1.
Квадратные носы ботинок впечатывались в мокрую мягкую почву. Джинсы пообтрепались внизу, стеганное пальто горчичного цвета некрасиво темнело на рукавах у запястий.
Накрапывал дождь, в квадратной сумке-шоппере валялся зонт, но доставать его не хотелось. Ещё там валялись тряпичный кошелёк, книжка «Удушье» Чака Паланика в помятой оранжевой обложке, совсем мятый дневник ученицы восьмого “A” класса, несколько тетрадок, пара учебников и гигиеническая помада. И ключи.
Аня медленно шла вдоль реки, капли дождя падали на воду и становились рекой. Она тоже хотела быть рекой, спокойной, уверенной, безмятежной. Но тишину яростно прервала сумка, что-то в ней визжало и требовало внимания. Ах, да, в сумке ещё был телефон.
— Да, мам?
— Аня, где ты? Уроки когда закончились?
— Мам, я гуляю.
— С кем?
— Одна! Всегда одна, мама! Когда ты уже прекратишь спрашивать?
Аня отнесла телефон от уха, палец завис над кнопкой с красной трубкой.
— … да гуляй ты с кем хочешь, можешь мне не говорить, но хотя бы звони, что опять ушла! Я сижу дома, борщ сварила, жду, а тебя нет и нет.
Глубокий вдох, выдох, выдохнуть злость и раздражение.
— Мам, я буду через час, хорошо?
— Тебе тепло там? Дождь идёт, у тебя зонт хоть есть?
— Мам.
— Таблетки мне купишь по дороге?
— Они же по рецепту, мама.
— Точно. Жду тебя. Пока.
Поднялась по серым парковым ступеням, вдали, в тумане виднелась чешуйчатая башенка обсерватории планетария. За ней проглядывал нечеткий круг колеса обозрения с едва различимыми красно-жёлтыми кабинками.
— Привет, Аня.
Она стояла рядом, как всегда, голая, как всегда, неживая.
— Ты снова тут.
— Конечно тут. Я всегда тут. Идём?
Она взяла руку Ани в свою, сероватую, полупрозрачную. Ане хотелось сжать её покрепче, но было страшно, что тогда она исчезнет, испарится.
Дошли до планетария, она открыла тяжёлую дверь, пропустила Аню вперёд.
— Не бойся, ты же знаешь, когда ты со мной, они тебя не видят.
Кассирша равнодушно читала газету, уборщица смотрела в стену. Никто не обратил на них внимания. По полу, выложенному мозаикой из острых кусков битой плитки, они прошли в зал. Темно, несколько человек, раскиданные по разным креслам зрительного зала, смотрели на купол, по которому были разбросаны яркие созвездия.
Аня села, сделала глубокий вдох, закрыла глаза.
— Сегодня такие кадры собрались, — прошептала она, — будь готова.
— Готова к чему? – не успела Аня закончить вопрос, как нечто подхватило её и унесло. Она растворилась, её не стало. Через несколько секунд она увидела Большую Медведицу на куполе глазами Юлии, двадцатипятилетней женщины. Юлия утром узнала, что беременна от бывшего, гуляки и наркомана. Она бестолково бродила по городу полдня, пытаясь понять, способна ли на аборт, и вот очутилась в планетарии. Не удивительно, что Аню занесло именно в неё: расстроенные, рассеянные люди – самые легкие объекты для вселения. Было бы здорово, если бы в такие моменты у Ани была свобода воли, и она могла решать, как поступить с этими людьми, заставлять их делать что-то или нет. Но никакой свободы не было. Как только Аня вселялась, она уже знала, что случится, всё было предрешено, как будто нечто более сильное просто использовало Аню для каких-то своих замыслов.
Юлия хлопнула дверями планетария и пошла к Свислочи. На ней было тонкое трикотажное платье, она не заметила, что оставила пальто в зале. Девушка долго стояла, смотрела на воду. Потом перелезла через ограду и свалилась в реку. Было темно и безлюдно, никто ничего не заметил. Аня дома ела борщ.
2.
— Она не должна так делать.
Ане было десять. Она сидела на лавочке вполоборота, опираясь ладонями на деревянную спинку, а подбородком на ладони, глядя на огромного бронзового Максима Горького, который смотрел на воды Свислочи, заточённые в бетонные стены. Мама сидела рядом, закинув ногу на ногу, держала книгу в одной руке, а второй прикрывала глаза от слепящего солнца.
