Глава 11
Сколько бы ни суждено мне было прожить средь людей, понять до конца их породу точно не смогу. Вот хотя бы этот их обычай заводить парки посреди городов. Сперва отгородят от всего мира кусок земли стеной и селятся внутри, причем кусок-то небольшой, и дома в нем тянутся вверх, как деревья в слишком густом лесу. Но непременно выделят внутри стены еще и участок поменьше, на котором строить ничего нельзя, а можно только деревья и кустики сажать, чтоб было где прогуляться. Причем не всем, кто в городе живет, а самым-разсамым, для чего парк приходится обносить еще одной стеной или хоть забором. Да выйди ты себе из города и гуляй, сколько влезет! Или хоть эти балы ихние. Собираются эти самые-разсамые – кто лопает, кто пляшет, а все вместе друг перед другом носы дерут: у кого камзол пышнее, у кого на платье золота больше понашито, у кого самый первый папашка раньше в грамоты записан. Хотя от пышности да золота в одежках этих ни поесть толком, ни поплясать, того гляди порвешь да заляпаешь. А еще кости друг другу перемывают. Соберутся кучкой в три-пять носов и давай шушукаться, причем все по сторонам зыркают, чтоб не подошел да не подслушал кто лишний. Ну и зачем, скажите, сперва сходится толпой на бал, чтоб потом разойтись по кучкам? Хочешь посекретничать – позови себе домой тех же троих-пятерых, стражу поставь у дверей и разговаривай себе. Уж точно безопаснее, чем в парке.
К счастью, мне там, среди этих раззолоченных да расфранченных, толкаться не нужно. Даже нельзя. Не велено, как сказал усатый и пузатый страж в воротах, пущать никакую животину в парк – ни лошадь, ни собаку, ни вот хоть таких – и ткнул в меня пальцем, затянутым в перчатку — не боевую, грубой воловьей кожи, а парадную, тоненькую, от которой и толку нет, неудобства только. Небось, не знал даже, как я называюсь. Хотел я его за палец этот тяпнуть, но удержался. И хозяину скандал ни к чему, и мне зубы марать неохота, перчатка-то каким-то маслом смазана. Да и стоял он далековато. Прыгнешь – еще сдуру начнет протазаном отмахиваться. По мне не попадет, конечно, но кого другого покалечит. Вот хоть бы лошадок, которые и привезли наш возок ко входу в этот дурацкий парк.
Потому сижу я теперь на крыше кареты да заглядываю через забор, как там дамы с кавалерами раскланиваются да как трубачи в трубы дуют. Щеки у них надуваются, что у лягушек по весне. Ей-ей, я б лучше лягушек и слушал.
Между прочим, и кучеру нашему – тому самому бородачу, бывшему матросу, что встретил нас в доме Тернелиуса – эта музыка, кажется, тоже не по душе. Вон как морщится, когда какая из труб особо громко взвизгнет. Чуть уши не затыкает, хотя и хочется ему – плечи-то задрал чуть не к полям своей шляпы, широкой, как тележное колесо. Но в руках-то вожжи и кнут, надо их куда-то деть, если уши прикрыть захочешь. А как тогда лошадей удержишь, если, чего доброго, понесут? Животинки и так дергаются, ушами стригут, когда вдруг барабан гупать начинает. Сразу видно, не боевые конячки… Да и кто боевых в повозку впрягать станет?
А вот интересно, тем, что за оградой, тоже хочется уши заткнуть? И если да, то зачем тогда весь этот шум?
А еще – зачем я здесь? Тернелиус настоял, чтоб хозяин на празднество явился: дескать, тут нужные знакомства завести можно. Но мне-то уж точно знакомиться не с кем. Или? Может, тут еще маги будут, и тоже фамилиаров за воротами оставят?
Я заоглядывался. Карет и прочих экипажей вокруг было, что крестьянских возов на ярмарке. И длинные, и короткие, и широкие, на целую немалую семью, и крохотные, едва одному втиснуться. Одни золоченые да крашеные, аж в глазах рябит, и спицы такие тоненькие да изящные, что диву даешься, как не лопнули на булыжных городских мостовых. Другие – словно орудийный ящик, разве что железом не окованы, прямо крепости на колесах. И при них стражи – с палашами да арбалетами, с алебардами да пистолями. Будто не на бал, а на брань пожаловали. Есть и с крышей, есть и открытые, иные с кожаным сдвижным верхом вроде кузнечных мехов, а есть даже и с трубой, сквозь крышу выведенной. По нынешнему теплому времени дыма из нее нет, а так, небось, для зимних путешествий сделано. Почему ж тогда на колесах, а не на полозьях?
И кто знает, в какой из них сидит фамилиар – кот, пес или, может, медведь даже? Сам не видал, но, говорят, были раньше особые лесные колдуны, что дружбу с косолапыми водили. Дикий медведь – зверь страшный да подлый, по морде у него никогда не скажешь, что удумал. Но ежели у тебя такой союзник, лес всяко проще будет от любого ворога боронить. Может, для того и нужны те кареты-крепости – колеса-то вон какие, небось, любого зверюгу выдержат.
Я повел носом – нет, медвежьего духа не слыхать. Все больше лошадьми да навозом пахнет. Вот уж будет кому-то работа завтра площадку эту чистить! А, может, и не будет. Может, так побросают. Это крестьянин у себя в конюшне да в стойле не даст навозу залеживаться, выгребет да в поле снесет. А в городе по улицам всякой дряни много валяется – крысам на радость. Интересно, бывают фамилиары-крысы? Для некоторых дел лучше помощника не придумать – и умный, и верткий, и в любую дыру пролезет. И в бою зверь не последний, хоть и мелкий.
Но тут и крыс нет. У одного из возков вдали крутились два лягаша в рыжих подпалинах. Но, кажется, обычные псы, без всякого второго дна. Я гирркнул пару раз общее фамовское приветствие. Лягаш повернул башку, ощерился. Не, точно псина тупая. Ей бы зайцев в поле гонять, а не тут крутиться. Я даже посочувствовал самую малость. Тоже ведь тут торчит не своею волею, а хозяйским приказом.
Но тут она на меня рявкнула издалека, и я презрительно отвернулся всем телом. Даже хвост задрал – на-ка, понюхай.
Отвернулся – и тут же заметил, как подъехали сразу три кареты, одна за другой. И очень они мне почему-то не понравились. Стали не на том пятачке, где и мы, и все остальные топтались, а поодаль, хотя место еще было. И стали так, что одна, та, что побогаче, прикрыла от посторонних глаз остальные две. А из тех резво повыскакивали какие-то фигуры, резво же раздвинули в заборе резные доски и полезли внутрь парка. Причем под плащами у них явно что-то было, хвостом клянусь. Не сиди я на крыше, нипочем бы не заметил.
А та, что побогаче – что это за герб там на дверце, а? Сумерки уже, видно плоховато, да и далеко. Поле темное, может, зеленое или коричневое. А на нем что-то вроде дерева развесистого, что красноватым металлом отливает в закатных лучах. Но не медь это, желтоватое больно. И фон – нет, не зеленый он. Синий – глубокий такой цвет, как на рытом бархате бывает.
