Тётя Зина, жена старого портного Забарского, неизлечимо больна. К этому печальному обстоятельству уже давно привыкли и родные, и соседи, и знакомые. Догадывается об этом и тётя Зина. Она лежит на широкой никелированной кровати, не шевелясь и не зажигая света. Маленькое высохшее её тело не требует сейчас ничего, а потому не отвлекает. Тетя Зина внимательно прислушивается к тому, что говорит её дочь Элла своей подруге Оксане. Они сидят во дворе на ступеньке почерневшей деревянной лестницы, ведущей к балкону второго этажа. Лестница эта, с шаткими перилами и выщербленными ступенями, убогая и ненадёжная, как и сам дом, играет важную роль в жизни его обитателей. Она – единственный путь к квартирам второго этажа и своеобразный клуб, где собираются хозяйки, когда утихнет зануда-пила, гудящая целый день рядом за забором швейной фабрики.
«Г» – образный дом, корпус фабрики и кирпичный забор образуют двор-колодец с одним узким и глубоким, как фиорд, выходом к улице. Фабрика и трёхметровый забор возведены наспех в суровое послевоенное время. Причуды планировки объединяют жильцов в большую разноязыкую семью, как это и бывает обычно в южных провинциальных местечках. Душный июльский вечер уже вполз во двор, заполняя его запахами кухонного чада, дешёвых духов и усталых человеческих тел, мелькающих за занавесками распахнутых дверей и окон.
– Не утешай меня, я знаю, что он не вернётся, – тихо говорит Элла, но тётя Зина слышит, и сердце её сжимается от горечи. «Боже мой, – шепчет она, – кто ж мог такое предположить? Хотелось же сделать как лучше».
Неудачная любовь Эллы и Володи Гусакова, офицера лётной части, стоявшей неподалёку от городка, сильнее болезни мучает тетю Зину. Ей-то Володя нравился. «Большой, крепкий и приятный с виду молодой человек. Одно слово – мужчина. Правда, лишнего слова у него не купишь, но зато сразу видно, что не пришёл «фигли-мигли» разводить». А вот старый Забарский и слышать не захотел ни о каком лётчике. Сначала он просто ворчал, бубня себе под нос в присутствии Эллы:
– Лётчик-налётчик-вертолётчик. Почему лётчик? Лётчики-пилоты, в небе самолёты. Лётчик высоко летает, много денег получает. О, вот это единственное! Да, но какой ценой…
А когда Володя сказал, что часть переводят, что он хочет сыграть свадьбу и забрать Эллу с собой, старик срочно созвал семейный совет.
– Только через мой старый труп, – сказал он, возводя взгляд поверх очков туда, куда должна была вознестись его душа в случае подобного исхода. – Я уже не говорю, что мне бы хотелось иметь зятем еврейского парня, мало ли чего хочется старому глупому портному, но, допустим, я закрыл на это глаза, как сейчас делают многие. Допустим. Но зачем надо выходить замуж за лётчика? Чтобы каждый день не знать: ты еще жена лётчика или уже вдова лётчика с его же ребёнком на руках? И это лицевая сторона вопроса. А не мешает, между прочим, взглянуть и на изнаночную. Оставить больную мать на старого отца! Но на изнаночную сторону можно, конечно, и не обращать большого внимания.
Тётя Зина, хотя и не была тогда прикована к постели, чувствовала себя уже очень неважно. Но не перспектива остаться одной испугала её. Тревожное будущее дочери, нарисованное мужем, показалось ей ужасным.
– Женихов много, Эллочка, а жизнь одна, – сказала она тоскливым, неуверенным голосвом. – Сердце мне подсказывает, что, может быть, папа и прав. Давай подождём. Есть ещё время подождать!
Но времени ждать не оказалось. Прошёл год, а писем от Володи не было.
