Я — урод (Исповедь урода)

1.

Я — урод. Рост у ме­ня, как у две­на­дца­ти­лет­не­го ре­бён­ка, гла­за — ко­сы, уши от­то­пы­ре­ны, гу­бы уз­ки. Прав­да, нос у ме­ня ак­ку­рат­ный, но на фо­не все­го мое­го не­со­вер­шен­ст­ва он один не мо­жет спра­вить­ся с жес­то­ким при­го­во­ром При­ро­ды, за­ста­вив­шим ме­ня от­бы­вать на­ка­за­ние за чьи-то страш­ные гре­хи.

В ут­ро­бе ма­те­ри я был так на­пу­ган, что мои мут­но-зе­лё­ные гла­за со­шлись вме­сте и на всю жизнь за­сты­ли вы­ра­же­ни­ем стра­ха.

Я пред­став­ляю се­бе, как это про­изош­ло.

У нас нет те­ле­ви­зо­ра, ибо, по мне­нию от­ца, он раз­вра­ща­ет, де­ла­ет че­ло­ве­ка ле­ни­вым и без­дум­ным. По­это­му куль­­тур­ную про­грам­му на­ших ве­че­ров осу­ще­ст­в­ля­ет отец. Ему не нуж­ны оп­по­нен­ты, ему нуж­ны слу­ша­те­ли. Отец чи­та­ет нам вслух ме­ст­ную га­зе­ту. Вы­би­ра­ет со­об­ще­ния о тра­ге­ди­ях и не­сча­сть­ях. Сма­куя, по не­сколь­ко раз, по­вто­ря­ет циф­ры дет­ской смерт­но­сти и уми­раю­щих от го­ло­да, циф­ры убийств и по­хи­ще­ний, ты­чет паль­цем в фо­то­гра­фии стра­даль­цев. Вы­ва­лив на нас то, что, по его мне­нию, нам нуж­но знать, он на­чи­на­ет ве­щать. Это гвоздь про­грам­мы. С вос­тор­гом ри­су­ет пе­ред ма­те­рью кра­соч­ные кар­ти­ны че­ло­ве­че­ской ги­бе­ли во­об­ще и от­дель­ных лю­дей в ча­ст­но­сти. Вы­со­ким сло­гом рас­су­ж­да­ет о брен­но­сти и бес­смыс­лен­но­сти жиз­ни.

На­сла­ж­да­ет­ся он не толь­ко соб­ст­вен­ны­ми сло­ва­ми, но и про­из­во­ди­мым эф­фек­том.

Ви­жу ли­цо ма­те­ри, ко­гда отец го­во­рит о том, как у ко­го-то вы­ры­ва­ют ко­неч­но­сти, с ко­го-то сди­ра­ют ко­жу, ко­го-то вздёр­ги­ва­ют на ви­се­ли­цу, кто-то гни­ёт из­нут­ри. В рас­ши­рен­ных зрач­ках за­стыл ужас. И не­до­уме­ваю, по­че­му она тер­пит, по­че­му слу­ша­ет всю эту ахи­нею? И во­об­ще по­че­му жи­вёт с от­цом, ес­ли он воз­бу­ж­да­ет в ней ужас?

Од­на из тайн, ко­то­рую мне пред­сто­ит от­крыть в те­че­ние мо­ей жиз­ни.

Мо­гу пред­по­ло­жить, что про­ис­хо­ди­ло в по­доб­ные мо­мен­ты в её ут­ро­бе, ко­гда в ней за­ро­дил­ся я.

Не уро­дом, я дол­жен бы ро­дить­ся кра­си­вым, по­то­му что мать кра­си­ва, вы­со­ка, строй­на, и отец кра­сив и мо­гуч.

Ви­жу про­цесс пре­вра­ще­ния кра­сав­ца, ко­то­рым я был за­ду­ман, в уро­да.

Я — го­ло­ва­стик в ма­те­рин­ской ут­ро­бе. Из ма­те­рин­ской ут­ро­бы слы­шу го­лос от­ца и ощу­щаю, как с пер­вы­ми сло­ва­ми о му­ках, пред­ше­ст­вую­щих смер­ти, и о са­мой смер­ти мать на­пря­га­ет­ся, как пы­та­ет­ся со­про­тив­лять­ся от­цов­ско­му го­ло­су — не слы­шать то­го, что он ве­ща­ет, она хо­чет за­щи­тить ме­ня. Но она не мо­жет ог­лох­нуть на то вре­мя, ко­гда он го­во­рит. И не мо­жет сбе­жать на ули­цу. От его слов на­чи­на­ет­ся в ма­те­ри дрожь. И ме­ня со­тря­са­ет виб­ра­ция. Ма­те­рин­ская ут­ро­ба съё­жи­ва­ет­ся, ску­ко­жи­ва­ет­ся, не да­вая мне воз­мож­но­сти рас­ти — бес­по­мощ­но бьюсь я о тес­ные стен­ки на­пряг­шей­ся мат­ки. Те­перь это не мат­ка, со­зи­даю­щая ме­ня, это — ка­ме­ра с умер­щв­лён­ной стра­хом ма­те­ри­ей, в ко­то­рой не мо­гут раз­вить­ся ро­ди­тель­ские со­вер­шен­ст­ва, че­рез ко­то­рую не мо­жет про­ник­нуть в ме­ня да­­же са­мая не­об­хо­ди­мая пи­ща. Не мать, спазм, об­ры­ваю­щий жизнь её соб­ст­вен­ную и мою в её ут­ро­бе.

Но я бьюсь за се­бя, за свою жизнь. Я хо­чу поя­вить­ся на свет, в лю­бом ви­де, пусть — уро­дом. И, во­пре­ки убий­це-от­цу, вы­ры­ва­юсь из клет­ки, из тис­ков, я ро­ж­да­юсь, го­то­вый ку­сать­ся, без­зу­бым ртом рвать кус­ки от пи­ро­га жиз­ни. И я рву. Я про­жор­лив. Я вы­са­сы­ваю мать пол­но­стью, из обе­их гру­дей за од­ну кор­мёж­ку, и ору, тре­буя ещё и ещё еды. Мне долж­ны воз­дать за всё, че­го я был ли­шён в ма­те­рин­ской ут­ро­бе!

Я ещё не знаю, что я — урод, и по­то­му ве­ду се­бя как же­лан­ный ре­бё­нок, я ору и при­вле­каю к се­бе вни­ма­ние.

Но очень ско­ро на­чи­наю по­ни­мать, ко­гда и че­го мне ждать от жиз­ни.

Имя ма­те­ри — Ро­за, имя от­ца — Фи­липп, моё — Ро­берт.

Зву­чит еже­днев­но очень ти­хое: «Фи­липп ушёл, иди ко мне, Роб­би», и я сра­зу ока­зы­ва­юсь на ру­ках у ма­те­ри.

Я рас­ту толь­ко то­гда, ко­гда от­ца нет до­ма, по­то­му что на это вре­мя мать вы­хо­дит из столб­ня­ка и все свои чув­ст­ва и за­дав­лен­ные спо­соб­но­сти вы­плё­ски­ва­ет на ме­ня. Она по­ёт мне, рас­ска­зы­ва­ет бы­ст­рой ско­ро­го­вор­кой о зве­руш­ках и вол­шеб­ных ост­ро­вах, она кор­мит и лас­ка­ет ме­ня — гла­дит мои жид­кие во­ло­сы. И под её ру­ка­ми, под её го­ло­сом, под её лю­бо­вью, как под сол­неч­ны­ми лу­ча­ми, я рас­ту. До мгно­ве­ния воз­вра­ще­ния от­ца. Как толь­ко он по­во­ра­чи­ва­ет ключ в зам­ке, мы оба перестаём жить.

С ка­ж­дым днём сво­ей жиз­ни я при­об­ре­таю опыт: при от­це нель­зя сме­ять­ся, при от­це нель­зя дви­гать­ся, при от­це нель­зя кри­чать и да­же ды­шать. И я учусь с его при­хо­дом за­ми­рать, как за­ми­ра­ет моя мать.

Мож­но бы пред­по­ло­жить, что отец мой — обык­но­вен­ный су­ма­сшед­ший, но как же то­гда око­ло два­дца­ти лет он ра­бо­та­ет в од­ном из круп­ней­ших бан­ков на­ше­го го­ро­да, где тре­бу­ют­ся от не­го чёт­кость, по­ни­ма­ние чу­жой пси­хо­ло­гии и где ни­кто не по­тер­пел бы от не­го пси­хи­че­ской не­урав­но­ве­шен­но­сти? Как же то­гда он мо­жет не­сти на се­бе от­вет­ст­вен­ность за все про­бле­мы в на­шем до­ме и раз­ре­шать их? Он за­пре­ща­ет ма­те­ри ра­бо­тать и яв­ля­ет­ся един­ст­вен­ным на­шим кор­миль­цем. Сам по­ку­па­ет нам еду и оде­ж­ду. Он со­став­ля­ет ма­те­рин рас­по­ря­док дня, на­при­мер, ве­лит ей гу­лять. Так за­ве­де­но бы­ло до дня мое­го ро­ж­де­ния. И так им за­ду­ма­но быть до смер­ти.

Что рас­кры­ва­ет это его стрем­ле­ние во всём под­чи­нить нас с ма­те­рью се­бе, сде­лать нас за­ви­си­мы­ми от не­го в ка­ж­дом на­шем ша­ге: пси­хи­че­ское не­здо­ро­вье или жа­ж­ду вла­сти? По­че­му он хо­чет, что­бы мы кор­ми­лись из его рук, как до­маш­ние жи­вот­ные?

2.