— Хозяин, хозяин, опасность! – завопил я да и махнул со всех ног в парк. Проскакал по крышам трех-четырех карет под крики и отчаянную ругань возниц, увернулся от кнута самого расторопного из них, соскочил наземь, вьюном крутнулся между ногами усача с протазаном и полетел по аллеям, оглядываясь и поминутно гирркая.
Снаружи парк вроде и небольшой, но где тут искать мастера среди всех этих дорожек, куртин и шпалер? Они ж обзор застят. Я метнулся туда, где, судя по невнятному шуму, собралась основная толпа, испугал какую-то тетку в кринолине, завизжавшую так, что честь бы сделала любой свинье, увернулся от ее кавалера, что попытался было меня лягнуть. Даже не стал отвлекаться на то, чтоб хватануть его, смелого, за обтянутую чулком лодыжку. Не до того. Ибо вон уже пару раз видел, как мелькают среди кустов и остриженных в уродливые шары да пирамиды деревьев давешние фигуры из карет – в коротких плащах, с руками, под эти плащи упрятанные.
—Хитрый?! Парень, тебе туда! – какой-то расфранченный придворный в парике столь пышном, что впору было удивиться, как его ветром не уносит, махнул тростью в одну из боковых аллей. Сказано было вполне по-человечьи, но я почему-то совсем не усомнился, что это мне. И голос смутно знаком. Но разглядывать парикастого некогда, я коротко гирркнул (пусть думает, что это «спасибо») и метнулся в указанном направлении, вереща на всю округу.
И все же почти опоздал. Незнакомцы в плащах подобрались к хозяину слишком близко, буквально на хороший бросок камня, когда мастер, всецело поглощенный беседой с некой девицей, услышал мой клич.
Среагировал он, надо отдать должное, мгновенно. И все же спасло его то, что у злодеев, кажется, был приказ взять живым, если выйдет. У первой парочки из-под плащей показались не арбалеты и не пистоли, а какие-то спутанные веревки, может, арканы, а может, сети, не разобрал. Да мастер еще потратил пару лишних вдохов, разбираясь, на кого это вдруг пошла охота – то ли на него, то ли на даму.
— Де Контьи! – проорал я, насколько хватало дыхания.
Этого оказалось достаточно. Невежливо толкнув даму в кусты — лишь бы подальше от себя, не до куртуазности – он вскинул правую руку.
Щелк! Щелк!
Двое с веревками поймали по стрелке из «попрыгуна». Беда в том, что атакующего воина не всегда остановит даже арбалетный болт. А тут легчайшие камышинки… Вдохов через десять оба повалятся на траву недвижными телами, но будут ли у нас эти десять вдохов?
Третий, не таясь уже, рванул из-под плаща оружие. Ох, как скверно! Это был абордажный палаш, не слишком длинный, но широкий и тяжелый. Удар такого отбить было бы непросто, будь у хозяина даже шпага. А у него – вообще ничего. Ну, может, ножик малый в тайном кармане. Да еще Искусство. Вот только для того, чтоб подтолкнуть кого из нападающих, даже такому мастеру, как мой, нужно время. Немного, всего пяток вдохов. Да только кто ж их даст? Врагов слишком много, они слишком быстрые…
Одного из них я без затей рванул зубами за подколенную жилу, аккурат повыше ботфорта. Злодей заорал, скорее, от неожиданности, чем от боли. На него оглянулись – и это дало хозяину еще полвдоха. Я уж не понял, что там он сделал, но еще один из нападавших – по-моему, самый старый, краснолицый жилистый детина с густой сединой в темных волосах – вдруг захрипел и схватился за горло. Но не упал – не хватило, не хватило мастеру времени. А я успел метнуться в сторону, уворачиваясь от короткой сабли, и боднул плащеносца аккурат в гульфик. Тот взвыл и скорчился.
Хозяин уже принял решение и рванул назад и вбок – туда, где журчал жалкий ручеек, впадавший через пару десятков шагов в игрушечный круглый прудик. Перемахнул текучую струйку в одно движение и понесся против течения, то и дело перелетая с одного берега на другой – а вот преследователи его почему-то враз стали оскальзываться на илистых бережках, с трудом да с проклятиями вырывая сапоги из топкой глинистой почвы. Ага, вот нечего гоняться за магом-речником в его стихии!
Ф-ф-р-рр! Из кустика, куда толчком унесло несостоявшуюся даму сердца, вылетело что-то, взблеснув в лучах заката. Сперва я решил, что это пичуга. Но у нее оказался очень острый и крепкий клюв. Почти игрушечный, в ладонь вместе с рукояткой, кинжальчик клюнул в плечо одного из нападавших. Кажется, большого вреда не нанес, прошел вскользь, но заставил того дернуться, заозираться. А дама-то, видать, непроста совсем. Недаром с ней Юкки любезничал. Если выживем – отблагодарю. Лучшую рыбу во всей реке для нее поймаю!
А пока – ходу, ходу!
Бросаюсь под ноги очередному преследователю. Неожиданно для нас обоих он об меня спотыкается, летит носом в грязь. У меня едва не ломаются ребра под его сапогами, но, к счастью, только «едва», и я успеваю от души рвануть мякоть его правой руки повыше запястья. Кровь брызжет фонтаном. Несусь дальше, зная, что с такой раной удерживать оружие ему будет непросто. И, может, не только сейчас, но и всю оставшуюся жизнь.
Нагоняю хозяина. Бежим рядом, слышим, как гупают сапоги преследователей в десяти шагах позади. Вылетаем на какую-то полянку. Хозяин оглядывается – прохода в густых зарослях вроде и не видать, леший бы забрал тутошних садовников.
– Сюда, быстро!
Кусты раздвигаются, и я вижу давешнего парикастого. Тот придерживает ветки, отжимая их тростью, как рычагом.
Юкки ныряет в проход, я за ним. Престарелый франт неуклюже прыгает за нами, выдергивая свою палку из переплетения кустов, ветви хлещут кого-то с силой хорошего кнута. Сквозь древесный треск слышится ругань и крики.
— Держи, — пакрикастый неуловимо знакомым движением сует правую руку в левый рукав и выдергивает оттуда широченный, хоть и не очень длинный кинжал, аккурат такой, чтоб можно было прятать на предплечье под кружевными обшлагами, благо, те закрывают кисти почти до середины пальцев.
Видать, поспеть сюда старику было непросто – парик сбился на сторону, с лица осыпалась почти вся пудра. И я наконец-то узнаю сухие губы ящерицы и водянистые холодные глаза.
Узнает и хозяин.
— Лука! – ахает он, хотя дыхания едва хватает.
— Отто, племянничек, дядюшка Отто. Беги туда, — он машет левой рукой, — мне за вами не поспеть.
Действительно, трость ему явно не для солидности. Уж не знаю, что произошло со старым головорезом со времени нашей последней встречи, но хромает он знатно. И пытается теперь хромой рысцой убраться подальше.
