Сережка-менора, или Путь обретения себя

Рецензия на рассказ Зинаиды Вилькорицкой «Меня зовут Бася»

(Опубликован в журнале «Времена» 2, 2024)

«Но растает ночной кошмар.

И при яростном свете дня,

Как струящийся лёгкий пар,

Снова призрак зовёт меня».

Галина Феликсон

Редко кому из писателей удается увидеть, что литературное произведение, рожденное его талантом, приведет к реальной истории и будет иметь последствия, неожиданные по своей значимости. Еще не читая рассказа Зинаиды Вилькорицкой, прекрасного прозаика и редактора большого литературного журнала «Новый Континент», я прочла письмо на ее имя, пришедшее из Польши и опубликованное в ИсраГео в очерке того же автора «Перышко взлетевшей птицы». Приведу начало:

«…Ваш рассказ «Меня зовут Бася» – из таких важных знаков сверху. Уже несколько лет мы всей семьей многое делаем для возвращения памяти о предвоенной еврейской общине в Бжеско – маленьком городке рядом с Краковом. Тяжело это – столько всего читать, как люди погибали. Узнавать, что в лесу недалеко от этого городка во время войны были расстреляны евреи. Они до сих пор там лежат, а я чувствую себя приблизительно так, как герой вашего рассказа, – все эти убитые стучатся, чтобы о них, наконец, вспомнили» …

                 Анна Бжиска, Польша.

Мимо пройти было невозможно. Это не я прочитала рассказ «Меня зовут  Бася», это он взял меня своей глубиной и оставил наедине с людьми, которых уже нет на этой земле, и с теми, чью судьбу они изменили.

Прочитала – определение не совсем точное.  Прожила его вместе с героями рассказа, не переставая удивляться, как автору удалось соединить, казалось бы, несоединимое. Показать, как чужая боль давно прошедших времен способна совершить переворот внутри человека, фактически оказавшегося за чертой.

Зинаида Вилькорицкая начинает свой рассказ с самого страшного – смерти, сразу вызывая у читателя сострадание невероятной силы. Боль, от которой уйти невозможно. Эффект присутствия – максимален.

 В описании ужаса последних минут жизни девочки Баси, ее младшего брата и матери, используется необычный прием. Здесь всё вместе: метафоры, эпитеты, детали. Всё замешано на боли, всё кровоточит. Но главное – автор как будто поднимает текст в небо, высоко над землей.

«… не бойся и ни о чем не думай. Хорошо, Бася? Закрой глаза. Представь, что лежишь на сеновале. Над тобой – бездонное небо аквамаринового бархата и яркие-яркие звезды, какие бывают только в августе и в середине января. Стрекочут цикады. Мириады звезд разбавляют густые темно-синие сумерки – и взлетают то вверх, то вниз, переплетаясь в танце Вселенной.»

Семилетняя Бася – крошечная песчинка в огромном мире, который ей так и не суждено увидеть.

Удивительно, но именно красота – та самая, которая «спасет мир», не дает разжаться комку в горле. Читаешь про «мириады звезд в небе», а в ушах – звук удара железным ковшом.

«Детей убитых имена,

На миг повиснув на ресницах

Горячей капелькой огня,

Шуршат расстрелянными птицами.»

              Г. Феликсон

На этом болевом шоковом входе в повествование начинается знакомство  читателя с главным героем. Образ мародера Сергея Шквыри – абсолютная  удача автора.

В заброшенном уголке леса два «искателя сокровищ» находят место расстрела евреев, зверски убитых во время Отечественной войны.  В руках Сергея оказывается сережка-менора.

Прошлое расстрелянной семьи, никогда ранее не виданное, постепенно возникает в душе героя, и он переживает его как реальность.

Оно пробудилось впечатлениями, ассоциациями, и умелая рука автора создала историю, ожившую за счет внутренней иллюзорной цепочки образов.

Здесь нет необходимости искать скрытые смыслы: каждая строчка смысловая, надо только чуть приоткрыть дверцу.

Авторский прием описания образа героя – не совсем обычен. История Сергея страшна и ничем не приукрашена с первых строчек. Каждая строка, как натянутая струна, и страх, что она вот-вот лопнет, не уходит никуда.

«Лишний раз копнуть помешал сильный дождь с градом. Всю дорогу, пока до дома добирался, по мотоциклетному шлему барабанил. Злился за то, что мертвых потревожил? Ерунда это все.»

Образ дождя, который в литературе часто рассматривается как символ рождения жизни, использован не для очищения душевных ран. Он жесток и убийственно правдив. Это не тот случай, когда душа плачет.

