Мы занимаем отличный гостевой домик со всеми удобствами и кухней и раскладываем продукты. Николай ставит вариться четыре пакетика с гречкой, и тут гаснет свет. Нас предупредили, что он выключается с трёх до четырёх дня и с часу ночи до шести утра. Сейчас же около часа дня. Чёрный хлеб с салом – это ещё лучше, чем каша с тушёнкой. Мы жуём и отправляемся в Этнокультурный центр.
Нас принимают радушно, но со скрытым подозрением: чего мы явились?
– Мы приехали, потому что Ванадию надо услышать вживую, как звучит тофский язык.
И всё? Такая компания? Что-то подозрительно она выглядит. Не скрытые ли мы ревизоры? Григорий начинает рассказывать, что он преподаватель филологии, и у него была студентка-тофка, которая всегда торопилась успеть на очередной вертолёт, и ей шли навстречу, заранее принимая зачёты. Григорий начинает рассказывать, как изучали недра Тофаларии его отец и мать, геологи, и как однажды отец прилетел со своей экспедицией без продуктов, понадеявшись на охоту и рыбалку, но пошли дожди, промысел пропал, и они стали голодать.
– В конце концов им удалось подстрелить коршуна. Они его ощипали и стали варить. От варева пошёл отвратительный запах. И тут за ними прилетел вертолёт. Они так и оставили вонючее кушанье в котелке. С ними была собака, эрдель-терьер. От него за голодовку остались кудри, кожа да кости. А дети в Алыгджере приняли его за кудрявого барашка и говорили: «Смотрите, какой интересный барашек!»
В это время в соседнем зале раздался грохот. Это со стены неожиданно свалилось застеклённое панно, созданное здешней мастерицей, изображающее прощание охотника и охотницы, разделённых берегами реки. Стекло не разбилось. А само панно отлетело по воздуху очень далеко. Все стали обсуждать это, сочтя за нечто мистическое. А я вспомнила про охотника Андрюху. Пока мы летели на вертолёте, я высматривала его сквозь стекло иллюминатора на горах, по распадкам, долинам, берегам рек. И нигде его не увидела. Упавшая картина изображала нас с Андрюхой, разделённых берегами реки! Она напоминала мне, что я во что бы то ни стало должна заниматься его поиском. О цели поиска я умалчиваю, поскольку я – непознаваемое. О ней знает один Андрюха. Он тоже непознаваемое. Когда мы встречаемся, количество непознаваемого во вселенной остаётся тем же самым, но в некой её точке, облаке тумана, удваивается. Ещё ни один человек не побывал в этом облаке. И никогда не побывает. Оно представляет из себя зарождение новой непроявленной и не проявляемой вселенной, обладающей универсальной недоступностью для познания.
Мы осмотрели уменьшенную модель чума, чучела соболей и белок на стенах, медвежонка с бочонком в лапах.
– Мы всё лето сушили его на улице. Когда было наводнение, оно затонуло. Всё-всё пришлось спасать.
Зажглось электричество и нас пригласили к чаепитию. Но тут пришёл муж одной из сотрудниц и попросил кузнечные меха из экспозиции. С их помощью раздувают огонь для накаливания конских подков. Он взял меха. А мы попросились присутствовать при ковке и получили разрешение.
Тут пришли старые тофы, между собой двоюродные брат и сестра, сохраняющие в быту родную речь. Наконец-то Ванадий услышит, как она звучит! Они оба говорили и по-русски очень хорошо. Ванадий отъединился от нас и стал опрашивать сестру, не теряя времени. А брат ее, Лёха, сел к чаепитию и, выпив кружку чая с печеньем, принялся рассказывать про старину.