Не успевает. Обернувшись на бегу, я вижу, как за ним устремляется кто-то из наших преследователей – наверное, просто по ошибке. Старик резко оборачивается, перехватывает палку двумя руками, как копье, делает крутящее движение кистью – и из другого конца трости вылетает лезвие в две ладони. Резкий выпад – и плащеносец, который, кажется, понял уже, что обознался – получает сталь в подвзодшье.
Спасибо тебе, старый зануда! Надеюсь, с тобой все будет в порядке.
Мы несемся по среди всех этих шпалер, куртин, клумб и грядок, немилосердно топча труд садовников, и от взлетающей из-под хозяйских ног пыльцы у меня уже невыносимо свербит в носу. Небось, и морда вся желтая. Видна уже и ограда – да вот незадача, в этом месте парк примыкает к кварталам бедноты, и чтобы та сюда не лазила, забор устроен из длинных железных прутьев, заостренных и загнутых наружу на концах. Враз не перемахнешь. Придется принимать бой.
Хозяин резко разворачивается на пятках и выбрасывает вперед правую руку. Ближайший преследователь ныряет в сторону, очевидно, ожидая, что в него метнут нож. А мастер выжидает полвдоха – и «панк!» — снова пускает в дело «попрыгун». Уж не знаю, когда он его успел зарядить, да еще на бегу. Но, похоже, это последняя стрелка. И я даже не успеваю заметить, попал ли он. Нападающих пятеро, и у всех длинные клинки. Нет, уже четверо – одного вдруг скрутило, он судорожно блюет в полурастоптанную клумбу, а у меня по хребту пробегает утренний сырой ветер. М-да, ненамного же хватило сил у мастера после этой скачки. А ведь еще драться.
Он принимает фехтовальную стойку. Я замираю у его левой ноги. Почему у левой? Он правша, стойка односторонняя, и левая нога сзади. Так меньше шансов, что он об меня споткнется, а я, если подвернется возможность, сумею выметнуться и рвануть какого-нибудь неосторожного гада. Может, за горло, а может, за яйца – это уж как сложится.
Позиция у нас неплоха. За спиной – решетка, будь она неладна, но справа и слева – кустики. Чахлые или, может, тщательно подстриженные, человеку по колено, но вот атаковать нас с флангов фехтовальщикам они способны помешать.
По фронту же будут не больше двух. Все равно много.
Так и есть – двое ринулись в атаку. Действуют, сволочи, умело и слаженно. Будь у хозяина хотя бы два клинка…
Дзанг! Дзанг! Взждзанг!
Мастер таки умудряется отбросить одну вражескую шпагу вбок так, что она попадает под выпад второй, рывком сокращает дистанцию – и бьет левого противника носком под коленку. Эти бальные туфли – скверная обувь для таких упражнений, тут бы больше подошел грубый солдатский башмак. Но левый – юркий кудрявый малый лет тридцати, с подбородком то ли небритым, то ли просто грязным – тоненько вскрикивает, отшатывается. Кажется, охромел.
А тот, справа, ничуть не смущен и теснит хозяина длинными спорыми выпадами. Сталь звенит, шпага нападающего и длиннее, и легче дареного кинжала, и мастер спасается только тем, что сам он быстрее противника – верзилы с обманчиво сонным лицом и скверным запахом изо рта.
Мой выход! Бросаюсь по-над самой землей – и чуть не получаю лезвием по хребту. Фехтовальщики нечасто лупят друг друга по ногам, это считается дурным тоном – в куртуазных дуэлях. А вот уличные мастера клинка приучены смотреть вниз. Этот вот смотрел – и мне его навык стоил ободранного бока. С визгом отскакиваю в сторону – и вижу, как кинжал с размаху рубит по чужому лезвию. Однако у злодея превосходный клинок, он выдерживает удар. Зато хозяин умудряется добиться другого – острие шпаги после попытки укоротить мне хвост (или жизнь) было все еще направлено вниз и поэтому с противным хрустом входит в землю. Верзила выдирает его, взрезая дерн на добрую ладонь, но поздно – кинжал, отброшенный было вверх спружинившей шпагой, вновь опускается, и вражеская кисть повисает на полуперерубленных мышцах.
С воем здоровяк отскакивает, роняя оружие. Но подобрать его хозяину не успеть – на подходе еще один, на сей раз с палашом. Размашистые удары кроят воздух, отхватывая от него тугие неровные ломти. Это не шпага, такую оглоблю поди отрази. Хозяин, конечно, пытается, всякий раз спуская чужое лезвие вдоль своего клинка, но я чую, как уже гудит у него предплечье, как каждый удар сушит кисть. Зато этот почти не смотрит вниз! Я прыгаю на него сбоку-сзади, он замечает, пытается отмахнуться, но клинок-то у него в правой руке, а я захожу слева. Будь у него дага, пришлось бы мне несладко, а так я вцепляюсь в перчатку передними лапами и подтягиваюсь по руке, словно по бревну, немилосердно пластая когтями и ткань рубахи (плащ давно сброшен), и незащищенную кожу под ней. До горла не успеваю, потому запускаю клыки в широкую мускулистую складку у подмышки, словно в спинку верткого сазана. Мои зубы созданы, чтобы удерживать, а не рвать, но если я уж пускаю их в ход не на охоте, а в драке, раны бывают очень неприятными. И этот, с палашом, лица которого я даже не разглядел, только пышные черные усы, полностью почувствовал, что такое укус боевой выдры. Я ведь не просто рванул зубами – я повис на них всем своим немалым весом, так что его и повело, и развернуло.
Ну же, хозяин!
Он понял – и весь скользнул вдоль вражьего клинка, о котором противник забыл на полвздоха, ослепленный болью. Тяжелый кинжал ударил. Метил хозяин явно в глотку, но промазал. А, может, черноусый в последний миг попытался отпрянуть. В итоге лезвие ударило около ключицы – и вышло в полугокте от моей морды. Я разжал зубы и шлепнулся на хвост, пытаясь проморгаться от чужой крови: мастер, выдергивая оружие, таки прошелся лезвием по вражьей шее.
Моргаю раз, другой, третий – пелена с глаз уходит, и сквозь тонкую розовую пленку вижу, что теперь хозяин вооружен как следует: в правой – трофейный палаш, в левой – дареный кинжал. Вообще, конечно, биться чужим оружием – последнее дело, но другого-то нет. А еще вижу на его левом плече длинный и обильно кровящий порез. Плохо, с такой раной он долго не продержится.
— Безрукие! – слышится голос из глубины парка. Это тот, кому хозяин кишки скрутил. Он уже встал с земли и вытирает блевотину с черной бороды.