Не­смот­ря на тер­рор от­ца и ма­те­рин страх пе­ред от­цом, с мо­им ро­ж­де­ни­ем у ма­те­ри поя­ви­лись свои сфе­ры жиз­ни. Ви­ди­мо, я при­дал ей си­лы на роб­кие про­яв­ле­ния соб­ст­вен­но­го «я». Втай­не от от­ца она по­сту­пи­ла на ра­бо­ту: ста­ла раз­но­сить поч­ту. «Гу­ля­ем» мы те­перь вме­сте с га­зе­та­ми и пись­ма­ми, вы­со­кой го­рой воз­вы­шаю­щи­ми­ся в мо­ей ко­ля­ске.

Две тай­ны есть те­перь у ма­те­ри от от­ца. Од­на — еже­днев­ная трёх­ча­со­вая ра­бо­та. Вто­рая — Ели­за­бет.

Ели­за­бет — то­щее гла­за­стое су­ще­ст­во, убо­гое, как и я. Толь­ко её урод­ст­во не в гла­зах, гла­за у неё про­сто-та­ки за­ме­ча­тель­ные, а в гор­бе: ост­рый горб клю­вом пе­ли­ка­на тор­чит на её спи­не!

Не знаю ис­то­рии зна­ком­ст­ва, в шко­ле ли они с ма­мой учи­лись вме­сте или встре­ти­лись на поч­те, но от­но­ше­ния их — пол­ное до­ве­рие друг к дру­гу и пол­ное взаи­мо­по­ни­ма­ние, ко­гда дос­та­точ­но од­ной фра­зы вме­сто дол­го­го раз­го­во­ра.

Так, час­то Ели­за­бет пе­ву­че го­во­рит: «Ро­за, кто-то из нас до­жи­вёт до его ше­ст­на­дца­ти­ле­тия!» Я не по­ни­маю, за­чем она, как поп­ка, из раза в раз по­вто­ря­ет эту фра­зу. Но ка­ж­дый раз сра­зу же по­сле этой фра­зы Ели­за­бет у ма­те­ри ме­ня­ет­ся ли­цо: ужас сме­ня­ет­ся спо­кой­ст­ви­ем, и да­же по­яв­ля­ет­ся не­сме­лая улыб­ка.

Я во­об­ще не по­ни­маю их птичь­е­го язы­ка, их раз­го­во­ров, но за­то по­ни­маю чае­пи­тия с тон­ки­ми хру­стя­щи­ми пе­чень­я­ми — Ели­за­бет са­ма пе­чёт их.

Ин­ва­лид­ной пен­сии ей ед­ва хва­та­ет на квар­ти­ру-сту­дию и еду: пи­та­ет­ся она очень скром­но, и ни­че­го лиш­не­го в её до­ме нет. Но у неё есть боль­шие тра­ты.

Во-пер­вых, она очень лю­бит кра­си­во оде­вать­ся. Сле­дит за мо­дой и да­же поч­ту раз­но­сит в мод­ной оде­ж­де.

Вто­рая страсть Ели­за­бет — те­ат­ры.

За­ра­бо­тан­ные на поч­те день­ги все це­ли­ком она тра­тит на на­ря­ды и на те­ат­ры.

Те­ат­ры не­дос­туп­ны для ма­те­ри, но Ели­за­бет доб­ро­со­ве­ст­но в ли­цах пе­ре­ска­зы­ва­ет нам спек­так­ли от на­ча­ла до кон­ца. Па­мять у неё пре­вос­ход­ная. А мо­жет быть, она хо­дит на ка­ж­дый спек­такль по не­сколь­ку раз, что­бы за­пом­нить его от сло­ва до сло­ва? Так или ина­че в сту­дии Ели­за­бет зву­чат точ­ные стро­ки Шек­спи­ра и Ло­пе де Ве­га, При­стли и Уит­ме­на.

Ели­за­бет — ак­три­са! И моя мать — ак­три­са то­же. Они уст­раи­ва­ют пред­став­ле­ния. Я, един­ст­вен­ный их зри­тель, сна­ча­ла взи­раю на эти «show» из ко­ля­ски, по­том — с дет­ско­го сту­ла для еды, ко­то­рый Ели­за­бет спе­ци­аль­но для ме­ня ку­пи­ла, и на­ко­нец — с её тах­ты, из «пар­те­ра», как она го­во­рит. Они по­ют в два го­ло­са, тан­цу­ют под свои пес­ни, ра­зыг­ры­ва­ют сце­ны. Ма­ма — «она», Ели­за­бет — «он».

Но, не­смот­ря на то, что Ели­за­бет — «он», она оде­ва­ет­ся жен­щи­ной и в нис­па­даю­щих до по­лу оде­ж­дах ста­но­вит­ся кра­са­ви­цей. Ру­мя­нец на ще­ках, све­тя­щие­ся умом и стра­стью гла­за, гра­ция… Я на­чис­то за­бы­ваю о её гор­бе, о её ис­то­щён­но­сти и оди­но­че­ст­ве.

Ка­за­лось бы, ка­кая ма­лость — со­рок ми­нут клас­си­ки и люб­ви еже­днев­но, но эти со­рок ми­нут, да­руе­мые мне дву­мя пре­крас­ны­ми жен­щи­на­ми, — мои глав­ные уни­вер­си­те­ты. Ес­ли бы их не бы­ло в те­че­ние че­тыр­на­дца­ти лет мо­ей жиз­ни, не бы­ло бы ме­ня жи­во­го, про­рос бы я весь зло­бой и со­жрал бы зло­бой сам се­бя, так ста­ра­лась чёр­ная си­ла, явив­­шая­ся в мою жизнь вме­сте со звез­дой, за­ро­див­шей ме­ня, ме­ня унич­то­жить.

При встре­че и при рас­ста­ва­нии мать и Ели­за­бет мо­лят­ся за ме­ня и за тот празд­ник, ко­то­рый у них по­лу­ча­ет­ся ка­ж­дый буд­ний день, а вер­нее, ко­то­рый они ро­ж­да­ют сво­им та­лан­том.

Бог для них — чет­вёр­тый уча­ст­ник их празд­ни­ка. «Бог всё ви­дит, — час­то по­вто­ря­ют они мне. — Бог по­мо­жет те­бе все­гда!»

Отец ни во что не ве­рит, а ес­ли бы ве­рил, то ве­рил бы в Дья­во­ла, а не в Бо­га, ибо он счи­та­ет: пра­вят бал жиз­ни смерть и зло. О чём он ни за­го­ва­ри­ва­ет, как-то всё сво­дит­ся к смер­ти и к злу. Он убе­ж­дён, что ни из ка­кой тра­ги­че­ской си­туа­ции не мо­жет быть вы­хо­да сча­ст­ли­во­го, что цве­те­ние, ра­дость мгно­вен­ны, а суть жиз­ни — раз­ру­ше­ние, гние­ние и раз­ло­же­ние. Он час­то рас­су­ж­да­ет об экс­кре­мен­тах. «Раз­ве ни о чём не го­во­рит те­бе, Ро­за, за­пах? Че­ло­век внут­ри во­нюч, по­то­му что в нём ку­ча гнию­щей пи­щи. И ор­га­ны за­час­тую в нём гни­ют. Он все­гда на­бит экс­кре­мен­та­ми до глот­ки. Па­ко­стен акт ме­ж­ду муж­чи­ной и жен­щи­ной, не эс­те­ти­чен. Па­ко­стен акт из­вер­же­ния экс­кре­мен­тов. Ка­кую обо­лоч­ку ни имей, че­ло­век внут­ри от­вра­ти­те­лен. Рас­су­ди са­ма: съел че­ло­век, мо­жет быть, и хо­ро­ший про­дукт, и сам же пре­вра­тил его в во­ню­чее гов­но».

Отец не де­ла­ет па­уз ме­ж­ду свои­ми пас­са­жа­ми, и они сли­ва­ют­ся в один мас­си­ро­ван­ный удар, об­ру­ши­ваю­щий­ся на мать, вы­зы­ваю­щий у неё па­ра­лич всех ор­га­нов.

Мать не воз­ра­жа­ет от­цу. Она все­гда пе­ред ним мол­чит.

Ко­гда я не­мно­го под­рос, я мог бы уже всту­пить с ним в спор и бро­сить ему в фи­зио­но­мию ар­гу­мен­ты о том, что не толь­ко гов­но есть в че­ло­ве­ке, в че­ло­ве­ке со­зи­да­ет­ся пес­ня, и спек­такль, и но­вый че­ло­век, и мно­гое-мно­гое дру­гое, пре­­крас­ное, че­го я уже кос­нул­ся бла­го­да­ря Ели­за­бет и ма­те­ри. Но я, чуть толь­ко под­рос, по­нял: один раз всту­п­лю в спор с от­цом и по­том не со­бе­ру сво­их мел­ких кос­тей, а то и ли­шусь пусть ко­сых, но всё-та­ки зор­ких глаз! Я вос­при­нял опыт ма­те­ри. Мол­ча­ние — путь к со­хра­не­нию тех ре­сур­сов, ко­то­рые ещё жи­вы в нас во­пре­ки еже­днев­ным пыт­кам, про­из­во­ди­мым над на­ми от­цом.

Мать, на­ту­ра впе­чат­ли­тель­ная, пе­ре­да­ла мне свою ра­ни­мость. Го­лы­ми нер­ва­ми, как и она, вос­при­ни­маю я и дух ис­кус­ст­ва, к ко­то­ро­му воз­во­дит нас с ма­те­рью Ели­за­бет, и ас­сор­ти­мент сточ­ной ка­на­вы, в ко­то­рую еже­днев­но спус­ка­ет нас с ма­те­рью отец.

3.

Ели­за­бет и отец — два по­лю­са мо­ей жиз­ни.

Есть ещё в мо­ей жиз­ни Эн­д­рю. Он не мо­жет жить без ме­ня, как и я без не­го.

Эн­д­рю учит­ся со мной с пер­во­го клас­са в public school.

