Его голос звучал с приятным московским аканьем и с той точностью и законченностью в выражениях, которая свойственна москвичам коренным или как минимум – в третьем поколении. Когда я жил в Ленинграде, то не обращал на это внимания, но в Америке, окруженный «одесситами» и прочими стал прислушиваться. Он позвонил, сказал, что от Ш, я Ш почти не знал, но это не имело никакого значения. Алексей, это было имя звонящего, спросил, смогу ли я помочь ему с продажей одной картины. Иногда ко мне обращаются знакомые с подобными просьбами. Картины, обычно плоды творчества их детей, внуков, или просто starving artists, чьи имена и стоимость полотен они хотели бы узнать с моей помощью. Я держал небольшой комиссионный магазин с антикварным уклоном. В нем было несколько неплохих картин, которые дал мне на комиссию Марти, владелец самой большой в городе галереи, что в самом центре на Четвертой улице. Особой надежды на то, что их кто-то у меня купит у нас с ним не было. Просто я ему нравился. Ему еще не попадались эмигранты из России, надеющиеся преуспеть в Штатах, торговлей предметами искусства.
«У вас там все врачи и инженеры. Ты уверен, что не делаешь ошибку?»
«Не беспокойся. Если не получится, то стану инженером или, на худой конец, врачом.» –мрачно шутил я.
В подвале его галереи хранилось много того, что выставлять ему было не престижно: мелкий товар. Но этот мусор облагораживал, то дерьмо, что заполнило мою лавку. «Лавка чудес», как я ее назвал, когда там неожиданно появился один художник из России со своей юной спутницей. Эта девушка с порога бросилась ко мне с большой черной папкой. Видимо, доставивший их сюда из Чикаго, мой приятель Игорь, описал меня, как ценителя молодых женщин. Вот ее и выслали вперед с расчетом, что она замылит мне глаза. Им это не удалось, хотя моим глазам трудно было от нее оторваться, особенно после того, что я увидел в папке. Там были карандашные рисунки каких-то входящих друг в друга цилиндров. Продавать такое на Среднем Западе можно было только в нагрузку к пиву. Маленький, лысый мастер бросал на меня энергичные взгляды прирожденного торговца. Этот всучит тебе набедренную кость своей давно покойной прабабушки и не поморщиться.
– У него Жерар Депардье берет, – шепнул мне на ухо Игорь.
Любимец Жерара на полном серьезе запросил по две тысячи за рисунок. Я сосредоточился на девушке. Она была мила, даже очень. Темноокая брюнетка с короткой стрижкой, с веселым почти детским лицом. Из тех что, сохраняют свою непосредственность до тридцати, если их не очень обижать.
– Это его дочка? – тихо спросил я у Игоря.
Он подмигнул с улыбкой:
– Ученица.
И взглянув на меня, добавил:
– Закрой рот.
Рот я закрыл, но завидовать не перестал.
– Старая школа. Когда-то учили рисовать, – с горечью произнес любимец Жерара, обнаружив среди хлама дешевый офорт Рубенса. Горечь, надо полагать, была вызвана качеством обучения, которое получил он сам. Между тем, девушка стала ходить по магазину, щупать, набрела на американский армейский китель, сразу надела его на себя и игриво завертелась перед зеркалом. Форма была не очень старая, годов семидесятых, в хорошем состоянии. Такое обмундирование часто продается на гаражных распродажах и мелких антикварных аукционах. Бывшие солдаты рано или поздно умирают и родственники стараются избавиться от ненужных шмоток. Китель пришелся ей настолько впору, что я поразился хрупкости американских военных того периода. Глаза девушки горели желанием уйти из моего магазина слегка похожей на джи-ай. Она смотрела на патрона умоляющим взглядом. «После этого, проси все, что хочешь» читалось в этом взгляде, хотя учениц, которых надо о чем-то просить, в Америку с собой не берут. О, если бы только она так посмотрела на меня!