– Ух, как старики гоняли нас! Только расставишь юрту, – они все почему-то называют чумы юртами, – как сразу делай-то, делай сё! Олени за день поели ягель вокруг – на другой день нам снова команда: собрать юрту, погрузить, да, петляя, перебраться на новое место. Волки не успевали к стаду присмотреться. А теперь оно долго ходит в одном месте, и пастухи часто недосчитываются оленей. Старики нас гоняли, а как почувствуют старость лет в шестьдесят, говорили своим: «Силы не те, что мы будем мешать вам жить, везите нас на покой». Мы никогда со стариками не спорили. Не спорили и здесь. Ехали с ними на указанное место, там ставили им юрту, к дереву привязывали оленя. Оставляли сколько-то лепёшек на пропитание. И уходили навсегда. И больше уже не возвращались на это место.
– Совсем не так поступали со стариками, как в японском фильме «Гора Нараяма», – замечает Николай, – у вас проще и спокойнее.
Тофа кивает нам. Он, может быть, и видел этот японский фильм.
– А ещё у нас обычай никогда не брать в жильё дикий животных. Иногда бывает, что окажется в руках медвежонок, бельчонок, кабаржонок, да мало ли кто. Ни-ни! Нельзя животное мучать и приносить домой. Оно по своим тосковать будет. А из семьи тогда кто-нибудь тогда отойдёт в мир иной, такая примета. Я помню, однажды охотник Андрюха нашёл в своей тайге волчонка. И так было дело. Он ходил, шишку кедровую колотил. Смотрит, рядом две собаки. Давай их гладить, трепать по загривку, разговаривать с ними. И вдруг до него дошло: волки! Он выпустил их из-под рук, а они и убежали. И два дня не проходит, а у него в зимовьюшке волчонок сидит. Это волки принесли и ему подарили. Что делать! Домой нести обычай не велит. Хотя, волчат другой раз приносят, чтобы улучшить собачью породу. Ходит охотник Андрюха на охоту, да и волчонка кормит. Соболя подстрелит, а мясо волчонку. Пришла Андрюхе пора домой лыжи вострить. А страшно. Год волчий был, всякую ночь они по его тайге выли. Да делать-то что? Андрюха волчонка на поводок, добычу на сани, ружьё за спину. И так дошли они до села. Не тронули их волки. Так ему оплошность его помогла, что он волков приголубил.
– А я вот расскажу, тофы странный народ. На охоту снарядятся, мешок книг с собой в тайгу тащат, чтобы не скучать. Один тофа у нас как-то Анатолия Мариенгофа на тофский язык перевёл и русскими буквами записал. Это ещё когда Рассадин им алфавит не сделал. Рассадин на тофке был женат, считай, это его заслуга и алфавит, и словарь, и букварь, и книг сказок тофских, легенд и обычаев.
Это рассказывает Галина Евгеньевна. Алексей-тофа сидит с нами за столом довольный, улыбается, и всё рассказывает, рассказывает. А за окном простейшие строения, но нет тишины – на Уде работает сверхмощная техника, насыпая дамбу против наводнений. Пейзаж возле каменных нарезов гор космический. Понадобится ли эта дамба – неизвестно. Наводнение было аномальным, может не повториться. Но технику наклепали на мировых гигантах автопрома, надо теперь где-то применять. И вот, она урчит и фыркает, и отравляет чистейший горный воздух. Везде, куда ни приедешь, обязательно что-нибудь роют и перелопачивают! Техника зашла сюда по зимнику – по вставшей реке Уде. А как же завезут сюда необходимое для бетонирования многокилометровой дамбы гигантское количество бетона? Если её оставить, как есть, любая вода снесёт гравийные насыпи.
Прибегает за нами совсем молодая девушка Надя – директор библиотеки.
– Идёмте, я покажу вам наших оленей! Завтра они уйдут с охотниками.
– А как охотник Андрюха? – спрашиваю я, – он здесь?
– Охотник Андрюха ушёл с оленями в свою тайгу позавчера. У нас больше двадцати тайг. Ему до своей идти пять дней. Идёмте!