— Кто ты? — еле размыкая губы, прошептала Аня.
— Я — подружка. А она — нет, — слева стояла девочка примерно возраста Ани и указывала на маму.
Странная девочка. Бледная слишком, прозрачная почти.
— Почему ты голая? — тихо спросила Аня.
Мама дёрнула плечом, положила руку на колено дочери и провела по голой коже до самого начала её коротких, еле прикрывающих попу, шорт.
— Так надо, — прошептала девочка, — идём со мной, я тебе что-то покажу.
— Мам, я прогуляюсь, — Аня поднялась, потянулась, вытягивая сцепленные в замок руки вверх.
— Хорошо, но недалеко. Чтобы я тебя видела, — мама не отрывалась от книги.
Аня с девочкой спустились к набережной, девочка шла еле-еле, словно имитируя движения в замедленной съёмке, Аня пыталась так же.
— Она не должна так делать, Аня, — повторила девочка.
— Как делать? Кто? — Аня не могла оторваться от большого пальца левой ноги, обтянутого белым носочком. Вот она поднимает ногу, он медленно отрывается, всё дальше от земли, всё ближе к Ане, а потом — раз, и снова обратно, к земле.
— Она, — девочка указала на сидящую в пышной зелени деревьев маму, — она не должна этого с тобой делать.
— Аня! — мама широко махала рукой и показывала на часы.
— Она не видит тебя, так? — повернулась Аня к девочке и впервые рассмотрела её: большие глаза с совершенно белыми ресницами, нос в белых веснушках, бледные губы. — Тебя не существует, так?
— Я — подружка, Аня. А она — нет.
Она так никогда и не рассказала, как её зовут, сколько ей лет, откуда она взялась. Аня про себя называла её просто девочка, а когда злилась — мёртвая девочка.
Когда Ане было тринадцать, девочка показал фокус. Привела в планетарий и предложила представить, что Аня может стать любым человеком из тех, кто там сидит. Нужно было пройти к креслу в самом дальнем ряду, чтобы за спиной никого не было, прикрыть глаза и дышать медленно-медленно — медленный вдох, медленный выдох — и пауза, не дышишь. И слушаешь, чувствуешь.
И Аня услышала. Как бьётся сердце женщины в первом ряду. Как трепещет от страха перед походом к зубному рыжий мальчик слева. Как боль разливается по телу женщины справа, от которой утром ушёл любовник. И когда Аня словно наполнилась всеми этими людьми, произошло что-то, перескок, переключение, и она оказалась рыжим мальчиком, не слышащим ни слова о планетах и звёздах, скукоженном мыслями о том, что меньше чем через час что-то страшное и жужжащее будет сверлить у него во рту, и он не сможет пошевелиться или что-то сказать, не сможет встать и убежать, а рядом будет сидеть мама и за всем этим наблюдать. Или, что хуже, мама вообще останется в коридоре, и он будет брошен один на один с маньяком в белом халате, забрызганным кровью. Аня оторвала руку мальчика от подлокотника, аккуратно потянула за жёсткий язычок молнии на ранце. Пальцы мальчика вцепились в холод стальных ножниц.
Сеанс закончился, включился свет, мама мальчика повернулась к сыну — и закричала. Рука мальчика была красная, он проткнул кожу между большим и указательным пальцем и расковырял рану так, что она сочилась кровью. К зубному в тот день они не попали.
3.
Мёртвая девочка появилась в том году, когда умер папа.
Аня в тот самый момент катилась вниз в кабинке колеса обозрения. Скорее всего. Новость о смерти она узнала уже дома от мамы, и почему-то казалось важным просчитать, что именно она делала, о чём думала, когда папа лежал, мёртвый, на асфальте.
Фура врезалась в папину машину на въезде в город, а дома он обещал быть в четыре. С момента, когда машина проезжала синюю табличку “Минск” и до приезда домой — около часа. Аня это хорошо знала, она всегда этот час еле дотерпевала до дома. Ей хотелось пИсать, хотелось есть, хотелось ещё чёрт знает чего. Обычно папа её забалтывал, рассказывал смешные истории, она хохотала.
Значит, папа умер где-то в три часа.