А вот это уже совсем скверно! Охромевший от хозяйского удара кудряш отошел уже шагов на двадцать – и теперь, стоя на безопасном расстоянии заряжал арбалет. Больная нога ему мешала, не давала толком упереться в стремя, а то б кто-то из нас уже давно схлопотал бы болт. Мешал, кажется, и хозяин – но это все, что он мог сейчас сделать. Когда маг ранен, даже чуть-чуть, это ему здорово портит ворожбу – «нарушена целостность», вот как это называется. У мастера она сейчас была нарушена здорово. Может, еще сумеет сбить прицел — хотя что там сбивать, на таком-то детском расстоянии… Ох, как скверно.
— Давай, чтоб не насмерть, — скомандовал бородач знакомым, хоть и изменившимся за столько лет голосом. – В плечо бей, чтоб нам потом его на себе не тащить.
Прыгну, собью хоть первый болт. А там, глядишь…
Бангг!
Арбалетчик дернулся, выронил оружие и схватился за грудь. Постоял, будто раздумывая – и снопом рухнул. Кажется, я даже слышал, как под ним щелкнул арбалет, когда тело с размаху припечатало спусковой рычаг к земле.
— Ходу, хозяин! – крикнул я.
Ибо перед нами еще оставались трое врагов – правда, все покалеченные. Один с перерубленной рукой, другой со стрелкой-попрыгуном в боку – упорно пытается идти вперед, используя палаш вместо костыля. И бородач, которого опять скручивает в приступе рвоты. Все же бить по уже больному месту куда лучше, чем по здоровому.
— Сюда, через забор!
Через него перелетает веревка с навязанными узлами и повисает на верхней перекладине. Та устроена так высоко, что не допрыгнуть, не уцепиться. Прорву железа извели на защиту цветочков, зар-разы! Но теперь хозяин, хватаясь за узлы, добирается-таки сперва до перекладины, потом и до кривых верхушек. Торчали бы они ровно вверх, и пришлось бы нам худо. Но они отогнуты так, чтоб мешать забираться с той стороны. Лазить мастеру непросто, мешает рана. Даже, кажется, не одна – уж что-то подозрительно у меня заднее правое бедро ноет. Но он лезет – и тяжело переваливается через изгородь, оставляя на кольях клочки некогда нарядного, а теперь залитого своей и чужой кровью камзола. Клинки он еще раньше просунул через изгородь, а теперь и мне предстоит последовать за ними, обдирая бока о местами вороненое, а местами просто ржавое железо, еще хранящее на себе отпечатки молота. Чтоб тебе бороду спалило, неведомый кузнец! Ну что стоило сделать расстояние между кольями на пару пальцев больше!
Наконец, выбираюсь наружу, оглядываюсь.
Ччерт!
Бородатый перевернул на спину несостоявшегося стрелка, выпростал из-под него арбалет и теперь, морщась от боли в животе, старается зарядить. А к нему спешит-торопится подмога. Видать, не всех его головорезов мы положили – кто-то сперва поотстал, а теперь вот нагнал хозяина. Да вот хотя бы получивший кинжальчиком-пичужкой в плечо. Что-то я его не видел на месте последней битвы.
Прямо к забору никто из них не спешит. Еще бы – полезешь через него, и тут же получишь пол-локтя стали в брюхо, прижавшееся к кованым прутьям. А вот так, на расстоянии, достать нас можно – если немедленно не уберемся отсюда.
Одним взмахом лезвия хозяин перерубает веревку, все еще привязанную к нижней перекладине забора, и, заметно припадая на правую, бежит от изгороди. Умно бежит, наискось, чтоб стрела, если пойдет, к прутьям подлетела под углом. Авось, если не застрянет, то хоть с пути собьется.
И я, наконец, вижу нашего неведомого спасителя. Вернее, понимаю, что это он – по кислому запаху сгоревшего зелья. Ружьецо-то у него неважнецкое, с таким сподручно на зайца хаживать. Но вот сумел же, стервец, и человека уложить, несмотря на юный возраст. И я, наконец, узнаю – тот самый мальчишка с мельницы.
А откуда-то из-за поворота уже выкатывается знакомая пароконная карета, и кучер-бородач, не выпуская из левой руки вожжи, правой поднимает к плечу давешнюю пистолю.
Бунг!
Эта хлопает куда солиднее, чем ружьецо мальца. Но стреляет бородатый хуже. Да расстояние велико. Да ствол короток. Пуля со звоном бьет в один из прутьев ограды и улетает вглубь парка, никому вреда не причинив. Но преследователи, уже кинувшиеся было штурмовать кованый забор, отшатываются.
– Ходу, ходу! – командует хозяин мальчишке. – Куда на запятки – пристрелят еще! На козлы давай…
Он и сам вскакивает на широкую жесткую скамейку рядом с кучером. Втроем им там явно тесно, но так есть шанс, что арбалетный болт, а то и пуля, ежели у преследователей найдутся пистоли, не пробьет две каретные стены, хоть в одной, да застрянет.
Ну, а мне приходится заскочить-таки внутрь кареты, уповая на то, что меня защитит ящик, служащий основой заднему сидению. И хорошо бы, чтоб в нем было навалено побольше всякой всячины.
Карета разворачивается на крохотном пятачке, кони ржут, кучер ругается, дерево задней оси скрежещет по камню ближайшей постройки.
Дуг!
Я вздрагиваю – это в заднюю стенку ударяет-таки болт.
Дуг! – еще один.
Но поздно, поздно, ребятушки. Пальни вы чуть раньше, может, сумели бы задеть лошадь. А так – навозу вам конского по всей морде толстым слоем.
По крайней мере, в этот раз.
А чем это так в воздухе?.. И что за треск?
Я опасливо приподнялся на задние, ухватился передними за край окна и выглянул.
Над парком поднималось зарево…
***
— Слушай, а без этого совсем никак было не обойтись?
Тернелиус, вопреки ожиданиям, не метал громы и молнии, не швырял посудой в слуг и не велел хозяину немедленно убираться с глаз долой «в свои дурацкие болотистые леса и лесистые болота, лягух ловить». Он даже делал вид, что его забавляет ситуация. Вот только вино на столе стояло нетронутое, а утиную ножку (да-да, в этом доме теперь петухов не подают) старый маг как отломил от ароматной тушки, так и вертел по тарелке. А зубы в мясо так и не запускал.
— Без чего, позвольте осведомиться?
Хозяин тоже делает вид, что ему все трын-трава и ни в какие «болотистые леса» он идти не намерен, потому что не знает, где это. Аккуратно, как девица на экзамене по подобающему поведению за столом, намазал хлебушек свежим маслом – и все вытирает и вытирает столовый нож о край ломтя. Словно кинжал об одежду убитого.
— Девять трупов, если не ошибаюсь. Причем как минимум трое убиты подозрительным оружием, как мне сказали. Отравленные стрелы или что-то такое. Да несколько покалеченных…
—Ах, вот о чем речь… Всего-то, — и уже другим тоном: — И как, скажите на милость, я должен был этого избежать? Дать перерезать себе глотку?
— Ну, ты же, если не ошибаюсь, считаешь себя посвященным?
—И не без основания. Поэтому и остался в живых. Этих мерзавцев было не меньше полутора дюжин. Веселенький способ обзавестись нужными знакомствами, ничего не скажешь.