К голосу Эллы прислушивается ещё один человек. Это Эдик, сын известной всему городу богатым прошлым телефонистки Раечки. Эдик сидит на балконе и делает вид, что дочитывает книгу при свете сумерек. Скосив глаза, он видит обеих девушек, тугие их тела, прикрытые едва доходящими до загорелых коленок ситцевыми платьицами.
– Эдик, малахольный, сколько можно? Глаза испортишь. Иди уже наконец кушать, – разрезает вечернюю тишину двора визгливый голос Раечки.
Эдик вздрагивает, поднимается, отряхивает полосатые потрёпанные штаны, обтягивающие тощий зад, и опять садится.
– Эдик, чтоб ты уже не дождал, или ты меня не слышишь? – свесившись из окна, нервничает Раечка.
– Иди, иди, Эдик. Завтра на пляже наглядишься, – смеётся Оксана.
«Ох уж эта Оксана. Никакого стеснения. Ей бы только было над чем и над кем посмеяться. Ничего не боится. Захотела – вышла замуж, перехотела – развелась. И не мучается ни о каком лётчике, – размышляет тётя Зина, – не зря Раечка волнуется. Из-за такой Оксаны ещё не один Эдик с ума сойдет. А он у Раечки – это всё, что осталось. Она в юности тоже ни с кем и ни с чем не считалась. Какие же из этого результаты?»
– Маркиз, Маркизуля, – слышит она голос Тони, Оксаниной тётки. – Мааркизууля, томно взывает Тоня, но Маркиз не откликается на зов хозяйки. – Куда-то запропастился, мерзавец, – воркует Тоня и осторожно опускает себя на верхнюю ступеньку лестницы. По певучим интонациям её голоса можно догадаться, что Маркиз для неё не просто кот, а что-то вроде капризного ребёнка. Детей у Тони нет, и все знают, что не будет, хотя ей всего тридцать пять, а мужу её, отставному майору Вариводе, – сорок шесть. В Маркизе они души не чают, да и весь двор любит этого выхоленного пушистого обжору. Кормится он главным образом рыбой, которую ловит для него майор в реке или магазине, но кот не прочь и мяса отведать, если оно сготовлено на должном уровне. Двор тоже любит Маркиза за добродушный нрав и редкой белизны шкуру. Даже Раечка, когда он сожрал у нее пасхальное «кисло-сладкое», воздержалась от изысканых своих проклятий и только тихо прошептала: «Чтоб ты не дождал, собака», на что кот никак не отреагировал.
Ох, девки, вы бы хоть коленки прикрыли, – поворачивается Тоня к девушкам, –
дразните парня, стыда в вас нет.
Ладно тебе, Тоня, – лениво протестует Оксана, – что ж нам теперь, твои платья носить?
«А почему бы и не носить? Во всяком случае, скромнее, – обижается за Тоню тётя Зина, – да и Тоня-то на двенадцать лет всего старше, а они её уже в старухи записали. Тоне бы ещё детишек рожать, так надо же, чтоб такая беда. А какая хозяйка! Это же поискать. Не Оксана вам. За такую всякий мужчина будет держаться».
Еще днём по запаху из общей кухни наверху тётя Зина определила, что варится знаменитый Тонин свекольник. Тоня всегда с готовностью объясняет, что и как надо делать, но почему-то ни у кого не получается тот особый аромат, который возбуждает не только аппетит, но и непременное желание сделать всё самой. По запаху Тониных блюд тетя Зина пытается угадать, что приносит майор с рынка, на котором она не была уже целую вечность. Ей представляется залитая лёгким утренним солнцем базарная площадь, где продают всякую всячину и разговаривают на всех языках сразу, понимая друг друга без всяких переводчиков. Видятся морщинистые крестьянки в белоснежных хустках, разложивших горки творога на столь же белоснежных салфетках, жёлтые, похожие на огромные вареники пласты домашнего масла на чисто вымытых изумрудных лопухах; крикливые перекупщики птицы, дующие в жирные петушиные зады, показывая товар «лицом», тенистые прилавки с овощами, наполненные запахами укропа, щавеля, молодого картофеля и пыльной мешковины, бесконечные горы фруктов во всех углах базара – места, где всегда можно встретить знакомых и с удовольствием поговорить о наболевшем.