Не раз я за­да­вал ему во­прос, по­че­му его отец, бо­га­тей­ший че­ло­век на­ше­го го­ро­да, от­дал сы­на не в ча­ст­ную, а в го­су­дар­ст­вен­ную шко­лу? Эн­д­рю ух­мы­ля­ет­ся и не от­ве­ча­ет, пре­дос­тав­ляя ре­шить эту за­дач­ку мне са­мо­му.

Ис­то­рия на­ших от­но­ше­ний та­ко­ва. В семь лет пе­ре­сту­пил я по­рог шко­лы. За пер­вый урок не ус­пел ог­ля­деть­ся и ра­зо­брать­ся, с кем све­ла ме­ня судь­ба: слу­шал учи­те­ля, ко­то­рый рас­ска­зы­вал о том, как на­ча­лась на­ша стра­на. На пе­ре­ме­не ре­бя­та ок­ру­жи­ли учи­те­ля, а ко мне по­до­шёл Эн­д­рю. Ка­кое-то ко­ли­че­ст­во вре­ме­ни по­сто­ял пе­ре­до мной по­ка­чи­ва­ясь, раз­гля­ды­вая ме­ня с не­скры­вае­мым удив­ле­ни­ем. «Это то, что мне на­до», — ска­зал он хмык­нув и вдруг, со все­го ма­ха, уда­рил ме­ня по ли­цу. Я был мал и лё­гок и от­ле­тел к сто­лу. Уда­рил­ся го­ло­вой, по­те­рял соз­на­ние. Мгно­ве­ние, и я сно­ва стою пе­ред ним: Эн­д­рю встрях­нул ме­ня со всей сво­ей си­лой и по­ста­вил пе­ред со­бой. Ни учи­тель, ни ре­бя­та не за­ме­ти­ли то­го, что я был без соз­на­ния.

Ма­ми­но «Бог всё ви­дит, Бог по­мо­жет те­бе» силь­но по­шат­ну­лось для ме­ня в тот мо­мент, ибо Бог на­вер­ня­ка не уви­дел мое­го по­лё­та к сто­лу и не толь­ко не по­мог, а до­воль­ной обая­тель­ной улыб­кой Эн­д­рю оз­на­ме­но­вал на­ча­ло мо­их мук.

Эн­д­рю пре­вра­тил моё школь­ное де­ся­ти­ле­тие в ад, а вме­сте с тем при­ру­чил ме­ня, как при­ру­ча­ет к се­бе хо­зя­ин свою со­ба­чон­ку. Со­ба­чон­ке и в го­ло­ву не при­хо­дит воз­ра­жать про­тив жес­то­ко­стей, об­ру­ши­ваю­щих­ся на неё, она лишь жа­лоб­но по­ску­ли­ва­ет, ко­гда ей осо­бен­но боль­но.

Они по­хо­жи — мой отец и Эн­д­рю.

Нет, Эн­д­рю не про­из­но­сит мо­но­ло­гов о смер­ти, гря­зи, об об­ре­чён­но­сти человека, на­обо­рот, счи­та­ет, что жизнь — сказ­ка с хо­ро­шим кон­цом, и всё в его жиз­ни бу­дет по­лу­чать­ся наи­луч­шим об­ра­зом, но суть Эн­д­рю и от­ца од­на и та же: и тот и дру­гой уве­ре­ны, что име­ют пра­во на чу­жую жизнь, и тот и дру­гой лю­бят кор­мить за­ви­си­мых от них лю­дей из сво­их рук. И ка­са­ет­ся это не толь­ко хле­ба на­сущ­но­го, ко­гда Эн­д­рю бе­рёт мне те же лан­чи и обе­ды, что и се­бе, не спра­ши­вая, люб­лю ли я гам­бур­ге­ры и пиц­цы, но и всех сто­рон жиз­ни. Так он за­став­ля­ет ме­ня «ку­шать» его ув­ле­че­ние хок­ке­ем и кар­та­ми — то­го и дру­го­го я тер­петь не мо­гу, за­дер­жи­ва­ет ме­ня по­сле уро­ков, тре­буя мое­го при­сут­ст­вия на его тре­ни­ров­ках и на кар­тёж­ных мат­чах: я обя­зан под­но­сить ему и его парт­не­рам на­пит­ки и сла­сти. При­хо­дит­ся на­ши чае­пи­тия с ма­те­рью и Ели­за­бет от­кла­ды­вать на по­поз­же, что гро­зит опо­зда­ни­ем до­мой, к воз­вра­ще­нию от­ца.

Эн­д­рю спо­со­бен и за­щи­тить ме­ня. Так, од­на­ж­ды он спас ме­ня от маль­чи­шек, драз­нив­ших и швы­ряв­ших ме­ня от од­но­го к дру­го­му и об пол, как мяч. В од­ну се­кун­ду со всей сво­ей зло­стью, на ка­кую толь­ко спо­со­бен, он рас­ки­дал их, за что я ему по гроб жиз­ни бла­го­да­рен, ибо не ос­тать­ся мне жи­вым под беспощадностью ам­ба­лов. Но я не за­блу­ж­да­юсь, нет, я по­ни­маю, за­щи­ща­ет он ме­ня как свою соб­ст­вен­ность, ко­то­рой, он бо­ит­ся, мо­жет быть на­не­сён ущерб. За­щи­ща­ет он ме­ня, что­бы са­мо­му, еди­но­лич­но, рас­по­ря­жать­ся мною: драз­нить, бить и ис­поль­зо­вать на пол­ную ка­туш­ку.

Эн­д­рю лю­бит елей­ным то­ном при­ка­зы­вать мне дёр­нуть ту или иную де­воч­ку за во­ло­сы или под­ло­жить ей в сум­ку ог­рыз­ок яб­лока… Он мас­так на вы­дум­ки па­ко­стей. И гром­че всех в клас­се хо­хо­чет, ко­гда ме­ня пе­ред все­ми спра­ши­ва­ет учи­тель, за­чем я «это» сде­лал.

Мо­жет быть, и в са­мом де­ле Бог всё-та­ки есть, и имен­но Он убе­ре­га­ет ме­ня от рас­пра­вы от­ца со мной, — по­че­му-то учи­тель ни­ко­гда не жа­лу­ет­ся на ме­ня ро­ди­те­лям.

Кто зна­ет, ино­гда мне ка­жет­ся, наш ма­лень­кий жал­кий учи­тель, не умею­щий быть гроз­ным и по­сто­ять сам за се­бя, жа­ле­ет ме­ня, про­зре­вая мою судь­бу из­гоя. Боль­ше то­го, мне ка­жет­ся, он до­га­ды­ва­ет­ся о том, кто глав­ный тво­рец и вдох­но­ви­тель всех па­ко­стей. Да, сло­ва­ми учи­тель вы­ска­зы­ва­ет своё не­до­воль­ст­во мною, но в его гла­зах я не ви­жу осу­ж­де­ния.

Не­смот­ря на свой жал­кий вид, для ме­ня учи­тель не жал­­кий. Он очень мно­го зна­ет и уме­ет рас­ска­зать нам о том, что зна­ет. Не­управ­ляе­мые в обычное время, мы за­сты­ва­ем в тех по­зах, в ко­то­рых нас за­ста­ёт на­ча­ло его рас­ска­за. О пре­зи­ден­тах, дель­фи­нах, вой­не Се­ве­ра и Юга…, не­важ­но, о чём рас­ска­зы­ва­ет мис­тер Берк­ли, мы гло­та­ем его вдох­но­вен­ные сло­ва с жад­но­стью го­ло­даю­щих и за­по­ми­на­ем на всю жизнь, так со­че­та­ют­ся они в не­рас­тор­жи­мо­сти и та­ким яр­ким по­лу­ча­ет­ся лю­бой его рас­сказ!

Эн­д­рю то­же слу­ша­ет учи­те­ля, я знаю это, хо­тя и де­ла­ет вид, что не слу­ша­ет: по­сту­ки­ва­ет ка­ран­да­шом о стол или ри­су­ет ко­раб­ли с самолёта­ми. А де­ла­ет он вид, что не слу­ша­ет по­то­му, что ощу­ща­ет се­бя и хо­чет, что­бы все ощу­ща­ли его, са­мым глав­ным во Все­лен­ной.

Эн­д­рю сра­зу стал кра­сив. Не про­сто кра­сив — ос­ле­пи­те­лен. Всё, чем об­де­ли­ла При­ро­да ме­ня, она по­да­ри­ла ему. Рес­ни­цы длин­ны и чёр­ны, гла­за име­ют не­обык­но­вен­ную фор­му, соз­даю­щую да­же без уси­лия их но­си­те­ля вы­ра­же­ние кро­то­сти и удив­ле­ния пе­ред жиз­нью. Так же са­мо­стоя­тель­ны на ли­це гу­бы, они все­гда чуть улы­ба­ют­ся и име­ют вы­ра­же­ние доб­ро­ду­шия. Эн­д­рю вы­сок и ши­ро­ко­плеч, как мой отец, и осан­ка у не­го — пол­ко­вод­ца, ко­ро­ля.

За­чем я час­то и так под­роб­но ко­па­юсь в пре­крас­ных чер­тах его, за­чем му­чаю се­бя пе­ре­би­рая их? Мо­жет, ин­туи­тив­но хо­чу при­ме­рить их на се­бя, се­бя во­об­ра­зить кра­си­вым?

Ес­ли бы в мо­ей жиз­ни бы­ли толь­ко отец и Эн­д­рю, я по­гиб бы очень бы­ст­ро. Со­гла­со­ван­ны­ми дей­ст­вия­ми они до­би­ли бы ме­ня — до­де­ла­ли бы то, че­го не до­де­лал отец, ко­гда я был в ут­ро­бе ма­те­ри.