Мы не прощаемся с хозяйками центра, одеваемся и выходим. Надя ведёт нас через школу. Там учительница тофского языка Маргарита Спартаковна показывает нам школьный музей и обещает показать шлемы, подаренные Сбером. В них, кроме рекламы Сбера, якобы заложены фразы на тофском. Только шлемы не заряжены, и прямо сейчас она их дать не может.
В музее представлены этапы одомашнивания кочевых тофов. Вот их заставляют сдать оленей в колхоз, вот им строят деревянные дома, вот они уходят на войну, двадцать три человека охотника и, конечно, снайперами. И все двадцать три не возвращаются.
– Когда началась война, многие тофы предположили, что, может, им теперь вернут оленей из колхозов. Но этого не произошло. А в тысяча девятьсот девяностые всё оленье поголовье расстреляли. Сейчас его восстанавливаем, как можем. В нынешнем стаде всего около ста оленей.
Мы выходим из музея. В школе никого, каникулы. Но дежурная в санитарной голубой маске кричит нам нервно: «Наденьте маски, наденьте маски!!!». На улице серо, пробрасывает снежком. У школы груды наколотых дров. Видно, что раньше их складывали в поленницы – они громоздятся у забора, а теперь ленятся складывать, и дрова лежат пирамидальными кучами.
– Что же вы к нам летом не приехали? Летом у нас красиво. Всё зелено, шумят листья.
– Летом везде зелено, шумят листья, куда ни приедешь.
К нам подходит круглолицая полная тофка в клетчатом платке, засаленном пуховике и больших резиновых сапогах. Улыбается полубеззубым ртом.
– Закурить не найдётся?
Ванадий достаёт вирджинский табак, папиросную бумагу, накручивает папиросу на своей машинке и вручает ей. А вот и обнесённый синим ребристым профлистом двор, где мы увидим тофаларских оленей. Надя вызывает из дома семиклассника Стёпу – крепкого уверенного в себе белолицего и румяного парня. Стёпа ведёт нас в огород. Там пасутся четверо оленей. Отец у него пастух и к нему сводят всех оленей, прежде, чем разобрать на охоту. Отца нет дома.
– В этом году у нас случилось три больших несчастья. Одно из них – как папка поехал на охоту. Он поехал на охоту на трёх конях. И вдруг кони взбрыкнули. Один сбросил папку, второй наступил ему копытом на плечо. Измочалил всю руку. Если бы не рация, папка бы не выжил. Он вызвал по рации санрейс. Сейчас он в городе. В больнице. Стёпа показывает оленей.
– Позавчера был охотник дядя Андрей, забрал на охоту трёх оленей. Зимой в тайгу берут только оленей. Кони не найдут корма, а олени разрывают снег копытами и находят ягель. Сейчас мне приходится каждый день ездить за ягелем.
Олени бродят по огороду с остатками сухой травы и пытаются жевать кочерыжки, а Стёпа даёт им из мешка ягель, который они с жадностью поедают. Рога у оленей поспилены, обмотаны чёрной изолентой, а на боках заросшие плотной беловато бурой шерстью буквы. На трёх это «И», а на одном «хор».
– «И» – это фамилия наша, Изотовы, – говорит Стёпа, – а хор – это олень, который огуливает матух. Хоры дуркованные, поэтому под седло ставят чар. Чара – это кастрированный олень. Когда едешь верхом на олене, надо крепко держать равновесие, потому что кожа у него скользит по телу. Наши олени – самые крупные из всех северных. Наших покупали в Швейцарию. Папка мой на телефон наснимал, как матухи рожают анайчиков, как он выслеживает и убивает медведя. Этот медведь повадился резать оленей и его надо было застрелить. Ещё папка заснял охоту на изюбря.
– Покажи нам всё это! – говорит Гриша, беспрестанно снимающий всё любопытное.
