…Мне двух стаканчиков хватило, чтобы не столько опьянеть, сколько свой собственный панический страх вглубь спрятать да на замок запереть. Приобнял жену, поцеловал в пульсирующую на виске жилку, руку ее в свою взял и шепчу, чтобы не боялась, потому что все будет хорошо, а по-другому просто и быть не может. Смотри, говорю, как красиво. А в иллюминаторе, действительно, – видно, как на востоке поднимается розовое солнце.
Долетели нормально. Сели без приключений. Выдохнули. Экипажу поаплодировали. Правда, стюардам некоторых пассажиров приходилось из салона под руки выводить – так наклюкались от страха на дармовщину. Но пограничники и таможня были на удивление снисходительны. Вошли, что называется, в положение.
Мы такси взяли и уже через полчаса домой добрались. Душ приняли, вещи в стирку бросили, тёще по телефону сообщили, что живы-здоровы и уже дома. Тут бы самое время прилечь с дороги, но девчонка моя в женскую консультацию заторопилась. А там её на УЗИ сразу направили.
– Вот как! Это то, о чём я подумала?
– Да. Беременна моя девчонка оказалась. Как раз тот самый срок пошёл, когда и подташнивает, и от мужа воротит. Зачала нежданно. Я даже вспомнил, когда это могло случиться. Мы тёщин день рождения на даче отмечали, немножко выпили, ну и… рядом, за виноградником и высокой цветочной аллеей голоса слышны, смех, а мы с женой целуемся и уже невмоготу сдерживаться…Такого острого животного желания я, пожалуй, ни до того, ни после не испытывал. Да и она, походу, тоже, раз понесла. Дети – они ведь в страсти рождаются. И в большой любви.
– Угу. Вот только куда потом у вас, у взрослых, эта любовь уходит?
– Не знаю. А может она и не уходит? Просто изнашивается, стирается до дыр, как повседневная одежда, покрывается пылью и трещинами, как старая привычная, но рассохшаяся мебель, и люди сами, по глупости и неведению, выносят её на мусорную свалку? Кто теперь, забыв о былой цене, хранит старые вещи?!
– Хм…Вот не замечала, дядя Боря, у тебя раньше тяги к законченным формулировкам и философским сентенциям.
– Сам не знаю, как получилось. Просто очевидное в голову пришло. Да…о чем я рассказывал?.. А!.. Когда срок положенный пришёл – сынишку она мне родила. Рожала под утро. Я, конечно, рядом был. Тогда уже разрешали это. Не мама, а я – она только так хотела. Всё за руку держала. Волновалась. Хотя роды были лёгкие. Страху натерпелись позже. На второй или третий день после выписки. Уже дома. Педиатр частный приходила – осмотрела малыша, всё нормально, говорит. А малец плачет все время. Кряхтит недовольно. И вес теряет. Я тогда старые механические весы для младенцев от той же педиаторши притащил – вот и знали точно. Тёща руками разводит. Жена – тем более. Откуда у неё, первородящей, опыт. А на дворе ночь. Он по ночам ещё сильнее беспокоился. Кого просить о помощи? Только самому смекать. Оказалось, всё проще-простого.
– Голодный что ли был?
– Да. К тому же ленивый и слабенький. Ещё не осознал, что в жизнь ведь вгрызаться надо. Буквально. Особенно, если добиться чего хочешь. И пища человеку, по обыкновению, трудом достается. К тому же в роддоме нянечки не обучили жену, как грудь младенцу давать правильно и как проверять, сосёт ли или просто облизывает. Да и молока, видать, ещё не было вдосталь. Хорошо, в дежурной ночной аптеке банку детского питания удалось купить. А ему-то и надо было попервах – всего столовую ложку. Влили по капельке в рот. А он от удовольствия даже глаза закатил. Слизнул, замурлыкал, как кот, довольно и заснул. Так и повелось. Насосется из бутылочки и спит. Через пару месяцев жена на работу вышла. Сначала на полдня. А с мелким то я, по возможности, то теща, то приходящая няня забавлялись. А потом и вовсе на весь день уходить стала. Да ещё и мальца с собой брала.
