал колдовать, я всерьез забеспокоился, как бы недавно съеденные мягкотелые не запросились наружу. Ибо все овощи, а также монета, ядро и плетенка закружились в каком-то хороводе, каждый по своему кругу. То есть, это должен был быть слаженный хоровод, но у Иоганнуса явно не хватало мастерства, он то и дело выпускал из внимания то капусту, то свеклу, и та сперва останавливалась, а потом кидалась догонять товарок. К тому же пол под ковром был неровен, да и бока этих огородных детей далеки от благородного совершенства истинной округлости, и вскоре все «воины» и «быки» раскатились по углам, нарушив единый танец.
Протяжно выдохнув, старик откинулся на спинку кресла (та протестующе заскрипела, но выдержала вес его немалого костяка – кресло-то починить пора) и по-простецки вытер лоб рукавом халата. Видно было, что он изрядно утомился за те несколько десятков вдохов, что пытался управлять овощным танцем.
И самое обидное, я ничего не понял!
— Постойте, мессер, а если так?
Юкки зачерпнул из тлеющего камина — силой магии, конечно, а не рукой — немного огня или, может быть, только света и подвесил мерцающий желтым шарик над каменным полом – в стороне от ковра. Повесил и объявил:
— Солнце.
Рядом возник шарик поменьше, отдававший синевой, как пламя у самого угасающего поленца:
— Земля.
А рядом совсем уж крохотный белый огонечек.
— Луна.
И вот все три заплясали, повинуясь чуть заметному помаванию хозяйских пальцев. Искорка-Луна закружилась вокруг синеющего шарика Земли, чуть дальше неторопливо пошло по кругу желтое Солнце. По-моему, получилось куда красивее, чем с овощами. Ей-ей, ежели что, сможет хозяин в ярмарочных балаганах зарабатывать. Да только не захочет, да и я тоже не захочу. Опять же, по нынешним дурным временам опасно это. Лучше уж на дорогу идти разбойничать. Разбойника, ежели поймают, то попросту вешают, а колдуна – жгут.
— Я правильно уловил вашу мысль, мессер?
— Блестительно! — старик несколько раз хлопнул в ладоши. Правда, ткань длинных рукавов несколько раз помешала ладоням как следует соприкоснуться, и хлопки вышли смазанные. — Вы избрали более удачный метод моделирования и мысль уловили верно, хотя быстроту движений и исказили. Но мы сможем это исправить! А с большим количеством небных бродягов вы управитесь?
— Тренироваться надо, сейчас не получится, — ответил честный Юкки.
—Это ваше умение – просто чудо. Вас мне в помощь послало мне небо. Тренировайтесь, прошу вас!
— А зачем это?
— Чтобы постичь тайны мироздания! — старик поднял палец к пололку, словно командир роты пикинеров – флажок.
Посмотрел на хозяина и, кажется, понял, что тому не слишком нужны эти тайны. То есть не то, чтобы совсем скучны, но… Старику-то эти самые тайны были, кажется, дороже всей королевской сокровищницы. Но он был достаточно умен, чтобы не пытаться убедить сразу и всех в том, что это и есть главная цель человечьего пути. Поэтому Иоганнус лукаво прищурился и заявил:
— Вы, если не против, поможете мне в моих штудиях, а я в ответ научу вас много чему небесполезному. Поверьте, не пожалеете.