Нам с Ванадием снимать беспрестанно не надо, ведь мы крупные писатели, держим всё в памяти. Ванадий ростом сто девяносто два сантиметра. Договариваемся, что вечером Стёпа придёт к нам и принесёт видео, снятые отцом. Из дома выходит мать – крупная сильная женщина. Она здоровается с нами, водружает себя на квадроцикл, что под стать её фигуре, и уезжает куда-то за суровую серую реку по песчаной дороге.
Гриша, как филолог, интересуется местными названиями, и мы разыскиваем сельсовет. Нас сказали, что там висит географическая карта с нарезкой тайг. Я остаюсь ждать Григория и Ванадия на крыльце сельсовета – небольшого деревянного домика, как всё здесь, непритязательного и глядящегося естественно. Николай пошёл до гостевого домика. Я не захожу в сельсовет, потому что мне не нравится история с надеванием маски, и осматриваюсь. Неподалёку от сельсовета – памятник погибшим на войне двадцати трём воинам-тофам. Вообще-то их, как малочисленную народность, не должны были брать на войну. Памятник прост донельзя – это свежеокрашенный белой известью приземистый обелиск с бронзовой табличкой фамилий, вокруг которой прикреплены искусственные розовые гвоздики, обнесённый металлической оградкой. Обелиск смотрится трагичнее многих известных мне памятников павшим, и причина этому – безлюдность местности. Сразу за ним– поляны с иссохшими осенними травами, дальше серый извив реки; если слева – сельсовет, то справа такая же пустошь, что и сзади. Слева же в отдалении строго громадится каменная гора. Она словно срезана каким-то гигантским инструментом, настолько геометрично смотрится срыв её массы сверху донизу. С противоположной от сельсовета стороны улицы подбегает от чьего-то забора большая серовато-белая собака, виляет хвостом и ластится ко мне. Она очень похожа на волка, только морда короче. Я глажу её. Выходят Григорий и Ванадий, мы идём обратным ходом, а собака провожает нас долго, до моста через речной рукав, до известной только ей границы её участка.
И тут нас находит Лев – десятилетний внук директора Этнокультурного центра Галины Евгеньевны в сопровождении младших сестёр. С ним нас познакомили раньше.
– Вы хотели увидеть, как подковывают коней? Идёмте, идемте к нам! Дедушка уже развёл огонь!
– Зря Николай ушёл, ничего не увидит! – по-родственному расстраивается Григорий.
Лев ведёт нас по усыпанным лиственничной хвоей пригоркам, мимо брусовых и бревенчатых не крашенных домиков. Что ищут приезжие здесь? Стоит вспомнить недавно покинутую мною гудящую Москву с её жёстким людом и электромагнитным напряжением, спряжением дорог, автотранспорта, зданий и толп, как находишь себя здесь, среди безмолвия гор, где даже листва покорно осыпалась к ногам, всё непритязательно ждёт неоглядных зимних морозов.
Вслед за Львом мы проходим двор его дома и оказываемся в огороде, в конце которого слева стоит в деревянном станке связанный крепко накрепко широкими лентами жгутов могучий буланый конь с вздёрнутым на подставку копытом. Рядом с ним ходит коваль, дедушка Льва, а у огня его помощник – высокий молодой тофа; раз высокий, значит, метис; он раздувает меха, и из железной бочки вырывается оранжевое пламя. К забору огорода привязано ещё четыре разномастных коренастых коня, ожидающих своей очереди.
– Они вообще-то спокойно дают себя перековать, – рассказывает коваль, – а вот с этим конём пришлось повозиться. Тянули за машиной, так упирался. Это конь охотника Андрюхи. Федя его зовут.
Мы уже заметили, что здесь животным дают человеческие имена. Видимо, из-за недостатка здесь людской массы.