Каждым словом, каждой строкой автор подчеркивает глубину нравственного падения героя. Не понимая, откуда в нем рождается боль за чужое прошлое, Сергей Шквыря перебирает в памяти воспоминания о своей пропащей жизни.

Воспоминания о доме – когда-то он сам себя лишил этого. Их много, этих воспоминаний. Одно из них – сильно верующая бабка, ее свеча пригодилась, чтобы устранить наваждение – голова девочки с сережкой становится для героя фетишем.

«Сергей в церковь не ходок, но свечу зажег. За упокой души. То ли своей собственной, то ли той, убиенной.»

Но главное воспоминание – об утраченной любви, о времени, когда была семья, которую не удержал.

Одной-единственной фразой автор намечает путь:

«Сережка». Так называла его… Ладно. Проехали.»

Ритмическое совпадение с глубоким метафорическим смыслом. Не всё утрачено, есть воспоминания о добре. За маской непримиримости чувствуется боль и тоска по потерянному. Пока еще случайными словами, чуть слышно, в размытости, но читатель уже может почувствовать, что всё не случайно.

 У героя появился привкус вины, ощущение неправоты, словно у сережки убитой девочки была душа.

 Причины вырождения Сергея не раскрываются. Но они лежат на поверхности: нищета, полный беспросвет жизни, безысходность бытия. И мародерство, как шаг к пропасти.

Есть ли шанс не переступить черту? Найти ответ на этот вопрос автор предоставляет читателям.

Как соединить этот переклик двух миров воедино и показать не только боль и скорбь о «слезе невинного ребенка», но и путь очищения через познание этой боли? Зинаида Вилькорицкая решает этонеобычным способом.

 С разворотом сюжетапереход на «мистическую территорию» только укрепляет авторский замысел. 

В данном случае мистика не добавляет «развлекательности». Здесь мистика – ступень к покаянию и прозрению. События фантастические пронзительно передают события жизни, нить повествования из привычной уходит в другую, иллюзорную реальность. От начальной безысходности история Сергея вдруг закручивается в совершенно новую, где прошлое переплетается с мистическим настоящим.

События маловероятны, но все-таки могут произойти. Необъяснимость поступков Сергея как бы становится над сюжетом, поднимает изнутри то, что, казалось бы, этому человеку уже давно не свойственно.

Трудно поверить, что случайная находка может довести привычную жизнь до точки взрыва. Так произошло с Сергеем: сережка-менора послужила триггером.

Герои написаны на одном выдохе, и читатель следит за этим с замиранием сердца.

 Вторая часть драмы – путь покаяния героя, его нравственного очищения.

Поражает авторская оптика, глубокое проникновение в психологию мародера. Зеркальное отражение – отец-сын – безусловная находка. Двойной взгляд – глазами ребенка и взрослого формирует ткань повествования.

«– Мне холодно. Открой! 

– Что за чертовщина? – на ватных ногах отошел от окна, задернул занавеску… 

– Я не чертовщина! Я Мишанька! Открывай уже!»

Детский взгляд – разумен, но уязвим.  Мишанька (сын Сергея) появляется у отца, и нестриженная голова пацана становится для Шквыри видением головы убитой девочки. Здесь реальное и иллюзорное перетекают друг в друга, в момент срастания реальности истинной и мистической начинается новая точка отсчета.

Мишанька демонстрирует недетскую самостоятельность и способность к состраданию.

В подтверждение «зеркального отражения» отец и сын меняются местами.

Отец беспрекословно выполняет наказ сына ехать на место убийства.

«– У сережки есть девочка! – не умолкал Мишанька. – Ей холодно. Ее зовут Бася.

– Она тут?

– Она не тут. Она там.»

 Ребенок видит погибшую девочку, как живую, а мы, читатели, чувствуем, что  Бася, невинная душа, «Фейгеле» становится душой Мишки. 

 Большую смысловую роль в рассказе играет образ куклы, которую Мишанька хочет подарить девочке. Люди веками ощущали, что от кукол исходит святость и магия. Магия куклы неотразимо действует на человека, добираясь до самых глубин его души. Кукла, которую Мишанька просил купить для девочки – это символ соединения их душ. Девочка через куклу, которой ей не довелось играть, вложила свою детскую ручку в руку Мишки с наказом «жить».

Жить за ту, которая умерла, жить за нее.

«Так и не узнав, как шумит море… Как выглядит апельсин… Как звучит музыка несбывшейся мечты… И что такое стать взрослой.»

