маме
– Боль терпеть нельзя! Ни в коем разе нельзя! – пожилая, но бойкая манипуляционная сестричка деловито суетилась у её кровати с лотком, в котором поблескивали ампулы и всё необходимое для инъекции. – Так, расслабляем спинку. Сейчас… – пальцы, пахнущие антисептиком, властно и уверенно скользили по её телу, – старую повязку снимаем, канюлю готовим… Начинаем… Ну что, милая, холодок чувствуешь? Словно студёная водичка в ручейке течёт? Да?! Вот и хорошо! Вот и славно! Погоди чуточку! Сейчас легче станет. Ты отдохни пока, милая, отдохни. А я стерильную повязочку поверх порт-системы наложу. Новую. Красивую. Как праздничное платье на выход. Через час нам вместе потрудиться придется. Умываться будем, памперс свежий одевать, переворачиваться, бельё менять…Твой-то сегодня придёт навестить? Что-то не видала давно?! Повезло тебе, Василиса Алексеевна, с сыном. Гриша, кажется?! Статный, красивый. И заботливый. К нам сюда запросто так не попасть! И не смотри, что народная артистка. Тут другое в расчёт берут, – сестричка демонстративно сложила три пальца в щепоть, потерла большой о средний и указательный. – Мне, не приведи господь, вовек не попасть. Хоть и работаю здесь, и на счету хорошем…
– Конечно, продавай. И чем быстрее, тем лучше. Только не забудь всю сумму, до последней копейки, провести по бухгалтерии. Нам неприятности с налоговой на ровном месте не нужны. Да и репутационные потери куда дороже встанут. Не скули. И не жалей ни о чем – в другой раз отыграемся! Всё понял?! Тогда до встречи! Буду в офисе через час.
Благодаря беспроводной гарнитуре и голосовому набору номера разговаривать по телефону за рулём стало для Григория привычным делом. Разговоры, как ни странно, ничуть не отвлекали от дороги, а, казалось, ещё больше дисциплинировали, активизировали дремлющие мозговые нейроны, заставляя не только следить за движением, но и без ущерба решать одновременно несколько совершенно иных, но не менее важных задач.
Первой его машиной стала хорошо сохранившаяся вазовская «шестерка». Седан цвета американской горчицы в люксовой экспортной комплектации бабка Василиса получила в пятьдесят лет, аккурат к присвоению звания народной артистки. Сама она за руль садилась редко, автомобиль содержала без дела, однако в сухом и отапливаемом гараже, а потому с радостью уступила возможность владеть «жигулёнком» приемному сыну, лишь только Григорию исполнилось восемнадцать, и он успешно сдал вступительные экзамены в университет. Хотя он и звал уже к той поре её не «мамой», а «бабкой Василисой».
С той поры каких только авто не побывало в его руках. И пригнанные из-за кордона бывалые «немцы». И надежные выносливые «японцы». И капризные «французы». И чопорные «британцы». И даже норовистые «американцы». Он менял «тачку» каждые два-три года, резонно полагая, что привязываться надолго к нещадно эксплуатируемому автомобилю нет особой нужды. Рабочая лошадка должна быть неизменно свежей, по возможности не доставлять даже минимальных хлопот и максимально соответствовать положительному реноме хозяина. Как его нынешний внедорожник от Mitsubishi – довольно и сыто урчащий под капотом стовосьмидесятисильным турбодвижком новёхонький «Паджеро Спорт».
Движение автомобилей впереди замедлилось. Замигали красные стоп-сигналы. Прерывистые пульсирующие вспышки слились в ровное постоянное свечение. Обе полосы замерли. Чертовски не вовремя. Директор хосписа назвал точное время встречи, а опаздывать не хотелось. Он сделал ещё один неотложный звонок.
– Ритуля! Привет, солнышко! Занята?! Отвлеку на секунду. Освободи для меня сегодняшний вечер. Да?! Прекрасно! Будет всё как ты любишь: овощи на гриле, семга, ореховый грюйер и, конечно, бутылочка пино нуар. Замечательный бургундец урожая 2017 года. Поверь – настоящее открытие! Да, права, не только вино… – Григорий засмеялся. – От тебя разве утаишь извечное мужское желание совместить приятное с полезным. Есть дело! Важное, само собой! И интересное. Новый объект для приложения твоих талантов. К девятнадцати освободишься?! Заехать за тобой? Сама?! Ладно, адрес сброшу позже эсэмэской. До вечера. Целую.