Но в мо­ей жиз­ни есть ма­ма, Ели­за­бет и мис­тер Берк­ли, который из года в год рассказывает нам историю страны (эксперимент школы ― лишь один учитель идёт с нами из класса в класс). И по­то­му я, ли­шён­ный кра­си­вой обо­лоч­ки, обая­ния, а зна­чит, и сим­па­тии к се­бе лю­дей, а зна­чит, и воз­мож­но­сти сде­лать карь­е­ру, ибо уро­ды сде­лать карь­е­ру не мо­гут, стал про­рас­тать внутрь.

На­ча­лось всё с от­га­ды­ва­ния за­га­док.

За­гад­ка Ели­за­бет.

По­че­му она, ка­ле­ка, — сча­ст­ли­ва? По­че­му так до­б­ра? Во мне, в тём­ной глу­би, по­рой, ко­гда Эн­д­рю бьёт или уни­жа­ет ме­ня или ко­гда отец му­ча­ет нас с ма­мой, ро­ж­да­ет­ся зло­ба, раз­рас­та­ет­ся внут­ри и, я чув­ст­вую, по­жи­ра­ет ме­ня, но она та­ет, как толь­ко я ока­зы­ва­юсь ря­дом с Ели­за­бет. Я вслу­ши­ва­юсь в её сло­ва и вгля­ды­ва­юсь в её ли­цо — ни те­ни иг­ры, она — ес­те­ст­вен­но до­б­ра и ес­те­ст­вен­но сча­ст­ли­ва.

За­гад­ка Эн­д­рю.

Луч­ше, чем кто-ли­бо дру­гой, я знаю это­го че­ло­ве­ка. И не по­ни­маю, как мо­гут ужи­вать­ся не­обык­но­вен­ная внеш­няя кра­со­та и по­роч­ная внут­рен­няя суть, как мог­ла При­ро­да соз­дать по­доб­ное не­со­от­вет­ст­вие?

Во всём Эн­д­рю не­по­ря­до­чен.

С де­ся­ти лет он ин­те­ре­су­ет­ся де­воч­ка­ми. Под­хо­дит к той или иной все­гда вме­сте со мной. Он не го­во­рит сло­ва­ми «По­смот­ри, ка­кой урод Ро­берт и ка­кой я, на его фо­не, кра­са­вец», но он го­во­рит это всем сво­им ви­дом. Сло­ва его для всех де­во­чек — оди­на­ко­вы: «Я обо­жаю те­бя». И жест для всех один и тот же: хо­лё­ной ла­до­нью с длин­ны­ми паль­­­ца­ми он по­гла­жи­ва­ет де­воч­ку по ще­ке, тут же, под его ла­до­нью, пун­цо­вею­щей. Где он нау­чил­ся это­му жес­ту? Из филь­мов вы­удил пра­ви­ла «хо­ро­ше­го то­на» — как вес­ти се­бя с жен­ским по­лом, или до­ма брал уро­ки, у от­ца, но сте­рео­тип­ные эти «пра­ви­ла», со­всем не­мно­го под­кор­рек­ти­ро­ван­ные, ра­бо­та­ют без­от­каз­но.

Эн­д­рю — де­сять-две­на­дцать лет. Ему нра­вит­ся при­ез­жать в шко­лу на рос­кош­ном, очень до­ро­гом ве­ло­си­пе­де и по­сле уро­ков но­сить­ся на бе­ше­ной ско­ро­сти во­круг шко­лы пе­ред дев­чон­ка­ми с за­мут­нён­ны­ми взгля­да­ми. Ме­ня он за­став­ля­ет сте­речь его до­ро­гу­щий ра­нец с до­ро­гу­щи­ми каль­ку­ля­то­ром и во­кма­ном и сле­дить за вы­ра­же­ни­ем лиц. Де­во­чек — семь, раз­ных «сор­тов», как го­во­рит он: ки­та­ян­ка, кре­ол­ка, гаи­тян­ка, аме­ри­кан­ки. Они бе­гут в рас­пах­ну­тых курт­ках, не об­ра­щая вни­ма­ния на ле­дя­ной ве­тер, за угол шко­лы, на­встре­чу ему, ле­тя­ще­му к ним пти­цей на ве­ло­си­пе­де. А он, за­ви­дев их, раз­во­ра­чи­ва­ет­ся и уно­сит­ся от них прочь, на­зад. На мгно­ве­ние они ос­та­нав­ли­ва­ют­ся и то­же по­во­ра­чи­ва­ют на­зад, и сно­ва не­сут­ся на­встре­чу ему, меч­тая за­гля­нуть ему в гла­за, да­же ес­ли при­дёт­ся для это­го ки­нуть­ся гру­дью на его ве­ло­си­пед. Вот-вот он вы­ле­тит из-за уг­ла шко­лы. И он вы­ле­та­ет, а уви­дев де­во­чек, кар­тин­но тор­мо­зит, как ко­ня, «стре­но­жи­вая» и вздёр­ги­вая на ды­бы ве­ло­си­пед – вски­ды­вая вверх пе­ред­нее ко­ле­со, раз­во­ра­чи­ва­ет­ся и опять уно­сит­ся от них.

Так по­вто­ря­ет­ся мно­го раз. Рас­крас­нев­ший­ся, с на­ряд­ной сво­ей улыб­кой на ус­тах, не­сёт­ся он на ве­ло­си­пе­де, а семь де­во­чек не­сут­ся ему на­встре­чу.

Ко­гда я осоз­нал, что я — урод, во­прос встал: жить или уме­реть.

То, что я — урод, я по­нял бла­го­да­ря Эн­д­рю: он по­ка­зы­вал ме­ня как эк­зо­ти­че­ское чу­ди­ще сво­им ро­ди­те­лям и зна­ко­мым, не ску­пясь на ком­мен­та­рии, фик­си­рую­щие их вни­ма­ние на мо­ём урод­ст­ве. И, не будь ма­мы и Ели­за­бет, весь­ма ве­ро­ят­но, в пы­лу от­чая­ния я и сде­лал бы что-ни­будь над со­бой. При­чи­нить им боль, зная, что они жи­вут мною, я не смог. Но своё ме­сто в об­ще­ст­ве я уви­дел и с той ми­ну­ты, как уви­дел, по­сто­ян­но ре­шаю для се­бя во­прос: как жить на све­те уро­ду?

Лю­ди рез­ко де­лят­ся на уча­ст­ни­ков жиз­ни и на­блю­да­те­лей. На ме­ня смот­реть не­воз­мож­но. Мне за­ка­за­но быть уча­ст­­ни­ком. А для то­го, что­бы быть на­блю­да­те­лем, у ме­ня есть всё — зор­кое зре­ние и ост­рый слух.

Че­ло­век все­гда дол­жен де­лать вы­бор. У ме­ня, ка­за­лось бы, вы­бо­ра нет. Са­мой при­ро­дой, са­мой судь­бой мне пред­на­зна­че­но быть лишь на­блю­да­те­лем, что зна­чит — жить чу­жи­ми жиз­ня­ми, пе­ре­жи­вая чу­жие про­бле­мы как соб­ст­вен­ные, ис­пы­ты­вая, чув­ст­вуя то, что ис­пы­ты­ва­ют, чув­ст­ву­ют те, за кем я на­блю­даю.

И я вы­ну­ж­ден на­блю­дать за жиз­нью Эн­д­рю. На­блю­дать и та­ить свои чув­ст­ва при се­бе. Ни­ко­гда я не ска­зал ему «Ты — се­бя­лю­би­вый эго­цен­трик», ни­ко­гда не по­ка­зал ему, как и от­цу, сво­его к не­му ис­тин­но­го от­но­ше­ния.

И уй­ти от не­го я не мо­гу. Не толь­ко по­то­му, что он из­бил бы ме­ня за ос­лу­ша­ние, раз­ма­зал бы по ас­фаль­ту или пар­ке­ту. И не толь­ко по­то­му, что од­на­ж­ды он спас ме­ня от маль­чи­шек. Я не мо­гу уй­ти от не­го по­то­му, что он по­зво­ля­ет мне, уро­ду, жить жиз­нью кра­си­во­го че­ло­ве­ка, ба­лов­ня судь­бы, да­рит мне ил­лю­зию мое­го уча­стия в жиз­ни.

Не­важ­но, что в от­ро­че­ст­ве не я, а он иг­рал с де­воч­ка­ми, влюб­лён­ны­ми в не­го, а сей­час бли­зок по оче­ре­ди с ка­ж­дой. Это бла­го­да­ря ему я знаю, как вер­шит­ся жизнь у пол­но­цен­ных лю­дей. Бла­го­да­ря ему и мо­ему во­об­ра­же­нию, ко­то­рое спо­соб­но ра­бо­тать в пол­ную си­лу и да­ро­вать мне про­зре­ние, я имею воз­мож­ность ис­пы­ты­вать всё, что ис­пы­ты­ва­ет Эн­д­рю, про­иг­ры­вать то, что пе­ре­жи­ва­ет он.

Это я бле­стя­ще иг­раю в хок­кей. Это я поль­зу­юсь ус­пе­хом у жен­щин: вхо­жу в зал рес­то­ра­на пру­жи­ни­стой по­ход­кой, и все жен­щи­ны ми­ра по­во­ра­чи­ва­ют­ся ко мне и смот­рят на ме­ня. Это я, не­бреж­но от­ки­нув­шись на спин­ку удоб­но­го крес­ла, ве­ду до­ро­гу­щий ав­то­мо­биль, на­сла­ж­да­ясь му­зы­кой и мель­каю­щи­ми за ок­ном кар­ти­на­ми. Это я еду в до­ро­гу­щем ку­пе на бо­га­тей­ший ку­рорт ми­ра и ку­па­юсь в го­лу­бом тё­п­лом мо­ре Фло­ри­ды. Кста­ти, в по­езд­ках на ку­рорт я уча­ст­вую. В са­мом де­ле я еду на ку­рорт.

