Песни в прозе (продолжение)

ШЛЯГЕР ЗА СОНЮ

И вот мы с поэтом песен Сёмой Горицером сидим в кафе «Фанкони», едим апельсины и смотрим через окно на Одесу. И я говорю Сёме: — Сёма, давайте сделайте мне шлягер, Сёма.

— Об чём, реб Мойше, вы хочете шлягер?

— За Соню, Сёма, об всём, что происходит у в Одессе? Сейчас я вам наговорю. Слушайте, Сёма, и не перебивайте.

— Куда, Сёма, бегит этот мир? Неужели нельзя чуть помедленнее?.. Нет, все бегут…

— Вот Арон Моисеевич, холодный сапожник, бегит впереди своих сапог. Вот сапоги отстали. Вот он чуть-чуть не попал под трамвай десятый номер, А там небольшой цорес: на площадке кто-то помер. Тянут, тянут мертвеца. Бабка – за Дедку, Детка — за Бабку, Собачка куда-то сгинула, Кошка убежала за мартовским котом, и что он тут делает в августе? А вот оно что… Мартовский Кот сожрал Мышку. Вот и не могут вытащить мертвеца.

«Ламца-дрица оп-ца-ца»

— И Арон Моисеевич помог вытащить мертвеца, «ламца- дрица оп-ца-ца» И тут поспели сапоги. А то как-то неудобно: сапожник – без сапог.

— И все куда-то опять побегли. И Арон Моисеевич побег и мне не ответил. Одышка! Тут либо Арон Моисвеевич бегит, либо отдышивает. Напишите, Сёма, как это будет по-русским языка.

— А ещё вставьте, куда торопится чета (муж и жена) Хаймовичей. Ну, и дочка четы (мужа и жены) Хаймовичей Ханна тоже бегит. Не отрывать же ребёнка от, когда он кушает маму, Сёма.

— А за ними бегит репортёр «Одеский хохмач» Фима Зальцман. Вы его знаете. И такое ощущение, что он вот-вот попадёт под трамвай двенадцатый номер. Загадал… Хоп! И нет больше Фимы Зальцмана. Но Фима Зальцман — тот ещё репортёр. Он в агонии передаёт с посыльным Андрюшей в «Одеский хохмач» хохму.

— «Электрическая конка раздавила тут жидёнка. Получилася маца, ламца-дрица-оп-ца-ца».

— Перестаньте смеяться, Сёма. Это не смешно, Сёма.

— А вот смотрите, Сёма, неровной, но залихватской походкой бредёт наш шикиревич Наумчик. На нём парадный лапсердак, найденный на свалке около Привоза, штаны неотчётливого цвета со штрипками, числом одна, и галстук, сотворённый из шнурка к коричневому ботинку.

— Как я узнал насчёт цвета ботинок? Да по цвету коричневого шнурка!

— Кстати, самих ботинок, их — нет. Как и носков. Потому что, зачем ногам носки, если – лето. И ещё насчёт ног: зачем шнурку от коричневого ботинка быть на ногах, если на ногах Наумчика были чёрные сандалии, числом один. И на все разговоры, куда ты, Наумчик, бредёшь, в жопу, числом — одна, пьяный, отвечает фальцетом.

Раздавил я полбанца,

Ламца, дрица, оп-ца-ца.

— И что Наумчик несёт в руке? – спросите меня, Сёма, и я вам отвечу. А в руке Наумчик несёт чемоданчик. Не тот тёщин чемоданчик, который сначала стоял у вагонного окна, и потом его выкинули из вагона, а другой. Потому что у Наумчика не было тёщи, и в этом чемоданчике была маца. Я вам подсказываю рифму. «Ламца дрица оп-ца-ца.» Вотя и сам себе — немного поэт,

Вот Наумчкик упал на рельсы, числом два, трамвая номер шестнадцать и перекрыл их на три часа, не будить же человека, если он хочет спать!

А проснулся Наумчик от того, что трамвай шестнадцатый номер устал стоять типа — надоело, и он поехал через спящего Наумчика, не будить же человека, но он таки от этого таки проснулся. Таки! А потом обратно заснул, а потом вы будете смеяться, Наумчик обратно не проснулся! Таки.

