Ученик опаздывал. Юля ждала уже полчаса. Через маленькое окошко с треснутым стеклом глядела она на безрадостную картину: немощеная дорога, глинобитные домишки, серое небо. Достала с полки томик Пушкина, открыла наугад:
«Уж небо осенью дышало…»
Именно в это время, осенью, Юля неожиданно оказалась без денег, а значит, без жилья. Крохотную комнатку с лежанкой и маленьким столиком, которую она снимала в простой еврейской семье, придётся оставить – платить теперь нечем.
Юля училась в консерватории и уже второй год работала в оркестре республиканского оперного театра. Неожиданно в театр пришёл приказ из министерства: студентов уволить, а на их места трудоустроить музыкантов, оставшихся без работы.
В стране начались перемены. Новый хозяин Кремля Никита Сергеевич Хрущёв проводил свои реформы, и в результате одной из них были сокращены оркестры в кинотеатрах, на радио и везде, где, по мнению министерства, было слишком много культуры. Председатель профкома оркестра, пожилой валторнист, на заседании защищал Юлю и требовал оставить её в оркестре. Он и его жена-флейтистка, полная тихая женщина с бесцветными глазами, были бездетны. Они по-отечески следили за спокойной румяной девочкой c двумя русыми косами, зарабатывающей себе на жизнь и учёбу. Решение профкома им, однако, поколебать не удалось.
Ожидание затягивалось. Юля полистала томик. Вот ещё любимая страница:
Театр уж полон, ложи блещут;
Партер и кресла – всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Невольно вспомнился Юле её последний рабочий день…
Оперный театр находился в центре города на углу квартала. К парадному входу вела высокая и широкая лестница с внушительными колоннами под треугольным фронтоном. На другом углу, на бетонных постаментах, растянулись два каменных льва, стерегущие вход в банк. Здание бывшей биржи, потом банка, осталось от довоенных времён. Между театром и банком расположился маленький уютный скверик, где к вечеру собирались старые бессарабские евреи обсудить новости, поиграть в шахматы и поговорить на родном языке идиш.
Минуя сквер, Юля прошла через проходную. В последний раз. На стенах висели афиши театра, расписание работы балетного и хорового залов и строгая на вид доска приказов. Дежурный вахтёр пил чай и только кивнул в ответ на приветствие. Юля заглянула на сцену. Тяжёлый занавес, складками лежащий на полу, запах пыли и клея, хрустящая под ногами балетная канифоль – всё было обычно и в то же время- – завораживающе. Рабочие устанавливали стенку павильона. Юля постояла ещё немного за кулисами, вдыхая этот особый запах сцены и спустилась по лестнице в оркестровую яму. В углу литаврист короткими глухими ударами настраивал котлы литавр. Маленькая арфистка, с выпуклыми от базедовой болезни глазами, большим ключом подтягивала струны арфы. Завидев Юлю, она тихо спросила:
‒ Нашла что-нибудь, девочка?
‒ Нет, Полина Львовна.
‒ Что делать будешь?
‒ Ой, не знаю, Полина Львовна.
Арфистка покачала головой. Юля села на своё место под барьером, отделяющим зал от оркестра. На пультах стояли нотные партии, и над ними горели лампочки освещения, прикрытые козырьками. Музыканты сходились, разбирали свои инструменты, пробовали пассажи. Публика всё прибывала. Сегодня был аншлаг.
К Юле колобком подкатила голубоглазая, с ямочками на полном лице новая скрипачка. Раньше она работала в оркестре радиокомитета и появилась в театре несколько дней назад.
‒ Юля, ты думаешь, будто я пришла на твоё место? Клянусь, это не так!
‒ Я ничего такого не думаю, – смутилась Юля.
Первый гобой дал «ля», и в оркестровой яме поднялся лёгкий, нестройный шум. Вначале настраивались струнные инструменты, потом деревянные и затем духовые. Сидя на последнем месте в группе первых скрипок, Юля испытывала чувство своей особенности, посвящеённости. Каким невероятным счастьем было для неё находиться здесь среди взрослых музыкантов, участвовать в этом завораживающем действе и в паузах косить глазом на появляющихся у края сцены певцов, за что грузный седовласый дирижер по прозвищу «Бизон» не раз шутливо грозил ей пальцем. Втайне Юля удивлялась довольно прозаическому поведению оркестрантов: они шутили, перебрасывались репликами, обменивались новостями. Но выходил дирижёр – и все замирали. В полной тишине, окинув взглядом весь оркестр, он поднимал руки. Сегодня шла «Кармен».