Не разжимается пружина внутри, и самые сильные слова, которые много лет назад услышала, и они как в мраморе отпечатались в памяти навсегда, опять стучат в висках.

«И сам я,

Как сплошной беззвучный крик,

Над тысячами тысяч погребенных.

Я —

Каждый здесь расстрелянный старик.

Я —

Каждый здесь расстрелянный ребенок.»

Е.Евтушенко. «Бабий яр»

Здесь сильнейший момент текста, автор бережно, словно боясь разбить, показывает этот разрыв. Ту точку, с которой в сознании героя происходит перелом.

….«А ведь он прав. Маленькие дети видят и чувствуют то, чего не видят и не чувствуют взрослые. Это не мертвым – живым нужно. Зачем – и сам не знаешь. Каждый из нас платит за свои поступки, не подозревая, насколько велика цена. Ладно. ЗаплачУ.»

….«Девочка из Мишанькиного видения существовала, но Шквыря увидел не ее. Окно в доме, которого нет – и людей, которых нет…. Мужские руки, красиво слепленные, держали только что выкованную сережку-менору.»

Чужая, непрожитая, жизнь стала болью Cергея, он словно видит дом и счастливого отца, делающего серьги для своей маленькой Баси. 

Сергей видит семью, которой не суждено дожить до взросления своих детей, и он кричит во сне от жалости к ним, от невозможности их спасти.

….«Басе так и осталось семь. До ее бат-мицвы не дожил никто. Ни Бейле, ни маленький Мотеле… Рувим погиб в сорок третьем под Сталинградом, так и не узнав об этом.»

Чувство вины перед погибшими не дает герою покоя. Он поднимается над обыденностью (а с ним и живущий этой историей читатель) и новые человеческие чувства захватывают его душу.

«В непутевой голове Шквыри щелкнул переключатель. Господи! Да что же это такое?! Почему я тут? Что я здесь делаю? Помочь ничем не могу… Предупредить не могу… Знаю, что будет – и беду отвести не могу.

Бегите! Уезжайте! Спасайтесь!»

 Срастание реальности выдуманной и истинной и есть тот авторский метод, что позволил показать начавшийся процесс перерождения героя.

 В этом сне – ключ к осознанию. Осознать – это дар жизни, пусть иногда горький и не простой.

«…Порой голос души сильнее гласа алчности. Его истинное звучание проявляется в самых неожиданных ситуациях. «Ты не сережку нашел. Ты себя нашел. Душу свою человеческую», – пульсировало в ушах….»

Не получилось спасти в реальном прошлом, но можно сделать все для спасения в настоящем. Увековечить память погибших, убедить людей, что без этого нельзя.

«Папка, ты совсем-совсем другой стал… – шмыгнет носом Мишанька. – Я тебя таким еще не видел никогда. И мама не видела.»

И вот уже железная менора как памятник стоит на месте захоронения, и раввин читает бессмертный Кадиш.

«И вдруг зашумела-застонала раскидистая крона исполинского дуба, корни которого были пропитаны кровью… И под треск обломившейся ветки в небо взлетели птицы. Стая птиц.»

 Вот она, благая весть, так необходимая читателю, чтобы разжалась пружина и отпустил комок в горле. Читатель незримо присутствует на открытии памятника рядом с Сергеем, украдкой смахивающим слезы. Рядом с ним – Вика и Мишаня глядят, как в небо взлетает стая птиц. И это не только слезы Сергея.

«А скажи мне еще скажи мне правду что за

Птицы что за ангелы там чередой к речке

Голос горлицы и ярче лицо чем роза

Жизнь отдать за каждую как мотылек в свечке».

Алексей Цветков.

По еврейским законам достойное погребение является величайшей заповедью.

Письмо, с которого начиналась наша история, имело продолжение. На границе Бжезницы и Порембы Спитковской открыли памятник. Об этом Зинаида Вилькорицкая написала очерк «Перышко взлетевшей птицы». Привожу несколько строчек:

«…Люди, насильно лишенные величайшего дара – жизни, заслуживают, чтобы о них помнили. Для всех убитых, замученных, расстрелянных на этих полях и в этом лесу… сделали самое главное – отдали дань памяти невинных жертв, души которых (хочется верить!) присутствовали незримо.

….«Молились евреи. Молились поляки. Словами Псалма Давида «Господь – мой пастырь…» за всех убитых евреев молился ксендз из Порембы Спитковской Станислав Борычко. Краковский раввин Элиэзер Гурари воззвал к душам погибших. Поминальная молитва «Эль Мале Рахамим» вознеслась к небесам.»