По телевизору твердят о голодовке доктора Хайдера в США перед Белым домом. Вскоре уже никто из Юлькиных пациентов и соседей не может вспомнить ее причины. Спустя несколько месяцев Юлька заявляет Борису: голодать так долго невозможно и что-то здесь не чисто. Она небезосновательно предполагает, что наголодавшись досыта, доктор пойдет очень далеко.
***
Борис на очередной кухонной политинформации сообщает о создании милиции нравов и введении в обиход понятия проституции. Юлька пожимает плечами – эка невидаль.
– У нас в училище была такая «женщина с пониженной социальной ответственностью», – сообщает она.
Баба Дора охает и смеется, смеется и охает.
***
Джульетте очень идут брюки-бананы с верблюдом на лейбле, подаренные Борисом вместе с номером журнала «Бурда-моден». Название кажется бессмысленным и нелепым, как и выкройки, из которых почти полностью состоит журнал для тех, кто не умеет шить. А вот годовая подписка на журнал «Огонек» очень радует. Интересней распоясавшейся и одуревшей от гласности прессы, чем эта трибуна перестройки, не придумаешь.
***
Борис сосредоточенно слушает песни Александра Розенбаума об афганской войне. На вопросы Юльки отвечает без эмоций: не было, дескать, там романтики, вранье. И еще: пусть бы людей спасал, если выучился на врача. А дочитав «Детей Арбата» Рыбакова, он провозглашает громко: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Вопрос только в том, кто будет командовать парадом».
***
Теледикторы твердят, что социализм по-горбачевски еще не раскрылся. А Джульетта почему-то уверена, что он уже закрылся, даже захлопнулся. Но в конец света она по-прежнему не верит. А верит в то, что в каждом двуногом скрыто все на свете: и счастье, и солнце, и беда, и дождь.
***
Телемосты с Америкой кажутся невероятной затеей. За наших Юльке часто становится неловко. Особенно сильно краснеет она, когда русская женщина с экрана произносит на весь мир: «В СССР секса нет, а есть…». Борис заглядывает ей в глаза и жадно целует, увлекая от телека на кровать.
***
И вообще, 1987 год – Юлькин год, год их с Борисом прорастания друг в друга.
В его преддверии Джульетта с опаской смотрит на календарь.
– В надвигающемся году у тебя день рождения. Уже не отвертишься, – предупреждает Борис и уходит за обещанной елкой к празднику.
…Однако елка елкой, а в новогоднюю ночь Джульетта дежурила. Так выпало по графику. Борис тоже допоздна задержался на работе – спешить было не к кому. Он вернулся домой одинокий до озлобления, поужинал всухомятку холодной котлетой и собрался было последовать примеру бабы Доры – пойти спать. Но без двадцати двенадцать вкрадчиво зазвонил телефон.
– С наступающим високосным, родной! – самозабвенно шептала Юлька прямо ему в ухо. – Всегда думай о том, как сильно я люблю тебя.
Борис растерянно угукнул. В носу защекотало – внезапно навернулись слезы. Наверное, от неожиданности ее дистанционного признания.
«Скорей бы уснуть… скорей бы утро… и тебя обнять», – еще долго звучал в Джульеттиной голове его отрывочный неуклюжий ответ, словно телефонный провод был между ними третьим лишним.
Она вздохнула, повесила трубку и помчалась из дежурки подстанции «скорой» на следующий вызов.
Дебелая диспетчерша Люся проводила Юльку завистливым взглядом и вынула из авоськи бутерброд с докторской колбасой величиной с колесо «жигуленка». Вгрызаясь в него, как приговоренная, она думала о своем затянувшемся до сорока девичестве, проклятущей работе ночи напролет и о Петюне-слесаре, алкоголике и демагоге, порой приударявшем за ней с похмелья ради трешки.
Новогоднее дежурство выдалось тревожным, суетным и изнуряющим. Сначала оказывали помощь пострадавшим в уличной потасовке. Троих забрали с ножевыми, одному констатировали смерть. Дважды выезжали на вызов соседей к пожилому вдовцу, которому навязчиво мерещилось, что дух его покойной супруги вселился в лифт и разговаривает с ним. Так и ездил вверх-вниз целый день, орал на диспетчера, материл монтера. В итоге буяна пришлось госпитализировать. По дороге на Слободку он лез в драку, потом долго извинялся и вновь нападал на Юльку с кулаками. Она уворачивалась, как могла, но по шее все-таки получила изрядно. Затем была череда подвыпивших гипертоников, один инфаркт и даже приступ панкреатита. К утру у Джульетты сложилось стойкое впечатление глобального вялотекущего армагеддона. Впрочем, это было вполне характерно для праздничных дней и ночей бригады скорой помощи.
Зато 29 февраля Джульетта поменялась сменами и осталась дома. Борис предлагал сто–пятьсот увеселительных мероприятий на выбор, но они до самого вечера так и не выбрались из постели в рассуждениях обо всяких именинных традициях, которых у них обоих отродясь не было.
