«Я – опухоль!» – скользнуло с губ и растворилось в яростной тиши. Я был подавлен, как и прочие, присутствующие в этом раскалённом от гнева помещении. Мы сидели по кругу, чтобы видеть друг друга, открывая уязвлённые души. Ни одна нить света не вкрадывалась в дневной полумрак через плотно зашторенные окна.
Взгляд проплыл по необхватным субстанциям, зачернившим и без того мрачное место. Все здесь ничем не отличались от меня. Безобразные черты, широкие изгибы и отростки, похожие на бородавки, – во всём виднелась роковая судьба. У всех свои причуды: у одного прекрасная работа, у другой болезненная свадьба, а третья мало пьёт. Нас объединила смелость поделиться трагическим событием, произошедшим в жизни.
«Я – опухоль, ею и подохну!» – мой голос прозвучал бодрее. В виноватом взгляде отразились лощёные сгустки отвратных созданий, пускающих струи зловонного гноя. Молчание разбавилось клокотом. Они всполошились, приняв мои переживания за что-то родное.
Год назад врачи обнаружили у меня злокачественного человека. Неутешительный диагноз потряс меня. Первые дни я не понимал, как к нему относиться, всё гадал, где мог заразиться. Я же злотворный образ жизни веду, обществу врежу, всех ненавижу и стыжу. Мне чуждо сопереживание, а совесть для меня – ругательство. Я даже медаль от мэра получил за шовинизм и ксенофобию. Не навёл ли на меня кто порчу за верную идеологию?!
Паскудные мысли толкали на грань помешательства. Ещё никогда я не был так близок к предательству своих убеждений. Хотел разреветься, отдаться в объятья ненавистной жены. За двадцать лет брака мы ни слова правды друг другу не бросили, жизнь, как говорят, в идиллии. А теперь признаться в смертельной болезни? Да она вышвырнет меня из квартиры! Мне ли не знать? Мы с ней живём душа в душу, ни дня без скандала! Эх, что же делать, хорошего мало, думал я тогда.
Врачи не давали прогнозов, по-ежиному сворачивались, избегали вопросов. С человеком бороться сложно, говорили они, человек убивает. Но чудеса бывают! Я, конечно же, в чепуху не поверил. Многих знакомых чума одолела. Уверен, она никогда не насытится. Крепится в наших умах, в оболочке кошмара теплится. Один доктор дал мне скудный совет: богу молиться. Я послал его к чёртовой бабушке! С моих уст каждое божье утро молитвы сыплются, уж не знаю, как Всевышнему усластить, чтобы любимая жёнушка перестала жиреть от безделья. Гнилое поверье! Оно заложено в нас, чтобы мы доверились мошенникам. А тут ещё и болезнь накатила. Пора рыть могилу! Мой кошелёк пуст для продавцов хилиазма и узаконенных знахарей.
Дрянная, скажу вам, зараза, этот человек! Меня кружило, нутро вечно бурлило, ощущалась выеденная пустота. Хотелось двигаться, я почти перестал расти. А чувства, ох эти липкие чувства, от которых тело зудело. Вы знаете, что такое улыбка? Нет, не та привычная для нас лыба злорадства или ехидства, а неподдельная, добрая улыбка. Только не пугайтесь! Я на собственной шкуре нёс ту постыдную физиономию. Прошу, не отдаляйтесь в неприязни, мне и самому противно это вспоминать. Губы расходились поневоле, являя окружающим лик смерти. Они сторонились меня, открещивались, как от ходячего трупа.
«Здравствуйте!» – поздоровалась пожилая соседка у подъезда. Она обволокла своей тучной массой лавочку и смотрела на меня, как на мерзкого паразита. Готова была раздавить, если бы захотела. Я лишь кивнул и последовал дальше, однако та изрекла в спину: «Вы моего Барсика спасли. Я чем-то вам обязана?»
Возле старушки ползал большеглазый червь, пищал и испускал тягучую слюну, от которой исходили кислотные пары. На днях он уполз от хозяйки, а я вернул питомца в дом. Не понимаю, что на меня нашло, но стало жаль червя в ту секунду, когда хлынувший дождь едва не смыл бесполезное животное. Я взял его, забитого, перепуганного, и отнёс пенсионерке. Это случилось за месяц до того, как я обратился в больницу с болями в теле.
Постойте, я, кажется, начал догадываться. Меня стошнило в тот вечер, когда я вернул Барсика. Он был болен и заразил меня? Или всё на порядок сложнее? Неужели я поступил слишком правильно?! Да ну, ерунда! Во мне столько гадости, хоть раздавай. Через край плещется, когда дело касается чьей-то радости. Говорю без прикрас.
Настал злосчастный час. Я перестал собачиться с женой. Она всё сразу поняла, как только я добрался до квартиры. «Привет!» – подлое слово вырвалось и выдало с потрохами. Как сейчас вижу её перед собой: застыла, изучая меня испуганным взглядом. Хотел закатить истерику, да она своим безразличием прожигала мне сердце. Для неё я стал хуже изменника. Пленником случая был вытравлен из дому.
