6
Часами ранее небо затянуло, почти весь ужин шел ливень, бороздки и рытвины заполнило водой, в которой теперь поблескивали ярко-желтые фонари. Их сын подготавливал своего змея к полету.
— К хвосту нужно прицепить груз, иначе змея унесет, и потом бегай, ищи его, так вот! — он закончил с грузом. — Красота, скажи? Знаешь, что нарисовано? А я тебе скажу, это африканский узор! Племенной! — он перевернул змея. — А вот это видишь? Это такой специальный трос, типа… типа лески. Папа говорит, она называется леер. — он проверил крепления. — Крутяк! Значит так, щас мы подождем, пока поднимется ветер, и нужно будет побежать вдоль лужайки.
— З-зачем?
— А он че, по-твоему, сам полетит, что ли?
Я пожал плечами.
— Не-а, ему ветер нужен, чем сильнее, тем лучше!
— Понял.
— Так что придется разогнаться как следует!
Он плюхнулся на траву, я тоже. Так мы сидели, выжидали.
— Вот это ветрище, что надо! — он вскочил. — Бери трос!
Он сунул леер мне в руки.
— Крепко держишь?
— Ага.
— Слушай! — озарило его. — А давай-ка ты пробежишь не просто вдоль, а вот так! — он показал от крыльца до участка на другой стороне дороги. — Тогда нормально разгонишься, понял?
Я молчал.
— Да ты главное не волнуйся! — он тащил змея к крыльцу. — Щас сюда встанешь, а я вон там буду! — он кивнул на противоположный участок. — Послежу, чтоб машин не было. Если че, крикну.
Он запрыгнул на верхнюю ступеньку крыльца.
— Ну, давай!
Я перестал ощущать свой вес; тело нанизали на позвоночник, как кольца на палочку в серсо, вся спина покрылась мурашками.
— Че замер-то?! — крикнул он. — Давай уже!
И я дал. Стремглав понесся вперед, отталкиваясь от земли, словно взлететь должен был не змей, а я сам. Окружение размылось. Свет фонарей, лужи, трава и дома — все смешалось, будто стеклышки в калейдоскопе. Я ощущал, как легкие наполняются воздухом, как напрягаются мускулы, как трудится каждый поршень в организме.
Краем уха я услышал, как сзади раздалось:
— Это что за игры?!
Их сын улыбался и размахивал руками.
— Мы пытаемся запустить змея, мам!
— Котик! — кричала уже моя мама. — Стой!
Автомобиль, точно разъяренный бык, мчался на меня, поднимая копытами дорожную пыль. Их сын ничего не заметил, потому что отвлекся, а я попросту выбегал из-за кустов. Быть может, ударь в глаза свет фар, я бы успел среагировать. Автомобиль затормозил, но было поздно. Раздался такой знакомый, такой милый душе лай. Я весь сжался, зажмурился. Тут меня что-то толкнуло, не по-дружески, не в плечо, прямо-таки взяло и сшибло с ног. Я упал и проехался по земле.
Автомобиль во что-то врезался.
— Котик, ты как?! Не ушибся?!
— Все х-хорошо.
Мама прижала меня к себе так, словно больше никогда не планировала отпускать. Их сын подбежал к автомобилю.
— Блин, я всего на секунду отвлекся!
— Иди в дом, — вякнул его отец.
— Но я—
— В дом…
— Но мой змей, я… он весь помялся, надо его—
— Быстро в дом, я кому сказал!
Его сын разревелся и, швырнув змея, побежал в дом. Его отец тихонько выругался. Распахнулись двери автомобиля. Вышли двое.
— Я гаво-врил те, что нужжо починить эти блядсс-кии фары!
— Тише!
— Че-е папка тачку купил, а ввадить не купил?
— Привет, пап.
Его отец прищурился.
— Пап, — начал другой его сын. — Эти фары, они поче—
— Вы что, напились?
— С чего… — откашлялся. — С чего ты взял?
— Твой дружок двух слов связать не может!
— Мы ч-чуть… — замямлил второй. — Мы ч-чуть пи-и… пи—
— Выпили?
— Но ч-чуть совсем.
Его отец помассировал виски.
— В дом, — сказал он. — Оба.
— Пап, да я… мы ж не специально, мы не хот—
— В дом, живо!