Хозяин, по-моему, не пожалел. Пожалел я – ибо впервые за все время нашего с ним совместного проживания почувствовал себя совершенно бесполезным. Помочь ему в овладении всей этой небесной премудростью я не мог – это не водные потоки чувствовать и не к врагу подкрадываться. Поэтому пришлось часами шляться по острову, стараясь не попадаться на глаза местным жителям. Не то, чтоб они так уж ненавидели выдр, но мало ли кому придет в голову идея обзавестись новым воротником на старую одежку? Да и отрабатывал навыки скрытности. Курицу однажды стащил из дома, да не на окраине, а в самом центре деревни – из чистого интереса. Стыдоба. Конечно, добычу в дом не понес, сожрал в ближайших камнях, словно хорек какой. Ох, стыдобища! Потом еще морока была – прикопать окровавленные перья, на всякий случай. А земля твердая, каменистая, не разроешь. И подходящих камней, чтоб просто привалить, вокруг поди поищи – все больше вросшие прямо в остров валуны. Между прочим, сама курица оказалась старой и жесткой. И вообще, не люблю курятину – с тех пор, как хозяин учился своему колдовскому способу умерщвления на петухах.
Потом еще – катался в волнах, чего раньше никогда не делал (а где найти такие волны в наших речках?) и таскал на берег опостылевших раков, моллюсков и рыбу. Опостылели они не мне – как выдре может надоесть такая еда? – а домочадцам. Марта, кажется, готова была меня прибить поленом за необходимость ежедневно чистить рыбин. Странное дело, вроде ж у моря живут… Приволок ей как-то для разнообразия здоровенного баклана – птицу осторожную и хитрую, на берегу не подобраться, пришлось из-под воды ловить. Трюк, которым до сих пор горжусь. Одно дело – утащить так со спокойной поверхности озера глупую утку, другое – подловить морского охотника на нырке. А Марте трофей не понравился – мол, мясо жесткое и рыбой воняет. А чем еще, если он рыбой и питается? Я ж говорю, дура…
Пытался мастера вытащить на прогулку – он к тому времени уже совсем оправился, только хромал немного – давала себя знать ушибленная при высадке на берег нога— но он все больше отнекивался. А фамилиару нельзя долго быть вдали от хозяина. Поэтому я часами лежал в своем уголке возле камина на куске старой попоны, пожертвованном Анджеем (запах лошадиного пота до сих пор не выветрился) и слушал многоученые беседы.
— Ведаете, что такое «кренделя небес»? Ну, вот имеются планеты. Их создал Вседержитель, поэтому они – совершенство и должны, думая из этого, по небесной тверди ходить по совершенным путям. А какую фигуру мы назовем совершенной?
— Круг, я полагаю…
Мне было странно, что Юкки вообще ответил на этот, на мой звериный взгляд, бессмысленный вопрос. По какому тебе надо пути, по тому и топай, и при чем тут совершенство? Но его ведь учили человеческим наукам.
— Неплохо, юноша, неплохо. Так мыслят многие, в том числе великие учителя древности. А почему?
— Ибо заключает в себе полноту, а от центра его до любого из краев – одно и то же расстояние. А кроме того, длина границы у круга минимальна, а охват площади – самый большой из всех фигур.
— Да? Об этом свойстве не слыхал, — замечает Иоганн и теребит ус, из-за чего тот слегка обвисает.
— Поэтому, уж простите за низменный пример, капля жира в супе собирается в круг.
— Да уж, неэлегантное доказательство. В ученых кругах вас, юноша, освистели бы. Но повернемся к звездам. Я утверждаю, что круг – не самая совершенная фигура. Знаете, почему?
— Почему?
Удивительное дело, но Юкки эта белиберда действительно интересна.
— А вот взирайте.
Иоганнус хватает со стола, специально принесенного в комнату Юкки для занятий, пластинку аспидного камня и кусочком грифельного сланца чертит на ней круг. В одно слитное движение, вроде хорошего хирургического надреза. И получается у него ровненько, почти как с помощью хитрого инструмента, похожего на человечка, что растопырил ноги. Все же у старика крепкая рука – видать, много раз он эти свои круги рисовал.
— Что зрим?
— Круг, — Юкки недоумевает.
— Верно. А так?
Иоганнус хитро прищуривается и наклоняет аспидную доску.
— Ну… не знаю. Огурец какой-то.