– Чего же ей дома не сиделось?
– Во-первых, – характер такой: надо быть всё время впереди, что-то доказывать, прежде всего самой себе. Во-вторых, – мы тогда на большую квартиру копить стали. Чтобы каждому по комнате. И ещё одну общую. Или ещё одну детскую. Мы же останавливаться не собирались?! Да и я тогда с одной работы на другую мчался. И от любых подработок на стороне никогда не отказывался. Вот в этой гонке о самом главном и позабыл. Уставал сильно. На нежность и добрые слова домашним скуп стал. Казалось бы – такая малость. А вот…
– Понятно.
– Ещё через три года доченька у нас родилась. Этот раз особо не переживали. Хотя жена, как положено, витамины нужные пила и все рекомендации врачебные выполняла. Правда, УЗИ обвитие пуповиной и проблемы с сердечком у плода отмечало, но до последнего надеялись – обойдется.
Роды были тяжелые. Знаешь, какая это грязная штука?.. Всё, как в жизни: дерьмо, слизь, кровь, боль, крик. Я у изголовья жены. Чуть сбоку. Она меня за руку держит. Тужится из последних сил, кричит, ногти её мне в руку впились. А между её ног медики копошатся. Матерятся. Что-то о неправильном положении плода твердят. И о неправильном предлежании. Всё, короче, неправильно. А самое неправильное и страшное, что покрытый белесоватой слизью темно-вишнёвый комочек, который они наконец достают, – молчит. Мне до сих пор кажется, что первые седые волосы у меня появились в пятьдесят лет. Именно в ту ночь. А самыми длинными были те несколько мгновений, пока я не услышал детский крик.
– Странно получается, дядя Боря. Ты с такой любовью и с такой нежностью рассказываешь о своих. Почему же они не почувствовали этой твоей любви и нежности. Ведь женщины и дети могут простить многое. Только не дефицит внимания.
– Если бы я знал. Мне казалось, что я перестал быть главным в её жизни. Что дети навсегда оттеснили меня куда-то очень далеко, на самую периферию её бытия.
– Да. Но ведь это совершенно нормально. Редко какая женщина предпочтёт мужчину своему ребенку. Разве что мужчина сумеет утроенной лаской и заботой о ней и детях сохранить свое былое положение.
– Теперь я это понимаю. Но тогда… Нет бы – принять сложившуюся неизбежную данность и по-мужски доказывать свою необходимость в жизни семьи. Вместо этого – обиделся. Бестолково. Совершенно инфантильно. Замкнулся в себе. Перестал радоваться тому, что у меня есть любимая женщина и очаровательные дети. Жена много раз предлагала поговорить о неумолимо нарастающей проблеме. Что-то обсудить. Попытаться найти какой-то выход. А мне казалось – что может понимать девчонка, вчерашняя школьница. Сглупил, конечно. Родив, женщина становится опытнее на целую жизнь. Значит, моя девчонка стала мудрее на целых две. А я, наоборот, вел себя, как капризный ребёнок. Сперва отшучивался. Потом начал всё чаще злиться. Страсть и любовь сменили пустота и равнодушие. Дома уютнее стало одному. Мы даже перестали собираться за одним столом. Я стал хамить и вести себя, как свинья. Даже порой распускать руки. А чего опасаться – куда она денется с двумя-то детьми?!
Начал много пить. Периодически впадал в тоску. Гнал от себя печальные предчувствия и мысли. Так и жили – тихо ненавидя друг друга и, наверное, каждый себя. От того-то и давление начало скакать, болячки всякие вылазить. Страшно стало. Чётко осознал, что старею. Немощности стал ещё больше бояться. Стал бояться, что бросит. К этому всё шло… Даже хотел как-то закончить всю эту нелепую суету. Одним махом. Ну ты понимаешь, как?! Только, струсил… А потом она решила все сама. Как всегда и решала раньше, не надеясь и не ожидая помощи со стороны. Забрала детей и просто уехала из города. Сначала в столицу. А потом за океан. В ту самую Канаду.