Они ушли в дом.
— Мааааам!
Это визжала моя сестра.
— Золотко! — мама взяла ее на руки. — Все хорошо?
Моя сестра кивнула. Мама поцеловала ее в макушку.
— Сейчас пойдем домой.
— А где наша собачка? — спросила моя сестра.
Я рванул к автомобилю. Около помятого бампера что-то шевельнулось — верный друг, спасший мне жизнь, — голова на бок, лапы в стороны. Я припал лицом к его спинке, руками обнял шею.
— В-все будет х-хорошо, — сказал я.
7
Мой друг изменился. Он стал прихрамывать, не так резво прыгал через коробки, за мячиком гонялся без всякой охоты. Увесистые куски мяса, которые раньше приходились на зубок, он лениво ковырял, а то и вовсе к ним не притрагивался. Я видел, как с каждым днем он все больше сожалел, что автомобиль не прекратил его страдания.
Я видел?
8
Помню, мама купила мне рюкзак — намного красивее и вместительнее старого, с сетчатыми кармашками. Она собиралась подарить его вечером того самого дня, она спрятала его и хотела сделать так, чтобы я сам на него наткнулся. Сюрприз, о котором я не подозревал.
Я вернулся домой, разулся и пошел на кухню.
— Привет, котик.
Моя мама готовила ужин. Лезвие ножа отплясывало на разделочной доске, кожура летела в мусорный пакет, висевший на гвозде.
Я швырнул рюкзак к буфету.
— Как в школе? — обернулась мама.
— Н-нормально.
— Как контрольная?
Я вопросительно посмотрел на нее.
— Ты же сам говорил, — она удивилась. — По истории?
— А-а, н-нормально.
Я пошел к двери, которая вела на задний двор, где обычно отдыхал мой друг. Мы стелили газеты, но он все время кромсал их на мелкие кусочки, а потом на лапах разносил по всему дому вместе с травой и грязью. Никого. Я вышел на задний двор, там тоже никого. Я заглянул в гостиную — пустота, только моя сестра дремала на диване.
Моего друга нигде не было.
— Ма, — спросил я. — Г-где он?
Нож соскочил с доски.
— Котик…
— Г-где он?!
— Котик, не волну—
— Мам!
Мама подлетела ко мне и попыталась обнять, но я вырвался. Я начал кричать, я кричал все громче и громче. Мама выпрямилась.
— А ну-ка возьми себя в руки! — она ударила ладонью о стол.
Если бы я знал как.
— Быстро! — добавила она.
Грудь ходила ходуном.
— Пришел его хозяин! — ей самой не нравилось то, что она говорила. — Он утром заявился, такой милый старик, весь… весь седой. Постучал в дверь, извинился и сказал, что услышал собачий лай… такой лай, который узнает из тысячи! — пожала плечами. — Он снова извиняться начал, говорит, время тратить ваше стыдно, но ответьте на вопрос — ваша собака… говорит, часом, не рыжего цвета? Ну, я сказала, что у нашего рыжая шерстка! Ты бы видел, как он обрадовался!
Мама закрыла лицо ладонями.
— А потом… — продолжила она. — Потом он достал из кармана ошейник, почти такой же, как у нас! Он его всегда с собой носит. И это… эта… это собака его внучки — такая собака, которая помогает слепым людям. — она сглотнула. — Его внучка слепой родилась, понимаешь? А наш… он убежал от них, вот так просто — взял и убежал, и внучка плачет, потому что это не собака была, а ее лучший друг—
— ОН ТОЛЬКО М-М-МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ!
— Так нельзя говорить!
— МОЖНО!
— Котик, пожалуйста…
— МОЖНО! — кричал я. — ОН МОЙ ДРУГ!
— Котик, ты должен успокоиться…
— ГДЕ ОН! ГДЕ ОН?! ЧТО ТЫ С НИМ СДЕЛАЛА?!
Мама приложила тыльную сторону ладони ко лбу.
— Пожалуйста, давай успокоимся.
— ЗАЧЕМ ТЫ ОТДАЛА ЕГО?! ГДЕ ОН?! ГДЕЕ?!
— Котик, ты не понимаешь—
Уверен, она хотела продолжить мысль, но, кажется, заметила.