– А можно дешевле? – спросил художник.
«Скуповат, видимо, Депардье», – подумалось мне. Я нахмурил лоб, словно подсчитывал свои убытки, затем предложил десятипроцентную скидку. Китель ушел за двадцатку, хотя ценник жирно гласил пятьдесят. Это была моя первая проданная за неделю вещь.
– Простите, что не смог быть вам полезен, — сказал я уходящей компании. – Но вы сами видите, у меня не картинная галерея, а простая лавка чудес.
Гори она огнем. Я задолжал арендную плату за три месяца.
– А что за картина? – спросил я у Алексея.
– Вы знакомы с русским авангардом?
– Супрематизм. Малевич.
– Конструктивизм. Женщина.
– Гончарова? Рисунок, эстамп?
– Оригинал, масло, но не Гончарова. Любовь Попова. Слышали о такой?
Я слышал, но не более. Считать себя специалистом по русскому авангарду я мог только в сравнении с теми, кого интересуют цены на работы своих детей школьников.
«Скорее всего, какой–то этюд, даже если Попова. Хорошо, что не Бакст», – подумалось мне. В прошлом году кто-то очень наивный, перепутал меня с музеем балета и предлагал купить подписанные Бакстом эскизы к костюмам.Шесть тысяч за штуку.
«Покажите Барышникову», – это все, чем я мог помочь.
Стоит человеку заиметь что-то с подписью знаменитости, так ему сразу начинают мерещиться большие деньги. Сам прошел через это. Сорок пять баксов стоил мне автограф Нуриева на его афише.
– Это просто воровство, – недовольно проворчал аукционер.
– Это не наш уровень, – ответила мне по телефону девушка из Сотби. – Предложите какому-то балетоману.
Я подарил афишу знакомой старушке, которая была настолько помешана на балете, что в свои восемьдесят, продолжала брать уроки. Она всю жизнь проработала в банке, но каждое утро вставала к станку.
Картина была большая, сто на сто пятьдесят, покрытая старым одеялом. Алексей попросил подготовить для нее место. Я очистил от японских фаянсовых статуэток кленовый журнальный столик, смахнул с него белое макраме и выдвинул столик в центр своей лавки.
– На нее должен падать естественный свет.
Я убрал с подоконника синие китайские вазы.
– Смотри.
И одеяло полетело на пол.
– Вах, – вырвалось у меня, хотя ничего грузинского в себе я не замечал. Конечно же, это было «Ах», но «Ах» прозвучало бы жеманно и неестественно для подлинного изумления и поэтому мой мозг выбрал мужественное и более честное «Вах».
С детства меня влекло к старинным вещам, которых у меня, естественно, не было, но их описывали в прочитанных приключенческих романах. Я хотел знать, чем отличается, скажем, венецианское стекло от богемского, что такое дамасская сталь и где ткут брабантские кружева. И еще мне хотелось, придя на выставку, внятно объяснить своей девушке, почему экспонаты напоминает мне работы Роя Лихтенштейна, а вон в том металле видится влияние английского скульптора Эпштейна. Видимо поэтому в свои пятьдесят четыре я оказался в этой лавке с кучей долгов и туманным будущим. Но и поэтому дикая красота изломанной, музыкальной геометрии картины поразила меня. В центре композиции помещался гриф со струнами и часть гитарного корпуса, вокруг, наползали друг на друга обрывки листов со странным словами «SONATЪ», где к латинским буквам прилепилась старорусский «ять», «VALS», непонятное «TAP», а слева вверху субфокусом ярче и крупнее текста – цифра 21. Все это было выполнено в мягкой коричнево-желтой цветовой гамме, местами переходящей к сопредельному по цветовому колесу светло зеленому оттенку. Я молчал. Необъектная живопись может сделать тебя ненормальным. Ротко покончил с собой, Поллак спился и разбился на машине, покалечив свою любовницу и убив ее подругу. Попова умерла от скарлатины в тридцать семь лет. Перед этим умер ее сын.