«Э, кто способен оценить, что за удовольствие сходить на базар в базарный день? Только тот, кто этого удовольствия лишился», – сокрушается тётя Зина.
– Вот что я тебе, Элла, скажу, хотя промолчать всегда лучше, – настораживает её голос Тони. – Раз не пишет, значит, не любит, а если не любит, чего зря сохнуть такой славной дивчине, как ты? Ой, ты ж не обижайся, серденько моё, душа ж у всех за тебя болит, – пугается Тоня, увидев, что глаза Эллы наполняются влагой. Влага собирается в слезу и медленно катится по щеке, освещённой перламутровым светом дневных ламп, льющимся из окон швейной фабрики. Нежный этот свет удлиняет тени под щёточками ресниц, заостряет подбородок и крупноватый нос, оттеняет прикушенную верхнюю губу.
«И правда, лучше бы помолчать. Чего сыпать соль на рану, когда рана ещё не зажила? Почему так несправедливо устроена жизнь? Почему Лёва, сын учителя Линецкого, такой замечательный Лёва должен был влюбиться в Оксану, чтобы потом не сойтись с ней характерами и развестись! Почему бы ему не влюбиться в Эллу, а Оксане в Эллочкиного лётчика, чтобы все родители были счастливы? Так нет, где там. Разве может родителям так повезти? Нечего об этом и мечтать… И что же получается? Получается, что родители мешают своим детям обрести счастье. Да, так выходит. Кто же и зачем так перепутал всю жизнь? Почему счастливы те, кто этого не заслуживает, а другие должны мучиться от рождения и до самой смерти?!»
От филосовских этих раздумий её отвлекает женский крик. «Степан напился, Лену бьёт, – точно определяет тётя Зина, – вот яркий пример справедливости нашей жизни. За что он колотит свою жену? Ни за что. Бедная Лена. Родила ему трёх замечательных девочек, так он, видите ли, недоволен. Мальчика ему подавай, а где его взять, если бог не даёт? Этого он знать не хочет, хотя виноват, может быть, сам. И разве так плохо – девочки? Эта, его старшая, умнее всякого мальчика, а он твердит, что все девки в Лену и некому, видите ли, передать то, что он умеет. А ведь как хорошо могли бы жить. Он же такой способный человек, прямо на удивление. Лечит лучше, чем образованные, со всего района к нему ездят. Мог бы в золото свою семью одеть, если бы не пил. Хотя что деньги? Что деньги, будь они прокляты! Самуил только о них всю жизнь и думал. Всё копил, откладывал, отказывали себе во всём. Ну, накопил, и что? Может он теперь купит мне здоровье, а Эллочке жениха?»
Тёте Зине вспоминается, как совсем недавно принесла им почтовый перевод молоденькая почтальонша. Нервная какая-то, торопливая. Забыла у них на столе ни много, ни мало – целых две тысячи рублей. Когда спохватилась, решила, что деньги у неё украли, и побежала топиться. Еле спасли. Обнаружила деньги Элла и сразу понесла их на почту. Забарский, узнав об этом, недоумённо пожал жирными плечами и сказал: «Мне надо сшить гору брюк, чтобы заработать такие деньги, а она относит их государству, которому это две копейки». О почтальонше он и говорить не стал. «Кто бы её стал судить, ребенка? Отвечали бы другие, которые воруют тысячи и ничего. Куда-то всё списывается, когда надо».