— По науке сей, как вы изволили по-огородному выразить, огурец зовется эллипсис. Тоже в своем роде изящная фигура, о ней еще поговорим. Но что же это за совершенство, которое можно исказить, лишь изменив угол взирания?
— Тогда что же совершенство?
— Вот! Вот вопрос, на обдумывание которого я потратил годы. Уж не знаю, пойдет ли вам, юноша, в корысть то, что истину я открою вам просто так, ибо более всего мы дорожим тем, что приобретаем ценой тяжкой. Но все же не ставят свечу под сосудом, а знание – свет. Вот – совершенство!
Он лезет за пазуху, где на ремне у него всегда висит небольшая сумка, вроде ташки. Там обычно фляжка с чем-то горячительным, четвертушки бумаги для записи «внезапно пришедших мыслей» – чистые и уже исписанные неразборчивыми каракулями, которые Иоганнус порой разбирает часами, вполголоса бранясь под нос и проклиная свинцовый карандаш, иногда – кусок черствоватого хлеба. Может, есть и еще что – я туда нос не совал, хотя очень хотелось, и судил только по извлекаемым наружу предметам. А Иоганнус – все же какой-никакой, а маг. Может, у него эта сумка зачарована, и, сунув туда нос, можно попасть в какой-нибудь колдовской сундук и вынуть все, что понадобится – вплоть до снаряженного арбалета или горящего факела. Да, люблю я сказки, а что?
На сей раз ни арбалет, ни факел не появляются. А появляется… мячик. Вернее, что-то, похожее на мячик. Только у нас детвора играет кругляшами, вырезанными вручную из больших древесных губ. А этот явно делал умелец на специальном вертельном станке – и из камня. Недешевого, видать, камня, не из первого попавшегося валуна – вон весь в полупрозрачных прожилках, словно тоненьких прослойках сала. Люди любят смотреть на такое. Вон и Иоганнус на ладони поднес кругляш к лучу света, побивавшегося сквозь неширокое окно, и тот словно засветился изнутри.
— Вот – совершенство! С которой стороны на него не взирай, как у ока не изворачивай, а все равно видишь одно. Вот и совершенные планеты должны бы ходить по небесным сферам. И выписывать на них дуги окружностей – ибо и границу круга наречем совершенством, хотя и более низкого рода. А они не хотят! — Иоганн произнес последнюю фразу так, словно планеты были его нерадивыми учениками, не желавшими затвердить урок. — Вроде бы идут-идут по правильной дуге, а потом назад заворачивают. Вот сие и зовется кренделями неба, а еще – попятным ходом.
Как по мне – их дело, как хотят, так и ходят. Плотва вон тоже – то идет целым косяком по прямой, как по нитке, то вдруг разом поворачивает и выписывает кренделя – когда на нее окунь, например, охотится. Может, и на небесах есть свои окуни и щуки, которые и пугают планеты? Надо будет мастеру сказать.
А Иоганнус тем временем продолжал разливаться. Мол, одни планеты ходят за Солнцем и потому видеть их – большая трудность, теряются в ярких лучах, вроде Венеры (это, как я понял, та, что утренней звездой обычно зовут) и еще кого-то, кого он именовал то Ртутью, то Гермием. А другие – не ходят. У одних оборот по небу побольше, у других – поменьше. То и дело он хватал со стола какие-то свернутые в трубку большие бумажные листы, вроде карт, и на них что-то показывал, или принимался чертить на аспидной доске (грифель при этом скрежетал так, что у меня зубы ныли) или клочках бумаги, а то расхаживал по комнате, вздымая руки к потолку и размахивая ими так, что полы халата хлопали, как птичьи крылья. А Юкки слушал. И не просто слушал – он то хмурился, то улыбался, то начинал задавать вопросы. В ответ Иоганн сердился, даже бранился. А то вдруг начинал объяснять по новой. Или вдруг замирал и чесал в затылке, отчего его черная меховая шапочка (а он частенько ходил по дому в головном уборе – сквозняки-то так и гуляли) сползала на нос.