Мастер с раздражением швырнул на стол нож, сам же поморщился от звона – и с удивлением уставился на ломоть хлеба с маслом в руке. Пожал плечами и вонзил в него зубы – да так, словно у меня долго брал уроки. Разом половину начисто отхватил.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что это я подстроил? – Тернелиус сдвинул косматые брови и привстал, и без того темное лицо потемнело еще больше, словно туча перед тем, как метнуть огненную стрелу.
— Вообще-то, с вас сталось бы, — эдаким деланно-безразличным тоном ответил хозяин, тщательно прожевав, и у меня аж подшерсток зашевелился, — не раз с вашей подачи оказывался я в переделках, из которых вполне мог вернуться на одну голову короче. Но на сей раз – непохоже. Мы узнали кое-кого из нападавших. И, насколько могу судить, наши с ним отношения в свое время испортились совсем без вашего влияния… уважаемый магистр, — мастер даже чуть поклонился, выделяя последнюю фразу. – Кстати, пожар – тоже ваших рук дело?
— А ты можешь предложить еще кого-то, кто сумел бы зажечь весенний парк, только накануне промоченный дождем? Бал хотели отменить, потому что лужайки-де слишком сырые, дамы могут испортить туфельки. Садовники всю ночь на карачках лазили, между кустами канавы рыли совочками – чтоб и не видать, и лишняя влага с лужаек ушла.
Я не маг, но Тернелиусу и впрямь есть чем гордится. Поджечь мокрый лес – это суметь надо. Парк, конечно, не лес, но так даже сложнее. В обычной чаще всякие сучья валяются да валежник, сухостой стоит, дупла, даже после дождя полные сухой трухи пополам с птичьим пометом… Если с умом взяться, всегда можно найти, куда искру сронить. Не то в парке.
— А без этого… Ну, без пожара… Тоже нельзя было обойтись?
— После того, как я понял, что виновник переполоха – ты, уже нельзя. Да ешь же ты, наконец, ради всех адептов!
Раздраженный Тернелиус первым последовал собственному приказу, отхватил изрядный кусок утятины и принялся пережевывать так рьяно, что не только усы, но и брови ходуном заходили.
Это как раз хорошо. Я успел, пока суть да дело, сунуть нос на кухню и стащить из поганого ведра парочку перепончатых лап. Не то, чтоб меня тут не кормили, но всегда приятно съесть то, что сумеешь добыть сам, а не получить из милости. Тем более, от этого и убытку никому нет – я ж не цыпленка с крестьянского двора утащил. Так вот, утка эта была жесткой. Если я говорю «жесткой», это значит «очень жесткой», как для человечьих челюстей. То ли каналья повар так потихоньку обирает своего нанимателя, то ли объегорили его на рынке. И теперь Тернелиусу придется долго жевать жареную утятину. Ничего-ничего, это успокаивает (недаром коровы на лугу обычно такие спокойные). И пока у него рот занят, ругаться он точно не сможет.
Я, как мог, просигналил хозяину об этом. Пользоваться нашим обычным языком щелчков поостерегся, все же Тернелиус вполне мог его знать. А в связке мы сейчас не были. Поэтому не могу с уверенностью сказать, что был правильно понят. Однако хозяин, потянувшийся было к утке, вдруг передумал, соорудил себе еще один ломоть хлеба с намазкой (на сей раз поверх масла водрузил кусок маринованной то ли репы, то ли брюквы – никогда я не разбирался в овощах) и налил бокал вина. Отхлебнул, правда, совсем без удовольствия.
Тернелиус, наконец, покончил с несносной птицей, отшвырнул обглоданную кость, вытер руки и губы салфеткой и заговорил.
— Пожар – это всего лишь способ замести следы, как нетрудно догадаться.
— Да, но ведь устроил ты его совсем не в том месте, где я имел сомнительное удовольствие пролить кровь, как чужую, так и свою, — хозяин кивнул на собственную ногу. Та, тщательно смазанная каким-то на диво пахучим бальзамом, перевязанная тонким полотном и укутанная сверху клетчатой шерстяной тканью, покоилась на нарочно подставленном табурете. Хотя ходит он, почти не хромая, да и левой рукой действует почти свободно – по крайней мере, когда нужно резать хлеб, а не чужую глотку. Тело ведь человеческое тоже можно уподобить лесу, пронизанному реками кровотоков. Вот мастер и пытается себя лечить – не в первый раз, между прочим. Если раны небольшие, обычно выходит вполне прилично, разве что чуть хуже, чем у настоящих магов-лекарей. А с большими дырами в собственной шкуре, хвала предкам, соприкасаться ему пока не доводилось.
— Конечно. Будь я в том месте, глядишь, до кровопролития вообще бы не дошло. В конце концов, сегодня я не самый последний человек в Кальме…
Ох, сомневаюсь я, чтоб головорезы усовестились присутствия этого «не самого последнего…». Хотя, если б Тернелиус еще и подпалил кому-нибудь из них волосы на голове – это б могло помочь. Слово, подкрепленное добрым заклятием, обычно убеждает противника куда лучше, чем просто доброе слово. И крови б не было, только вонь.
— Но, знаешь, — продолжил старик, — так оно, пожалуй, даже лучше. Жизнь в нашем городе, да и в королевстве в целом, вертится сразу вокруг нескольких осей. Первая — это армия, воплощенная, так сказать, сила. Вторая — это купцы, ибо золото, как известно, в нашем мире порой может куда больше, чем булат. Третья — Церковь с ее властью над умами и душами большинства наших сограждан. Сейчас уж не знаю, а в прошлом, говорят, перед этой силой вынуждены были отступать даже короли… Вот, пожалуй, три основных оси – как и бывает у любого тела в нашем мире. Ты ведь, если не ошибаюсь, любишь математику?
— А дворянство?
— Что – дворянство? Ты его любишь больше математики?
— Оно не является осью вращения?
— Слушай, ты в каких дебрях скитался все эти годы? Расскажи, мне даже будет интересно. Я вижу, что за время странствий ты приобрел много новых умений, но вот способностью разбираться в политике так и не обзавелся. Дворянство – это не единая сила. Оно, если хочешь, везде и нигде, прям как какая-то алхимическая субстанция. Армия держится на дворянстве – а откуда ж еще берутся офицеры и генералы? Да, я знаю, что там попадаются и простолюдины, но много ли их? Купцы из самых богатых давно породнились с дворянами – иначе многие владельцы пышных гербов жрали бы на обед перья со своих облезлых шляп. Это, если хочешь, взаимовыгодный союз. Купца, чья дочка замужем за каким-нибудь маркизом или виконтом, уже не шуганешь, не ограбишь, не прикажешь высечь, как простого мужика. В ответ маркиз или виконт получает возможность жить привычной жизнью – травить зайцев и оленей, просаживать какое-то количество тестевых денег на пиру и не забивать себе голову такими низменными вещами, как управление поместьем. Тем более, у тестя и его родичей это получается куда лучше, чем у прямых наследников. Да… Такое вот несоответствие врожденного и прирожденного. Даже Церковь – это тоже дворяне. Куда, по-твоему, с давних пор идут все эти младшие безземельные сыновья? Либо воевать, либо молиться. Ибо у наших благочестивых кардиналов и епископов своих детей нет. По крайней мере, законных.