Меня ломало, изнутри всего разрывало, я не мог плескать глупостями в социальных сетях, разучился оскорблять и нападками оборонять свою правду. Плевать, кто как выглядел и что говорил, мной управляла горячка. Хотелось о стену разбиться или с ветром за окном слиться. Хворь вынуждала замолчать и смириться. Я видел чужие лица, на которых от восторга оставались длинные шрамы. Это ли не приближение смерти, о которой все так шумят на протяжении жизни?
«Во мне злокачественный человек!» – я вдалбливал в себя маргинальную мысль, принимая грязную явь.
Прошу, заткните уши, если не готовы такое слушать. Человек во мне заставлял размышлять. Не охайте, молю, не нужно сопереживать. Это больно лишь в первые минуты. Равнодушие приходит быстро. Больше не хотелось разговаривать на неудобные темы, а желудок выворачивало от радио и прессы. Всё вокруг потеряло интерес.
Мучительно каждое утро просыпаться в холодном поту, улыбаться солнечному свету и пению птиц за окном. Не посчитайте меня сумасшедшим. Знаю, в нашем обществе нельзя быть счастливым. С пелёнок в нас взращивают ненависть к чужим ценностям, сочиняют протест, ища в религии ответ, а если такового нет, то переписывают текст в угоду реалиям. Как же мечталось выругаться, да все слова растерялись.
Становилось страшно. Кожа холодела всякий раз, когда в голове вспыхивали размышления о безвестности в сыром гробу. Я занимался самоедством, только в этом находил кратковременную отвлечённость. Мне приходилось докучать врачам, топтать больничные пороги, чтобы добиться операции. В меня летели отговорки: «Нельзя! Человек на первой стадии безвреден!». Сплошь признания в бессилии.
На третий месяц моё состояние ухудшилось. За считаные дни выросли ноги. Неугомонные, несуразные конечности всё время куда-то стремились, водили кругами. Я не мог с собой совладать, они тащили всюду: в великолепие природной красоты, на реки, озёра, в потерянные закоулки города и даже в галерею с её безвкусным искусством. Вы бы знали, как ужасно познавать окружающий мир вместо загнивающей чужбины, в которой мне никогда не бывать. Прежде хотелось обсуждать иноверцев, унижать их за волю и разум, ставить себя выше на пять рангов. Все мы так делаем. Но болезнь внесла правки в мои грустные будни. Я бы в тот миг всё отдал, чтобы развязать склоку с незнакомцем или обругать мурал на стене. До смерти не хватало недовольства. В натужной злобе я пытался проявлять свою истинную натуру, но со стороны это смотрелось фальшиво. Во мне угасал скандалист, взращённый победоносным коллективом. Из жил выпаривался яд, которого нам нельзя лишиться.
Ноги стали жутко шевелиться, будто приплясывали. Какое противное слово. На меня с осуждением смотрели проходимцы, лаяли, брызжа слюной. Они рвали меня своими взглядами, побуждая хохотать и веселиться. На площади я, вероятно, был единственным уродом среди образцов очарования. Танцевал и прыгал в угоду взбесившейся толпе. Мне было дико принимать действительность. Человек губил во мне личину.
Вам когда-нибудь снились любовь и мир? Да-да, те самые кошмары из детства. Представьте, что вы оказались внутри подобного Армагеддона. Мне довелось там побывать. Память об этом останется со мной до могилы.
С каждым днём становилось только хуже, я никому не был нужен. Все отреклись, никто не желал связываться со мной, обходили стороной, как прокажённого. Так быстро всё менялось, внутри чесалось и жгло. Врачи продолжали отнекиваться, сетуя на нехватку лекарств.
На пятый месяц патология развилась. У меня появились две руки. Я всё больше походил на страшилище, видел себя таковым в отражении. Сознание вынуждало тянуться ко всему, что неровно лежало. Кривые пальцы сжимали предметы, ощупывали их. Руки воспринимались лишними деталями, прилепленными в спешке. Знаю, вам не понять… и не нужно! Врагу не пожелаешь заболеть человеком. Это действительно страшно. Страшно, когда в тебе просыпаются чувства и ум, — самое важное в этой болезни.
Я пришёл в библиотеку. Руки принялись хвататься за пыльные книги. Я никогда не испытывал большего стыда. Как бы ни отворачивался, мною овладевал интерес, внутри бушевал регресс — упадок интеллекта. Плохо ли это? Моя истина сменилась на ложь, выдуманную тысячи лет назад. Тексты, испытанные временем и восхвалённые недоумками, оседали в подсознании. Наука, тьфу на это бранное слово! Она вытесняла религию, съедала во мне всю опухоль. Я стал забывать, как хлестал идиотов за факты, от которых меня корёжило. Мечтал в остервенении кричать, но было поздно. Во мне усох весь гной, а рубцы самобичевания затянулись. Тело разгладилось, исчезали наросты и складки.
Разум очистился, забылись познания обо всём на свете. Мне было больно представлять, что где-то ждут моего непрошеного мнения. Пропал великий эксперт, способный испортить утро незатейливым ответом. Всё осталось в прошлом.