Но еду не как гос­по­дин, не как че­ло­век, а как ком­нат­ная со­ба­чон­ка, над ко­то­рой Эн­д­рю сме­ёт­ся и ко­то­рую мо­жет в лю­бой мо­мент уто­пить. Еду как его слу­жан­ка и как урод, с не­обык­но­вен­ной си­лой под­чёр­ки­ваю­щий кра­со­ту сво­­его хо­зяи­на.

Да, я пы­та­юсь раз­га­дать за­дан­ные мне жиз­нью за­гад­ки. Мне очень важ­но от­га­дать их, ибо очень ра­но я на­чал жить дву­мя жиз­ня­ми.

Од­на — отец, Эн­д­рю, че­ре­да школь­ных лет, сна­ча­ла с мис­те­ром Берк­ли, а по­том с бу­ке­том без­ли­ких пре­по­да­ва­те­лей, не ос­та­вив­ших ни­ка­ко­го сле­да в мо­ей жиз­ни, с туск­лой ра­бо­той, сде­лав­шей из ме­ня ав­то­ма­т: «Plastic or paper?»

Дру­гая, глав­ная жизнь — во мне. И эта жизнь це­ли­ком за­ви­сит от то­го, раз­га­даю я или не раз­га­даю за­га­док, за­дан­ных мне жиз­нью?

4.

Я так и ду­мал: мать по­гиб­нет во вре­мя од­ной из пы­ток, уст­ро­ен­ных ей от­цом.

У нас нет те­ле­ви­зо­ра. Сам ― дья­вол, отец не при­ни­ма­ет дья­воль­ско­го на­ча­ла боль­шин­ст­ва те­ле­ви­зи­он­ных филь­мов — на­си­лия, убий­ст­ва, ме­щан­ст­ва. Он пред­по­чи­та­ет раз­вле­кать и вос­пи­ты­вать нас без по­мо­щи те­ле­ви­зо­ра.

Мы с ма­те­рью — его жерт­вы.

И се­го­дня отец как все­гда сра­зу по­сле ужи­на от­ло­жил га­зе­ту и на­чал:

— А зна­ешь ли ты, Ро­за, за­чем кра­дут де­тей и что с ни­ми де­ла­ют? У них изы­ма­ют мозг и изы­ма­ют глаз­ную жид­кость. Го­во­рят, их смерть му­чи­тель­на…

Мать не вскрик­ну­ла, не под­ня­ла, в за­щи­ту, ру­ки — спа­стись от ост­рых лез­вий от­цов­ско­го взгля­да, не за­ткну­ла уши — спа­стись от жут­ких слов его, она об­мяк­ла на сту­ле, и го­ло­ва её, с пу­ши­сты­ми во­ло­са­ми, не­жи­вым пред­ме­том ска­ти­лась на пле­чо.

Я не вскрик­нул «ма­ма!». Мы с ней оба нау­чи­лись жить внут­ри, в се­бе, и сло­ва, у дру­гих сры­ваю­щие­ся с язы­ка не­за­мед­ли­тель­но, в ту ми­ну­ту как ро­ж­де­ны, мы с ней про­го­ва­ри­ва­ем про се­бя, и чув­ст­ва, у дру­гих про­яв­ляю­щие­ся на ли­цах сра­зу, как толь­ко ро­ж­де­ны, у нас с ма­те­рью бу­шу­ют внут­ри, ни­как не от­ра­жа­ясь на ли­цах.

Сра­зу ли я по­нял, что про­изош­ло?

Да. По­то­му что я ждал это­го. По­то­му что я знал, сколь­ко в ма­ме, как и во мне, ско­пи­лось го­ря­чей бо­ли, раз­ли­лось го­ря­чей кро­ви по гру­ди, и ра­но или позд­но боль и го­ря­чая кровь, не имею­щие воз­мож­но­сти вы­плес­нуть­ся, долж­ны бы­­ли унич­то­жить её из­нут­ри. Для неё, из­му­чен­ной, толь­ко смерть мог­ла явить­ся вы­хо­дом — из­бав­ле­ни­ем. Со­ро­ка ми­нут с Ели­за­бет ей не хва­та­ло для вос­ста­нов­ле­ния ду­шев­ных сил. А уй­ти от от­ца мать ни­ко­гда не ос­ме­ли­лась бы, как я не смею уй­ти от Эн­д­рю.

Че­го боль­ше сей­час во мне — жа­ло­сти к ма­те­ри, ужа­са пе­ред соб­ст­вен­ным гря­ду­щим оди­но­че­ст­вом или ра­до­сти от то­го, что ма­ми­ны му­ки на­ко­нец кон­чи­лись, что ма­ма на­ко­нец пе­ре­хо­дит в сфе­ру, не дос­туп­ную от­цу?

За­кри­чал отец. Не­тер­пе­ли­во, рез­ко:

— Ты слы­шишь ме­ня, Ро­за? От­ве­чай, ты слы­шишь ме­ня?

Он час­то кри­чит так. Он тре­бу­ет от ма­мы от­ве­та и, ес­ли она не от­ве­ча­ет, бьёт её.

Он встал, и мне по­ка­за­лось, что и сей­час уда­рит её. Но он обеи­ми ру­ка­ми по­пы­тал­ся оп­ре­де­лить её ли­цо на ме­сто. Так неж­но дер­жал он ма­ми­но ли­цо, что я впер­вые за­ду­мал­ся: а что я знаю об от­но­ше­ни­ях мо­их ро­ди­те­лей? Мо­жет быть, ко­гда они ос­та­ва­лись од­ни, отец со­всем по-дру­го­му от­но­сил­ся к ма­ме, и она тер­пе­ла все пыт­ки ра­ди той то­ли­ки неж­но­сти, ко­то­рую по­лу­ча­ла от не­го в до­б­рые ми­ну­ты?!

Он от­пус­тил её ли­цо, и сно­ва го­ло­ва бес­по­мощ­но упа­ла на пле­чо. От это­го дви­же­ния ма­ма по­полз­ла со сту­ла. Отец под­хва­тил её на ру­ки и стал но­сить по ком­на­те.

Хо­дит он с ма­мой взад и впе­рёд по на­шей гос­ти­ной. Её во­ло­сы поч­ти ка­са­ют­ся по­ла. И по­че­му-то ме­ня бес­по­ко­ит, что они ис­пач­ка­ют­ся, но ска­зать от­цу, что­бы он чуть при­под­нял её го­ло­ву, не мо­гу.

Я опять лишь на­блю­да­тель. Не уча­ст­ник. Свои­ми ко­сы­ми гла­за­ми сле­жу за дей­ст­вия­ми от­ца и в эту ми­ну­ту про­тес­тую про­тив сво­его не­уча­стия. Я, я дол­жен но­сить мать на сво­их ху­до­соч­ных ру­ках, как она но­си­ла ме­ня чуть не до пя­ти лет. Ма­те­ри бу­дет те­п­лее у ме­ня на ру­ках, чем у от­ца. Но тут же по­ни­маю: да ведь я не смо­гу под­нять свою мать. Она вы­ше ме­ня, и, пусть ху­день­кая, всё рав­но тя­же­лее, чем я, и я рух­ну под её тя­же­стью, ес­ли возь­му её на ру­ки!

— Ро­за, от­веть мне!

Он уже не кри­чит. Он про­сит. Впер­вые в жиз­ни я слы­шу прось­бу в его го­ло­се. От это­го стран­но­го от­цов­ско­го го­ло­са по­яв­ля­ет­ся силь­ный шум в ушах и в го­ло­ве, за­глу­ша­ет не­ожи­дан­ные эти мяг­кие ин­то­на­ции. Я не слы­шу его при­ка­за «Вы­зо­ви Ско­рую». Он под­хо­дит со­всем близ­ко ко мне и кри­чит в ухо: «Вы­зо­ви Ско­рую», но кри­ка не по­лу­ча­ет­ся, и при­выч­ной рез­ко­сти не по­лу­ча­ет­ся. Всё-та­ки го­лос его до­хо­дит до ме­ня, и я на­жи­маю циф­ры, ко­то­рые он про­из­но­сит.

Я так и си­жу — ку­лем на од­ном мес­те: и ко­гда он со сво­ей но­шей идёт от­кры­вать дверь вра­чу, и ко­гда врач кон­ста­ти­ру­ет смерть и мать уво­зят, и ко­гда отец воз­вра­ща­ет­ся че­рез мно­го ча­сов…

Си­жу и слу­шаю го­ло­са Ели­за­бет и ма­мы. Это ди­ко, но они зву­чат в на­шей квар­ти­ре, и от них очень боль­но ушам. Я слы­шу лёг­кий звон ло­жек о стен­ки ча­шек на­ших чае­пи­тий. Я ви­жу лучезарные ли­ца ма­мы и Ели­за­бет.

На­вер­ное, я сплю си­дя. А мо­жет быть, и не сплю, про­сто про­кру­чи­ваю и про­пус­каю че­рез се­бя са­мые важ­ные мо­­мен­ты про­шло­го, как это бы­ва­ет в ми­ну­ту рас­ста­ва­ния с соб­ст­вен­ной жиз­нью. Так по­ла­га­ет­ся пе­ред смер­тью: в мгно­­ве­ние уви­деть всё, что лю­бил, всё, что со­став­ля­ло смысл су­ще­ст­во­ва­ния. Мне ка­жет­ся, не ма­ма, это умер я.

Го­ло­са ма­мы и Ели­за­бет, звон ло­жек о чаш­ки зву­чат до той ми­ну­ты, по­ка во мне не воз­ни­ка­ет ти­ши­на.

Чув­ст­вую, она очень опас­на, эта ти­ши­на. Она при­таи­ла в се­бе что-то, че­го я не по­ни­маю, но что сто­ро­жит ме­ня и под­стё­ги­ва­ет к дей­ст­вию.