Через три дня в местной газете была опубликована заметка «Так поступают комсомольцы». Портной долго насаживал пенсне на мясистый нос, дважды прочитал заметку, потом аккуратно сложил газету и, прикрываясь ею от палящего солнца прошёл через двор к лестнице. Лестницу от солнца загораживала крыша швейной фабрики, и домохозяйки в цветных фартуках как раз отдыхали в послеобеденной тени, как куры на насесте. Портной неторопливо приблизился к ним и торжественно произнёс:
– Здравствуйте, женщины. Я имею для вас кое-что прочесть. Здесь написано про мою Эллу. Так я вам это прочту, если вы не имеете ничего против.
Все уже читали, но, уважая отцовские чувства, ничего против не имели. Делая длинные паузы в местах, где, по его мнению, следовало акцентировать внимание, Забарский закончил чтение, снял очки и многозначительно покачал головой.
– Так что, вы думаете, я вам сейчас скажу? – зная, что никто не может предугадать, куда он клонит, спросил портной и опять глубокомысленно помолчал. – Так вот что я вам скажу: из этой статьи видно, что мало того, что у меня выросла взрослая дочь, не понимающая какое значение играют деньги в современной жизни, но теперь ещё и весь город будет знать, какая она у нас дура!
У тёти Зины, услыхавшей эту мудрость через открытое окно, всё похолодело внутри. «Боже мой, одно только счастье, что Эллочка этого не слышала, а то ведь кошмар, что было бы. Невозможный он всё-таки человек. Ну разве так можно?
А скажи ему что-нибудь. Скажи. Только попробуй!» Между тем крики в квартире Степана Хоменко усиливаются и отвлекают тетю Зину от воспоминаний. «Ой, не дай бог, опять девочку ударил», – переживает за старшую хоменковскую дочку, единственную защитницу матери, тётя Зина и слышит мощный удар в дверь соседней квартиры. В зеркале шкафа она видит отражение высокого крыльца квартиры Хоменко, пробегающую Лену и девочек и наконец вылетевшего из двери с топором в руках ветеринарного фельдшера. Хоменко мал ростом, полураздет и пьян. Глаза его налиты бессмысленным неукротимым бешенством. Ремень на брюках расстегнут, одна нога босая, другая перебинтована чистым бинтом, как портянкой. Женщины наверху в страхе вскрикивают и замирают. Из окна второго этажа высовывается Раечка.
– Порублю суку, – рычит Степан и, ковыляя, бежит к лестнице, по которой убежали его жена и дети.
– Федя, быстрее, он хочет вашу Тоню порубать, – истерично визжит Раечка.
На балконе у входа на лестницу возникает фигура отставного майора Вариводы с котом на руках. Мгновенно он оценивает обстановку и швыряет Маркиза в лицо озверевшему Степану. Кот, пытаясь удержаться, впивается фельдшеру в шею и подбородок. От неожиданности и боли Степан выпускает из рук топор и хватается за расцарапанную физиономию. Этого мгновения достаточно майору, чтобы, прыгнув через три ступени, обхватить фельдшера руками. Степан хрюкает, как боров в мешке, пучит дурные глаза и медленно трезвеет.
– Пусти его, Фёдор, задушишь же человека, – вступается за Степана Тоня.
– Чело-ве-ка, – презрительно тянет Варивода. – Принеси-ка мне верёвку и воды. Мы из него сейчас сделаем человека. – Одной рукой он подымает топор, а другой стаскивает присмиревшего, но дергающегося фельдшера вниз по лестнице.
– Ну, Тоня, имея такого мужа, вы таки счастливица, – из своего окна, как со сцены, восторгается Раечка. – Он у вас такой проворный, как юноша. Я всегда хотела за военного, так судьба моя не захотела. За вашим Федей же надёжно, как за бронёй тяжёлого танка, а это, уж вы мне поверьте, самое главное в семейной жизни, – демонстрирует свою осведомлённость в военной и семейной жизни Раечка, не прожившая ни с одним из своих неофициальных военных мужей и полугода.
«Вот зараза, – возмущается тётя Зина, – что же ты совсем не то поёшь, когда Тони нет?!»