Я жил на улице, ночевал в помойных подворотнях, делил пищу с бездомными животными. Сам в такое превратился. Простите, жутко это вспоминать. Мне приходилось уворачиваться от нападок детворы, пока взрослые в стороне учили их калечить беззащитных. В моём больном сознании не умещалось, с каким упорством я делал раньше то же самое. Увы, но признаёшь подобное лишь перед смертью.
За восемь месяцев я лишился всего: потерял жильё, ненавистную жену и поганую работу на целлюлозной фабрике. Мне было сложно сжиться с обитателями мрачных улиц. Они грубы и очень уж похожи на меня прежнего.
Равнодушный к жизни, я отдался недугу. Смирился! Внутри меня рос человек. Рождённый во злобе, изгнанный всеми, заблудший в городе пороков и лицемерия. Перед глазами крутились осклизлые гримасы падальщиков, жаждавших моей гибели. Как жаль оказаться по ту сторону лагеря. Именно жаль, ведь до этого я не знал такого слова! Они прогоняли меня, как назойливую муху, отмахивались, кричали что-то на гневном наречии. Сплошной ор, отдающий мертвенной душой.
Как-то ноги привели меня на яркий цветник под синим сводом. Вокруг виднелись вырытые ямы, напомнившие мне могилы для пришедших умирать. Неприятный аромат цветов и ягод насыщал чистейший воздух. Мерзость! Хотя, признаю, тогда он воспринимался иначе. Позади, в бурой пелене тумана, остался город, окольцованный забором. С цветастого холма открывался вид на чёрные высотки, что своими шпилями пронзали искристые тучи.
Я больше не мог идти, упал, скукожился. Тело билось в конвульсиях, меня сжимало, воротило, а нутро хрустело. Плотная кожа тянулась, рвалась, сквозь неё что-то стремилось к свободе. Это была голова человека. Она пугала своими изгибами и отверстиями, на ней тоже были глаза. Меня стошнило от увиденного!
Я в боязни прикоснулся руками к лицу, встряхнулся. Одолела неуёмная тоска по прошлому. Слёзы посыпались, смыв грязь с ладоней. Я взревел, как только мог, мечтал убиться, но человек во мне останавливал. За каких-то восемь месяцев из прекрасной опухоли я трансформировался в ужасное создание. Человек зародился во мне неслучайно, как только почуял доброту. Теперь я понимаю, что нельзя поддаваться слабости. Злокачественный человек победил, дорос до последней стадии. Близился конец. Я видел, знал и не противился. Ждал! Вот-вот меня накроет мгла невозврата.
Внезапная сирена скорой помощи встряхнула сознание. Я увидел мерцающие в тумане маячки. Они приближались, но не дарили надежду. Это врачи, они ехали, чтобы сжечь меня в глубокой могиле. Ни на что иное моя испачканная в жизни плоть не годилась. Набравшись смелости, я намеревался сам прыгнуть в яму.
«Лекарство нашлось!» – прозвучало вдали, как бальзам на остывшую душу. Я обернулся. Врачи торопились ко мне с носилками. Это было последнее, что запомнилось. В глазах помутилось, ноги ослабли, волоча на себе тушу. Чёрная пропасть беспамятства проглотила меня.
Я провалялся без сознания неделю. Пережил десятки операций и переливание гноя. Так рассказывал врач во время перевязки. Всё моё тело было покрыто шрамами. Оно горело под слоем жгучей мази, убивающей клетки человека. Во мне опять разыгралась нелюбовь, я точно выздоравливал! Врач слишком медленно работал, да и бинтами обмотал моё изумительное тело кое-как. Бардак! Жалобу на вкусный завтрак я тоже накатал и в администрацию отдал. Ну а ремонт в палате? Здесь я промолчу, поскорее бы закрыли этот филиал садистов и убийц. Мне удалось сбежать оттуда через день. Ну… как сбежать, поганой метлой выгнали.
Реабилитация после человека проходит медленно. Как говорят знакомые, чудо, что мне удалось победить ужасную хворь. Конечно, я же крепок духом, умирать и не думал! Впереди много работы, и злоба в ней пригодится по полной.
Все мы приверженцы консерватизма и не приемлем ложных мнений. Внимание, разжёвываю каждому, не благодарите! Кто же, как не я, сторонник фундаментальной философии трагизма, вдолбит в гнилостные телеса, что жизнь дана не для веселья? Только представьте, если все вдруг начнут развлекаться! Мы исчезнем как вид. Искушению нельзя поддаваться, нужно хранить скрепы вражды под надёжным замком. Мы обязаны друг друга бояться. Прозябать во мраке мнимых границ – наш удел, наша гордость. Здоровье нации — бесчеловечность! А тем, кто вздумал сомневаться, я могу дать прекрасный совет: нельзя распыляться на сантименты. Добро – преступление, зло – смысл движения! После пережитого кошмара я усвоил постулат: «Я – опухоль, ею и подохну!»