– Ожидаемо. А ведь могло и по-другому всё сложиться. Могло бы, скажи? Скажи!
– Могло бы. Но не сложилось.
– А хотел-то ты чего всё это время?
– Чтобы любили.
– А что делал, чтобы заслужить эту любовь?
– Тогда? Ничего. А теперь все бы отдал, чтобы… сколько там мне осталось… быть рядом с ними…Только подсказал бы кто – что отдать надо. Ты вот – знаешь?
– Я? Нет…
– Получается, весь наш разговор – зря?!
– Не знаю. Хотя разве хоть что-то в этом мире происходит зря? Всё для чего-то. Знаешь, есть такая восточная философия, которая утверждает, что душа бессмертна. И время её существования бесконечно. Душа может мыслить. Но не способна совершать поступки. И вот однажды для того, чтобы доказать свою зрелость и право находиться рядом с создателем всего сущего, видеть иной, не похожий на солнечный, но во сто крат более яркий и прекрасный свет, душа обретает человеческое тело и возможность действовать. Она живет в этом теле ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы пройти испытание. Одной достаточно краткого срока, и она покидает этот мир в теле младенца. Другой – не хватает и многих десятилетий, чтобы окончательно решилась её судьба.
– А что случается потом?
– Если душа не прошла испытание, судьба её печальна.
– Что – ад, черти, раскаленные сковородки и кипящие котлы?
– Пожалуй, действительно – ад. Только выглядит он иначе. Куда менее экзотично.
– Ну какой же ад без пылающих костров, серного дыма и хохота дьявола…Несерьезно даже! Как отредактированное ханжой порно.
– Ад ведь не снаружи. Он – внутри. Представь бескрайнее, наполненное лишь густым липким мраком пространство, а где-то, посреди него, бесконечное одиночество души, которая не выдержала испытание. Она по-прежнему сохраняет способность трезво мыслить. Но утратив тело, уже не способна на поступок. Даже пошевелить губами – неразрешимая проблема. Душе остаётся лишь одно: бесконечно долго существовать, терзаясь осознанием того, что уже ничего невозможно исправить.
– Свихнуться можно!
– А вот такой возможности ей как раз и не дано. Бесконечные муки совести и терзание души – это ли не настоящий ад?!
– Заковыристо! Вроде и без крови. Ни тебе рассеченной бичом кожи. Ни ожогов от раскаленной кочерги. А до печенок пробирает. И выть от тоски и боли хочется. Не ваши ли философию эту придумали? Уж больно мудрёно и витиевато. Хотя признаю – действенно. Отрезвляет. Как ядрёный рассол поутру с похмелья.
– Зато если душа прошла испытание, она навсегда оказывается рядом с Создателем.
– Вот так прямо и рядом?! Ходят, небось, потом под ручку в тенистых аллейках меж райских кущей. Чинно беседы ведут. Торопиться ведь некуда. Мальвазию или… что-там в Раю… нектар цветочный попивают. И похмелье не мучает. Идиллия!
– Нет! Создатель открывается по-иному. Рядом с прошедшей испытание душой теперь навсегда лишь те, кто ей по-настоящему близок и дорог. И знаешь, дядя Боря, пройти испытание может любой. Это никогда не поздно, пока человек жив. Надо только успеть совершить поступок. Пусть даже один-единственный раз. Я вот о чём подумала: ты давно общался со своими?
– Давно. Лет двадцать назад. Уже после развода. Мы с детьми поехали на море. Как раз перед их окончательным отъездом из страны. Я отыскал совсем новый, едва открывшийся отель. Маленький, ещё почти безлюдный, с огромным бассейном, в котором мы плавали лишь втроем. Сколько захочешь. Хоть целый день. Ели мороженное. Нежились на пляжных полотенцах в белоснежных шезлонгах посреди изумрудной лужайки. Любовались закатами под шум прибоя. Валялись на песке и считали звёзды. Купались в блеске лунной дорожки. А ещё смотрели по вечерам старые мультики на огромной плазме прямо напротив кровати. Дети ложились по обе стороны, смеялись, комментировали происходящее на экране и шептали, что они любят меня. Я улыбался, целовал их в ответ, утирал украдкой слёзы и всё пытался незаметно сглотнуть горький ком, который не давал дышать. А с женой последний раз встретился через несколько дней после этого, у нотариуса, когда подписывал согласие на выезд.
