Перформанс

Почти упершись носом в кирпичную кладку, я стою в углу выставочного зала. Сходящиеся стены по задумке сумас­шедшего дизайнера причудливо-грубо выщерблены, словно близким разрывом гранаты, а поверх ярко и свежо выкраше­ны белым. Под ногами, в серо-зелёных полосах керамогранита провокационно поблескивают странные вкрапления. Ба­гровые. Словно запекшиеся капельки кро­ви. Правильно развешенные светильники лишь подчеркивают всё это. И искусствен­но состаренную кирпичную кладку. И не­уместную свежесть краски. И вызывающе выставленную напоказ постыдную тайну напольного покрытия. И мрачную тень от моей сутулой спины, как раз в самом центре кирпичного угла.

Здесь, в известном всей стране вы­ставочном центре, никогда не бывает пу­сто. Перетекает из зала в зал, от локации к локации жадная до зрелищ шумная толпа посетителей. Кондиционированный воз­дух щедро приправлен жгучим пометом базарного гомона почти птичьего разноя­зычья.

Я – рядовой артобъект одного из за­лов. Один из многих. Мою спину обжигают бесстыдные откровенные взгляды. Затыл­ком ощущаю чужое дыхание. Наиболее любопытные и бесцеремонные посетите­ли норовят подобраться поближе, прикос­нуться и заглянуть в глаза. Считают, имеют право – за все уплачено.

Трудоустроился я по протекции. Дру­гую работу в столице сыскать непросто: кому охота связываться с психованным ветераном без профессии, мгновен­но закипающим беспричинной злобой и без лишних предисловий пускающим в ход кулаки. Да и делать я толком ниче­го не умею. До войны не успел: учился на филфаке. А потом все завертелось не в ту сторону. Умею стрелять, неплохо владеть ножом и выживать в кромешном аду стрелкотни и прилетов арты. Но эти навыки в мирной жизни продать не про­сто. Разве что – податься в братки. Брать на «гоп-стоп» припозднившихся жирных лохов в глухих подворотнях или по наводке отжимать для правильных ребят успешный бизнес у «бывших».

Работа артобъекта – творческая. По задумке того трёхнутого чудака, который все это замутил. Надо лишь изображать самого себя. В прокопченном несвежем камуфляже. С надорванным шевроном бригады, почти полностью сгоревшей на передке. Демонстрировать любопытству­ющим мирным, заплатившим уеву кучу денег за входной билет, весь ужас и грязь войны. Той, что нелепо и бесполезно кор­чится в сотнях километров от переполнен­ных жизнерадостным плебсом кафешек и торговых центров на потеху статусным «бентли», «лексусам», «кайенам», золо­тым кредиткам и ботоксным спутницам новых вождей. Такая себе отечественная патриотическая франшиза от гениально­го забугорного умника, цинично поставив­шего на поток торговлю эмоциями.

«Не грусти, – уговариваю себя, сглаты­вая душащий горький желчный ком. – Улы­байся. Чувствуй себя центральной фигу­рой инсталляции. Бронзовей. Стой себе и гляди в угол. Думай о жизни».

О съемной неухоженной «хруще­бе» на окраине, куда надо добираться сперва на метро, а потом на дребезжа­щей ржавой маршрутке. О шумном, как армейский «шишарик», холодильнике с одинокой полупустой банкой засохшей армейской перловки. Или о женщинах с заботливыми добрыми глазами, с которы­ми теперь, после «ноля», никак не получа­ется, потому что… да бес его знает поче­му.

Четыре коротких до бесконечности рабочих часа. И пять минут после каждого часа, чтобы наскоро в три затяжки пере­курить и при нужде сбегать в уборную. Че­тыре часа. Глядя в угол. Каждый день. Почти как тогда на передке. Когда в пересменку с Игорьком-«Немцем» дежурил на край­нем блок-посту.

Лишь четыре часа. И в конце месяца бухгалтер, добродушный хитрован, улыб­чивый дед с прокуренными соломенно- серыми вислыми усами, отслюнит на­ликом, без карточки, замусоленными мятыми сотнями две минималки. Одну – чтобы впритык заплатить за съемное жи­лье. А вторую – чтобы купить ящик пале­ной водки, выпить молча за оставшихся на войне пацанов и вызвонить недорогую девочку из тех, что не требуют долгих уха­живаний и романтических соплей о несу­ществующей любви.