В два закончился спектакль “Кошкин дом” в ТЮЗе, куда они всем классом в тот день ходили. Классная, Мария Ивановна, высокая и какая-то всегда измученная блондинка, предложила дойти пешком до парка Горького и прокатиться на колесе. Мол, весна, погода такая солнечная, как раз в парке будет хорошо.
В кабинке колеса обозрения Аня оказалась с двумя гадкими одноклассницами и соседом по парте, Лёшей. Он сразу забился в угол и упорно смотрел только в окно, на землю и деревья, становящиеся всё меньше и меньше. Одноклассницы по-недоброму цеплялись к Ане, дразнили их с Лёшей, что они не только за одной партой сидят, но и лю-ю-юбят друг друга. Лёша презрительно кривился и бурчал, что Аня ему вообще не нравится, Аня следовала его примеру, копируя брезгливую интонацию.
И это занимало Аню, когда папа захлёбывался кровью на въезде в город.
Целыми днями мама плакала, закрывалась в спальне, не смотрела и не разговаривала с Аней. А потом куда-то исчезла. Аня жила то у бабушки, то у тёти. Тётя была совсем не похожа на маму, и Аня всё удивлялась про себя, как это они сёстры. У тёти, даже если она была серьёзной, улыбка всегда была где-то рядом, наготове. Как-то тётя с мужем посадили Аню на заднее сиденье своей синей машины и привезли к серому-розовому зданию с большими окнами. Вошли внутрь, присели на металлическую лавку. Ждали долго. По коридору проносились люди в белых халатах, а ещё туда-сюда ходил сутулый бородатый мужчина и что-то нашёптывал в кулак, поминутно оборачиваясь. Аня хотела спросить у тёти, что он делает, но испугалась почему-то.
Мама вышла в старом своём домашнем платье, поверху — вязаный свитер, от которого вниз спускалась нитка. Она была бледная, двигалась медленно, в её теле как будто не стало жизни. Она почти не смотрела на Аню, говорила только с тётей, тихо-тихо. И лишь напоследок вдруг обняла Аню, аж больно стало в рёбрах. Но ничего не сказала.
Через несколько месяцев мама и Аня вернулись домой. В ту ночь зарёванная мама попросила Аню прийти к ней в кровать и поспать рядом. Аня вылезла из-под одеяла, босиком прошлёпала в родительскую спальню, в темноте задела боком комод, с которого упали бутылочки с лекарствами. “Ничего, дочка, я подниму утром. Ты, может, пижаму сними, у нас с папой одеяло тёплое,” — мама лежала на боку, её плечи вздрагивали, похудевшее лицо, освещённое ярким фонарём из не зашторенного окна, было похоже на череп.
— Мы остались с тобой вдвоём, Анюта. Ты же меня никогда не бросишь, да, Анют? Всегда будешь с мамой? Я не могу пойти туда, куда ушёл папа, Аня, из-за тебя не могу. Но ничего, папы нет, зато ты у меня есть, девочка моя, — мама лежала на спине, обнимала Аню за плечи и поглаживала её голову, прижимая к своей ключице. Щекой Аня чувствовала солёную мамину воду.
Аня энергично, насколько позволяла поза, кивала. Конечно, она никогда не бросит маму. Раз всё теперь зависело от Ани, то она будет сильной, она никогда не подведёт маму, никогда не заставит её плакать. Никогда не будет её расстраивать, чтобы мама снова не оставила Аню, чтобы её не поглотили мрачные коридоры серо-розового здания с большими окнами. Коридоры, по которым бродят странные, страшные, больные люди.
Аня сделает всё, отдаст маме себя всю, лишь бы мама никогда больше не была больной и несчастной.
Аня спасёт маму.
Это длилось около двух лет, Аня с мамой в одной кровати. Иногда было противно, мамино дыхание слишком близко, её запах, который Аня привыкла чувствовать, только когда мама её обнимала, был совсем рядом, сильный, насыщенный, пот, духи, её волосы, что-то горьковато-сладкое. Во сне мама могла прижаться к Ане, обнять за талию сзади, щекотно дышать прямо в шею.
Однажды у Ани пучило живот, она тихонько выбралась из-под одеяла и прошла на цыпочках в туалет. Через несколько минут ворвалась мама, закричала, чтобы Аня больше не смела, никогда не смела так делать, бросать её в ночи, оставлять её одну, как отец, как папаша, никогда, никогда!