И ещё один звонок. Пока пробка впереди не рассосалась полностью.
– Мироныч, здравствуй. Крайняя нужда срочно встретиться. Завтра с утра сможешь? Да, понял правильно. Как обычно. Капитальный ремонт. Работа для всей бригады. Объем не маленький, но сделать надо срочно. Когда последний срок? Ещё вчера! Устраивает?! Значит, жду завтра к десяти. Диктую адрес. Записывай.
Лекарства вводят не простые. После них боль притупляется. Наваливается дрёма. Но даже сквозь прикрытые веки видно многое. Или это сны, в которых фантастически нелепо перемешалось настоящее и прошлое?
На стене артистической грим-уборной прямо над зеркалом её большой портрет. Фотограф невероятным образом уловил то мгновение, когда она, завершив монолог героини, торжествующе смотрит в зрительный зал, уже понимая, что сейчас он взорвется шквалом аплодисментов и криками «браво». Справа огромный и совершенно неуместный здесь, но обязательный по мнению парткома, багровый плакат с белым штриховым профилем вечно живого вождя, лысоватого крепыша с заостренной козлиной бородкой и золоченой цифрой «сто» в левом верхнем углу над такой же золоченой не поймешь лавровой или оливковой ветвью.
А на столе выпитая больше чем на половину бутылка трехзвездочного армянского «Арарата», опрокинутая рюмка и её заплаканное лицо со смазанным гримом, уроненное на руки, прямо в лужицу разлитого коньяка.
Она – тридцатидвухлетняя заслуженная артистка республики, прима академического столичного театра, брошенная мужем и сделавшая в отчаянии поздний аборт, как оказалось потом, без малейшей возможности дальнейшего материнства.
А рядом он, муж. Только почему-то с лицом сыночка Гришеньки. Гладит её по голове, по плечам, уговаривает очнуться и открыть глаза. Или это нянечки разговаривают с ней, как с маленькой или с неизлечимо больной. У них в руках мягкие губки с разбавленной водой косметической пенкой. Они нежно, словно боясь расплескать радужную пену, прикасаются к ее телу: глазки умыли, теперь шею, грудь и подмышки. Если бы только можно было закрыть руками уши. Если бы не слышать этого приторного сюсюканья! Как же она это ненавидит!..
– Ша! – директор театра стукнул ладонью по столешнице. – Немедленно прекратили этот бессмысленный трёп. Не гоже вам, нашим корифеям-лауреатам, народным и заслуженным, как, впрочем, и всем иным, – он обвел взглядом сидевших в кабинете, – равняющимся на них товарищам артистам, распространять слухи и уподобляться торговкам мясом с Бессарабки.
– Ну это вы, Владимир Сергеевич, перегибаете!
– А что вас смущает, Василиса Алексеевна? Гласность – это не безнаказанная возможность ловить на коротких волнах враждебные радиоголоса, а потом шептаться по курилкам. Вы бы лучше о представлении на «Народную», что в Минкульте зависло, подумали. Только вот не надо иронично улыбаться и рукой пренебрежительно махать! Новое политическое мышление, провозглашённое в стране, скажу я вам, по-прежнему требует нерушимой верности идеалам и единого мозгового центра. Сплочения, товарищи, требует, а не анархии. Потому выражу мнение, что партком театра – это не место для дискуссий! Я правильно считаю? – он повернулся к молча сидевшему рядом с растерянным парторгом блеклому человечку в неприметном мышином костюме. – Тем более, что указание поступило прямо с улицы Орджоникидзе. Лично от Владимира Васильевича. Да и что собственно особенного?! Обычный шефский предпраздничный концерт. Всего-то сотня километров от столицы. В полдня управимся. Думаете, энергетики вас плохо встретят?! Напротив! Искупают в овациях! Поэтому, товарищи, – он одернул рукав пиджака, посмотрел на часы, – полчаса на сборы и всех жду в автобусе у служебного выхода.
– Вы простите, что звонком побеспокоил. Сорвал прямо с утра. Разговор предстоит серьезный. – Человек в белом халате, сидящий напротив, опустил глаза и почему-то поправил идеально-ровно лежащий перед ним коврик с беспроводной компьютерной мышью. – Может быть хотите чай или кофе?
Григорий отрицательно повёл головой.