Увертюру к «Кармен» Юля любила за праздничное ликование в музыке и за трагическую тему Кармен у виолончелей, от которой по спине каждый раз пробегает дрожь. Первый акт – самый красочный и безмятежный: солдаты, мальчишки, цыганки – на сцене всё кипит!
Теперь этот праздник придётся покинуть… Юля отогнала от себя эту мысль.
Сегодня кумир публики – тенор в партии Хозе. Его яркий, сочный голос заставляет забыть про низкий рост и излишний вес певца. Когда поёт он или другой ведущий солист, Юля испытывает мгновенное чувство восторженной влюблённости в артиста, которое скоро проходит, чтобы на следующем спектакле вернуться вновь. Ведь она в театре самая юная, не считая пары балеринок из кордебалета. Недавно прима театра – драматическое сопрано ‒ чертами лица и объёмами тела похожая на итальянскую оперную диву, оказавшись рядом с Юлей, погладила её по щеке.
Закончился первый акт. В антракте дирижер спустился в артистическую, отстегнул бабочку и, освободив шею, стал вытирать её большим платком. Мужчины собрались в курилке. Инспектор оркестра с профоргом разбирали последний футбольный матч. В коридоре группа первых скрипок обсуждала Юлино положение. Со всех сторон сыпались советы, полезные и бесполезные. Жалели её искренне. Все понимали, – попасть под сокращение – это беда.
‒ Может, тебе попытаться устроиться в школу? – предложил кто-то.
‒ Туда без блата не пробиться. Я пробовал, ‒ хмуро сказал скрипач со второго пульта. Он вернулся с фронта хромой и ходил с палкой. Концертмейстер группы виолончелей, старый враль и пьяница, торжественно объявил перед товарищами, что будет отчислять Юле из своей зарплаты ежемесячно двадцать пять рублей. Ему никто не поверил.
Назавтра в отделе кадров ей вручили трудовую книжку, выразили сочувствие и отпустили на все четыре стороны…
***
В городе Юля жила одна, мама находилась далеко, и ждать помощи было неоткуда. К счастью, подключились сердобольные родственники. Они пристроили её жить у старой тётки, обитавшей в крошечной хибарке на краю нижней, со старых времён беднейшей части города. Дома здесь основательно вросли в землю, а немощёные улицы по ночам не освещались. Из мира, где её окружали огни рампы, бархат кресел и балетные грации, Юля попала в непролазную грязь и холод.
Тётка оказалась доброй, миролюбивой и даже с юмором. Она работала в киоске продавщицей и была, по представлениям Юли, очень старой. Через месяц совместной жизни тётка подтвердила это мнение, оказавшись в больнице с инфарктом. Юля осталась одна.
Хибарка была разделена на комнату из шести квадратных метров с печкой и крохотный холодный коридорчик. От этой убогости спасала консерватория, где Юля пропадала с утра до вечера. Но вечером надо было идти домой, топить печь. Раз в три дня. Юля приносила из маленького сарайчика полное ведро угля, немного распиленных дров и старалась заполнить разгорающуюся печь доверху. В первый день спать было нестерпимо жарко, во второй – хорошо, а на третий – очень холодно. Время было предновогоднее.
Юлины друзья тоже не остались в стороне и нашли ей девочку для частных уроков игры на пианино. По общему фортепиано Юлины оценки никогда выше четвёрки не поднимались, и это её немного смущало. Однако для длинноногой и длиннорукой четырнадцатилетней ученицы её умения было достаточно.
Потянулись зимние дни. Юля стала приходить в дом дважды в неделю и заниматься с девочкой под надзором матери. Отца девочки она видела редко. Это был тихий еврейский папа, серый и мятый, как тёмный твидовый пиджак, который облегал его невыразительную фигуру. Инженерная должность отца кормила всю семью. Жена, как оказалось, не работала. Это была женщина высокая, худощавая, с бледным увядшим лицом и опущенными уголками губ. В голосе её всегда звучали требовательные нотки. Она не скрывала своего раздражения мужем и недовольства жизнью. Обычно он молчал, не вступая в спор. Только однажды Юля, придя на урок пораньше, через прикрытую дверь услышала громкие голоса. Резкий женский голос наступал:
‒ Надоело считать копейки! Ты же был самым способным в нашем классе. И что? Почему его повысили, ведь у тебя и стаж больше, и производство ты знаешь как облупленное.