Может быть, Тернелиус и хотел смутить хозяина этой рискованной шуткой. Но тот лишь молча пожал плечами. Вернее, одним плечом, правым.
— И вот все это я и хотел тебе показать на балу. И познакомить с, так сказать, осевыми фигурами. Ты же вместо этого стал ухлестывать за первой попавшейся юбкой.
— Она не…
— Что? Она не носит юбку? Странно, а мне показалось, что носит.
— Я только хотел сказать, — недобрым голосом произнес хозяин, — что Лиссия фан Клайес – прекрасная девушка.
— Что ж, я только рад, что первая попавшаяся тебе… э-э… девушка оказалась прекрасной. Удача, как всегда, на твоей стороне… И вкус тоже. Что же до пожара, — Тернелиус наконец добрался до вина и, кажется, оно сумело-таки поднять ему настроение, — то теперь все три оси (а они, как нетрудно догадаться, тоже неоднородны, это тебе не математика) ломают голову над вопросом: кому из противников и зачем понадобилось устраивать поджог с поножовщиной в ни в чем не повинном городском парке? Среди наших добрых и тупых, как бочковая затычка, горожан ходят слухи о каких-то дикарях-огнепоклонниках, пробравшихся в тихий Кальм аж из Нового Света. Они-де хотели перебить весь цвет города отравленными стрелами и сжечь своим колдовством. Да не вышло. Тут, правда, слухи противоречивы. Кто говорит, что Его Преосвященство сотворил чудо, и колдовской огонь пожрал тех, кто его вызвал. Потому-де и парк не выгорел дотла: как помер колдун, так и огонь, им вызванный, погас. Кто возражает, что на помощь городу пришли доблестные офицеры нашей доблестной армии – и сумели перебить не только заезжих дикарей, но и негодяев из местных, польстившихся на заморское золото.
— А купцы? Должен же быть слух и про купцов-спасителей? Ну, просто для симметрии?
— Извини, они сюда не очень-то вписывались. Как-то не верит народ в героических толстосумов. Да и не любят их более других. Зато Его Высочество доволен. Ему ведь тоже приходится лавировать меж этих трех осей, не считая интриг помельче. А так он может быть над схваткой.
— Ну, почему ж купцы не вписываются? Пусть они теперь займутся восстановлением парка после пожара. Чтоб город стал еще краше – на зависть соседям.
— А что, дельная мысль! – Тернелиус почти беззвучно трижды свел ладони. – Надо будет подкинуть идею герцогу. Тем более, и его дворец, и здание ратуши нуждаются в обновлении. А тут такой патриотичный порыв!
— И все же, Юкки, ты умный-умный, а болван, — неожиданно резюмировал старый маг тоном, свидетельствующим, что гроза миновала. – Ну мальчишку-то зачем сюда было волочь? Теперь кормить его…
— Ну, если вопрос в прокорме, я оплачу, — тут же вскинулся Юкки.
Ха! Не удивлюсь, если пустит он на это деньги, вырученные за трофеи с мельницы, с мальчишкиных же дружков. И это, между прочим, будет даже справедливо.
— Да не в прокорме. Притащил зачем? Тебе что, в самом деле нужен слуга. Или ты его искусству решил учить? – при последних словах Тернелиус чуть не расхохотался. Во всяком случае, щель между форштевнем и тараном разошлась широко-широко, явив миру прекрасно сохранившиеся белые зубы, крепкие, как морские валуны.
— Ну что вы, магистр. Я еще недостаточно стар и мудр, чтоб кого-то учить искусству. Мне еще самому учиться и учиться.
— Рад, что ты это понимаешь. Тем более, таким, как мы, учиться лучше не прекращать никогда. Раньше, когда нас было много, этим приходилось заниматься, чтоб в борьбе за место под солнцем уцелеть. Теперь – чтоб успеть собрать и сберечь то, что иначе иные из нас могут унести в могилу. Так зачем тебе мальчишка?
— Зачем – не знаю. Но, похоже, он мне жизнь спас.
— Но, если не ошибаюсь, до этого ты – ему?
— Не совсем. Я просто не стал его убивать. А это другое.
***
— Ну и как ты меня нашел?
Мальчишка, несмотря на неоднократные хозяйские приказы вымыться, все еще оставался чумазым. Даже, кажется, пороховой гарью от него все еще несло. А, впрочем, это неудивительно. «Вымыться» для него означает в лучшем случае плеснуть в мордаху горсть воды и растереть ладонью. Ну, а одежки со вчерашнего вечера он точно не стирал. И хорошо, если вообще знает, что это такое. Впрочем, знает – после той стычки на мельнице хозяин ведь ему велел вымыть порты. Запаха дерьма от них нет – значит, вымыл. Ну, или другие где-то достал.
— Дык, это, — он шмыгнул носом и одернул полы рубахи. Зря, между прочим – она такая ветхая да драная, что могла бы и не выдержать столь неаккуратного обхождения. – Я ведь как рассудил? Просто по городу бегать да вас, сударь, искать – дело тухлое. Все равно как по лесу за зайцем чито за оленем.
— Да ты еще и охотник? Ну, продолжай.
— Во-во, я и подумал про это. Борзых, сталбыть, у меня нету, ищеек тоже, загонную я тоже устроить не смогу, чай, не герцог местный – тот бы смог. Значит, что? Значит, остается засада. Коли не можешь зверя взабежку добыть, его надо скрадывать. У водопоя лучше всего. Или у добычи – ну, то если особо лютого.
— И что ж сыграло роль водопоя? – хозяин явно забавлялся. Да и не он один. Сам ведь я себя считаю охотником не из последних, и не зря. Немного чешуйчатых да плавникастых от меня ушло. Но вот чтоб так, с охотничьими ухватками, человека в городе ловить – такого мне в голову не приходило.
— Чего сыграло?
— Неважно. Где ты меня решил… скрадывать?
— Да там, где родовитые да благородные собираются.
— А я, значит, родовитый?
— Да уж ясно, что не простой. Я это еще там, в лесу понял. И лодка, и повадка… Потолкался я и у церкви, но там вашего брата немного. По рынку походил – да чуть под облаву не угодил, когда ворье стражники ловили, едва ноги унес.
— И что за облава? Я и не слышал.
— Ну, перед праздником Его Светлость, — уж не знаю, умеет ли малой читать, скорее нет, чем да, но титул он на всякий случай проговорил с двух больших букв, — велел город почистить от воров да разбойников. А те где обычно трутся? Или в портовых складах (но туда не всякая стража сунется), или на рынке. Там, конечно, всякая шушера мелкая, а не фартовые, но таких и ловить сподручнее. Я в корзинку заховался да прикрылся капустой. А они ее давай шевелить. Думал, тут и кончусь с перепугу, — пацан сейчас, пересказывая о былых злоключениях, кажется, особого страха не испытывал. Скорее, что-то вроде азарта. – Хорошо, я на голову лист капустный натянул. Они ее потрогали да решили, что кочан.