А то вдруг оба принимались ворожить. Вернее, ворожил больше Юкки, ему славно удавались всякие обманные картинки – и тогда над звездными бумагами катались световые шарики, выписывая кривые. А Иоганнус только показывал кончиком обгрызенного пера, как именно шарик должен прокатиться, чтоб получился «крендель неба». Ибо когда он, даже под руководством Юкки (не слишком умелым, как по мне) пытался что-то наколдовать, шарики принимались путешествовать по своей собственной воле или вдруг разлетались световыми брызгами. А раз даже не только световыми – карта обзавелась немалой пропалиной, а на испятнанной столешнице возник целый звездный рой мелких коричневых пятнышек. А что, даже красиво! Вот только Марта, явившаяся на шум, бранилась. Мол, «панские вытребеньки доведут до того, что домина погорит, а домина-то чужая».
А я скучал.
***
— Друг мой, а говорите ли вы по-латыни?
— Нет, зачем? Я же не священник…
— Это заблуждание, на языке Вергилия написаны множество ученых трактатов по натурфилософии или, буду сказать, алхимии. Конечно, куль вы заготовы всю жизнь прожить ремесленником, пусть даже весьма рукоумелым, вам хватит вашего родного наречия, может быть, двух-трех близкоживущих. Но в вас мне виден ум пронзающий, идущий к основам мироздания. А потому, дабы причастится тайн, нужно изучать тайнопись. Да и в церковных книгах, ежели не застить очи сам себе, немало мудрости найдем. Поэтому я причащу вас и этому знанию. Вот, например, ваш шерстистый спутник зовется на языке посвященных lutra.
Ага, вот спасибо! Это ж сколько у меня имен и прозваний за последнее время появилось-то? Не растерять бы, уже в голове не помещается, а она у меня поменьше, чему двуногих.
***
— Скажи-ка мне, друг мой Ёкки, насколько ты сведущ в искусстве исчисления?
— Ну, считаю быстро. И в голове, и на доске, и на абаке. У моего отца есть старый знакомый, Йохан. Он сейчас купец, — тут мастер явно осторожничал, и правильно. — Так он меня научил многому. Говорил, что если я вздумаю пойти, как и он, по тропе негоции, то толк выйдет – ум быстрый. Но я не хочу. Да вы сами видели, как я считаю – я ж вам помогал.
Это правда. Пару раз Иоганнус с хозяином закапывались в какие-то ворохи бумаг, испещренных длиннющими столбиками цифр — будто муравьи колоннами маршируют. Усатый, по-моему, торопился и не успевал, вот и просил у мастера помощи. И тот щелкал камушками по доске с длинными дырками, скрипел куском желтоватого местного мела по плоскому камушку… Скучнейшее занятие.
— То я помню, и отметил уже и быстроту и малоошибочность ума твоего. Хотя тебе явно не хватает умения сидеть на седалище ровно и долго. Но то есть свойства молодости, я сам, когда был мальчик, хотел бежать и плыть, а не пачкать пальцы в чернилах. Но сейчас реку о другом. Сможешь ли ты, например, счесть треугольник?
— А что это?
— Ну, например, знаешь меру угла или, иначе говоря, дуги, и длину двух его ребер. Найдешь ли две другие дуги и третье ребро?
— Ну, нарисую да найду… — с некоторым даже недоумением ответил хозяин. Он не любил задачек без ясного практического применения, но давно усвоил, что оно может выскочить совершенно неожиданно – и отец с Йоханом, и Тернелиус, и головорезы Отто не раз показывали ему, как «ненужные» знания – о том, что едят крысы, какие травы растут у воды или как различается англский и франкский фунты — вдруг пригождаются.