– А что, мне понравилось отмечать именины таким образом. Чрезвычайно интимным образом, – подытожил Борис ближе к ночи и объявил о своем твердом намерении отужинать, чем бог послал, а вернее, тем, что оставила для них на кухне предусмотрительная и деликатная Дора Моисеевна.
***
О страшной новомодной заразе ВИЧ Джульетта узнала не из газет и не из теленовостей. Родной Минздрав вместе с санэпидемслужбой спешно разработали меры по профилактике заражения вирусом иммунодефицита человека в медучреждениях. Так называемый ОСТ издали отдельной книжицей и заставили под страхом увольнения выучить наизусть и внедрить. Легко сказать – внедрить. Когда нет вдоволь не только резиновых перчаток, одноразовых шприцов и систем для инфузий, а и простых кастрюль и тазов для обработки инструментов.
Джульетту назначили ответственной за проведение ежедневных бензидиновых проб на остаточную кровь. Каждое утро она с трепетом капала реактивом на ребристые бранши зажимов и пинцетов и ждала, не позеленеет ли капля. Зелень на ватке означала повторное мытье и стерилизацию всего инструментария, а также выговор и товарищеский суд над нерадивой сменной медсестрой.
Один такой суд Джульетте запомнился особо. Потому что наверняка не было трагичней дня для медсестры Валюши в ее двадцать лет. Ее выставили перед собранием на всеобщее посрамление.
– Перекиси не хватило… Перекись же – самое главное… А ее не было. Какая же обработка без перекиси? И зажимы ржавые очень, кровь зубами не выгрызешь, – бормотала Валюша, а ее подбородок дрожал.
Никто не слушал подсудимую. Правда, многие прятали глаза. Ведь они запросто могли оказаться на месте горемыки. Председатель товарищеского суда, она же заведующая подстанции, поджав губы и сфокусировав на люстре пламенный перестроечный взгляд, произнесла пылкую обличительную речь. Неприступные члены суда одобрительно кивали, затем взяли слово и присоединились к предыдущим ораторам. Короче говоря, приговорили Валюшу к исправительным работам в должности санитарки сроком на три месяца с соответствующим окладом и вытекающими последствиями.
Юлька порывалась сказать, что снабжение все-таки следует улучшить. Но на нее зашикали со всех сторон, и она притихла. Она сидела до конца суда, сжав кулаки и зубы, и вздохнула с облегчением, когда все закончилось. Только вот перед Валюшей она чувствовала вину – ведь это ее тщательность в проведении проб низвергла несчастную. Как ни крути.
Но вся загвоздка была в том, что с ВИЧ действительно шутки плохи. Потому Борис достал для Юльки большую коробку тонких импортных перчаток и потребовал находиться на работе только в них.
– А лучше вообще увольняйся. Переходи в поликлинику. Там крови меньше и ночных дежурств.
– Так и зарплата там меньше. А мы ковровую дорожку в коридор хотели купить и машину твою починить…
***
Джульетта терпеть не может слезливые песни «Ласкового мая». А записи Виктора Цоя, групп «Браво» и «Воскресенье» по-прежнему слушает с удовольствием. Борису нравится только Цой.
***
Где-то далеко в Нагорном Карабахе, и также в городе с нездешним названием Сумгаит, началась локальная война. Хрустальный монолит новой общности людей (советского народа) дал трещину. Азербайджанцы ополчились на армян и наоборот. Интернационализм не сработал. Борис утверждает, что национальный вопрос в стране таки да существует и будет, похоже, существовать всегда. Всегда были ары и азеры, но кто кого за что не любит, разбираться некогда. Юлька предполагает, что у конфликта архаичные корни – вера, церковь. Нельзя же в один миг превратить многовековую рознь в дружбу. В мозгах нет такой кнопки. Джульетте проще: она не верит в бога и не знает точно, какой она национальности. Лишь предполагает, что одесской.
Но с другой стороны, в совсем недалеком будущем ей покажется странным и непонятным паломничество власть предержащих в церкви и монастыри. Страсть к зажиганию свечей и присутствие истуканов от духовенства на публичных акциях всех масштабов. К тому же это начнут наперебой показывать теленовости и описывать газеты. Вокруг станут креститься напропалую по поводу и без и вовсе не будут упоминать об атеизме, а тем более «опиуме для народа». Вера в бога прочно и надолго войдет в моду. Такого поворота, похоже, никто не сможет предсказать. Джульетту все это обескуражит. С подобной же интенсивностью обескуражат ее первые в стране конкурсы красоты. По-советски неуклюжие, немного стыдливые и в то же время оторванные. Ведь королева красоты и ее подружки вполне смогут быть политически неграмотными и даже несколько морально неустойчивыми.
Борис пошутит с ноткой сарказма:
– А что! Поучаствуй, любимая! Твои ножки самые прекрасные на свете.
И добавит что-то о своей почти грандиозной ревности, которую можно сравнить только с его почти одержимостью Юлькой. Она посмеется, не оборачиваясь от плиты, не зная пока, что это и есть почти последняя Борина шутка о существующем СССР.