Взяли на инсталляцию по протекции ветеранской организации. Освободилось место. Срочно. Просто повезло. Пацан, что стоял в углу до меня даже месяца до конца не доработал. Киношники, говорят, пригласили на съемки. То ли консультан­том, то ли даже на роль в новый фильм. Не удивительно. Теперь вовсю снимают кино о войне. Правда, все больше – дерьмо­вое. Но народ хавает на ура. И со слезой умиления платит военный налог. Который, по большей части, благополучно оседает в чьих-то далеких от армейских нужд кар­манах.

От заполонивших голову ненужных мыслей хочется отмахнуться. Или выбить их, колотясь до крови лбом в вязкую вату безысходности замкнутого кирпичного угла.

Чтобы раскололась уже не прикрытая кевларом шлема голова. Чтобы брызнули, заливая лицо и стекая к губам, свои или чу­жие соленые серовато-розовые капельки мозга. Вновь, как тогда, в терминале, ког­да снайпер с той стороны снял вжимав­шегося в стену рядом парнишку-гранато­метчика. Кажется – Славку. Новобранца из добровольческого корпуса, с которым за несколько часов боя так и не успел по­ближе познакомиться.

В противоположном от меня углу зала ещё одна инсталляция – выгоревший че­ловек. Круглый стол с едва заметно, как говорят, уже шестой месяц, горящей све­чой и застывшими восковыми сталакти­тами. Рядом – кресло, залитое потеками оплывшего воска. Когда-то в кресле у сто­ла сидел восковый человек в натуральную величину. Теперь едва возможно разгля­деть пальцы руки, упирающиеся в стол, и одну ногу.

Возле меня посетители выставки ста­раются не задерживаться. Фотографиру­ют издалека. Молча. Спиной, вздрагива­ющей, словно на звук выстрела, я ловлю имитируемые смартфонами щелчки фо­тоспуска и привычно жмурю воспаленные бликами вспышек глаза.

У восковых останков люди обычно о чем-то долго шепчутся, порой смеются, и всё норовят отломить кусочек воска на память. Когда смеются – хочется зажать уши и оказаться в звенящей тишине, той, которая всегда наступает после близкого разрыва.

Когда-то, сразу после возвращения оттуда, я был раза два у психолога. Разго­варивали. Обсуждали цветные кляксы. Но что-то в общении не заладилось. Пошло не так, как ожидалось. Может, дело во мне? Или в психологе? Не знаю, но боль­ше я с ним не встречался.

На войне, очень давно, я выбрал для себя способ мгновенно решить все про­блемы. Ранения или плена я не боялся – на этот случай у меня в разгрузке имелась дежурная «эфка». Шесть сотен граммов тротила и рубчатого металла. Заветное «яйцо Фаберже» цвета «хаки» с треуголь­ником-маркировкой на корпусе, избавля­ющее от боли и страданий.

«Эфка» и сейчас со мной. Так же, как и растущая тоска. А может!?… Это же так просто!..

Я ловлю мгновение, когда, весело от­щебетав и отщелкав смартфонами все достойное внимания, покидает зал оче­редная группа посетителей, достаю из кармана гранату, вырываю кольцо чеки и, непроизвольно отмечая звук соприкосно­вения колечка с полом, блаженно, с об­легчением разжимаю ладонь.

И за оставшиеся до взрыва секунды отчетливо понимаю, почему донельзя вы­щербленный кирпичный угол недавно красили, что означают запекшиеся ба­гровые вкрапления в плитку пола, и какое кино консультирует мой предшественник.

И каркающе-хрипло хохочу, заходясь кашлем и сглатывая почему-то текущие по щекам слезы, представив, как вско­ре в свежевыкрашенном кирпичном углу вновь будет мысленно биться лбом в вату непробиваемой стены ещё один пацан в прокопченном несвежем камуфляже.

Такой похожий на моего предше­ственника. И на меня.

Иллюстрации:  Саша Непомнящая