– И всё?
– Да. Потом у жены и детей началась новая жизнь. Без меня. Зачем же омрачать её прошлым, от которого они старались убежать?
– Никогда не хотелось увидеть их снова? Или хотя бы позвонить, справиться о здоровье, расспросить о новостях? Написать письмо, в конце концов?
– Очень хотелось. Когда становилось совсем невмоготу, я разговаривал с ними. Просыпался посреди ночи в слезах и разговаривал. Спрашивал, рассказывал, убеждал и даже спорил…
– А может хватит уже распускать нюни, дядя Боря. Скучно это всё. Да и самоедством делу не поможешь. Напиши им по-настоящему. Адрес у тебя имеется?
– Где-то был записан. Да я его, если честно, и наизусть помню.
– Немедленно напиши. Вот прямо сейчас. Ручку и бумагу дать? Садись к столу – пиши. А я, если захочешь, сразу же на почту отнесу. Отправлю заказным. С обязательным уведомлением о доставке. И будем ждать ответа…
…В последующие дни, каждый раз возвращаясь с утренней пробежки, Анна ненадолго задерживалась у лавочки, на которой неизменно трезвый, на удивление, и необычайно задумчивый сидел дядя Боря. Письмо в далёкую Канаду было написано, аккуратно заклеено в красивый конверт с яркими марками, все необходимые уведомления оформлены и оплачены, оставалось только ждать.
Анна понятным лишь им двоим легким кивком головы спрашивала – есть ли новости. Дядя Боря вздыхал и отрицательно разводил руками. Почтовая одиссея ведь даже сегодня – дело не быстрое. Пока письмо до адресата дойдёт. Да пока он ответ напишет. Если только напишет…
Прошло три недели. Или даже месяц. Учебный год закончился. В суматохе сдачи выпускных тестов Анна на время позабыла обо всём остальном.
Отсутствие дяди Бори на лавочке она заметила случайно. Кажется, в третье воскресение июня. Сперва не придала значения: мало ли – отошёл в ларёк за хлебом или по каким иным хозяйственным нуждам. Что с ним, привычным и неизменным, как скрипучая облупленная дверь в подъезд, станется? Потом вспомнила, что, кажется, и вчера его не видела. Ключ от его квартиры висел у них в прихожей на гвоздике. Справа от входной двери. На стене. Чуть ниже электрического счётчика. Дядя Боря сам принёс его как-то маме, дескать, пусть повисит на случай, если основной по пьяному делу потеряется, или если вдруг…человек ведь уже не молодой, одинокий, всякое, знаете, соседушка, может случиться. Тогда посмеялись. Но ключ на стену повесили. По-соседски. Дело житейское. Есть ключ не просит. Пусть висит.
Анна взяла ключи, подошла к квартире соседа. Постучала в дверь. Послушала тишину. Постучала еще раз. Не дождавшись ответа, вставила ключ в скважину.
В квартире пахло затхлостью и чем-то ещё, наверное, старым немытым человеческим телом. Дядя Боря, казалось, спокойно спал в старом продавленном кресле, безмятежно улыбаясь и чуть запрокинув голову. На коленях у него лежал исписанный листочек бумаги, а на полу, среди других исписанных стремительным убористым почерком листков письма, валялись, выпавшие из бессильно свесившейся узловатой, как куриная лапка, покрытой изжелто-синими пигментными пятнами руки, вскрытый иностранный почтовый конверт, яркая открытка с броским фабричным принтом и две цветные фотографии. Одна побольше. Вторая – поменьше.
