Аромат свежего сена и новые горки овса подняли радостную кутерьму в клетках. Олесь с улыбкой трепал прохладные кроличьи уши, чистил и вновь наполнял водой поилки. Он давно заставил себя не разговаривать с животными, как некоторые другие, стараясь не привязываться, не впускать в сердце. В детстве Олесь просил отца давать крольчатам клички, но тот всегда отказывался. Однажды отец признался, что ему так легче переносить дни, когда приходило время выбирать одного зазевавшегося ушастого и нести его, визжащего, за сарай на лобное место. Единственная, оставшаяся у Олеся, белая крольчиха уже второй год не приносила потомства. Как он ни старался, пугливую белянку трудно было случить, а если и получалось, то все впустую. На новую, породистую, скопить с пенсии не получалось. Вот и теперь крольчиха, спрятавшись в приготовленный для родов домик, виновато смотрела на Олеся. Он сразу же отогнал мысли о «виноватых» глазах, внутренне в который раз горько и безнадежно вздохнул: «Ничего и теперь не выйдет… Вот и время уже подошло, а она ни гнезда не свила, ни пуха не натащила. Пустая опять…»
Ему было пятьдесят пять, когда все началось. С первыми обстрелами пришла весна, и город эхом затаился в тишине переулков, оторопел от нереальности и страха. Олесю недавно назначили пенсию по инвалидности, но он еще мог работать. С женой они то расходились, то вновь сходились, и в эти дни, пережидая канонаду в коридоре однушки, он мечтал только об одном — добраться до магазина, и взять очередные пол литра. Запил он сильно сразу после болезни, хотя и во время нее мог приложиться часто, зная исход, оправдываясь законченностью жизни будущего инвалида. Они детей не имели, любили друг друга всегда, но любому женскому терпению наступает предел. Когда пришло письмо от его родителей с просьбой о помощи, Олесь даже обрадовался возможности прервать созависимость жены своим отъездом. За родителями нужен был обычный ежедневный уход. Мать еще как-то соображала, хоть и почти ослепла, а отец совсем впал в маразм со всеми физиологическими сюрпризами.
После приезда в деревню Олесь, сцепив зубы, перестал пить совсем, меняя памперсы, приводя в порядок дом, приготавливая супы и каши. Стирал белье, ухаживал за обоими родителями и двумя оставшимися кроликами. Был он скорее флегматичного склада человеком. Тихий и покладистый, высокого роста, с вислым носом на узком лице и завидной для своего возраста густой шевелюрой седеющих волнистых волос. Мать с его приездом ожила, радуясь сыновней заботе, но через несколько дней Олеся безжалостно накрыла «белка». Самый банальный делирий из-за отмены и абстиненции проявился в одну ночь такими красочными галлюцинациями, что на следующее утро Олесь в измененном сознании отправился к главе сельсовета за помощью. Тот, поначалу, обрадовался визиту, пригласил посетителя в кабинет.
— Проходите, Олесь Егорович! Как там у родителей дела? Понятно… Егор Павлович поднимается с кровати? Понимаю… Медсестра с уколами приходит? Что у вас ко мне?
Надвинув на глаза кепку и оглядываясь, Олесь вошел в кабинет. Прикрыв плотно дверь, с порога стал шепотом, сбиваясь рассказывать об «увиденном» ночью:
— Это диверсия… Они везде, только их не видно сразу.
— Кого?
— Вот, то-то — кого…
— О чем вы, Олесь Егорович, дорогой?.. — испуганный глава перестал улыбаться, и сел в кресло. Олесь продолжал:
— Вчера ночью, там, за огородами у речки… Вышел покурить, а в темноте — из-за деревьев шестеро в камуфляже. Один с рюкзаком и пистолетом. Остальные с короткими автоматами. Видели бы вы… Прокрались к речке — и как в воду канули… А? Это же десант… Теперь надо в район звонить…
— Зачем? Что вы… — чиновник машинально нащупал телефон.
— Пусть вышлют роту спецназа. Сейчас…
Только благодаря спокойной натуре главы и его давней дружбе с родителями Олеся, ему удалось избежать психушки. Глава пообещал, что все сделает, как положено. Когда Олесь ушел, тот позвал врача. Задушевно побеседовав с Олесем у него дома, врач поселка приняла меры. Медсестра стала делать капельницы с этого дня, и через неделю он уже со стыдом вспоминал о своих ночных «гостях». К главе Олесь больше не ходил, хоть и хотелось извиниться, но ноги не шли к сельсовету. При встрече у магазина они раскланивались с улыбками, будто ничего и не было.