Коваль прижигает копыто раскалённой подковой. От неё парит и дымит едким неприятным животным запахом, который быстро уносит ветер. Начинается клепка, работа с гвоздями. Федя несколько раз резко начинает биться в станке, а работники спокойно оставляют ковку и ждут. Они знают, что Федя попался. Наконец, его голень с копытом развязывают, и она опускается вниз. И только тут мы понимаем, в чём смысл перековки – зимние подковы на шипах, которые помогают коню ходить по льду рек и карабкаться по обледенелым тропам гор.
– Это долгая песня, ковка, – говорит коваль, дедушка Льва, – с двумя конями сегодня бы справиться.
Он высокий, стройный, внук похож на него нежной белокожестью, гибкой стройностью фигуры и русскостью.
– Спасибо, что показали, было очень интересно, – понимает, что пора откланяться Григорий; он часто говорит за всех, потому что не писатель.
Писатели, поэты они больше молчат, проращивают в головах зёрна и образы будущих книг. Научное мышление более линейно, и учёные, такие, как Гриша, больше расположены к устной речи.
Мы идём к себе. В домике нашем наступает вечер и приезжают на квадроцикле Стёпа с мамой, Ольгой. А мы до этого обзванивали названных нам тофов – носителей речи, чтобы Ванадий мог с ними пообщаться. Стационарный телефон здесь есть в каждом доме. Всякий, кому мы звонили, пытался уклониться: один, охотник, по словам жены, ушёл на гору пасти оленей; второй из названных, запросил за общение десять тысяч рублей; третья, женщина, стала показывать на предыдущего и еще на одну женщину, что они лучше говорят по-тофски. Мы жалуемся на всех них Стёпе с мамой. А она, видом казачка-староверка, говорит:
– Мы с мужем метисы, записаны тофами. А Стёпа записан при рождении русским. Зачем так делают, не знаю, чтобы его записали тофом нужно нам подавать в суд.
– А ты, Стёпа, знаешь что-нибудь по-тофски? – спрашивает мальчика Ванадий.
– Ну, счёт до десяти помню… Ещё времена года: осень – кус, зима – кыш, весна – час, а лето – чай…
Мать избавляет сына от нежданного экзамена:
– Вот, мы вам изюбрятины сушёной принесли отведать. И баночку груздей. Нынче год грибной был.
Мы поим их чаем с нижнеудинским мёдом. Ольга кокетливо жалуется:
– Я совершенно потеряла обоняние! У меня, наверное, коронавирус! У нас полсела жалуется, что исчезло обоняние!
Стёпа начинает показывать бесконечное видео охоты. На экране ноутбука мелькает то летняя тайга, то снег и снег. И я понимаю, почему у людей пропадает обоняние. Они теперь без конца сидят за телефонами, за компьютерами. Летняя тайга пахнет хвойными и цветочными ароматами, зимняя – свежестью и холодом. Запахи, естественные здоровые запахи не доносят миллиарды горящих по всей планете экранов.
Стёпа показывает съемку отца, охотящегося на медведя. Вот медведь убит, охотник, держа курок на взводе, приближается к нему. Действительно, убит! Охотник отрезает лапы и голову, и уходит, оставив тушу для пира хищников тайги.
– Какая шкура пропала! – вздыхает Григорий. – В интернете продаются только шкуры аргентинских коров. Не смешно ли это?
Он хотел здесь купить шкуру на пол своей гостиной, но их здесь никто теперь не выделывает, некому, и они выбрасываются.
– Лапы стоят дорого, – отмечает Ольга, – мы ели их один раз. Неприятно, они без шкуры совсем как человеческие руки.
– А ты, Стёпа, ходил с отцом на охоту? – спрашиваю я, непознаваемое.
– Ходил, – отвечает Стёпа. – Но мало. С папкой раньше мой старший брат Захар ходил. Он улетел учиться в университете. А я больше люблю в футбол играть. И никого теперь не могу собрать. Парни сидят в телефонах или пьют.
– Стёпа, Стёпа, а ты можешь сводить нас завтра на водопад? Нам сказали, что у вас все ходят на водопад.
– Свожу, – соглашается Стёпа.