А Иоганнус уже разливался соловьем:
— Друг мой, математика – это умение заглянуть в будущее. Вот ты речешь «нарисую». А если нельзя? Вот, зри, — он схватил аспидную доску и стал шоркать по ней, да так яростно, что крошки грифеля полетели во все стороны, словно осколки каменной стены, когда в нее ударяет пуля. — Ты вот тут, на берегу реки. А на другом берегу – два селения, и над каждым колокольня пронзит небеса. Как прознать, сколь долог путь от одного до другого? А математика мне скажет. Ибо тут зрим два сходных треугольника…
А мне вдруг пришло в голову, что похожие задачки мастер уже видел – когда его пытался учить шкиперскому делу Янсен на «Морской красавице». Только там были не колокольни, а створ между двумя островами. Или восход звезды над морем. А сейчас он просто поддразнивает старика – и сидит себе, внутренне посмеивается, пока тот поет гимны своим «свинусам» и «хордиям».
— Я более изречь решусь, — Иоганнус забегал по комнате, и полы его халата разлетались, как флаги на ветру, являя миру неоднократно чиненные чулки коричневой шерсти. — Математика, мой юный друг – это речь, с которой к нам обращается Всевышний. Ибо кто станет возражать, что Небесные Сферы – это его вотчина? А движение светил можно исчислить, и этим я занимаюсь вот уже многие леты. И радуюсь каждый раз, когда удается познать новое небесное число.
И печалюсь, когда не могу прознать волю Его. Вот, помнится, мы говорили, что идеальная фигура – сфера.
Юкки кивнул.
— А вот вычисления мои показывают, что нет там сфер. Что ходят светила вокруг Солнца – Железо, Ртуть, Свинец, Земля и прочие – по путям, которые чуть-чуть, да отличаются от совершенных круговых. Сжаты они, вытянуты в элипсисы, словно плоды земные, что тоже от идеального шара отличны.
Я уже откровенно засыпал. Какое, в самом деле, мне дело до того, как там ходят все эти железы и ртути по небесам? Я – на земле. Как на беду, день был ненастный – небо все серое, как тот свинец. Интересно, облака от свинца такие серые? А бегучие – от ртути? Да еще злющий ветер то и дело швырялся мокрыми сетями дождя. Я, положим, промокнуть не боюсь, но вот нырять в морские волны при такой погоде неприятно, да и опасно – может швырнуть о камни, твердые, как железо – снова-таки то самое, что, вроде бы, должно ходить под небесами. Да и рыба в такие дни откочевывает на глубину, туда, где покой вод не нарушает никакое бурление. В общем, не пошел я на охоту, и вот сижу в своем углу и пытаюсь подремать под ученое бормотание усатого старца. Да только разве ж он даст? То вскрикивает, то вскидывается.
А сейчас вот и Юкки вскинулся. Ну, и я следом – а вдруг тревога какая?
Но нет. То есть, хозяин действительно встревожен, только мне его беспокойство совсем непонятно.
— Постойте-постойте, мастер Иоганнус. Как это Земля ходит? Земля стоит, и мы на ней. А мимо нее и ходят светила – Солнце, Луна, Утренняя Звезда, Око Войны и прочие. Разве нет?
— Нет, юноша, нет! — запальчиво закричал старик и даже притопнул тяжелым башмаком. — Так многие заблуждаются. Но лет сто назад жил великий провидец, Николаусом его звали. И он неопровержимо доказал – Солнце в центре мироздания. И это верно – оно есть податель света и тепла, сиречь проявлений божественной любви. А Земля наша погрязла в грехах и пороках – как же она может быть центром мироздания? Вот и ходит она вкруг Солнца, согреваема и освещаема в ряду прочих планет.
— Да как же это Солнце стоит, ежели я каждый день вижу, как оно из-за одного горизонта встает, а за другой – уходит?