В кабинете директора хосписа, где белизна потолка и пола перетекала в белизну стен и жалюзи, отчасти закрывавших огромные окна, как и в палатах пациентов, не было часов и зеркал. Лишь чёрное офисное кресло за небольшим рабочим столом, на котором под хромированным светильником, хищно изогнутым, нависающим распущенным капюшоном кобры, стоял открытый белый «макбук» и два кресла поменьше перед столом для посетителей, в одном из которых и расположился Григорий.
– Григорий Олегович, дорогой, поверьте, мне от вас скрывать нечего, –директор виновато улыбнулся и развел руками. – Мы делаем всё, что можем. Даже больше, но… Как вам объяснить?! Может быть, то, что скажу сейчас – это излишне эмоционально, это страшно, когда так сыну о самом близком человеке, но, тем не менее, я попробую… А вы попробуйте меня услышать, понять и простить. Все знают, что рак – это опухоль. Да, она безжалостно грызёт потроха, мозг, пускает метастазы. Но это где-то там, внутри. Абстракция! Этого не видно. А саркома матки – это прежде всего съеденные болезнью половые губы. Черная плесень. Оставьте в тепле на неделю кастрюлю с супом, и вы поймёте, что я имею в виду. Женщина, даже умирающая, смотрит при процедурах в потолок, по сторонам, куда угодно! Ей страшно заглядывать себе между ног! У Василисы Алексеевны четвертая неоперабельная стадия. Это молниеносное течение. Сильнейшие боли, которые всё тяжелее купировать. Метастазы во всё, во что только возможно. В лёгкие, в лимфоузлы, в печень, в костную ткань позвоночника. У неё поражены мочевой пузырь и прямая кишка. Обратный отсчет времени идёт даже не на дни. На часы! Это просто чудо, что она ещё с нами. И даже улыбается.
Знаете, тут не столь давно одна бабуля лежала. Светлая такая. Лицо розовое. Блаженная улыбка, как у ребенка. Руки и ноги тонюсенькие, а на обритой голове – седой пушок проклёвывается. Муж от неё не отходил. Почти всё время рядом был. На работу сходит, денег сами знаете сколько эта немочь требует, и сюда скорей, к ней. Началось ухудшение – ему звонят. А он задерживается, в пробке стоит. Она уже умирает. Только увидела его на пороге – кричит из последних сил: «Мой милый приехал! Как же я тебя люблю, милый!» Лежит худющая, в одних памперсах, он ее обнимает. И слезы текут. У обоих. То ли радуются встрече. То ли прощаются навсегда…. Умерла бабуля спокойно, со счастливой улыбкой – дождалась.
Я к чему этот разговор затеял, Григорий Олегович. Мы, конечно, держим руку, что называется на пульсе, все время с вами на связи, но…Сходите прямо сейчас к матери, проведайте. Подержите за руку. Улыбнитесь. Может быть, другого случая не представится. А ваше внимание, поверьте, – это и есть то единственное, что её держит.
По всему широкому светлому коридору хосписа на стенах висели яркие солнечные картины, были расставлены кадки и вазоны с пышной зеленью, рядом с легкими ажурными клетками, в которых без умолку трещали канарейки и попугайчики, журчали искусственные фонтанчики и водопады. В холле у нужной палаты перед неплотно прикрытой дверью со светящейся над ней табличкой «Не входить!» Григорий остановился. Издалека, не приближаясь больше к двери, заглянул в щель. Прислушался.
Две женщины в белых халатах, в фартуках и резиновых перчатках склонились над бабкой Василисой.
– Держись, Алексеевна, уже скоро сынок придет. Встретишь раскрасавицей, как полагается. Умытая, причесанная. Сейчас только спину и попу камфарным спиртом протрем, а потом лосьончиком и кремом…И памперс свежий наденем. Машка! – это одна из женщин другой. – Каждую складочку хорошо протирай…И пролежни, пролежни обрабатывай…
За белыми суетящимися у кровати фигурами на мгновение мелькнули обнаженные ноги бабки. Истончившиеся. Пожелтевшие. Бессильно вытянутые. Неживые. Кости скелета, обтянутые кожей…
Григорий попятился назад…
Худощавая обнаженная женщина устало откинулась на подушку, сдула налипшую на влажный лоб рыжую чёлку, потянулась к сумочке на прикроватной тумбочке за сигаретой.
– Было здорово. Как обычно. Задал стервец девушке жару. А теперь, ну-ка, поделись огоньком.
Мужчина, сидевший на краю кровати, улыбнулся, протянул ей зажигалку и пепельницу.