С тех пор Олесь взял правило выпивать понемногу, и всего один раз в месяц. Сэкономив с пенсии пару сотен, он брал у соседки хороший самогон, растягивал его на три дня. Потом, переболев, опять входил в норму. У отца было двести томов «Библиотеки всемирной литературы». Олесь стал читать, выбирая наугад, всегда доходя до конца, даже если сперва не нравилось. Зачитанные отцом «Русский лес», «Обломов» и «Тихий Дон» Олесь сначала подолгу разглядывал и гладил, вспоминая, как в детстве пахли свежие обложки, только что принесенных из магазина томов. Тогда мать журила отца за эту подписку на дорогую библиотеку. Он отвечал, смеясь: «Ничего, потерпим. Мы не успеем, так внуки будут читать…» — Внуков не дождались, только вот, сына-алкоголика Бог послал, — сокрушался Олесь. Потом пил чай, курил и смирялся: — Что наговаривать на себя, не всегда же он таким был, в молодости трезво жил. Начальником цеха на заводе работал. Хорошо зарабатывал, пока не заболел. Теперь дома этот конфликт, как они называют, и сколько это продлится никому не известно. Его дело, зато простое и понятное — сыновний долг исполнять. Значит, так угодно судьбе, так назначено ему нынче. Нечего пенять… Хорошо, хоть готовить да вести хозяйство в студенческие годы приучился, вот и вспомнил. Как бы правильно и спокойно было: забрать когда-нибудь в родительский дом жену, встречать здесь вместе закаты, хозяйство вести да раны залечивать. Ей-бы кролики точно понравились. Лошади соседские тоже. Ничего, поживем — увидим.
Сегодняшний день начался плохо с утра. После разговора с женой по Скайпу Олесь не находил себе места. Как-то противно ныло в груди, все не ладилось на кухне. Потом вспомнилось, как вчера после захода солнца в комнату влетела летучая мышь. Как, покрывшись гусиной кожей от отвращения и открыв все двери и окна, он ждал на улице, пока та сама не вылетит из дома. — Плохая примета, — подумал он, засыпая.
Они с женой не развелись, встречаясь теперь в сети один-два раза в неделю, и каждый раз после этого Олеся мучили стыд и мутная тревога за оставленного в опасном городе родного человека. Сегодняшнее ее приветствие обожгло, как никогда раньше. Она появилась на экране чем-то расстроенная и, горько усмехнувшись, протянула:
— А-а, ты? Привет, привет, предатель…
Потом смягчилась:
— Как родители?..
Жена никогда не жаловалась, но он-то знал, какая она на самом деле трусиха, и как ей сейчас нужно, чтобы он был рядом. Кроме всего неожиданного, связанного с войной, нарастали бытовые проблемы: поломанная стиральная машина, текущие краны и ждущий замены радиатор отопления. То, что она сильная женщина, и сможет справиться, еще больше угнетало, все сильнее выстуживало душу. Поднимало волну жалости к ней до физической боли, и понимания сквозь никчемную обиду, как она была права, назвав его сегодня так.
После обеда пришло время переодевать отца. Когда не нужно было купать после опорожнения, Олесь внутри тихо радовался и успокоенно благодарил его про себя. Но сегодня отцу требовалось много внимания и мытья. Вдобавок ко всему, отец стал отчаянно сопротивляться, кричать благим матом, потом полез драться. Обычно удавалось окриками сдерживать безумную агрессию угасающего мозга, но сегодня это не получалось. А дело тем временем стояло, нужно было мыть и переодевать. Олесь не выдержал, — влепил отцу две мощные затрещины. Тот охнул, пошатнулся и, обхватив голову, присел.
К горлу подступило. Застряли слова, которые он не мог произнести. Олесь поднял голову к потолку и завыл, словно животное.
— А, сука! Мать твою нехай, — прорычал он, и стал уже без церемоний, грубо выворачивать, сгибать, тянуть и поворачивать отца, подмывая и переодевая, а тот только стонал и повторял, плача: — Мамочка, мамочка моя…
В спокойные дни Олесь доставал с полки семейный альбом, открывал на любимой странице. Мать с отцом, молодые и сияющие, в свадебных одеждах. Сейчас он все чаще приходил посмотреть на них, это помогало. Воспоминания стали отдушиной. Мысли текли вспять, в самое светлое: «Как же они красивы. Родные лица, вдохновленные светлым будущим. Люди хрущевской оттепели. Костюм, конечно, взятый напрокат, а платье она попросила у подружек студенток, или они сами сшили в общежитии из чего-то. Фата из тюля. Познакомились на картошке после второго курса. Она рассказывала, что отец ухаживать не умел, но был выше, красивее и сильнее всех на курсе. Конечно. Как же по-другому… Помнится, это волновало его тогда, заставляло задавать вопросы…» Он закрывал альбом, и долго еще милые картины стояли перед глазами.