Про­шло, на­вер­ное, мно­го вре­ме­ни, но вот я оч­нул­ся.

Нет, я не ози­ра­юсь ди­ко во­круг, что­бы по­нять, где я и что со мной, я встаю и иду по сво­ему до­му, ко­то­рый ни­ко­гда не лю­бил и ни­ко­гда не счи­тал сво­им.

Из гос­ти­ной — две ком­на­ты. Од­на — моя, дру­гая — спаль­ня ро­ди­те­лей.

Иду в свою ком­на­ту и ви­жу на сто­ле ис­пи­сан­ный лист. По­че­му-то я силь­но пу­га­юсь это­го лис­та, но он, как маг­нит, при­тя­ги­ва­ет к се­бе. И я иду к не­му. И чи­таю стран­ные сло­ва:

«Я — урод. За­ду­ман был пре­крас­ным, стал уро­дом: всё, что под ру­ка­ми, губ­лю.

Те­бе ос­тав­ляю квар­ти­ру. Она пол­но­стью оп­ла­че­на. Боль­­ше не ос­тав­ляю те­бе ни­че­го. Все мои день­ги от­даю на му­зеи. Я ко­гда-то ри­со­вал, но ху­дож­ник из ме­ня не по­лу­чил­ся, и я сжёг все свои кар­ти­ны. Един­ст­вен­ное, что я лю­бил в жиз­ни де­лать, — ри­со­вать. Пусть в па­мять обо мне с кар­тин смот­рят на по­се­ти­те­лей соз­да­ния сча­ст­лив­цев, ко­то­рые ока­за­лись удач­ли­вее ме­ня.

Ты дол­жен сам се­бя со­дер­жать и обес­пе­чи­вать. Про­па­дёшь, ту­да те­бе и до­ро­га. Вы­жи­вешь, ка­кое-то вре­мя по­жи­вёшь. Те­бе по­ра ид­ти ра­бо­тать. Я то­же ра­но на­чал».

Бу­к­вы пры­га­ют у ме­ня пе­ред гла­за­ми — бе­ше­ные. Я не по­ни­маю то­го, что чи­таю. Кто пи­шет мне? По­хо­же, отец? Но он со­всем не­дав­но хо­дил тут во­круг ме­ня. По­че­му он пи­шет мне? Ку­да он дел­ся? Уе­хал от ме­ня? Бро­сил ме­ня?

«Я лю­бил. Те­перь — пус­то­та. Вто­рой Ро­зы на све­те нет. Те­бя я не­на­ви­жу. Ты от­нял её у ме­ня. В ту ми­ну­ту, как ты за­ро­дил­ся. Ты взял её всю, без ос­тат­ка, се­бе. Ты со­жрал её и унич­то­жил мою жизнь. Я хо­тел убить те­бя, но то­гда я не мог бы уже ви­деть её — нас раз­лу­чи­ли бы. А я хо­тел ви­деть её все­гда.

Я на­де­юсь, ты не бу­дешь жить. Ты слиш­ком без­обра­зен для то­го, что­бы у те­бя это по­лу­чи­лось. Сты­жусь те­бя. Ви­деть те­бя не хо­чу, за­бо­тить­ся о те­бе не хо­чу. Ухо­жу с ней. Ес­ли она пра­ва и Бог есть, зна­чит, я бу­ду про­дол­жать смот­реть на неё…»

Я со­дрог­нул­ся.

― Гос­по­ди, по­жа­луй­ста, не под­пус­кай его близ­ко к ма­ме! — вы­ры­ва­ет­ся из ме­ня пер­вая моя в жиз­ни мо­лит­ва.

Я не ве­рю в Бо­га, как ве­рят в не­го Ели­за­бет и ма­ма. Ес­ли бы Бог был, Он не до­пус­тил бы из­де­ва­тельств от­ца над мо­ей ма­мой, не до­пус­тил бы из­де­ва­тельств Эн­д­рю и от­ца на­до мной, и всех на­ших с ма­мой стра­да­ний. Я не ве­рю в Бо­га, но, про­чи­тав строч­ки от­ца, ин­туи­тив­но взы­ваю к не­му, как к един­ст­вен­но­му хра­ни­те­лю ма­те­ри, спо­соб­но­му за­щи­тить её от от­ца и не до­пус­тить боль­ше её му­че­ний.

Но сра­зу же по­ни­маю аб­сурд­ность мо­ей моль­бы. Че­го я так ис­пу­гал­ся? Ма­ма не­до­ся­гае­ма для от­ца те­перь!

В ту ми­ну­ту я ещё не за­гля­нул в спаль­ню ро­ди­те­лей и не знал, что он по­ве­сил­ся.

5.

Ели­за­бет при­шла, ко­гда по­ли­ция увез­ла те­ло от­ца на экс­пер­ти­зу.

По­ли­цей­ским я не по­ка­зал пись­ма. Оно жгло ме­ня сквозь кар­ман брюк, и не­воз­мож­но бы­ло ше­вель­нуть­ся — при дви­же­нии пись­мо мог­ло сжечь ме­ня.

На­ша дверь, ко­то­рую отец все­гда за­пи­рал на сто зам­ков, ос­та­лась не­за­пер­той по­сле то­го, как те­ло увез­ли. Ко мне до при­хо­да род­ст­вен­ни­ков при­ста­ви­ли пры­ща­во­го по­ли­цей­ско­го — за­бо­та о де­тях!

Род­ст­вен­ни­ков я ни­ка­ких не знал, но ска­зал по­ли­цей­ско­му, что име­ет­ся тёт­ка. Я по­зво­нил Ели­за­бет, попросил прийти и передал трубку полицейскому. Елизабет под­­твер­ди­ла: да, дей­ст­ви­тель­но, она — моя тёт­ка и сей­час при­дёт ко мне.

По те­ле­фо­ну я не стал ни­че­го объ­яс­нять ей, она не зна­ла ни о смер­ти ма­те­ри, ни о са­мо­убий­ст­ве от­ца. Но по мо­ему то­ну и по го­ло­су по­ли­цей­ско­го по­ня­ла: что-то слу­чи­лось.

Она со­би­ра­лась в те­атр и не ус­пе­ла пе­ре­одеть­ся: вле­те­ла в наш мрач­ный дом оран­же­вой празд­нич­ной пти­цей.

Лишь ко­гда по­ли­цей­ский сдал ме­ня ей с рук на ру­ки и ушёл, по­че­му-то ни­че­го не ска­зав ей, я ко­рот­ко со­об­щил фак­ты.

— Ро­зы нет? — удив­лён­но спро­си­ла она, яв­но не по­ни­мая. По­вто­ри­ла свой во­прос сно­ва. И до­ба­ви­ла: — Ро­зы ни­ко­гда боль­ше не бу­дет?!

Сна­ча­ла не го­ре, сна­ча­ла — бес­ко­неч­ное удив­ле­ние: она ог­ля­ды­ва­лась, ожи­дая ма­ми­но­го го­ло­са, ма­ми­ных лёг­ких ша­гов.

— А я ду­маю, по­че­му она не при­шла на ра­бо­ту? А я ду­маю, по­че­му она не по­зво­ни­ла? Пом­нишь, она не вы­шла на ра­бо­ту лишь один раз — то­гда силь­но про­сту­ди­лась. Я то­же то­гда уди­ви­лась. А она не мог­ла по­зво­нить, го­ло­са не бы­ло. А по­том по­про­си­ла по­зво­нить те­бя, ко­гда ты при­шёл из шко­лы. Пом­нишь?

Она всё ог­ля­ды­ва­лась, и её оран­же­вый горб вы­ска­ки­вал как клюв пе­ли­ка­на при ка­ж­дом по­во­ро­те.

Я про­тя­нул ей от­цов­ское рас­ка­лён­ное пись­мо, на­ко­нец вы­рвав его из сво­его кар­ма­на.

Она, про­чи­тав­шая тьму книг, чи­та­ла его по сло­гам, как не­гра­мот­ная. А ко­гда про­чи­та­ла, по­смот­ре­ла на ме­ня ма­ми­ным, лю­бов­ным, взгля­дом, слов­но и не ви­де­ла мою урод­­ли­вую обо­лоч­ку, а ви­де­ла ок­ро­вав­лен­ное ме­си­во внут­ри.

— За Ро­зу ста­нешь раз­но­сить поч­ту? — спро­си­ла. Я кив­нул. — До­го­во­рюсь с мис­те­ром Сто­уном. Он очень ува­жал ма­му. Я бы ска­за­ла, лю­бил. Это раз. А два вот что. Квар­ти­ра — это хо­ро­шо, вы­ку­п­лен­ная квар­ти­ра — боль­шой те­бе по­да­рок. Толь­ко ты у нас не бед­ный, нет! — Она улыб­ну­лась до­воль­но. — Ма­ма на твой счёт кла­ла всё, что за­ра­ба­ты­ва­ла, со дня твое­го ро­ж­де­ния. К со­жа­ле­нию, смо­жешь поль­зо­вать­ся толь­ко в ше­ст­на­дцать. Ты не та­кой уж у нас бед­ный! — по­вто­ри­ла она. По­мол­ча­ла, по­том ска­за­ла раз­дум­чи­во: — Это мы с мис­те­ром Сто­уном ещё по­ду­ма­ем, как от­вое­вать те­бе часть от­цов­ско­го на­след­ст­ва. Це­ли­ком не от­вою­ем, нет, а часть — обя­за­тель­но. Те­бе же учить­­ся на­до! Ты у нас бу­дешь учить­ся в уни­вер­си­те­те!

Ели­за­бет при­нес­ла мне сно­твор­ное, на­пои­ла го­ря­чим ча­ем и уло­жи­ла спать.

Она ос­та­лась жить со мной.