– И давай, Гриша, о деле.
– О деле, так о деле!
– Квартиру на съём будем готовить?
– Пожалуй, сперва сам поживу. А там – поглядим.
– Хорошо. Тогда, – она неопределенно повела руками по сторонам, – я бы предложила выбросить всю эту старорежимную хрень, по максимуму расчистить пространство и забацать отпадный минималистический лофт. Старую кирпичную кладку стен очищаем и делаем главной фишкой апартаментов, высоту комнат используем для создания антресольной спальни и библиотеки. Минимальная цветовая гамма: красная охра кирпича, мореный дуб балок, белизна пола и потолка. Мебель представляется мне такой же минималистичной. И обязательно белой. Если хочешь, наброски вчерне уже завтра на почту сброшу. Ты меня слушаешь?
– Конечно. И очень внимательно. Мне же за это платить.
– Не беспокойся. Я дам тебе хорошую скидку на проект. И подскажу, у кого можно заказать недорогую и практичную мебель.
– Даже не сомневался. Кофе хочешь?
Женщина положила ещё дымящуюся сигарету в пепельницу, отставила её на тумбочку, расслабленно потянулась, опустила руки, погладила тонкими ухоженными пальцами свои груди со вздыбившимися вмиг сосками:
– Вина хочу. И ещё немножко ласки. Иди ко мне…
Сперва позвонили из хосписа. Потом, почти сразу же и едва ли не одновременно, из похоронного агентства и из театральной дирекции. Интересовались, когда можно подъехать в адрес, чтобы получить все необходимое для организации достойной народной артистки церемонии прощания, похорон и поминок. Искренне удивились, что Григорий уже ждёт и готов встречать.
Он криво усмехнулся. Бабка Василиса заранее побеспокоилась. Ещё только собираясь в клинику, загодя подготовила всё, что потребуется на этот случай в верхнем ящике комода. Ключ от ящика лежал здесь же, на комоде, под салфеткой.
Документы бабка предусмотрительно переложила пергаментной бумагой и собрала в одну старую дрянного картона канцелярскую папку с надписью «Дело» и тряпичными тесёмками завязок. Старые, ещё от совка, тускло поблескивающие награды и новые пестрые, золоченые медальки и знаки, чтобы нести перед гробом на бархатных подушечках, сложила в шкатулку с эмалевым изображением театра, в котором служила полвека. В другую, чуть поменьше, резную, поверх золотых украшений с крупными камешками, искрящимися природными оттенками неба и моря, положила свою банковскую карточку с прикрепленной скрепкой бумажкой с четырехзначным ПИН-кодом, две увесистые, хорошо упакованные пачки крупных купюр с пометками по оберточной бумаге: «на похороны» и «на ремонт квартиры», а также исписанный старческим угловатым почерком листок из удивительным образом сохранившейся здесь же его ученической тетради: подробное указание во что её одеть, чтобы не стыдно было лежать в гробу, и как поступить с другими личными вещами, ненужными книгами, посудой и одеждой. Бабка даже указала адреса и номера телефонов хосписов, приютов для бездомных и церквей, куда надо передать пожертвованное. За шкатулками, он, конечно же, сразу полюбопытствовал, не удержался, чуть дальше, в глубине ящика, виднелись два потрепанных альбома с бабкиными семейными фотографиями, куда он так любил заглядывать в детстве.
Прораб провел ладонью по мутному, давно не мытому стеклу, костяшкой скрюченного пальца прикоснулся к оконному переплету.
– Рамы, конечно, хлипкие. Разве что – на выброс. Дерево утлое – тепло не держит. А вид из окон чудесный, – он указал на конную статую посреди мощенной древним булыжником площади, от которой радиально лучами расходились улицы самого сердца города. – Нешто и взаправду, Гришка, тут твоё родовое гнездо? Обзавидоваться. И место расположения замечательное, что тут говорить. К тому же третий, барский этаж. Но вот чтобы саму квартиру до ума довести, немало сил и времени понадобится. Ну и ещё средств, куда без этого! Это только снаружи посреди сегодняшней бетонной и стеклянной безликости кирпичный купеческий дом начала прошлого века да в самом что ни на есть центре – словно вишенка на праздничном торте. Одно слово – доходный! А копни поглубже…хлопот не оберешься. И перекрытия проблемные, и лестничные пролёты. Да и балкон непременно укреплять придется. А то и вовсе всю кованую обрешётку менять. Я уже не говорю о коммуникациях. Вентиляция ни к черту. Трубы канализационные, небось, давно сгнившие. Водопроводные стояки в свищах. И проводка дряхлая. По мне, так надо бы тут всё зачистить, по возможности до голой коробки, а потом заново…
– Я понял, Мироныч! Ты сейчас походи, осмотрись, не торопясь. Посчитай. Померяй. Прикинь калькуляцию, сколько по деньгам выйдет «брутто-нетто». А я тебе с понедельника перезвоню. До понедельника времени разобраться хватит?