– Как ты тут, мама? – щёлкает выключателем вошедшая Элла. Глаза её ещё горят от пережитого волнения, лицо порозовело. «Не хуже Оксаны», – любуясь ею, решает тетя Зина. – Слыхала, что Степан вытворял? Давно на него надо в милицию заявить. Этот идиот с топором выскочил, а дядя Федя ему кота в пьяную морду, он топор и выронил. В тюрьму нужно сажать этих алкоголиков.
– В тюрьму нельзя, Эллочка. Есть же ещё Лена и дети.
– А я бы не стала с таким мужем жить ни за что на свете. Дядя Федя его к перилам привязал, так Лена сразу прибежала отвязывать. Мало он её бил, да? Пусть бы стоял, пусть бы сгорел от стыда.
– Ох, Фёдор это зря сделал. Степан такого не простит.
– Подумаешь. Очень его дядя Федя испугался… – Элла гремит на кухне посудой.
«Странный человек этот Степан. Тихий такой, когда трезвый, а выпьет, откуда только что берётся? Злость в нём так и пузырится, как сельтерская. Всё-таки, если мужчина совсем не пьёт, – это к нему очень большой плюс», – рассуждает тётя Зина, пока дочь готовит ей ужин. Элла приносит в комнату неглубокую керамическую пиалу. Золотистый бульон выдыхает аромат, возбуждающий аппетит и у сытого человека, но тётю Зину этот запах не соблазняет. Внезапная тошнота подступает к горлу.
– Я потом, потом, Эллочка, – утешает она дочь. – Поставь пока на стол.
Тётя Зина слышит, как приходит Самуил, как он звякает соском умывальника в тесной прихожей и фыркает, как проходит через кухню в комнату, где лежит она.
– Ну, что? – спрашивает он.
– Пока ничего.
На этом их беседа заканчивается. Совсем недолго он молча смотрит ей в глаза. Тётя Зина умеет многое читать в этом взгляде, и она это прочитывает. Пообщавшись таким образом с женой, портной садится ужинать. Тётя Зина знает, что потом он сядет за швейную машину и будет продолжать «зарабатывать» до полуночи. Когда кончается вторая смена на фабрике и затихает наконец гудение машин, во дворе наступает прохладная гулкая тишина. Окна фабрики гаснут, и двор погружается во мрак. Яркий украинский месяц не может преодолеть высоты забора, не может пробиться в глубину двора под лестницу и осветить колдующего там над чем-то Степана Хоменко.
Глубокой ночью двор оглашают протяжные булькающие стоны. Они то затихают, то усиливаются опять, и в них слышится такая нечеловеческая предсмертная мука, что у тёти Зины холодеет спина.
– Элла, Эллочка, – зовёт она, – там что-то случилось.
Зажигаются огни в окнах, хлопают двери. Испуганные полуодетые жильцы выскакивают на балкон к лестнице. Из квартиры Хоменко выбегает старшая дочь Катерина. Она спускается с крыльца и бесстрашно двигается прямо под лестницу, где в агонии дёргается бедняга Маркиз. Пришедший ей на помощь майор пытается вытащить кота из петли, но проволока капкана затянулась на шее кота плотно, как и было задумано.
– Шоб тому вже так було, хто це зробыв, – в сердцах произносит Катерина, и все с болью понимают, что говорит она это в адрес родного отца. У тёти Зины, силящейся понять, что там происходит во дворе, то ли от волнения, то ли по другой причине возникает невыносимая тяжесть в груди. Ей кажется, что сердце вот-вот остановится.