И вот мы идём на водопад. Идём по мягким взгоркам, усыпанным лиственничными бурыми иголками, идём мимо космического ландшафта дамбы – туда, где Кара-Буреть впадает в Уду. Потом по светлому пустынному простору долины Кара-Бурети. На другом её берегу у горы бродят буланые кони. И мы идём вдоль гор с осыпями глыб и гравия. Кто-то тонко посвистывает через массивы осыпей.
– Это медведки свистят, – объясняет Стёпа. – Зверьки такие, грызуны. Они немного на соболей похожи, только ушки у них маленькие и шкурка с рыжа. На них не охотятся.
И снова и снова наш путь лежит мимо валунов, течения реки, мягкой песчано-хвоистой тропой, припорошённой снежной пылью. Гриша часто делает снимки, чтобы показать их потом отцу: ходил ли тот здесь когда-то? Наконец, часа через полтора, виден водопад в хрустале нависающего льда. Вода ещё стремится вниз сквозь его прозрачный рваный полог. Внизу две старые лиственницы с вырванными корнями, упавшие крест-накрест навстречу друг другу с разных берегов. Я вспоминаю про охотника Андрюху, а Стёпа, словно услышав мои мысли, показывает далеко вдоль русла реки вперёд:
– По этой тропе позавчера ушел на охоту охотник дядя Андрей.
Под нависшими тёмными сыроватыми скалами Стёпа находит кострище и быстро разводит костёр. Мы помогаем ему собрать хворост. Стёпа взял с собой прокопчённый кострами котелок, он приносит от стока водопада воду, пробив тонкую корку льда, устраивает навесной таган, вешает на него котелок с водой. Стёпа солидный, неторопливый. Он взял с собой бутербродов и конфет на всех. А мы взяли хлеба и сала, и картошки, запечь в углях. Стёпа, не спеша, повествует про охоту и обычаи тофов, а мы пьём чай и ждём, когда прогорит хворост и можно будет забрасывать картошку. Ванадий и Николай карабкаются вверх на скалы, а Григорий снизу снимает их, покорителей опасных троп. У него слишком дорогая куртка, чтобы куда-то по грязи и сырости лезть, и не слишком подходящая для туризма модная обувка. Я же за всё пребывание в Тофаларии не делаю ни одного снимка: в дружбе с непознаваемым и являясь его частью, съёмку не производят. Не карабкаюсь я и на скалы, доверяя умозрению, которое показывает мне вид на долину Кара-Бурети.
Картошка не пропекается: мы поспешили закинуть её в недостаточное количество углей.
– Оставим её хозяину тайги? – спрашивает нас Стёпа.
– Оставим, оставим, – соглашаемся мы, собираем сор в рюкзак Ванадия и скачем по сыроватым тёмным каменьям вниз на мягкую песчано-хвоистую тропу.
Вечерняя лекция Григория, посвященная языковедческим дискурсам, насыщенная латинизированной лексикой научного мышления, от которой, как от острых деструктивных игл всегда ёжится непознаваемое, перерастает в наш спор, похожий на ругань. Он посвящён немцу Бернгарду Петри, уроженцу Берна, этнографу, который прибыл в наши места после революции цивилизовать тофов. Он изучил их и описал их быт, и при его участии тофов согнали в построенные для них дома, отняли оленей, лишив тысячелетнего кочевого уклада. В 1937 году Петри расстреляли.
– Петри был прав, – раньше тофы умирали от голода, если год был неудачным. Тофы голодали! Тофы болели и умирали! – почти кричит на меня Гриша.
– Правильно, – говорю я, – водку, чуму и холеру к ним занесли в девятнадцатом веке европейские купцы, отчего эти места обезлюдели. А советская власть почти довершила этот процесс. Тофы без своего кочевого образа жизни перестали быть тофами, забыли родной язык. Стали пить одеколон вместо запрещённой водки. А теперь их, чистокровных, осталось чуть больше ста человек, и они слоняются из угла в угол. Иногда охотятся, и даже помогают пасти в сто раз сократившееся оленье поголовье.