Вот хвост готов прозакладывать, это он уже присочинил. Башка-то вон какая кудлатая да нечесаная. На эдакую гриву еще поди лист найди, не так велика здешняя капуста. А коль и найдешь да прикроешь – наощупь ну никак на кочан не похоже.
А парень все заливает – да как стражники на эту корзину присели (вдвоем? И что ж это за корзинища такая?), да как стали алебарды точить (ха! да эти их железяки можно детям давать поиграть – нипочем не порежутся), да обсуждать будущее города. Тут-то он, дескать, про праздник в парке и прознал. Ну, и решил туда пробраться.
— Веревку припас, местечко нашел укромное, уже лезть собрался – гляжу, вы, сударь, подбегаете.
— А ружье где «припас»?
— Да это… в карете одной поблизости… попросил… На всякий случай…
— Попросил? – черные брови хозяина, похожие на кончики горностаевых хвостов, поползли вверх, к шевелюре. Еще чуть-чуть – и скроются в этой чащобе, ищи их потом… — И хоть кто-то эту просьбу слышал?
— Ну… я тихо-тихо просил…
— Ага, совсем неслышно. Карету хоть запомнил?
— А как же, сударь?! Я памятливый. Да и герб на ней…
— Такой же, как на прикладе, верно?
Мастер вертел в руках оружие, спасшее – чего там скромничать, — наши с ним жизни. Изящная вещица. Калибр небольшой – я уже говорил, что, скорее, на зайца. Не на кабана точно. Такой фузей в плечо сильно бить не должен. Приклад тоже… несерьезный какой-то. Ежели таким по кумполу придется врага приложить, так враз сломается. Не, не кумпол – приклад. Зато весь узорный – тут тебе и медь, и кость (кажется, все же не слоновая, попроще, коровья), и бусинки стеклянные. Серпентина тоже резная вся. Как по мне, дурь одна: все эти цветочки да узорчики все одно копотью от затравочного зелья забьются, и оруженосцу чистить их – морока лишняя.
Мастер вскинул ружье к плечу, примерился. Я б на его месте не утерпел бы, навел ствол на мальчишку – пусть попугается. А хозяин не стал. Да, в общем, учили его когда-то крепко не направлять оружие на своих. «Всякое ружье априори считается заряженным. А раз в год даже ручка от метлы выстрелить может», — так, помню, поучал его старый Йохан. Большой был любитель огневого боя. Правда, я так и не узнал, что за мудреное слово такое – «априори».
А ружьецо-то явно не под хозяйскую руку делано. Вообще, кажется, не под мужскую. Пальцы вон на прикладе друг дружке мешают, словно они для него слишком толстые или он для них больно тонок.
Видать, побаловал какой-то из местных богатеев своего сынка подрастающего. Или, может, девицу? А что? Случаются и среди них любительницы пострелять. Одно время даже модно было дамские охоты устраивать. На птичек, например. Правда, на них хаживали с баллестерами[1]. От них и грохоту меньше, и вони – чтоб, значит, нежные девичьи ушки да носики не пострадали. Нет, наверное, все же для подростка сделано.
— Так вот, раз ты такой ловкий мастер выслеживать, то найдешь эту карету, а еще лучше — ее хозяев и передашь им ружье от моего имени.
— А…
— Не перебивай. Скажешь, передал некий фрайхерр. Имя мое тебе еще знать рановато. Да, и вот еще. Держи! – серебрушка затрепыхалась в воздухе, как выдернутая из воды уклейка. – Помойся как следует и купи себе новую одежду. Добротную, приличную, чтоб, как это у нас говорили, и в пир, и в мир, и в добрые люди. Негоже, чтоб мой слуга в обносках ходил, да еще к высокородным господам. Но и целый сундук тряпья я тебе покупать не собираюсь, а завтра, глядишь, ехать придется. Да не вздумай удрать с деньгами и с ружьем, слышишь! Уж если ты меня сыскать сумел, так и я тебя – тоже. А уж проверить, вернул ли ты ружье или в ближайшем кабаке загнал, мне проще простого. Быстро!
Паренек дернул с места, только пятки прогрохотали по недавно обновленным ступеням лестницы.
— Мастер, — не выдержав, спросил я. – А как насчет ружья проверите?
— Ну, тут-то все просто, дружище Мидж. Я герб узнал.
***
— Скажи, пожалуйста, будь так любезен, — ядом из слов Тернелиуса можно было смазывать наконечники «попрыгунов», — ты хоть догадываешься, кто это устроил на тебя охоту?
— Да что тут догадываться… Де Контьи, конечно. Эта семейка давно на меня точит зубы. А у одного из них хватило ума приехать на карете с родовым гербом к воротам парка. Поэтому, собственно, Мидж их и засек. Да, Мидж? Ты у меня знаток геральдики?
Я фыркнул и отвернулся. Терпеть не могу, когда хозяин под настроение делает из меня что-то вроде комнатной собачки. «Ах, посмотрите, какая она у нас умница, еще и на задних лапках ходит, усю-сю».
—Ну, явись он на карете без гербов, его бы, чего доброго, погнала прочь стража. А так – пропустила.
— И теперь, как я понимаю, она не намерена не то что алебардой, а пальцем пошевелить, чтобы найти того, кто устроил резню на городском празднике? — голос хозяина тоже сочился отнюдь не медовухой.
— Слушай, это у вас в этих, как их, Нижних Выдрах…
— Верхних, с вашего позволения.
— Да хоть средних! – Тернелиус, наконец, взорвался – аж свечи на столе полыхнули ярче. Хорошо хоть в момент не сгорели до самых подсвечников. – Это тебе не просто драка между кузнецом и пекарем на деревенской свадьбе. Де Контьи по знатности не уступят нашему герцогу. И он с ними ссориться не станет.
—Да? И что, позволит безобразничать у себя под носом? Ведь ваш вопрос о том, догадываюсь ли я, был вызван именно этим обстоятельством, верно? – мастер с величайшим тщанием разглядывал перо, только что взятое с конторки. Будто больше всего на свете его интересовал вопрос, что за птица дала миру сей письменный инструмент. Хотя спросил бы меня, я бы сразу ответил, что аист. Причем редкой черной породы. И перо правильное, из правого крыла. Это, впрочем, хозяин и без меня знает, по изгибу. – Вы опасаетесь, что завтра такие же молодчики явятся в ваш дом и начнут ломиться в двери? Так я могу переехать – хоть в гостиницу, а хоть бы и на лодку. Велика важность!
— Ты оскорбляешь меня, мой мальчик, — сурово сказал старый маг. – Если бы меня интересовал покой, я бы давно снял себе домик где-нибудь в глуши. А я почему-то сижу здесь. Да еще и тебя сюда позвал.
Вот как? А я-то думал, за каким водяным демоном хозяин потянулся в этот город?