И его кидают на носилки,

Волокут до вытрезвилки

Два какие-то юнца,

Ламца, дрица, оп-ца-ца…

— И напишите, Сёма, за то, куда бегут граждане Одесы, включая младенцев и стариков, как младенц. Кто бегит сам, и кого бегут другие. Бегут бегут, бегут…

— Вот, Сёма, примерно так. Я вам всё практически рассказал для петь…

……

— Уже готово, реб Мойше.

— Уже готово, Сёма? А ну напойте…

А собирайтеся, брюнеты и блондины,

А Яшка-рыжий будет речь держать.

Сегодня Сонечка справляет аманины

И вся Одесса и должна за это знать!

Пара-ру, тач-тач-тач парару ярам

Одессу-маму первернули перваца!

Сегодня Сонечка справляет аманины

И вся Одесса ломца-дрица оп-ца-ца!

Сижу в кафе и ем с комфортом апельсины,

И фраерам твержу лишь об одном —

Сегодня Сонечка справляет аманины,

Так накачайте ж её водкой и вином.

А мы завалим в погребочек очень винный,

А ну-ка, дядя, налей-ка нам вина.

Ведь нынче Сонечка справляет аманины

И вся Одесса за это знать должна!

А ну-ка, Сонечка, стели свои перины,

Ложись со мною на пуховую кровать,

Ведь нынче ты справляешь аманины,

И мой черёд пришел тебя…

— Сёме, это очень хорошо, Сёма, Только скажи мне, Сёма, какие «аманины»», Сёма? Соня — еврейка!!! У евреев аманин не бывает!!!

— Ну, да ладно, только скажи мне, что такое « Пара-ру, тач-тач-тач парару ярам» и что означает это многоточие в конце песни?..

(Автор К.Беляев)

ЛЕДЕНЕЦ НА ПАЛОЧКЕ

Одна маленькая Пацанка шла по Приморскому бульвару и сосала петушка на палочке малинового цвета. Цель похода была мне неизвестна, а может быть её и не было вовсе. Да и зачем, когда так хорошо идти по Приморскому бульвару просто так. По правую руку от Пацанки за каштанами волна говорит с волною, а об чём говорит, неизвестно. Имеет же право одна волна говорить с другою просто так, и не соскучиться за годы, века, времена… Ведь сколько же накопилось всего. И не наговориться. Ах, как хорошо!

Я был бы не я, если бы не написал, что навстречу Пацанке шёл не менее юный Пацанчик. Пацанка, как серьёзная дама, сделала вид, что не замечает Пацанчика, мол, видали мы таких пацанчиков, но шаг замедлила, мол, мы никуда не торопимся и, как вежливая леди, предложила Пацанчику лизнуть петушка малинового цвета. И Пацанчик, как интеллигентный джентльмен не мог отказать даме.

И вот они слизали малинового петушка, а потом он поцеловал её маленькую ручку. Так делал его папа. Он всегда целовал маме ручку. И мама всегда после этого улыбалась. Вот и Пацанчик решил, что если маме это нравится, то, наверное, и Пацанке это тоже понравится. Но Пацанка почему-то заплакала. Тогда Пацанчик тоже заплакал. Почем? Кто же скажет… Может, он расстроился, что Пацанка плачет, может быть. А может быть, плакать вдвоём легче?..

…Потом они встретились через несколько лет. Там же в Приморском парке. У неё наметилась грудь, которой она почему-то стыдилась, а у него под носом появился намёк на усы. И он тщательно подрисовывал их чёрным карандашом, а потом «брил» их папиной безопасной бритвой.

И Пацан с Пацанкой сидели на берегу моря за каштанами, и он рассказывал ей, как за их домом взлетают аэропланы, делают в небе разные штуки, а потом садятся за его домом. Напоследок взрёвывает мотор, и в доме появляется папа. Который целует маме руку, как будто он отлучился из дома несколько лет тому назад.

Пацанка ничего о папе рассказать не могла. Как можно рассказать о человеке, которого нет. Как и мамы. А жила она с бабушкой. А что можно рассказать о бабушке? Бабушка она бабушка и есть. От неё всегда пахло корицей. Она пекла на продажу пироги с лимоном и корицей и торговала ими на Привозе. «Пироги от тёти Фиры» имели себе большой успех, потому что в Одесе обязательно кто-нибудь что-нибудь отмечает, а как можно отмечать что-то без «Пирогов с корицей от тёти Фиры». Конечно, без мамы и папы жизнь была не совсем интересной, но что уж тут поделать?