Марти был единственным человеком, кому я мог предложить Попову. Его вообще интересовала русская живопись, после того как он увидел в каталоге Сотби соцреалистических румяных девочек с санками, ушедших за двести пятьдесят тысяч.
«Поспрашивай ваших старушек. Может кто-то привез что-то такое», — наивно просил он меня.
«Вот нашел, наконец, то, что ты просил», – я с напускной гордостью представил ему Алексея с Поповой.
Марти был опытный галерейщик и хорошо разбирался в живописи, но его вкус испортили богатые клиенты, ценители местных, исключительно уже ушедших в иной мир художников. Такая здесь была мода – коллекционировать своих и желательно, выпускников городской художественной академии конца позапрошлого века. При виде полотна, огонек интереса в его глазах, вспыхнувший после моих слов «а вот и долгожданная Россия», сразу угас. Наверное, он был уверен, что в России все рисуют искрящиеся снега и краснощеких детишек. Все, что он смог выжать из себя это вежливо поинтересоваться ценой. «Двести тысяч», – перевел я ему слова Алексея, и мы ушли.
Был конец рабочего дня. Служащие спешили к своим машинам, чтобы разъехаться в предместья. Мы шли через площадь, где стояла гордость нашего города – бронзовый фонтан под названием «Гений воды». Женская фигура героических размеров лила воду на четыре фигуры поменьше, которые олицетворяли главные применения воды: пар, напор, навигацию и рыболовство. Какая-то наркоманка, из тех, что всегда ошиваются на этой площади, попросила меня купить ей обед.
«А может тебе еще картину русского гения вручить?» – отшил я ее.
Когда мы подъезжали к моей лавке, возле которой Алексей припарковал свою Тойоту, я наконец спросил:
– Откуда у тебя Попова?
– Долгая история.
– А все же?
– Через одно духовное лицо. Больше не спрашивай.
Я попросил разрешения сфотографировать картину. Мы занесли ее внутрь, поставили на тот же кленовый столик и я сделал несколько снимков из старой, выставленной на продажу «Минольты», в которой еще оставалась фотопленка от прежнего хозяина.
– Извини, у меня нет двухсот тысяч, – сказал я на прощанье.
Лет через пять, а может больше, я точно не помню, в одном из городских скверов я неожиданно столкнулся с русским художником, купившем у меня военный китель. Я узнал его по твердому «эр» звучащему в разговорах с людьми в желтых жилетах. Меня он не узнал и лишь только после того, как я напомнил ему о его юной спутнице и купленном для нее кителе, выдавил из себя «А, ну да.» На мой вопрос, где китель сейчас, он ответил, что тот, скорее всего, в Таиланде вместе со своей хозяйкой или черт его знает где. А сам он здесь, потому что в этом сквере собираются установить скульптуру по его проекту. Он показал мне знакомый рисунок с цилиндрами. Я спросил, слышал ли он о картине Поповой, всплывшей в Америке. Он слышал.
– Ее сняли с русского аукциона в Сотби. Сарабьянов* не подтвердил подлинности, а в анализе краски нашли алюминий.
– А что плохого в алюминии?
– В те годы его в краску не подмешивали.
Еще через несколько лет я наткнулся на короткое сообщение в российски соцсетях: в одном из монастырей Подмосковья обнаружили поддельные картины художников русского авангарда. Попова конкретно не упоминалась. Фотографию картины я увеличил настолько, насколько ее можно было приблизить к размерам оригинала без особого ущерба к качеству. Она висит прямо передо мной в моей спальне, и я вижу ее каждое утро, как только открываю глаза. Все чаще, проснувшись, я не спешу покинуть постель, лежу, подолгу рассматривая таинственные знаки SONATЪ, VALS, TAR, 21, пытаясь найти в них какой-то скрытый смысл.
* Сарабьянов Андрей Дмитриевич – гуру русского авангарда