– Хватит. Даже с лишком. Тут особой хитрости не надо. Лишь бы денег у тебя хватило. А мы в понедельник и начнём, коли отмашку дашь.
– О деньгах не беспокойся. Это не твоя печаль. Бабка на ремонт оставила. Как в воду глядела. Но ты особо губу не раскатывай, по уму считай. Словно для себя. Как там во времена твоей партейной молодости говаривали: «экономика должна быть экономной»?! Вот и блюди моральный кодекс строителя коммунизма. Я потом каждую цифру проверю.
– Обижаешь, Гришка! Не первый ведь год знакомы.
– Потому-то, Мироныч, и имею дело только с тобой. Но необходимости пристального учёта вкупе с неизменным контролем данный факт не отменяет.
Денежки счет любят. Так дядюшка Скрудж утверждал. А я ему верю.
– Это какой-такой дядюшка? Новой роднёй обзавёлся? Из местных?
– Бери выше! Из Глазго. Шотландских кровей дядюшка. Скупердяй редкостный. Но – голова варит! И в данном вопросе я с ним полностью согласен.
– Что скупердяй – плохо. А то я уже намылился тебе счет в фунтах выставлять, мать бы их, стерлингов.
– Ладно, Мироныч, хорош уже разговоры разговаривать! Делу время! Ты смету правильно составь да ремонт в срок произведи. Вот и будут тебе полновесные фунты тугриков. И ещё малёхо сверху. Детишкам на молочишко.
Дурацкая это традиция – гражданская панихида. Показушная донельзя. А в театральной среде ещё и похожая на фарс, который, с потугами на элитарность, играют с серьезными, полными драматизма лицами. Так думал Григорий Олегович, наблюдая со стороны за нескончаемой вереницей почитателей бабкиных талантов, гуськом семенящих по боковым ступеням из зала на сцену к гробу.
Его, как единственного близкого и родного Василисе человека, распорядитель попросил присесть здесь же на сцене, у гроба, рядом с театральной дирекцией, артистами труппы и какими-то важными чиновниками из Минкульта, а потом, по возможности, сказать несколько теплых родственных слов об усопшей. Он сразу же вежливо, но твердо отказался. Сыграл по принятым здесь правилам. Демонстративно прижал судорожно сжатую в кулак руку к груди, слева, к тому месту, где, как ему казалось, находится сердце. Словно через силу, запинаясь и деля слова долгими паузами, сослался на внезапное, но вполне понятное недомогание. С подчёркнутой благодарностью принял от кого-то из сердобольных театральных старушек сердечные капли, разведённые водой в пластиковом стаканчике, и под сочувственные взгляды спустился в партер. Сел в отдалении, у самого края зрительного зала. Там, где прожекторы, направленные исключительно на сцену и первые ряды партера, из которых на сцену поднималась вереница скорбящих, оставили спасительный уютный полумрак достаточный, чтобы незаметно примостить бесполезный стаканчик с жижей, резко пахнущей аптекой, у ножки кресла.
Неужто возможно воспринимать всерьёз все эти лживые в своей вселенской скорби лица бабкиных коллег по труппе, склоняющиеся и замирающие на мгновение над гробом покойной, выставленном в обрамлении венков с траурными лентами, на усыпанной охапками живых цветов сцене. И эти полные льстивой сусальной фальши надгробные речи! И пафосные платочки, которыми выступающие неизменно утирали сухие уголки глаз. И трескучая неискренность аплодисментов, которыми в толпе провожали гроб, плывущий от сцены до черного катафального лимузина на руках и над головами работников похоронного агентства, перемежавшихся по задумке распорядителя для пущей символичности мужчинами из артистов, тех, что помоложе и покрепче.
И даже почётное захоронение (как же иначе!) под те же нескончаемые речи и гнусавую медь оркестра на центральной аллее статусного кладбища, хотя бабка Василиса не единожды просила кремировать её, а прах, при оказии, подхоронить между разросшихся диких ирисов и полевых ромашек в могилу матери на маленьком сельском погосте, среди замшелых крестов со стертыми временем надписями и полуосыпавшихся безымянных холмиков.