Пацанка с Пацанком сидели на берегу, и кидали в море камешки, и она сказала, что у него растут усы.

Ну, и потом была ещё встреча… Уже взрослыми. Достаточно взрослыми. Пахли каштаны. По обязанности шумело море. Но не сильно. Не угрожающе. А наоборот…

А потом они разошлись на много лет и встретились уже после войны. Всё там же в Приморском парке на берегу моря за каштанами. И улыбнулись друг другу. Она сразу его узнала. По усам. Они были точно такими же, как он их когда-то рисовал. Ходил он с палочкой. Я ж сказал, у нас тут война была. И она забрала у него ногу и маму и папу.

А вот её бабушку война обошла стороной, но пироги с лимоном и корицей стала печь Пацанка, сил у бабушки уже не было, и торговать ими на рынке стала тоже Пацанка. «Пироги от тёти Фиры». И у неё был мальчик, то есть мальчик был есть. Нет-нет, мои дорогие, это был не его пацанчик, это был — её пацанчик. Я ж вам не латиноамериканский сериал рассказываю. А звали его Сашей. Как и нашего Пацанчика.

И они сидели на берегу и сосали один леденец. Малинового петуха на палочке…

Саша! Ты помнишь наши встречи
В приморском парке, на берегу?
Саша! Ты помнишь теплый вечер,
Весенний вечер, каштан в цвету?
Нет ярче красок
Нигде и никогда!
Саша, как много в жизни ласки,
Как незаметно бегут года.

Где ж ты, милый мой,
Чудесной юности герой,
Веселый Саша и дружба наша,
Приятель мой?

Помню о тебе
В веселье, в радости, в беде.
И не забыть мне никогда
Твою улыбку и глаза.

Саша! Ты помнишь наши встречи…

Наш первый леденец-петушок на палочке…

(Автор П.Герман)

САГА О КОВРАХ

Ваня Цукельброд проснулся. Уже хорошо! Сколько людей не просыпается, а вот Ваня проснулся и начал думать, что он будет делать сегодня после того, что он делал вчера. А вчера он сделал сильный «скачок» (быстрый грабёж). А в чём он этот скачок и сделал я вам сейчас расскажу.

Вот Ваня вчера идёт себе по Молдаванке и идёт. И тут ему встречается на пути магазин персидских ковров. И осталось непонятно, как этот магазин оказался на пути Вани Цукельброда. Вроде бы позавчера ковров не было, как нет. А вот вчера их уже как есть. А, может быть, и были они позавчера, но Вани Цукельброда позавчера было нет. Но как бы то ни было, вчера ковры были есть. И вот произошла встреча Вани с магазином персидских ковров Махмуда Сулеймана. Который сидел на скамеечке весь из себя в полосатом шёлковом халате, белой чалме, обаятельных чувяках, и жевал нас (жевательная хрень). А потом сплёвывал нас на противоположную сторону улицы. Вот такой вот этот хам был этот Махмуд Сулейман. А ещё было не ясно, что в этом словосочетании было имя и что фамилия.

Но дело было не в этом, а в том, что на противоположной стороне улицы помещался магазин текинских ковров Сигизмунда Каца. Тут таких коннотаций не наблюдалось (напомните посмотреть, что такое коннотация). Тут не надо заморачиваться насчёт имени и фамилии.

Но это ещё не всё… А главное в том, что персидские ковры родом Махмуда Сулеймана были из Персии, а текинские ковры Сигизмунда Каца происхождением были обязаны Малой Арнаутской. Матери всей одеской контрабанды.

Справедливости ради, персидские ковры тоже были контрабандой. Но из Персии. И при корреляции по цена-качество котировались выше текинских (потом скажете мне, что такое корреляция) Что подрывало торговлю Сигизмунда Каца.