‒ Да они пьют вместе! ‒ слабо защищался мужской голос.
‒ Ну и ты выпей с ними, раз надо. Ничего тебе не сделается.
‒ Ты же знаешь, у меня язва.
– Так спирт залечит. Врачи сами пьют.
– Чушь!
Появление Юли оборвало семейные раздоры. Когда же пришло время оплаты уроков, в доме не оказалось денег.
– Папа наш вместо премии получил шиш, – сказала мать, выразительно глянув на дочку. Девочка молча отвела глаза.
К Юле мамаша однажды проявила сочувствие, угостив новогодним холодцом, который вызвал у той отравление. Холодец простоял никак не меньше недели, но хозяйке Юля ничего не сказала. Тем не менее какая-то неприязнь появилась между ними. Юля всем своим видом показывала, что ничего не слышит, не замечает в чужой семье. Но хозяйка всё подозрительней приглядывалась к учительнице.
Между тем, ученица делала заметные успехи. Она уже стала разучивать пьесу Бетховена «К Элизе». То правой, то левой рукой Юля проигрывала ей трудные места нотного текста, но сама за инструмент не садилась. Скромничала, не считая себя пианисткой. Мамаша заметила это и однажды неестественно улыбаясь, заговорила:
‒ Ах, какая музыка! Могу себе представить, если бы сыграли вы, а не эта неумёха. Пожалуйста, Юля, доставьте удовольствие, ‒ и, видя, что та не спешит выполнить её просьбу, жёстко добавила, ‒ в конце концов мы вам за это платим.
Всё вскипело в Юле от возмущения, и она не раздумывая, выпалила:
‒ Простите, я музыкант, скрипачка, а не ресторанный лабух. Я не играю по заказу.
‒ Скрипа-а-ачка! – торжествующе протянула хозяйка. Лицо женщины многозначительно замерло…
На следующем уроке девочка, улучив минуту, когда матери не было рядом, прошептала Юле:
‒ А мама и папа ругались из-за вас.
‒ Да что ты! ‒ огорчилась Юля.
‒ Потому что вы скрипачка. Мама против. А папа сказал:
‒ Пусть скрипачка. Она хороший педагог. Я вижу и слышу, и сам пошёл бы к ней в ученики. – А мама сказала: ‒ Ещё чего!
А я не хочу, чтобы вы уходили. Вы такая добрая.Только не говорите им ничего.
‒ Нет, нет, конечно, ‒ задумчиво ответила Юля, наматывая на палец конец русой косы…
В уроках ей было отказано. Она была уже за порогом, когда её догнал отец семейства.
‒ Юлия, получите за последний урок, ‒ громко окликнул он её.
И тут произошло нечто удивительное. Слегка понизив голос, папаша предложил Юле давать ему уроки игры на скрипке, чем поверг её в изумление. У неё, уже имевшей небольшой опыт преподавания, никогда не было взрослых учеников.
Инженер стал приходить в Юлину хибарку со своей скрипкой сразу после работы, где, должно быть, держал инструмент, и целый час играл гаммы, этюды и небольшие пьесы. На первом же уроке он признался, что мечтает сыграть «Анданте кантабиле» из Первого струнного квартета Чайковского. Ученик её, это было ясно, когда-то учился музыке, но всё забыл. Руки его, с пухлыми, короткими пальцами были хорошо прилажены к скрипке. Тем не менее, Юля нашла недостатки в их постановке и пыталась их исправить. Однако возраст и пропущенное время давали себя знать, и его левая рука неуклонно соскальзывала в привычную позицию, что огорчало требовательную учительницу. Умом Юля понимала, что для любителя это не так важно, но педагогический пыл брал верх, и на следующем уроке она опять не удерживалась от замечаний.