И Аня научилась терпеть. Она могла полночи не спать, держать мочу в себе, дожидаясь утра. Но если вечером она неосмотрительно напилась сока или газировки, и уже в два ночи всё тело превращалось в больно пульсирующий пузырь внизу живота, она аккуратно проводила рукой по плечу или щеке мамы, шептала, что отойдёт, но придёт скоро-скоро. И уходила, только дождавшись сонного кивка.
Как-то утром Аня набросилась на маму и заколотила по ней кулаками.
— Анечка, ну полно, иди ко мне, — пыталась мама притянуть дочь к себе, но девочка вырывалась и закрывалась в ванной.
— Аня, что же ты со мной делаешь, пощади меня, открой! — кричала мама в щель между дверью и стеной, а Аня сидела на полу и рыдала, больно сжимая пальцами кожу лица.
Это повторялось несколько раз. И даже потом, когда вроде бы всё было хорошо и мама пыталась обнять или поцеловать дочь, Аня тут же отворачивалась и резко высвобождалась.
Однажды на уроке математики она взяла острый колпачок от ручки и начала силой водить им по кисти, дождавшись, когда выступит кровь. Потом опытным путём открыла, что иголки, нож, лезвие для этого подходят намного лучше, чем колпачок.
4.
— Смотри-ка кто пришёл, — девочка указала на двух женщин, неуклюже снимавших с плеч пуховики и усаживающихся в третьем ряду.
— Не может быть, что она тут делает? — Аня рассматривала родную рыжую голову, которая активно поворачивалась то вправо, то влево, и каждый поворот сопровождался блеском серёжек-цепочек, которые Аня подарила маме на восьмое марта.
Присмотрелась ко второй голове и узнала в ней Марину, подругу мамы, а рядом с Мариной, значит, уселась её семилетняя дочка Ая.
— Привели Аю смотреть про Солнце? Она же маленькая совсем, — Аня вжалась в кресло и молилась планетарию, чтобы он не позволил матери обернуться и узнать её.
— Расслабься, не запалит она тебя. Она ж думает, что ты на спецкурсе по математике? Готовишься к экзамену в девятый класс?
— Тем более, — прошептала Аня и накинула капюшон.
Свет погас. На куполе вспыхнул огромный горящий оранжевый шар, рядом с ним совсем крохотный шарик, потом ещё один, потом третий — Земля.
“Солнечная система включает центральную звезду — Солнце, и восемь планет, вращающихся вокруг неё”, — произносил красивый мужской голос.
Аня пыталась расслабиться, дышать медленно, как обычно, но всё было не то, она не могла перестать думать о маме в зале, это было похоже на раздражающую занозу или сломанный ноготь — невозможно ничего делать, пока не разберёшься с этим.
— Аня, ты чего? — шипела мёртвая девочка. — Сегодня самый важный сеанс, всё, что было раньше, было ради него, а ты не можешь собраться?
Камера скользила по бурлящей поверхности Солнца. Аня прикрыла глаза. Внутри всё горело так же, как на куполе. Аня растворялась в зале; страхи, любовь, вожделение, стыд, вина, радость — Аня становилась сосудом, наполняющимся этими людьми и их жизнями.
И вдруг —
НЕТ
Она не может. Она не будет.
— Аня, так надо. Давай.
— Я не хочу.
— Боишься за неё?
Весной природа просыпается, распускается трава, на деревьях появляются листья, оживает животный мир. И всё это благодаря одному-единственному Солнцу, матери жизни на Земле.
— Конечно! Это моя МАМА!
— Твоя хорошая, святая мама? А то, что она с тобой делала совсем недавно, совсем неважно?
— Что же она делала? Что ты всё твердишь? Что ты несёшь?
Ане страшно хотелось отвернуться, но мёртвая девочка вцепилась в плечи ледяными своими руками, молча смотрела в глаза и не позволяла пошевелиться.
И Аня увидела.
Ночь, она в родительской кровати, справа, на месте папы. Лежит, застывшая, делает вид, что спит. Мама снова прижимается к ней, Аня чувствует прикосновение к бедру, мамина рука медленно поднимается, соскальзывает к животу. И опускается. Мамины пальцы холодные и противные.
Это будто и происходит, и не происходит. Аня разделилась, раздвоилась, и есть кто-то живой, который смотрит на это со стороны, и вот это застывшее тело в кровати с мамой. Замершее. Мёртвое.