Об чём Зига Кац обратился к Ване Цукельброду (вопрос о имени-фамилии даже не возникал) с просьбой:

— Ваня, я вам держу за интеллигентного человека. Как можно держать на улице в центре Молдаванку непонятно кого: то ли Сулеймана Махмуда, то ли Махмуда Сулеймана? Вам это не коробит слух уха. Даже двух ух! Что вы за это смотрите, Ваня. Вы же –эстет, Ваня!

Ваня не знал, что такое «эстет», но на матерное ругательство это не походило, потому что Ваня Цукельброд все матерные слова знал очень. Их произнёс папа Вани, когда узнал, что ванина мама родила ваниного брата, и этот брат оказался китайцем. Так что слово «эстет» Ване понравилось. И Ваня стал думать, как помочь Зиге Кацу с Махмудом Сулейманом (Сулейманом Махмудом), и очень устал от этого, а потому пошёл к раввину реб Шмуэлю.

— Об что делать ребе?

Реб Шмуэль призадумался, а проснувшись, спросил:

— Ваня, скажите, Ваня, вы за воровать уже забыли?

— Нет, реб Шмуэль, не забыл, но у него трое сыновей. И каждый в три раза больше меня. А с девятью ванями мне не справиться.

И реб Шмуэль снова стал думать за Ваню. И в думах углубился в родословную Вани:

— Ваня, откуда у вас такое имя — Ваня? Как-то это не коннотирует (скажите…) с фамилией Цукельброд?

— А всё очень просто. В честь брата моего папы Ивана, который родился у жены их деда, и на которого я походил, как две капли воды. И сейчас похожу.

Реб Шмуэль слегка подохуел от запутанности личной жизни Цукельбродов. Кто кому как кем. А потом на всякий случай спросил:

— Ваня, я могу вам спросить, не обижайтесь, вы обрезаны?

— А как же, — обиделся Ваня, — могу показать.

— Не надо, Ваня, не надо. Я вспомнил, я при этом был.

— Скажите, а брат вашего папы Иван не был ли часом гоем?

— Немного по падчерице деда брата Иванам.

(А может быть, ещё кого. Если уж реб Шмуэль замучился, то как ни замучиться вашему покорному слуге в предпоследней стадии деменции).

И тогда реб Шмуэль хлопнул себя по лбу.

— Ваня, Ваня, включите вашу гойскую часть.

И Ваня включил….

…Когда на следующее утро Махмуд Сулейман (Сулейман Махмуд) с сыновьями пришли в свой магазин персидских ковров, то их встретил боров. Здоровый. Его взяла напрокат в селе Маромойке гойская половина Вани Цукельброд и который (боров) осквернил всё заведение.

Типа «харам», а для евреев – голимый «некошер».

И правоверное кодло бежало в свою Персию. Оставив осквернённые ковры тут у нас. И Ваня загнал ковры одному трюродному прапраправнуку дюка Решелье. Он – католик, и ему на персидски-еврейские штучки плевать. Тем более, что с дисконтом! Но всё это – большие копейки!

Вот такой вот «скачок» совершил Ваня.

И он снял пивную в самом центре Молдаванки,

Туда сошёлся весь блатной народ

На это дело он угробил тысяч триста –

купил товару, самогона и вина

На остальные деньги нанял баяниста,

чтоб танцевала вся одеская шпана.

Алеша жарил на баяне,

шумел посудою шалман,

В дыму табачном как в тумане

плясал одеский шарлатан…

PS: Так Ваня сам того не понимая отомстил персам за Грибоедова.

(Кем был одеский шарлатан, мне не известно.)

(Автор В.Агатов (?))

СИМОЧКА

Ой, вей…

Когда Симочке Горховер исполнилось 12 лет, её отчим биндюжник Зеев Косой сделал ей немного странный подарок: он лишил её девственности, хотя никто его об этом не просил. И самое смешное, что ей это понравилось. Не сама потеря девственности, а процесс. Это было получше, чем с пальцем. Но постфактум процесса был не столь прекрасным. Зеев Косой выпорол её за прелюбодеяние. И избил её мать Саломею Горховер за недогляд за дочерью по части полового воспитания. А так как он был человеком совестливым, ему стало стыдно видеть Симочку каждый день у в доме, то он её из этого дома и выгнал.