С поминального обеда, убедившись, что всем желающим вспомнить о бабке за чаркой хватило места и всего на столах вдосталь, он и вовсе ушёл, сунув, не смотря на неуверенные отговорки, распорядителю в карман конверт с несколькими крупными купюрами.
Мироныч не подвел. Уже с утра понедельника подогнал к дому бус с рабочими и бортовой легкогруз. В квартире мгновенно закипело затянутое в серые немаркие спецовки многолюдье. Рабочие расторопно заносили строительные леса, необходимое оборудование, промышленный пылесос, какие-то ведра, пакеты и плотные мешки для мусора. Опробовали болгарки и перфораторы.
Ящики бабкиного комода в спальной комнате были небрежно и бесстыдно выдвинуты. Здесь же, на полу валялись какие-то уже ставшие ненужными вещи и бумаги. Григорий Олегович выбирал из небольшой горки приготовленных накануне и аккуратно разложенных на салфетке предметов мелочёвку, которую собирался забрать с собой: две фарфоровые статуэтки, серебряный подсвечник, шкатулку с документами…Отобранное он складывал в легкую спортивную сумку.
Мироныч подошёл в тот момент, когда он задумчиво перелистывал страницы одного из старых бабкиных альбомов.
– Хозяйство, Гриша, куда девать прикажешь? – прораб обвел взглядом подпиравшую углы тусклую и тяжелую мебель родом из семидесятых годов прошлого века: пропитанные фенольными смолами древесностружечные плиты, убого облагороженные шпоном и полировкой.
– Да кому теперь эта рухлядь нужна?! – Григорий Олегович махнул рукой, вздохнул, захлопнул альбом и сунул его обратно в ящик комода. – Возиться – себе дороже. Хочешь, Мироныч, – на дачу забирай. Хочешь – рабочим своим предложи. А по-хорошему – вывезти бы куда-нибудь да забыть навсегда. Скажи рабочим, пусть на площадку перед мусорными баками во дворе выставят пока. Авось кто из соседей позарится. Все меньше грузовик гонять.
– А книги куда? Утварь кухонную? Носильное из шкафов? Комод этот же?..
– Туда же!
– Как скажешь, Гриша.
– Ладно, Мироныч! Всё вроде решено, оговорено. И по деньгам. И по Риткиному проекту. Держи ключи. Здесь и от квартиры, и от парадного. Поеду я. Работайте. Будем на созвоне…
В автобусе Василиса сразу задремала. Поэтому визг тормозов, дребезг бьющегося стекла, скрежет сминаемого металла, брань водителя, стоны и истошные крики в салоне стали для неё внезапным продолжением сна.
Водитель шального, невесть откуда взявшегося москвичонка морковного окраса, несущегося к столице с явным превышением скорости, по какой-то причине не справился с управлением, вильнул на встречку и лоб в лоб столкнулся с автобусом.
Среди остро пахнущих бензином металлических обломков и груды чужого домашнего скарба, сорванного с багажника, разбросанного по салону и устлавшего ковром шоссе вокруг автомобиля, подбежавшие к «Москвичу» артисты нашли изувеченное рулевой колонкой тело водителя и на заднем сиденье, у приоткрытой двери, в луже стекающей на асфальт крови молодую женщину с разбитой головой и насквозь пропитанной липким алым короткой юбке, из под которой по неестественно вывернутому левому бедру, слабо пульсируя, сбегала струйка крови.
Глаза женщины, бессильно обвисшей в лямке ремней безопасности, были закрыты, лицо бледное, наливающейся синевой, но дрожащими руками с побелевшими от напряжения костяшками пальцев она намертво обхватила окровавленный кулёк – голубое, перевязанное лентой атласное одеяло с верещащим младенцем. Василиса бросилась к женщине, срывая на ходу газовый шарф, попыталась прижать кулаком, как учили когда-то на столь, казалось, ненужных для актрисы курсах санинструкторов гражданской обороны артерию чуть выше в паховой складке и наложить жгут.
Женщина на миг чуть приоткрыла уже закатывающиеся глаза и едва слышно прошептала, облизывая вспухшим языком синюшные пересохшие губы:
– Сыночка сбереги… Прошу…Гришеньку… Григория Олего…
Иллюстрация Саша Непомнящая