Юкки тоже вскочил и забегал по комнате, все еще прихрамывая. Потому-то хозяин и гулять мало ходил – нога болела. Правда, с каждым днем все меньше (уж это я на своей шкуре чувствовал – мне положено), но колено он все еще берег. А тут вон как раздухарился, на боль и внимания не обращает. Он-то нет, а мне каково?
— А это вам, вьюноша, урок на будущее! Лгать могут и собственные глаза. Вот случалось вам на телеге поезживать?
Мастер замер, сбитый с толку и даже, кажется, несколько испуганный. Ибо в последний раз большое путешествие на телеге пришлось ему совершать в компании Отто-Луки и его отряда, о чем, как неоднократно повторял и сам предводитель, и Тернелиус, не должна была узнать ни одна живая душа.
— Ну, случалось, конечно. В деревне, например – там карет нет, — осторожно так отвечает, молодец.
— И видели вы, как мимо вас деревья побегают? Не приходилось думать, что это карета стоит, а лес шагает?
— Да как же она стоит, если она движется? И трясется, и скрипит, и лошадь впереди копытами цокает. Только дурак решит, что стоит.
— А если дорога ровная-ровная?
— Да какая б ровная ни была, — запальчиво так отвечает хозяин, — все равно то качнет, то стукнет, то скрипнет. Это ж телега, у нее ни рессор нет, ни подушек мягких.
— Ну, а если это не телега, а лодка по течению плывет?
— Так вода ж журчит, видно, как она берега подмывает, траву теребит, — это уже Юкки не с такой уверенностью. Видать, поколебал его старый пень.
— Ну, а ежели на озере две большие лодии малым ходом расходятся, одна помимо другой? Легко ли узреть, какая стоит, а какая идет? А, может, обе и плывут по глади?
Хозяин молчит. Эх, неужто проиграл?
Но встрепенулся вдруг.
— Эй, а ведь при первом нашем знакомстве, когда вы еще тут все светила из капусты да брюквы выкладывали, все иначе было! Земля в центре!
— Верно. Ибо не решил тогда доверить тебе сокровенное. Излагал так, как и ныне многие думают, и хозяин замка сего среди них. Вернее, он верит, что Земля наша в центре, Солнце вкруг нее ходит, а уж прочие планеты – вкруг него. Сможешь такое изобразить? Или опять брюкву нести?
Старик вдруг усмехнулся лукаво, и от глаз побежали лучики морщинок. И вся его суровость разом прошла, и вообще в комнате как-то свободнее дышать стало.
— Не надо, пусть уж лучше ее Марта в суп искрошит, — тоже улыбнулся Юкки. — Но с чего вы решили, что Солнце в центре?
— А вот помнишь про кренделя и попятное движение? Так вот, ежели принять — ну, поверить на срок краткий, — что мы вокруг Солнца летим, то объяснение им есть простое и чудесное. Это то мы их обгоняем, то они нас. Постигаешь?
Мастер разочарованно покачал головой.
— Ну, смотри.
Иоганнус завозился с циркулем и грифелем, вычерчивая что-то вроде мишени для стрельбы из лука.
— Видишь, вот Ртуть и Медь ближе нас к Золоту, а Железо – дальше. Я долго считал, как они ходят по небу… И вот когда мы тут, нам кажется, что Торговый Вестник сперва побежал вот так, — он зачеркал перышком, — а потом вот эдак. А на самом деле он себе идет по небесной круговой тропе, а мы по своей, более долгой. И только зрятся нам попятные ходы. Нет их. Обман. Ну, вот как если бы ты плыл на корабле, а по берегу кто-то на лошади скакал. Ему б казалось, что и ты и он на месте стоят. А тому, кто сидел бы на берегу, казалось бы, что оба вы движетесь. Так что, юноша, не верить глазам надо. Надобно знать! Как говаривал один великий муж, рекомый Бэкон, знание есть мощь!
— Все равно не понимаю, — Юкки затряс головой, как лошадь, отгоняющая мух.
— Ну, тогда давай снова колдовать.
Продолжение следует…