И Симочка пошла на улицу и через время на этой улице и родила меня, хорошего мальчика по имени Сынок. А чтобы у меня был дом, то Симочка родила меня в публичном доме тёти Песи, известной одеской бандерши. И я в этом публичном доме и рос.

Симочка принимала гостей в нашей общей комнате. И я почти всё время спал. Потому что Симочка давала мне пару-другую ложек яблочного самогона, чтобы я своим криком не заглушал крики Симочки, которые должны были показать гостю, какой он хороший гость, и как она радуется этому гостю. И, между прочим, так оно и было.

И, в конце концов, я пристрастился к яблочному самогону, и не мог пойти учиться в талмуд-тору, потому что – зачем? Говорить я мог, считать научился на деньгах, которые Симочке платили гости, а читать… А что «читать», если в публичном доме тёти Песи книг не было. Потому что – зачем в публичном доме книги?

Когда у Симочки гостей не было, надо же и отдохнуть когда-нибудь, она со мной играла. Она начинала теребить мой поц и очень радовалась его размерами и живостью. «Вот какой у меня хороший сынок вырос».

И когда поц стал расти и оживать самостоятельно, Симочка привела в нашу комнату гостью, купчиху Аглаю Никоновну Крашенинникову, по причине импотенции её законного мужа купца Петра Кузьмича Крашенинникова. И мы с моим поцем Аглае Никовне Крашенинниковой понравились. И она заплатила Симочке хорошую копейку. Вот так я научился считать.

И Симочка попросила купчиху рекомендовать нас с поцем одеским купчихам на предмет коитуса (где я подхватил это слово? Ой-вей!). В смысле половой радости. И для себя – тоже. Я, знаете ли, в этом смысле в Симочку пошёл и в её отчима – тоже. Возможно.

А однажды Симочка привела к нам в комнату сильно пожилую купеческую пару с целью, чтобы два раза не ходить. И за это она взяла хорошую копейку.

А потом она сдала меня купцу Армену Ашотовичу Азаряну за очень большую копейку, по причине, а почему бы и нет! И пока я делал купцу Армену Азаряну радость, Симочка обнесла его с бумажником. С огромадной копейкой! За что Армен Ашотович Азарян избил меня типа «Не может же Армен Азарян (купец!) бить женщину!»

А потом Симочка умерла. И я остался сиротой…

Ну, где там у нас яблочный самогон?..

ШЛЁМА

Проза:

Как-то случайно у Изи Капершпилера, портного де-юре и потомственного ширмача де-факто, родилось три брата. Не то, чтобы в один раз, а с интервалом в 20 минут. Но их всё равно было три. Откуда не считай. Однако ширмачом стал только старший Мотл…

Второй, Жорик, стал гопником. Потому что кулаки у него были больше его головы. То есть, когда он родился, всё было нормально. А потом кулаки стали расти, а голова – нет. А если голова маленькая, то и мозг тоже был не большой. Годный только сказать «гоп-стоп, дяденька» или «гоп-стоп, тётенька». И отбирал всё, что можно. А «можно» было всё! Кто ж будет спорить с евреем с большими кулаками и маленькой головой, потому что всё равно не поймёт, дубина стоеросовая! (Кто знает, как будет дубина стоеросовая на идиш, переведите себе и успокойтесь).

А третий сынок, Шлёма, стал вором-многостаночником, но и не брезговал банным промыслом. Типа чемодан на вокзале вот он есть, а вот он — его нет. Такая же система работала и в случае с сак-де-вояжем и баулом. Не знаю, как баул будет на идиш, а, впрочем, зачем мне это надо знать? Знания умножают скорби. Обратно не знаю, как это будет на идиш… Если вы думаете, что я знаю за иврит, то скорее нет, чтобы да. Ещё Шлёма немного подрабатывал медвежатником. Взламывал сейфы, если таковые имели быть себя в наличие.

И это ещё на малолетке…

А вот как это звучит в стихе:

Как-то ночью над рекою,

В домике портного,

Родилися три еврея –

Три блатные вора.

А потом шёл припев.

Маслице, азохен вей!

Не было бы маслица — подыхай, еврей!

Какое отношение имеет «маслице» к блатному миру, то это не ко мне, но слова «подыхай еврей», говорят мне, что без «маслица» еврею придёт Азохен вей. Азохен вей он Азохенвей и есть.