Анна подобрала оброненное. Рассмотрела конверт. Вскрыт неаккуратно, торопливо. Адрес получателя – правильный. Письмо именно дяде Боре. Адрес отправителя не тот, который она сама месяц назад надписывала на конверте дяди Бориного письма. Но – Канада. Провинция Саскачеван. Город Реджайна. Это, несомненно, было письмо-ответ.
На большом фото легко и непринужденно разместились перед объективом высокий стройный мужчина, державший в распахнутых объятьях такую же высокую смуглую женщину и двух очаровательных крошек-двойняшек, и миниатюрная красотка, с длинными волнистыми русыми волосами, чем-то отдаленно похожая на дядю Борю, рядом с которой улыбались бородатый здоровяк и голенастый загорелый мальчишка в очках лет шести.
А с маленького, задумчиво и спокойно, с проблескивающей в уголках глаз легкой иронией, смотрела на мир уже пожилая, но по-прежнему красивая женщина с обильной проседью в коротких, некогда цвета воронова крыла волосах.
На принте открытки в центре изображения заостряющийся книзу штриховой контур розового округлого сердца лежал на двух открытых взрослых ладонях, и к нему тянулись такие же открытые детские ладошки. Рисунок дополняла обвивающая ладони средневековая геральдическая лента с надписью «Happy Father’s Day!». На белоснежной обратной стороне были две короткие надписи. Одна – стремительная, словно сделанная одним росчерком: «Отец! Пусть этот день будет твой по-настоящему!». Вторая, по-женски округла и аккуратна: «Я, как и раньше, очень ЛЮ тебя, Папочка!». А ещё там были контуры трех пар детских губ-поцелуйчиков, и, возле каждого отпечатка, было написано имя. Два девичьих и одно мужское.
На листочке, что лежал на коленях дяди Бори, и был исписан тем же стремительным почерком, Анне сразу бросились в глаза следующие строки. Видимо, именно их и читал последними дядя Боря.
«…Мамы нет с нами. Уже больше месяца. А если быть точным – тридцать пять дней. Проклятая онкология. Твоё письмо чуть запоздало. Она не успела его прочитать. Знаешь, папа, она ведь никогда не вспоминала о прошлом. Словно вычеркнула из жизни. Раз и навсегда. Была вполне благополучна рядом с Френком. И даже, возможно, счастлива. Путешествовала. Радовалась жизни и внукам. Но в последние дни, когда боль уже не удавалось снять даже самыми сильными препаратами, почему-то очень часто говорила о тебе. Так, как будто ты где-то рядом и только вышел на мгновение из комнаты. Говорила без злости. Без сожаления. А с каким-то неожиданным для меня чувством. Может быть, с любовью?! Поверь! Она не бредила. Хотя поначалу мне так казалось. Она говорила очень убедительно и вполне осознанно. И лишь тогда, когда рядом с ней были только мы с сестрой. Говорила очень странные вещи. Была уверена, что очень скоро вы с ней обязательно встретитесь. В каком-то особом месте, где много яркого света и где время течет не так, как обычно, а совсем по-другому. И что, встретившись, вы уже не расстанетесь никогда. А мы с сестрой сможем присоединится к вам там. Потом. Очень нескоро. И лишь тогда, когда сами очень этого захотим. Я не совсем понял всё, что она имела в виду, но считаю, что просто обязан передать тебе её слова так, как она их говорила, и как я их понял…».
Анна бросила ещё один очень долгий и внимательный взгляд на заострившиеся черты лица по-прежнему улыбающегося дяди Бори, словно прощаясь и запоминая соседа. Чуть склонилась к седому виску, прошептала едва слышно: «Ты успел! Радостной встречи! И вечного блаженства!» и, стараясь не ступать на скрипучие рассохшиеся половицы, чтобы не потревожить его сна, пошла к выходу из квартиры. Надо ведь как можно быстрее добраться до телефона и позвонить… в скорую… в полицию…или в службу чрезвычайных ситуаций…она просто ещё не знала, куда надо звонить в таких случаях.