Впрочем, мужчина отличался молчаливостью и упорством. За весь урок он не произносил ни слова. Юля не могла понять его настроения. Только иногда, когда он играл «Анданте кантабиле», на лице его появлялось нечто, похожее на мучительную нежность. Размышляя о своём странном ученике, Юля пришла к выводу, что должность советского инженера не такая завидная, как ей казалось, хоть и звучит красиво, ведь все мальчики того времени метили в инженеры. Им было невдомёк, что зарплата инженера станет в скором времени темой бесчисленных анекдотов.
На одном из уроков Юля, подталкиваемая любопытством, решилась спросить:
‒ Где Вы учились играть?
Ученик помолчал, а потом, раздумывая, медленно проговорил:
‒ Сколько себя помню, меня всегда тянуло к скрипке. У нас в городе был старый скрипач, который играл на всех свадьбах. Когда я его слушал, то становился сам не свой. Примерно с пяти лет я стал просить отца отдать меня учиться к старику, но тот к тому времени почти ослеп и не взялся за моё обучение. Брат моего отца жил в Одессе, занимал высокий пост. Узнав о моём влечении к скрипке, он настоял, чтобы меня показали Столярскому. Слышали про Столярского?
Кто из музыкантов не знал легендарного педагога, вырастившего почти всю мировую скрипичную элиту того времени!
‒ Помню доброго толстячка в больших очках. Он говорил с отцом, долго мял мои руки, растягивал их, пел со мной, стучал карандашом. Под конец развеселился и сказал, что из меня будет толк.
Рассказчик помолчал и продолжил:
‒ Неожиданно дядю арестовали, и отец боялся появляться со мной в Одессе. Когда в нашем городе открылась музыкальная школа, мне было уже девять лет, но меня приняли. Я был горд и мечтал стать музыкантом, однако мой отец был против. Он говорил, что наше время требует инженеров, конструкторов, изобретателей.
‒ С твоей головой ты многого добьёшься, ‒ настаивал он.
‒ Я и в самом деле был первым в классе по математике. Ну и вот…
Он замолчал и стал собираться.
С этого дня протянулась между учительницей и её учеником невидимая нить доверия. Юле казалось, что она приняла эстафету от самого Столярского, и это внутренне наполняло её гордостью.
Тем временем приближалась весна, топить печь приходилось уже реже. Жить стало легче. Молчаливый ученик не пропускал ни одного урока. Он заметно продвинулся в игре, научился вибрировать, и звук его приобрёл глубину. Играя, он слегка раскачивался в такт музыке, в кантилене голова его клонилась набок, и глаза в упоении музыкой на мгновение прикрывались.
***
За окном темнело. Юля забеспокоилась. Она добралась уже до Пиковой дамы.
«А Германа всё нет…» Странно… Обычно он бывал довольно точен…
Неожиданный грохот прервал ход юлиных мыслей. Дверь открылась, но на пороге стоял не ученик, а его жена. Полы её пальто распахнулись от стремительного движения, берет съехал на сторону. Вместе с ней с улицы в комнатёнку ворвался холодный воздух. Глаза женщины устремились на Юлю колючим взглядом, и только в уголках ярко окрашенного рта пряталось страдание. Остановившись на пороге, она окинула комнату взглядом и нервно воскликнула:
‒ Так вот вы где спрятались! Ха! Ну и гнёздышко!
Юля остолбенела от неожиданности. А женщина продолжала:
‒ И часто он у тебя тут бывает? Ах, ты дрянь! И не стыдно, тебе, девчонке, мужика от семьи отбивать? Завлекла его своей скрипкой! Сучка!
В голове у Юли зашумело, кровь бросилась ей в лицо и она не смогла выговорить ни слова. Женщина повернулась на каблуках и, уходя, через плечо добавила:
‒ Ещё раз узнаю, что он был здесь, сообщу, куда надо – и ему на работу, и тебе в комсомол! Дверь захлопнулась, и Юля осталась одна, ошеломлённая таким невероятным обвинением.
Ученик больше не пришёл, ни в тот день, ни после.
Через некоторое время Юля узнала от друзей, что инженер скончался от инфаркта прямо на работе, поздно вечером. Около него, лежащего на полу в кабинете, валялись скрипка и ноты «Анданте кантабиле».
Юля попыталась восстановить в памяти забытый образ, но не могла вспомнить бесцветное лицо своего странного ученика, лишь тёмный твидовый пиджак с оттопыренными карманами, из которых тот вынимал мятые денежные бумажки, расплачиваясь за урок.