Так, поедем дальше . Шлёма стал неторопливо подрастать. Что это значит? А это значит, что когда зарубка у дверей подошла сначала к середине дверей, а потом к ихнему концу, а дальше зарубки стало негде зарубствовать, вот тут-то он и кончил расти. Физически. А нравственно — точно не знаю. Но! Но он ещё по малолетке завёл себе даму сердца. Дочку маклера Либермана. Или кузнеца Кузнецова? Вспомнил! Сначала Кузнецова, а потом Либермана. Тут его настигло бармицве. И дамы сердца плавно перешли в «догадайтесь сами» Ну, а потом он закончил хедер и подрос умственно. Как человек и как вор. Отрастил пейсы и перестал сморкаться двумя пальцами.

Перевожу на стих:

Стал наш Шлема подрастать

Опытным курьером.

Стал наш Шлема привыкать

К воровским манерам.

Маслице, азохен вей!

Не было бы маслица — подыхай, еврей!

Насчёт «курьером» полагаю, что Шлёма возил марафет туда и сюда. Дело спокойное и доходное. Главное – выглядеть! А Шлёма выглядел! Ай как Шлёма выглядел! И тут и там выглядел. Особенно он был хорош в витрине цирюльни Фраермана и на стенде жандармского управления на Пересыпи.

Как-то раз он сидел себе на веранде кафе Фанкони за утренним кофе и ждал клиента забрать марафет и довести его до Киева. И это клиент-таки пришёл в кафе Фанкони, таки. И оказался он ротмистром жандармского управления обнищавшего по причине карточной игры де-берц графом Иеринархом Никитичем фон Рамштайн. И Рамштайн принёс марафет, а потом об этом настучал в жандармское управление города Киева.

И там стали ждать Шлёму на вокзале.

И вот Шлёма выходит на вокзал и видит, что там что-то делают его родные братья Мотл и Жорик. И Шлёма стал их спросить, мол, что вы братья мои родные, делаете на бану, что? Типа, не ваша специализация? А ваша – ширмач и гоп-стоп? И Мотл и Жорик сообщили, что едут в Шепетовку, потому что шепетовские ширмачи и гоп-стопники посажены на тюрьму. И Шепетовка без ширмачей и гоп-стопников страдает. И вот блатные братаны, стоят в очереди в кассу на билеты в Шепетовку. Чтобы прикрыть в этой Шепетовке воровскую брешь. И Шлёма за разговором об том и сём решает, что он в своё время был неплохим банщиком… Типа чемодан на вокзале уже нет. И он суёт в кассу лицо Жорика и говорит жориковым ртом:

— Гоп-стоп, тётенька!

И тётенька падает в обморок, И Шлёма рукой ширмача Мотла вытаскивает из кармана ключи от кассы, а потом осуществляет взлом кассы.

Ну, Мотл и Жорик уезжают себе в Шепетовку, а Шлёма начинает ждать себе человека с марафетом. И он приходит, а вместе с ним приходит и жандармское управление города Киева…

Раз на Киевском бану

Кассу вертанули;

Не успел наш Шлема смыться –

Его хватанули.

Маслице, азохен вей!

Не было бы маслица — подыхай, еврей!

Ну, что вам сказать…

Сидит Шлема в КПЗ –

Больше не ворует.

Вышел Шлема с КПЗ –

Маслицем торгует.

Маслице, азохен вей!

Не было бы маслица — подыхай, еврей!

Вот такие вот проза и стихи…

А теперь, может, кто-нибудь скажет, что имел ввиду неведомый одесский поэт под словом «маслице»?.. И почему без него должен подыхать еврей? А не, скажем, русский, немец, или индеец? Если последний вообще есть на белом свете? А?.. Я вам спрашиваю…

(Автор неизвестен)

ЙОСЯ

Тут у нас во дворе дома №17 на Мясоедовской улице у в Одесе был накрыт «стол». Почему я поставил кавычки слову «стол»? Потому что столов было много. А все вместе они составляли «стол»! А это совсем другое дело! Ну, вы понимаете, что я хотел сказать. А если не понимаете, то это уже ваши проблемы, вашей неполноценной головы. Идиёт!