Сме­ло спит в ро­ди­тель­ской спаль­не, не­смот­ря на то, что в ней по­ве­сил­ся мой отец. Прав­да, пре­ж­де, чем по­се­лить­ся там, она по­выб­ро­си­ла всё, при­над­ле­жав­шее от­цу, рас­ста­ви­ла свои ве­щи, при­ве­зён­ные из до­ма: пись­мен­ный стол, кра­си­вое зер­ка­ло, маг­ни­то­фон с кас­се­та­ми клас­си­че­ской му­зы­ки и те­ле­ви­зор. Ком­на­та ста­ла со­всем дру­гой.

Ели­за­бет рез­ко из­ме­ни­ла мою жизнь: она во­дит ме­ня в те­ат­ры и на кон­цер­ты. Но спек­так­лей боль­ше пе­ре­до мной не ра­зыг­ры­ва­ет — они ка­ну­ли в про­шлое вме­сте с ма­мой. У нас те­перь но­вые празд­ни­ки: мы смот­рим взя­тые на про­кат избранные филь­мы.

По-преж­не­му жизнь моя рез­ко де­лит­ся на две: я слу­жу Эн­д­рю и при­ча­ща­юсь к ми­ру ис­кус­ст­ва и к ми­ру люб­ви.

Отец Эн­д­рю име­ет не­сколь­ко про­до­воль­ст­вен­ных ма­га­зи­нов. Эн­д­рю очень гор­дит­ся этим и хва­ста­ет­ся: «Пред­став­ля­ешь се­бе, ка­кие мы бо­га­тые!» Я пред­став­ляю, но во мне с по­яв­ле­ни­ем в мо­ей жиз­ни Ели­за­бет за­висть и при­сту­пы зло­бы ис­чез­ли со­всем. Бо­га­тые жи­вут свою жизнь, мы с Ели­за­бет — свою, и не­из­вест­но, чья ин­те­рес­нее.

Ели­за­бет пе­ре­ста­ла тра­тить день­ги на на­ря­ды, но мне она те­перь, в зна­ко­мых туа­ле­тах, ка­жет­ся ещё бо­лее пре­крас­ной, чем рань­ше: я не за­ме­чаю её горб.

И, мо­жет быть, я со­всем ото­грел­ся бы в её люб­ви, ес­ли бы она не по­гиб­ла сра­зу же по­сле мое­го ше­ст­на­дца­ти­ле­тия.

На празд­но­ва­ние мо­их ше­ст­на­дца­ти лет она при­гла­си­ла мис­те­ра Сто­уна.

Рос­ко­шен стол с шам­пан­ским и уст­ри­ца­ми, не­обык­но­ве­нен торт и мо­ден пер­вый в мо­ей жиз­ни кос­тюм, сши­тый на за­каз. Тор­же­ст­вен­но, по­сле то­го как я в два вы­до­ха за­ту­шил све­чи, она вру­ча­ет мне «debit» и «credit» cards и два счё­та: тот, что от­кры­ла на моё имя мать, и тот, что Ели­за­бет вме­сте с мис­те­ром Сто­уном от­вое­ва­ла у му­зе­ев. Зву­чит му­зы­ка. Мис­тер Сто­ун про­из­но­сит тост: за моё здо­ро­вье, за мою хо­ро­шую учё­бу, за мои ус­пе­хи. Ели­за­бет то­же про­из­но­сит тост. Он ко­ро­ток. «За твой путь», — го­во­рит она.

А по­том мис­тер Сто­ун ухо­дит, а Ели­за­бет — мне од­но­му — по­ёт. По­ёт впер­вые со дня ма­ми­ной смер­ти. По­ёт те пес­ни, ко­то­рые они пе­ли вме­сте с ма­те­рью.

Я то­же хо­чу петь эти пес­ни, я знаю их наи­зусть. Сна­ча­ла не­сме­ло на­чи­наю под­пе­вать. Ели­за­бет смот­рит на ме­ня с удив­ле­ни­ем, а по­том — с вос­тор­гом. «Да у те­бя та­лант!», «да у тебя редкий бас!» — го­во­рит она. И те­перь мы с ней вме­сте по­ём лю­би­мые ма­ми­ны пес­ни.

И впер­вые со дня ма­ми­ной смер­ти пла­чем. Нет, не всхли­­пы­ва­ем и не ры­да­ем, про­сто по на­шим ще­кам те­кут слё­зы.

Так мы по­ми­на­ем мою ма­му.

На дру­гой день мы со­бра­лись в му­зей на вы­став­ку зна­ме­ни­то­го ху­дож­ни­ка се­ре­ди­ны ве­ка — Pippin(а). Ели­за­бет по­про­си­ла ме­ня прий­ти из шко­лы к трём, как раз ко­гда она за­кан­чи­ва­ет ра­бо­ту на поч­те, и при­го­то­вить к её при­хо­ду еду. Впер­вые я уд­рал от Эн­д­рю, со­слав­шись на то, что мне нуж­но к вра­чу.

В три ча­са она не при­шла.

Че­ты­ре. Че­ты­ре три­дцать. Пять.

Я по­зво­нил мис­те­ру Сто­уну. Он ска­зал: она уш­ла как все­гда, ров­но в три.

В семь ве­че­ра мне по­зво­ни­ли жиль­цы из её квар­ти­ры, они толь­ко вер­ну­лись с ра­бо­ты и в поч­то­вом ящи­ке на­шли уве­дом­ле­ние.

Ели­за­бет сби­ла ма­ши­на. Нет, она не пе­ре­хо­ди­ла ули­цу в не­по­ло­жен­ном мес­те и не пе­ре­бе­га­ла до­ро­гу на крас­ный свет. Она все­гда очень ос­то­рож­но пе­ре­хо­ди­ла ули­цу. Мо­ло­дой нар­ко­ман на бе­ше­ной ско­ро­сти въе­хал на тро­ту­ар и при­бил Ели­за­бет к сте­не, ко­гда она спо­кой­но шла с поч­ты до­мой.

Слов­но рок ка­кой пре­сле­до­вал тех, кто лю­бил ме­ня!

По за­ве­ща­нию ко мне ото­шли скром­ные сбе­ре­же­ния Ели­за­бет и её квар­ти­ра. Но, бо­же мой, они не мог­ли ком­пен­си­ро­вать и ты­сяч­ной до­ли то­го, что я по­те­рял со смер­тью Ели­за­бет!

Она — един­ст­вен­ная в ми­ре, кро­ме ма­те­ри, лю­би­ла ме­ня лич­но, та­ким, ка­ков я есть. И она — един­ст­вен­ный че­ло­век в ми­ре, ко­то­ро­го, кро­ме ма­те­ри, всем мо­им серд­цем лю­бил я.

Елизабет сде­ла­ла ме­ня уча­ст­ни­ком жиз­ни. Она спра­ши­ва­ла моё мне­ние, ин­те­ре­со­ва­лась мо­им са­мо­чув­ст­ви­ем и мои­ми де­ла­ми. У ме­ня был со­бе­сед­ник, с ко­то­рым я мог об­су­дить спек­такль, кни­гу, кон­церт, ко­то­ро­му я мог за­дать важ­ный для ме­ня во­прос. Ели­за­бет по­ку­па­ла мне то, что я лю­бил, а не то, что мне швы­ря­ли, как со­ба­чон­ке, отец и Эн­д­рю, и на­сла­ж­да­лась, ви­дя, ка­кую ра­дость дос­тав­ля­ет мне еда или кон­церт или му­зы­ка. У ме­ня лич­но, вме­сте с Ели­за­бет, бы­ли празд­ни­ки.

Ги­бель Ели­за­бет обор­ва­ла на­де­ж­ду на жизнь уча­ст­ни­ком.

Да, ко­неч­но, я мо­гу пой­ти один в те­атр. Но без Ели­за­бет в те­ат­ре я бу­ду тем же на­блю­да­те­лем, ка­ким был рань­ше, мне не с кем об­су­ж­дать сце­ны и иг­ру ак­те­ров.

Мне не с кем уст­раи­вать празд­ни­ки.

Ко­неч­но, я мо­гу ку­пить се­бе по­есть то, что хо­чу, но без Ели­за­бет не ле­зет в глот­ку са­мый вкус­ный ку­сок — я так при­вык есть в её ком­па­нии!

Без Ели­за­бет я не мо­гу быть уча­ст­ни­ком, по­то­му что у ме­ня нет боль­ше ни од­но­го род­ст­вен­ни­ка и ни од­но­го дру­га. Ни­кто ни­ко­гда те­перь не под­ста­вит мне своё пле­чо и не бу­дет смот­реть на ме­ня ма­те­ри­ным взгля­дом. И ни­кто ни­ко­гда боль­ше не уви­дит за урод­ст­вом моё внут­рен­нее «я». Столь­ко лет моё внут­рен­нее су­ще­ст­во вы­ка­раб­ки­ва­лось из тря­си­ны не­пол­но­цен­но­сти и урод­ст­ва и, с по­мо­щью Ели­за­бет, уже про­рос­ло ве­сен­ни­ми стеб­ля­ми ма­те­ри­ной, Ели­за­бе­то­вой доб­ро­ты, осоз­на­ни­ем сво­ей че­ло­ве­че­ской зна­чи­мо­сти! Что те­перь бу­дет со мной? Я ос­тал­ся в пол­ной вла­сти Эн­д­рю.

6.

Это стран­но, но я ещё жи­ву. Ем, сплю, хо­жу в шко­лу. И слу­жу Эн­д­рю: но­шу в пра­чеч­ную его бе­льё, а его де­вуш­кам — за­пис­ки, уби­ра­юсь в его квар­ти­ре, воз­вра­щаю на ме­с­то его под­нос по­сле лан­ча.

Ро­ди­те­ли вы­де­ли­ли в его рас­по­ря­же­ние це­лый этаж в гро­мад­ном че­ты­рёх­этаж­ном до­ме с от­дель­ным вы­хо­дом и день­ги на его со­дер­жа­ние. Он эко­но­мит на убор­щи­це, при­спо­со­бив ме­ня на эту долж­ность. Вот от­вет на во­прос, по­че­му отец от­дал его не в ча­ст­ную, а в го­су­дар­ст­вен­ную шко­лу.