— Котик?..
— КУДА ТЫ ЕГО ДЕЛА?! — не унимался я.
— Котик…
— НЕНАВИЖУ ТЕБЯ, НЕНАВИЖУ!
Мама смотрела на меня с какой-то непонятной любовью. От ее взгляда мои глаза начали слезиться. Она сорвалась с места. Мама вдавила мою голову к себе в живот так сильно, словно желала вернуть обратно в утробу. Ее руки гладили мой затылок, а слезы капали на макушку, набралось бы соленое озеро, постой мы так еще какое-то время. Она присела на корточки и поцеловала меня в щеку, в другую.
— Котик, скажи что-нибудь.
Я молчал.
— Твое заикание… — всхлипнула. — Котик, поговори со мной!
Но я молчал.
— Хорошо, — она встала. — Котик, давай мы забудем это все, что скажешь? Все у нас будет хорошо. Хочешь сока?
Как бы объяснить, что произошло дальше. Я помню, как мама обняла меня, как оплела руками. Как прислонилась, прижалась кожа к коже. Тогда казалось, что нет ничего омерзительнее этого. Может, дело в ее реакции на мои слова. Я сказал, что ненавижу ее, а в ответ получил объятия и поцелуи. Я не заслужил прощения. Но вряд ли одиннадцатилетний я, стоя на кухне в слезах, задумывался о прощении.
— Как же я тебя люблю, — сказала она.
Уголки ее рта растянулись в шпагате. Она захотела вновь прижать меня к себе, а я ее оттолкнул. Я толкнул маму. Она слегка качнулась, пошатнулась. Тогда я, собравшись с силами, толкнул еще раз.
— НЕНАВИЖУ!
Мама попятилась, споткнулась о набитый учебниками рюкзак и потеряла равновесие. Раздался глухой, как залп бракованной хлопушки, удар. Мама припала спиной к буфету, руками она сжимала затылок, прерывисто дыша сквозь стиснутые зубы. Я заметил, что угол столешницы побагровел, гранитная крапинка покрылась маминой кровью. Контуженный, я убежал наверх, закрылся и забаррикадировал проход тумбой. Потом упал на кровать, уткнувшись лицом в покрывало, рыдал и колотил по матрасу. Если кость срастается неправильно — ее ломают, и я пытался сломать себя, чтобы собрать с нуля.
Через минуту на лестнице послышались шаги. Стук в дверь.
— Можно войти?
— Нет!
Она бы и не вошла, потому что тумба была увесистой.
— Котик…
— УЙДИ!
— Котик, ты не виноват. — ее голос дрожал. — Можно я зайду? Ты ни в чем не виноват. Все у нас будет хорошо. Можно я—
— УЙДИИИ!
Тишина. А потом я слышал, как звуки ее шагов стекают вниз по лестнице. Каждая ступенька сопровождалась гулким:
— Ухожу, котик.
Так семь ступенек. А затем шаги стихли. Я поднял голову, потому что они стихли слишком рано. Ступеньки еще не закончились. Но мама остановилась. Я замер. А через мгновенье бежал к двери под грохот падающего тела. Под кроватью меня ждал новенький рюкзак.
9
— Так и знала.
Надо мной возвышается моя сестра. Я протираю глаза и оглядываюсь. Кухня. Завалы книг. Фотоальбом на коленях.
— Сок будешь? — спрашивает она.
— Можно.
— Персиковый?
— Ты ведь уже наливаешь.
Дает стакан, я отхлебываю.
— Так что, ждем замерщика? — повторяю я.
— Кого?
— Замерщика.
— И?
— Он придет?
— Куда?
— Очень смешно, — огрызаюсь я.
Моя сестра наполняет свой бокал.
— Он уже приходил. Замерщик. Все замерил.
— Но—
— Я не стала будить. Но со вторым этажом все отлично. Как нельзя лучше. Мы сможем выставить дом по хорошей цене.
— Насколько хорошей?
— Хорошей.
Я едва не отвечаю хорошо.
— Ладно. Тогда я могу ехать?
— Можешь.
— Если хочешь, могу остаться.
— Нет. — отсекает она. — Но за предложение спасибо. Наверху, кстати, валяются тетрадки, я сложила их в рюкзак. Заберешь?
— Сейчас?