Еще сильно впечатляет Джульетту и Бориса новоявленная возможность легко скопировать на «Ксероксе», к примеру, страницы дефицитного и модного литературного журнала «Юность». Гораздо меньше влияет на их жизнь внезапная отмена главного вузовского предмета – Истории КПСС, а также громогласные обсуждения в прессе армейской дедовщины, о которой раньше все знали, но по обыкновению молчали.
***
Олимпиада 1988 года в Сеуле оставит после себя единственное – народное название большой бутылки водки в честь самого высокого прибалтийского баскетболиста Сабониса. Ни Джульетта, ни Борис, ни, тем более, Дора Моисеевна водки не употребляют, но актуальные котировки самой ходовой валюты, то есть средства платежа и расплаты, знать обязаны.
***
– У меня сложилось стойкое впечатление, что теперь все молодые мужчины разделились на бандитов-физкультурников и тех, кому повезло меньше, – ментов. Причем последние в явном меньшинстве, – сказала Юлька. – Что ни вызов, то огнестрел или ножевое. Пострадавшие – и те, и другие.
– Сто раз говорил тебе, переходи в поликлинику. Быстрее университет окончишь, да и мне спокойнее. У нас пришло распоряжение создавать отдел по борьбе с организованной преступностью. Меня назначили возглавить процесс.
– Мило. Мне, значит, в поликлинику, а тебе в самое пекло, – возмутилась Джульетта так, что даже стирку бросила.
– Не ерунди. Никакого пекла, – отмахнулся Борис. – Мы хотя бы вооружены и подготовлены. А у вас, девушки на «скорой», что есть, кроме клизмы и таблетки аспирина? Так что поликлиника ждет тебя с нетерпением!
– Значит, ты беспокоишься, а я спокойна, как удав?! – съязвила она, преследуя его по пятам на пути из ванной в кухню.
– В поликлинике тоже кто-то должен же работать, – робко вмешалась в перепалку баба Дора, выглянув из-за своей двери.
– Ясно! Вы в сговоре, – подытожила Юлька. – Уйду в поликлинику только тогда, когда ты откажешься от своей организованной преступности. Точка!
Она надулась и возвратилась к любимому занятию – почти ручной стирке белых халатов в почти новой почти машинке «Малютка».
С этой минуты ее тревогу о Борисе и его – о ней уже ничего не могло затмить: ни шумиха по поводу первого в истории добровольного прижизненного ухода на пенсию советского политика Громыко, ни визит Рейгана в «империю зла», ни ужасающее землетрясение в Армении, в связи с которым Джульетта по велению сердца надела траур и оставила свои любимые записи публицистики от рока – Гребенщикова, Бутусова, Шевчука.
Видя неподдельное Юлькино горе, Борис качал головой (таким чувствительным, дескать, противопоказано работать в медицине) и избегал обсуждать с ней эту тему. Сказал лишь однажды после программы «Время»:
– Слава тебе, Господи, сподобились принять международную помощь для обездоленных. После Чернобыля отказались, а теперь приняли – признали, что невмоготу справиться, что жилы все вырваны. – Но, заметив, что Юлька уронила слезинку, поспешно добавил: – Зато появилась надежда, что азербайджанцы хоть на время забудут свои обиды на несчастных армян. Всегда есть надежда, – солгал он.
– Пока мы живы… А для них, мертвых, уже нет. 15 тысяч извлекли из руин. Спасателей косят инфаркты после увиденного… Ты же все знаешь…
Борис привлек ее к себе и согрел ледяные ладошки дыханием, как делал всегда, чтобы утихомирить и примирить с миром.
***
Неистовость нелюбимого Джульеттой индийского кино неожиданно потеснила истовость бразильской мыльной оперы «Рабыня Изаура». Дора Моисеевна не только ежевечерне прилипала к телеку, но требовала того же от Юльки.
– Вот наркозу напустили деятели! Не смотрите, девчонки, сериал, рабынями станете, – подтрунивал над женщинами Борис. – Хотя ты, любимая, рискуешь попасть в рабство гораздо сильнее бабы Доры, когда берешь дополнительные дежурства. Слава богу, я от садового участка, то есть (пардон) фазенды, отказался наотрез, когда у нас распределяли с известной щедростью, а то бы вместе с вами в сельское хозяйство навеки вляпался.
– Увесь двор, уся Одесса поголовно смотрит, а нам низя? – обижалась Дора Моисеевна.
– Да смотрите на здоровье. Но от главного не отвлекайтесь, – смягчался Борис.
– А что у нас главное? – терялась Джульетта.
– Самому знать бы… Ну например, такое: КГБ по-тихому арестовывает активистов движения за установку памятников жертвам сталинских репрессий. Каково?
– Зачем? – искренне удивлялась Юлька. – Сталинский режим предан анафеме официально и неофициально. Все ведь уже раскрыто. – А сама с содроганием припомнила «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. И заодно бабушкины немые слезы от неосторожных вопросов о тех временах.
– КГБ всегда будет против. Комитет рожден воображением Сталина и каждый комитетчик – есть маленький Сталин, такой себе Сталин-недомерок. Они так быстро не сдадутся. За ними реванш, и не один. Боюсь, что даже не десять. Нам бы понять, а мы – на фазенду, а потом – без задних ног Изауру смотреть.
Продолжение следует…