– Бернгарду Петри надо поставить памятник! – кричит Гриша.
– Поставь, – говорю я, – подай заявку на комиссию по топонимике в Нижнеудинск и поставь.
– Кстати! – восклицает Гриша, – а почему же его расстреляли?
– За так, за просто, – говорю я. – Расстреливали всех, кто резко сделал революцию и кто выдвинулся при её свершении. Лес рубят, щепки летят. Петри в застенках сам признал себя шпионом и членом немецко-японской, фашистской, панмонгольской диверсионно-разведывательной и правотроцкистской организации. На допросах никого не подставил.
– Вот видишь! – кричит Гриша, – тофов надо было цивилизовать! До революции они голодали! Умирали!
– А после революции умирать перестали. И вообще, Бернгарду Петри нравилось изучать культуру и быт малых народов Сибири. Он этим жил. И с его помощью их лишили того, что питало и его самого. А вспомните Гогена и Таити, Сурикова и Хакасию! Первозданные культуры влекли многих.
Николай не участвует в нашем споре. С самого начала приезда он обнаружил на полках гостевого домика интересную для него книгу и ушёл в чтение. Ванадий раздваивается: он сторонник советской власти и её свершений, но, как лицо, изучающее тофский язык, заметил, что общаться на нём почти не с кем. И это заслуга цивилизационных европейских усилий. Сказав пару фраз в пользу Гришиного мнения, Ванадий дальше молчит.
Неожиданно гаснет электричество: час ночи. Мы не настолько сумасшедшие, чтобы продолжать свой бесплодный спор в темноте. Ванадий достаёт вирджинский табак, наощупь сворачивает папиросу и выходит курить на крыльцо, чуть освещённое пробивающейся сквозь облака луной. Григорий выходит тоже. Он что-то ещё не договорил, и, поняв, что спорить со мной о пользе лишения тофов их образа жизни бесполезно, что-то доказывает Ванадию.
Назавтра в полдень идём на лётное поле и берём билеты обратно. Оказывается, этот вертолёт в ноябре первый и последний. Рейсы отменяются на целый месяц, видимо, из-за «пандемии». Стёпин отец, по словам подъехавших на квадроцикле Ольги и Стёпы, успевает прилететь домой, с гипсом на восстановленной руке. Гул вертолёта слышен издалека. А вот и его точка на фоне лесистых гор. Так невысоко идёт он по руслу реки Уды. Гриша успевает снимать его и покосившееся здание аэропорта, чтобы показать потом всё, что заснял, отцу. Мы летим и приземляемся в деревне Нерха, там высаживаются несколько пассажиров, севших в Нижнеудинске.
Скособоченный от одинокой старости рассохшийся бревенчатый терем на горном лётном поле с горделивой вывеской «АЭРОПОРТ НЕРХА» запомнится нам надолго. Ванадий и Григорий фотографируют его. Посетившие множество стран мира, они в первый раз видят такое «здание аэровокзала». Мне, непознаваемому, оно нравится больше всяких Шереметьево и Внуково, своей нетребовательностью и безвестностью.
Для меня эта поездка закончилась небольшим происшествием. Вечером в купе поезда «Москва– Улан-Удэ» я достала из сумки ноутбука свою рабочую тетрадь и ручку и записала четыре страницы по ходу сюжета романа об охотнике Андрюхе, четыре страницы пассажа, не дававшегося мне ранее на протяжении нескольких месяцев. И, сходя с поезда в Иркутске в пять утра, не заметила тетрадь в полутемноте купе. На следующий день мне вернули её поездом из Улан-Удэ. Вот, что значит цивилизация! И чтоб я делала, если бы её не было? А как всегда: была, являлась бы неизменным бесконечным и вневременным непознаваемым.
4-8 ноября 2020