— Можешь потом, но я не ручаюсь за сохранность.
— М?
— Зная тебя, потом, это когда я буду вязать носки, сидя перед камином. — она причмокивает. — А камин нужно растапливать.
Я поднимаюсь на второй этаж. Стены шепчутся. По грудной клетке разливается тепло. Я подхожу к двери в свою комнату. В комнату, которая была моей. Я толкаю. Ничего. Я наваливаюсь. Закрыто?
— Твой хваленый замерщик, — начинаю я, вернувшись на кухню. — Говорил что-нибудь о двери в мою комнату?
Моя сестра крошит салат.
— В каком смысле?
— Она заклинила.
— Быть не может, только что проверяли.
— Я вру?
Моя сестра берет секунду на раздумья, облизывает пальцы и хватает меня под руку. Мы поднимаемся. Она тянет дверь на себя.
— Обращайся, — говорит она.
Моя сестра разворачивается. Я подхожу к двери. Закрываю.
— Это новая дверь? — спрашиваю я.
— Что?
— Эта дверь… — я хлопаю по дереву. — Она новая?
— Эта дверь… — она хлопает по стене. — Это дверь в твою комнату, какой она была всегда.
Моя сестра ведет пальцем вдоль трещины, словно проверяет, выйдет ли этим путем из лабиринта. Стучит ноготком.
— Видишь? — она показывает на зазубрину. — Когда мы стащили у отца нож и соревновались, кто круче метнет.
— Да.
— Как он разозлился!
Ее руки пахнут луком.
— Она всегда так открывалась? — спрашиваю я.
— Всегда.
— Мама знала?
— Конечно.
— А я?
Она хмурится.
— Это шутка?
Моя сестра идет на кухню, я за ней.
Мне кажется, лестница извивается. Ухожу, котик. Если дверь в мою комнату всегда открывалась наружу, значит, когда я закрылся, мама спокойно могла переступить через тумбу и успокоить меня. Почему она этого не сделала? Я вижу, как на кончике языка собираются нужные слова. Она их произносит, мы снова родные люди. Потом она теряет сознание, но теряет его в комнате. Она не падает. Она не—
10
— Мама заходила в мою комнату?
— Что?
— Я имею в виду после того, как я уехал.
Моя сестра добавляет оливковое масло.
— Она продолжала убираться. Пока…
— Пока?
— Ты знаешь.
— Но ты все же напомни.
Нож летит в раковину.
— Она продолжала убираться, пока ей не стало совсем плохо! Пока она не начала путать право и лево, путать… путать слова, забывать имена, пока она… пока не начала терять зрение, пока не начала задыхаться во сне! Она продолжала убираться, пока могла!
Моя сестра плачет. Я молча киваю. Беру фотоальбом.
— Ты молодец. — говорю я. — Ты за ней ухаживала.
— Да.
— Была с ней до конца. А я… А я — нет. — переворачиваю страницу. — А я нет. Я сбежал, как только появилась возможность.
Моя сестра мотает головой. Мы смотрим друг на друга.
— Знаешь, мама говорила, — она утирает глаза. — Мама говорила, что плохо меня видит.
— Вот как?
— Вот как, — прозвучало резко. — Она говорила, что ей хочется меня рассмотреть, а все было… как это сказать?.. все было покрыто мутной пленкой… да, мутной потрескавшейся пленкой. Смотреть на мир сквозь стрекозиные крылья, так она это описывала. Я свыклась… я как-то смирилась, что она никогда не увидит внуков, но она… мама не видела меня! — скоблит скулы ногтями. — Ты хоть представляешь, каково это, когда мама не имеет понятия, как ты выглядишь?
— Нет.
— Нет, — повторяет она.
— Как ты сказала, мир сквозь стрекозиные крылья?
— Ее слова.
Я переворачиваю намокшую страницу. Замечаю, как моя сестра облокачивается на столешницу. Ее ноги подкашиваются. Пару раз она натужно выдыхает. Сдавливает живот. Моя сестра говорит со мной.
— Боже, почему так рано…
Я откладываю альбом, тянусь к листам. Все перечеркнуто, чернильное месиво. Я хватаю ручку и пишу. Наконец, пишу.
11
Мама, у тебя будет внук. У него будет красивое имя.