И за этот стол уселась вся мишпуха Йоси Лейбмана. Папа Зельтер Лейбман, часовщик часов всей Мясоедовской улице и остальной Молдаванки. И у него, в правом глазу всегда торчала лупа. (Чтобы не тратить время на снять-надеть). Местный смешняк Арон Каннер даже шутил, что правого глаза у Зельтера Лейбмана вовсе не было от рождения. Что он так и родился прямо с лупой на месте правого глаза для хоть какой-никакой симметрии. Не смешно? Так это не ко мне, это – к Арону Каннеру.

Мама Роза (Розалия Израилевна Лейбман, кто ж такое произнесёт).

Красивая женщина. Подбородок плавно переходит в грудь, которая плавно переходит в живот, который обаятельно разлегся на коленях. С другой стороны тухес упокоился на пятках. Гармония!

Мамин брат ещё. Тот вообще – Израиль Израилевич. Не каждый еврей с университетским образованием мог произнести это словосочетание, а один проезжий самурай в этой ситуации сделал себе сеппуко. Тогда Израиль Израилевич крестился и стал именоваться Иваном Ивановичем. И при этом ухитрился каким-то образом ещё и окать. Ну, и картавить тоже не забывал.

Но остальные евреи называли его просто «Изей». Потому что при крещении пейсы он сохранил. На всякий случай. Так что он ходил в гойскую баню в трусах. А в еврейскую снимал крест.

Конечно же, были зейде и бабуки с одной стороны и с другой. За дряхлостью лет имени их никто не помнил. Ну, и позабыли, кто с какой стороны были эти зейде и бабуки. Но аппетит у них был хороший. Это понятно, потому что раньше, помимо имён и сторон, их ещё забывали кормить.

Был ещё дядя Йоси, биндюжник Самуил. Самуила было много. Что я могу об нём сказать. Когда он брал стакан водки, то рот не мог найти стакан в самуиловой руке, поэтому во всех домах на Мясоедовской брали для него в пивной на Дерибасовской пивную кружку напрокат. Был незаменим при еврейских погромах. Как-то по осени 1906 года он взял в руку мясника Артёма Головатого, и того нигде нельзя было найти. Только мясницкий топор остался лежать на либмановском дворе.

Соседи мишпухи Либманов мишпуха Кацманов пришла всем кагалом. Иногда я задаю себе вопрос, сколько евреев можно назвать кагалом? И сам себе отвечаю, сколько есть, столько и есть. Малых, средних и больших. Да, растут наши ряды в этом большом и маленьком мире.

Так вот среди большого кагала Кацманов почти незаметно кушали кушанья и водку маленький кагал Гоцманов с Французского бульвара и ещё меньший кагал Фицманов с Дачи Ковалевского. Так вот, Фицманы кушанья принесли свои по причине потомственного гастрита. Мало кто в черте оседлости мог похвастать таким гастритом. Некоторые евреи приезжали даже из Варшавы полюбоваться фицмановским гастритом. И за отдельные деньги показывали маленького Мойшу Фицмана, у которого был ещё и катар! А?! Другие евреи только покачивали пейсами. Хотя проверить насчёт катара – никак! Как и насчёт гастрита – само собой. Но не будут же евреи врать другим евреям. Хе-хе…

Приехал кагал из Херсона. Этих вообще никто не знал. Но, если уж евреи приехали из Херсона, то как их не покушать и не попить. Было смутное подозрение, что кагал из Херсона вообще состоял не из евреев. Но если уж херсонские гои взялись нести еврейский крест, то покушать их и попить, так пусть поедят и попьют.

Ну, и кагалы из Киева и даже из Москвы.

Последним приехал чукотский еврей Нерпцан. Одеса первый раз увидела оленей. Нерпцан выехал с Чукотки, когда Йося только родился и успел к его проводам.

И ещё евреи, и ещё…

Ну и невеста Йоси Рая не отпускала его руку, и другую его руку не отпускала Рая, и Йося не мог ни покушать, ни попить… Ах, что за мейдале была Рая. Только бы не отпускать её руки, только бы поглаживать её тёплую ладошку…

«Поезд вот уже подходит, страх нас всех берет,

Нашего родного Иоську поезд увезёт,