— Но вот о том, что у тебя счеты с де Контьи, я не подозревал.
— А то бы передумали с приглашением?
— Во всяком случае, подумал бы еще раз. Ты где успел перейти им дорожку?
— Это смотря в который раз.
— Так ты ухитрился неоднократно? — старик, кажется, не в шутку удивился. Даже головой покачал, словно бы с невольным уважением.
— Ну, в первый раз это было в том злосчастном морском путешествии, куда вы отправили меня набираться штурманского ума-разума. На том же корабле зачем-то решил проехаться Александер де Контьи, виконт, маркиз и еще чего-то там…
— Виконт ле Стала, маркиз Пьеско. Может, твой выдр и здорово разбирается в геральдике, а вот ты – не очень.
— Да на кой бы мне?
— А чтобы в следующий раз выбирал себе врагов с умом, — громыхнул старик, и в приугасших его глазах снова метнулись оранжевые язычки.
— Он нарывался на драку – и получил ее. Щенок! Да пусть спасибо скажет, что остался жив!
— Такие спасибо за это не говорят, это не твой свежеобретенный слуга.
— Тогда, на палубе «Морской красавицы», я этого не знал. Не научили – ни на родине, ни в этом благословенном доме. Видать, учителя неважные попались. Да и выхода у меня не было другого. Пойти на корм рыбам не входило в мои планы. Но, честно говоря, я до сих пор не понимаю, из-за чего сыр-бор. Ну, подрались двое мальчишек. В конце концов, оба живы остались…
— Да, ты не понимаешь. Придется объяснить. Вот ты здорово гордишься своими предками?
— Конечно! Мой род – род посвященных, и не последний. Они…
— Понятно-понятно. Но и самим собой ты тоже гордишься, верно?
— Ну, — хозяин помедлил, — никаких особо важных дел я не совершил, но кое-что могу…
— Вот! Ты можешь сам по себе, потому что за тобой – искусство, великое умение, и даже к тому времени, как я отправил тебя в море, ты уже успел доказать, что кое на что годишься. А у дворян первое и главное дело – семейная гордость. Неважно, что представляет собой сам отпрыск такого-то герцога или маркиза. Главное – что отпрыск. Покусился на него – покусился на всю семью, на честь предков и все такое. Простолюдина за такое запорют насмерть, от дворянина потребуют платы кровью.
— А от мага?
— От мага… С магами в прошлые времена предпочитали не связываться вообще – от греха. Они всегда были наособицу, и не дворяне, и не простолюдины… Но друг за друга держались Ну, равно как сейчас наособицу находятся, например, священники.
— За то длиннорясые нас и не любят, верно?
— И за это тоже. А потом, когда на нас объявили охоту, когда нас почти не стало… Думаю, этот молодой балбес и не слыхал тогда, что есть на свете посвященные. Сейчас – другое дело. Сейчас совсем другое дело…
Тернелиус взял с конторки другое перо, покрутил в пальцах, затем, словно спохватившись, раздраженно швырнул его обратно.
— Сейчас род де Контьи – один из самых сильных в стране.
— Вы ж говорили, что дворяне не представляют собой единой силы.
— Единой и не представляют. Хотя, думаю, затей, скажем, купечество активные действия против них – благородные найдут в себе силы объединиться и дать отпор «кошелькам». Но де Контьи приближены к трону и играют на стороне армии. Папаша Александера – маршал кавалерии. И способен, если припечет, поднять несколько тысяч кирасир. Вот и думай, станет ли герцог де Кальма ссориться с такой силой. Ну, может, мягко пожурит виконта. А на более суровые действия отважится не раньше, чем этот молодой балбес спалит полгорода, пытаясь тебя захватить. И мне это совсем не нравится.
— Мне, как ни удивительно, тоже. Но я слышал, что Контьи были приближены к прошлому императору. А когда того… когда правящая особа сменилась, попали в немилость.
— О небеса и преисподняя, глубина твоего невежества не устает меня поражать. Это другая ветвь де Контьи, которую возглавлял маркграф по прозвищу Черный Змей. Они долго тягались с нынешним маршалом за старшинство. Сволочь была та еще, — с неожиданным чувством выдал Тернелиус, и я удивился столь просторечивому выражению в его устах. – Немало таких, как ты и я, погубил, причем совсем не легкой смертью. А маршал, между прочим, немного в искусстве понимал. Поэтому, кстати, король его при себе держит. Знаешь, что это такое?
Тернелиус вдруг откинул полу плаща, и я увидел, что на поясе в специальной петле у него висит совсем небольшая, в две ладони длиной, пистоля.
— Знаю, конечно.
— Я про вот это, — и старик постучал толстым желтым ногтем по стеклянному шарику размером с горошину, зажатому в челюстях серпентины. Шарик чуть-чуть подмигивал красным, как затухающий уголек.
— И об этом знаю. Более чем. Кстати, мой новообретенный, как вы изволили выразиться, слуга не так давно стащил у виконта-маркиза (надеюсь, это был именно он, а не иной представитель сей гнусной семейки) целую аркебузу нового образца и сумку с мюо-капсюлями к ней. Интересно, не повесят ли мерзавца – я имею в виду вовсе не моего парня, — за утрату секретного оружия?
— Так вот почему виконт за тобой гоняется? А ты про какую-то мальчишескую драку мне тут втираешь… Дворян, кстати, не вешают, им головы рубят.
—Один хвост, — хозяин легкомысленно отмахнулся. — Но гоняется не поэтому. Он и не знает, что я к этой пропаже причастен. Да и случилась она еще до того, как мы с мальчонкой встретились. Тот потянул приглянувшуюся аркебузу по собственному почину. Подался с ней в разбойники. И едва меня из нее не застрелил. А с Александером с тех пор я не имел возможности и словом перекинуться. Если б иначе – глядишь, и вернул бы ружьецо-то.
— Я гляжу, вы с этим мальцом можете неплохо зарабатывать, сперва воруя, а потом возвращая оружие. Выкуп бы, что ли, брали… И где теперь эти опасные сокровища?
— На лодке, конечно. Или вы предпочли бы, чтоб я их в дом притащил?
— Тоже не лучшее место. Я б предпочел, может быть, чтоб ты их вовсе утопил при подходе к Кальму – от греха. Поймают с таким – беды не миновать. Да и обращаться с этими капсюлями надо ой как умеючи. Капризные они. Это тебе не простой кремень. Кстати, а откуда знаешь, как они называются?
— И знаю, и обращаться умею, — подпустил туману хозяин.
— Постой-постой! Ты, часом, не… Некий отрок, назвавшийся Ёкки…
— А вы, часом, не были знакомы с почтенным звездочетом Иоганнусом?
Ответ Тернелиуса я тут приводить не стану. Он был длинным и совершенно неприличным. Так что я даже и не запомнил.
[1]Вид арбалета с изогнутой ложей для стрельбы камушками или свинцовыми шариками. Маломощное оружие, пригодное больше для развлекательной стрельбы или для птичьей охоты.
Продолжение следует…