— Па, скажи, а ты правда самый сильный был?
— А, как же, — отец расправляет плечи над чертежами, — чтоб ты знал, я даже первое место занял на университетских соревнованиях по вольной борьбе, понял!
— Да, ладно…
— Серьезно. Не верит. Слышишь, он мне не верит!
Мать, хохоча, разъясняет:
— Затащил его друг на соревнование, там одного человека из его весовой категории не хватало. Пообещал что-то, может, прибавку к стипендии. А тот вообще ни сном, ни духом, на тренировках ни разу не был… Взял, и согласился, дурачок.
— А, как ты победил тогда? Выдумываешь?
— Вот тебе крест, — он поднимает руку в пионерском приветствии, — пришли мы, значит, вызывают меня на бой и моего соперника тоже. Я выхожу, а того нет. Не явился, или не нашли. Так меня в победители без боя и записали… Не смейся… Я же честно вышел.
— Дыни — твои крёстные, — вспоминает она. — Однажды на пятом курсе, когда я тебя уже носила, поехали они всей группой на овощную базу подработать. А ночью привез он мешок дынь в общежитие. Я с голодухи так натрескалась, что под утро начались схватки, и тем же днем ты родился. Студенческий ребенок… В годик ты чуть не умер от пневмонии. Папа кровь три раза сдавал, чтоб тебе гамма-глобулин выдали. После него ты стал есть и поправился…
— Теперь понятно, мам, почему я так дыни люблю.
Вечером мать принялась капризничать, отказываться от творога. Олесь, досадуя, в сотый раз прочитал лекцию о пользе правильного питания. Потом за кормлением слушал небылицы из ее дневного сна. Уложив всех спать, и оставив горящим ночник, он вышел покурить на веранду. Летучие мыши кружили на фоне звездного неба, напоминая ознобом вчерашний визит. Приметы… Мелькнуло в небе ярко. «Что это, самолет? Нет, звезда упала. Не успел…» С первой затяжкой Олесь почувствовал, как страх заползает за пазуху и немеют пальцы рук. Внезапно чудовищная боль сдавила грудь. Олесь услышал свое сердце. Оно стукнулось изнутри о грудину, заторопилось галопом, взбрыкнуло. Олесь успел подумать: «Только не сегодня. Прошу…» Потом погасли звезды.
Было раннее утро, когда сознание вернулось к нему, принеся с собой пустоту и неимоверную усталость. Олесь попытался встать, но вскрикнул от боли. Цепляясь за стену, заполз в комнату к матери. Она еще спала. Отец поднялся, похоже, давно. Сидя на полу, он вязал в узлы простыню, что-то напевая. Олесь придвинулся поближе, и затаил дыхание: отец читал «Отче наш». Правильно, без запинки, нараспев, снова и снова…
— Сколько я пролежал? Нужно, пока могу, напоить кроликов, — подумал он, — потом позвоню врачу.
В домике для родов, посередине аккуратного гнезда из сена, в окружении нежнейшего белого пуха барахталось семеро, еще голых, крольчат. Белянка испуганно жалась в углу, не мигая смотрела на Олеся. Он разлепил ссохшиеся губы и впервые заговорил с крольчихой:
— Спасибо, дорогая… Ты еще нужна мне. И я еще нужен. Обещаю тебе… Никого из них никогда не трону. Поняла? Всех назову… Пусть живут и плодятся. Сколько смогут.
Притаившаяся в ясенях горихвостка, звонко пропела: «Пить… Не-пить… Пить… Не-пить…»
На скошенном лугу еще блестела роса. Мать вышла на крыльцо, щурясь на солнце и прикрывая по привычке глаза ладонью. Каждое утро она ходила на встречу с большим кустом бордовых пионов. Казалось, и куст всегда ждал этого свидания, прихорашивался по утрам. Она посадила его год назад, когда еще хорошо видела. Прислонившись к клеткам, Олесь смотрел издалека, как, готовые вот-вот распуститься, тугие шарики пионов с прожилками пурпурных лепестков шевелятся от легкого июньского ветра и льнут к ее потемневшим, узловатым рукам.