– Самуил, Эллочка, подойдите же кто-нибудь, – собрав остаток сил, молит она, но еле слышный её голос растворяется в жутких криках Тони, как мышиный писк. Подойти к тёте Зине некому. Элла во дворе около Тони и Маркиза, а уставшего Забарского пушкой не разбудишь. Он хоть и считается стариком, но в свои пятьдесят восемь лет обладает завидным здоровьем. И всё же он просыпается, так как взбешённый Варивода, прорываясь к Степану, с такой силой ударяет в запертую перед его носом дверь, что пушечная канонада в сравнении с этим грохотом – лёгкое потрескивание. Открыв глаза и вскочив с постели, портной начинает понимать, что беда в его квартире значительно страшнее грохота во дворе: голова тёти Зины скатилась с подушки, а рука безжизненно свесилась с кровати, как рукав старого пальто.
– Элла, Элла, – ощущая, как что-то непонятное творится с его ногами и головой и садясь обратно на постель, кричит дурным голосом Забарский. – Элла, иди скорее, мама умерла. Через минуту комната полна народу. Элла, припав к матери, сразу понимает, что отец ошибся, запаниковал, что мать, слава богу, жива.
– Жива она, жива, укол нужен, надо срочно «скорую», ой, бегите же кто-нибудь, – заливаясь слезами, молит она, хотя прекрасно знает, что до ближайшего телефона пятнадцать минут ходьбы, а «скорая» вообще на другом конце города у больницы.
– Та «скорая» может же не успеть. Я позову батьку, он сделает, он уже не пьяный, он выйдет, он откроет, вот увидите, он сделает, – умоляюще тараторит Катерина, сложив кулачки и прижимая худенькие руки к груди. Элла растерянно смотрит на отца.
– Иди, детка, – соглашается Забарский, и Катерина убегает за Степаном.
– Эдик, ты всё равно отправляйся за «скорой», – командует Оксана.
– Что ты такое говоришь, Оксана? На улице же ни одного человека. Одни бандиты, – пытается удержать Эдика Раечка, но для него приказ Оксаны не подлежит обсуждению. Он пулей вылетает из квартиры Забарских, и Раечка, понимая серьёзность момента, не произносит больше ни звука. Через несколько минут с металлическим ящичком в руках, в зелёном халате, из-под которого торчат синие галифе со шнурками и женские домашние тапки, появляется Степан. Ни на кого не глядя, он проходит к больной, щупает пульс и одним движением руки отправляет Катерину на кухню кипятить шприц, а другим показывает, чтобы все лишние вышли. После укола тётя Зина приходит в себя и, увидев рядом Степана, чуть слышно шепчет:
– Спасибо вам, Стёпа.
– Да, большое вам спасибо, пусть таки наши с вами дети всегда будут здоровы. Вы золотой человек, вот что я вам скажу, – поддерживает тётю Зину её муж.
Всё так же молча Степан собирает свой инструмент и направляется к двери, у которой столпились почти все обитатели двора. Они расступаются, чтобы дать ему дорогу.
– Люды, – неожиданно громким, срывающимся голосом вдруг вскрикивает Степан. – Люды, зачем я такой есть? Зачем меня не убили на той войне? – В его тёмных цыганских глазах горит мучительный огонь. Все шарахаются от него, как от чумного.
– Люды, простите же меня, – низко кланяется он.
– Тату, не надо, та пойдёмте же, – тянет его за рукав Катерина.
Когда прибывает «скорая», её встречает прохладная умиротворённая тишина. На лестнице сидят Раечка и Оксана. Они вдвоём ждут Эдика. К трём часам ночи двор погружается в абсолютный покой. Все спят. Спит Тоня, обнимая живучего, как кошка, кота Маркиза. Спит Элла. Ей снятся сильные Володины руки, прижимающие её к своей выпуклой тренированной груди. Она пытается вырваться, но не может. Руки его всё смелеют, губы плотно сливаются с её губами.
– Не надо, – задыхаясь, шепчет она, – отец увидит.
Но отец спит. Крепко. Без сновидений. Не спит только тётя Зина.
«Неужели так и уйду, – мается она, – так и уйду, не увидев Эллочкиного счастья?!»
Фотография взята с сайта http://www.furfur.me