Хорошая, заботливая мама. Мама, всё ещё страдающая без папы. Мама, всё ещё принимающая по горсти таблеток по утрам. Так и не спасённая мама — Аня ненавидела её.
И за эту ненависть Аня наказывала себя, расковыривая руку колпачком до крови, а позже и водя по коже лезвием, оставляя красивые красные полоски.
— Только за это ты себя наказывала?
И тогда же в парке появилась мёртвая девочка, всё талдычащая про то, что мама не должна была так делать.
— Да, Аня, всё так — да не так. Что там ещё было? В комнате? В постели с мамой?
Аня смотрела в прозрачно-голубые глаза девочки, которая стала необычайно, раздражающе спокойной.
— Это всё правда, Аня. Она отобрала твоё тело, — пальцы девочки всё ещё больно впивались в плечи. — Забрала его себе. Но ты можешь его вернуть. Я — твоё тело. Всё самое важное происходит в воображении, Аня. Не надо этого бояться. Раньше же не боялась.
— Так что же там ещё было? Ты скажи! Я не могу, — Аня кинула голову на колени, а руками обхватила себя за ноги.
— Ты сама знаешь, — девочка наклонилась и шептала на ухо. — Два года назад, когда она сказала, что теперь ты будешь спать в своей комнате, что тогда произошло?
Тем вечером Аня задержалась на спецкурсе по химии и вернулась поздно, уже темнело. Она вошла к себе в комнату скинуть рюкзак и увидела заправленную постель. От белья резко пахло ополаскивателем “Горный источник”. Мама сказала, что теперь Аня будет спать у себя. Одна.
Вспоминая, Аня как будто пальцами выкапывала что-то в твёрдой чёрной земле. Земля не поддавалась. Картинка не появлялась.
Вспомнила. Она рыдала весь вечер. Кричала. Дубасила кулаками по стене. Орала, что ни в какую свою комнату она не вернётся. Что будет спать с ней, с мамой. Всю жизнь.
— Я не хотела уходить. Мне это нравилось. Мне нравилось быть с ней. Мне нравилось, что она рядом, как она пахнет, как она обнимала меня. Мне нравилось то, что происходило ночью.
Ноги Ани стали каменными и вросли в пол, руки превратились в безвольные плети. Жизнь медленно покидала тело Ани.
— Я отвратительна.
— Телу нравилось, Аня. Тело ребёнка — тупое. Делай с ним что хочешь — ему будет нравиться. Взрослые на то и взрослые, чтобы не пользоваться этим. Но признать это удовольствие невозможно, невыносимо. Ты не виновата, ты ничего не делала – она делала. Ты наказывала себя не только за ненависть к ней, но и за удовольствие, Аня. Но ты — не виновата. Ты — не отвратительна.
Аня молчала и дышала, медленно, целую вечность. В солнечном сплетении загорелся крошечный огонёк. Он становился всё сильнее, увереннее, ярче. Свет пошёл по всему телу и напитал его. Аня выпрямилась, её лицо было спокойным.
— Я больше не буду резать себя?
— Если сделаешь то, что должна, — нет.
Аня глубоко вдохнула и выдыхала бесконечно долго.
Солнце дарит Земле жизнь, но при этом и несёт в себе огромные опасности. Одна из них — ультрафиолетовое излучение, в больших количествах способное уничтожить всё живое.
Во тьме планетария рыжеволосая женщина в третьем ряду достала из-под кресла нож, вытянула руку вперёд и силой воткнула нож себе в грудь. Отвела руку — и снова воткнула.
И снова.
И снова.
И снова.
И в лицо.
И снова.
И снова.
И в пах.
И снова.
И снова.
И снова.
Серебряные серьги-цепочки утонули в кровавой кашице.
Тьма планетария отступала, Аня открыла глаза.
Рыжая женщина в третьем ряду поднялась с сиденья, что-то сказала на ухо спутнице, они захохотали, спутница взяла за руку дочку в красной шубке и втроём они направились к выходу.
Кресло, где сидела мёртвая девочка, было пустое.
В следующий раз Аня оказалась в парке Горького через несколько месяцев, летом. Она шла по залитой солнечным светом дорожке, рядом болтала подруга Рита, а два одноклассника обсуждали, можно ли курить в кабинке колеса обозрения, куда они вчетвером направлялись. На Рите и одноклассниках была одежда, и кожа их не казалось прозрачной. Они были живыми. И Аня тоже — Аня была живая.