Я по­зво­ляю Эн­д­рю сме­ять­ся на­до мной, встря­хи­вать ме­ня за ши­во­рот, как на­шко­див­ше­го ко­тён­ка, что­бы по­ка­зать при­яте­лям и де­вуш­кам свою власть на­до мной.

Эн­д­рю не стес­ня­ет­ся ме­ня и очень лю­бит де­мон­ст­ри­ро­вать пе­ре­до мной свою плоть. На­вер­ное, и с де­вуш­ка­ми он ло­жил­ся бы при мне, ес­ли бы де­вуш­ки не воз­ра­жа­ли.

Де­ви­цы са­ми на­би­ва­ют­ся к Эн­д­рю, са­ми бу­к­валь­но ле­зут на его тах­ту. Они хо­ро­шо зна­ют, что он спит со все­ми, но го­то­вы тер­пе­ли­во ждать сво­ей оче­ре­ди. Они не де­рут друг дру­гу во­лос и не рас­ца­ра­пы­ва­ют лиц. На­гля­деть­ся на Эн­д­рю, до­тро­нуть­ся до не­го, ощу­тить его ды­ха­ние, его за­пах ря­дом… — и они сча­ст­ли­вы, и ждут сле­дую­ще­го ми­га заб­ве­ния с ним. Но все они до од­ной не хо­тят быть с ним при мне. Хо­тя для них я то­же лишь урод, лишь слу­жан­ка Эн­д­рю, они вы­го­ня­ют ме­ня пе­ред тем, как улечь­ся с Эн­д­рю на его про­сто­рное ло­же. И это свет­лые ми­ну­ты в мо­ей жиз­ни — стрем­глав я не­сусь до­мой.

Пе­ре­би­раю на­ши с Ели­за­бет про­грам­мки, сно­ва и сно­ва про­чи­ты­ваю от строч­ки до строч­ки либ­рет­то опер и спи­ски ис­пол­ни­те­лей, слу­шаю её лю­би­мых Мо­цар­та и Ба­ха, чи­таю Брех­та или Шек­спи­ра.

Ве­щи Ели­за­бет и ма­те­ри я ос­та­вил в не­при­кос­но­вен­но­сти, слов­но мать и Ели­за­бет ка­ж­дую ми­ну­ту мо­гут вер­нуть­ся до­мой, и люб­лю, ши­ро­ко рас­пах­нув шка­фы, пе­ре­би­рать ма­те­ри­ны — скром­ные, а Ели­за­бет — рос­кош­ные туа­ле­ты. Я доб­ро­со­ве­ст­но рас­кла­ды­ваю по дну и пол­кам шка­фов наф­та­ли­но­вые ша­ри­ки, что­бы не за­ве­лась в их ве­щах моль.

Но, не­смот­ря на празд­ни­ки вос­по­ми­на­ний, без Ели­за­бет я рас­те­рял­ся и с ужа­сом за­ме­чаю, что ещё боль­ше по­гру­зил­ся в се­бя. Ес­ли с Ели­за­бет я был от­кро­ве­нен, то те­перь из ме­ня и пыт­ка­ми ни­кто не вы­та­щил бы мо­их чувств, мо­их мыс­лей. Го­во­рю я толь­ко с Ели­за­бет, лишь ей по­ве­ряя всё, что за­де­ва­ет ме­ня, при­но­сит боль, и ста­ра­юсь быть до пре­де­ла че­ст­ным с ней: при­зна­юсь да­же в том, что хо­чу жен­щи­ну.

Нет, де­вуш­ки Эн­д­рю не нра­вят­ся мне, ни од­на, и не толь­ко по­то­му, что все они, под стать Эн­д­рю, внеш­не кра­си­вы и мно­го вы­ше ме­ня, но и по­то­му, что они со­от­вет­ст­ву­ют Эн­д­рю внут­рен­не­му — хо­лод­но­му, эгои­стич­но­му, ни­­ко­го в ми­ре не лю­бя­ще­му. Его де­вуш­ки не нра­вят­ся мне. Они не­сут­ся за ним по жиз­ни, как на­се­ко­мые не­сут­ся на яр­кий свет, час­то при­ни­мая не­жи­вой огонь за ис­тин­ный свет.

Но­чью про­сы­па­юсь от не­по­нят­но­го дви­же­ния внут­ри ме­ня. Ка­жет­ся: кто-то рас­по­ря­жа­ет­ся мною за ме­ня, об­ли­ва­ет ки­пят­ком моё нут­ро, тре­бу­ет от ме­ня ка­ких-то дей­ст­вий, скру­чи­ва­ет и вне­зап­но от­пус­ка­ет мои внут­рен­но­сти. В бес­сон­ные эти ми­ну­ты я ощу­щаю се­бя не мел­ким ху­до­соч­ным уро­дом, а мо­гу­чим кра­сав­цем, спо­соб­ным со­тво­рить не­что ве­ли­кое, спо­соб­ным со­зи­дать.

Пу­та­ни­ца из ве­ли­чия и не­при­ли­чия мо­их же­ла­ний, из ог­ня и хо­ло­да, из гор­до­сти и сты­да, из вновь про­бу­див­шей­ся во мне за­вис­ти к Эн­д­рю (у не­го есть всё, что нуж­но че­ло­ве­ку) и не­на­вис­ти к этой за­вис­ти сры­ва­ет ме­ня с кро­ва­ти, за­став­ля­ет бес­по­мощ­ным волч­ком кру­тить­ся на од­ном мес­те, а по­том ме­тать­ся по квар­ти­ре и в ко­неч­ном счё­те го­нит ме­ня под ле­дя­ной душ. Под ду­шем я при­хо­жу в се­бя. И за­висть к то­му, что Эн­д­рю мо­жет ес­те­ст­вен­ным пу­тём управ­лять­ся с со­бой, ис­че­за­ет, ус­ту­пая ме­сто сла­бо­сти, ус­та­ло­сти и сты­ду пе­ред Ели­за­бет — как эта за­висть мог­ла опять воз­ник­нуть во мне?

Мо­жет быть, ещё и по­это­му я весь во вла­сти Эн­д­рю: он рас­па­хи­ва­ет пе­ре­до мной за­ве­су глав­ной тай­ны че­ло­ве­че­ст­ва.

Но он да­же не до­га­ды­ва­ет­ся о при­чи­не мое­го по­слу­ша­ния. Он счи­та­ет ме­ня сво­ей ве­щью и во­всю рас­по­ря­жа­ет­ся мною, мо­им вре­ме­нем и мои­ми зна­ния­ми.

Сам от се­бя скры­ва­ет он, что я не­об­хо­дим ему не толь­ко как слу­жан­ка и как урод, под­чёр­ки­ваю­щий его кра­со­ту, но и в учё­бе. Он не лю­бит ма­те­ма­ти­ку и фи­зи­ку, не же­ла­ет ут­ру­ж­дать се­бя, и мне при­хо­дит­ся сда­вать тес­ты и за не­го и за се­бя. Ес­ли же не хва­та­ет вре­ме­ни, то пре­ж­де я вы­пол­няю его ва­ри­ан­ты.

Нет ху­да без до­б­ра. Я нау­чил­ся бы­ст­ро, чёт­ко ра­бо­тать, и мне нра­вит­ся эта иг­ра на ско­рость — ус­пею или не ус­пею. Не пе­ре­жи­ваю, ес­ли не ус­пе­ваю за­кон­чить соб­ст­вен­ную ра­бо­ту, во мне нет тще­сла­вия, и я до­воль­но рав­но­душ­но от­но­шусь к своим ус­пе­хам и не­уда­чам. Бла­го­да­ря ма­ме и Ели­за­бет я обес­пе­чен до­воль­но снос­но до то­го мо­мен­та, как най­ду ра­бо­ту по­сле уни­вер­си­те­та. Мо­гу спо­кой­но за­кон­чить свою «public school», по­лу­чить про­фес­сию и, не то­ро­пясь, по­ис­кать для се­бя под­хо­дя­щее ме­сто.

Прав­да, сей­час мне при­хо­дит­ся не­сколь­ко ча­сов в день — ве­че­ра­ми ра­бо­тать. Эн­д­рю, вы­ну­ж­ден­ный по при­ка­зу от­­ца зна­ко­мить­ся с его «биз­не­сом» и вка­лы­вать в ма­га­зи­не, ес­те­ст­вен­но, при­ка­зал мне де­лать это вме­сте с ним. И вот уже поч­ти год я за­даю по­ку­па­те­лям один и тот же во­прос — «Plastic or paper?»

По-преж­не­му я раз­но­шу поч­ту. Но те­перь де­лаю это ра­но ут­ром, что­бы це­лый день быть сво­бод­ным. Мис­тер Сто­ун пред­ла­гал мне и рай­он Ели­за­бет. Я не взял: час­то из-за Эн­д­рю мне при­хо­дит­ся ло­жить­ся позд­но, и я не вы­сы­па­юсь, а по­то­му до­ро­жу ка­ж­дой ут­рен­ней ми­ну­той сна. Мис­тер Сто­ун ко мне под­чёрк­ну­то вни­ма­те­лен, час­то спра­ши­ва­ет, не нуж­на ли его по­мощь, и да­же два­ж­ды по­вы­сил мне зар­пла­ту. У ме­ня в ты­лу те­перь толь­ко он, этот не­мо­ло­дой, пол­ный, с одыш­кой и крас­ны­ми бел­ка­ми че­ло­век, яв­но дру­­же­люб­ный и яв­но спо­соб­ный в труд­ную ми­ну­ту прий­ти ко мне на по­мощь. Но он не мо­жет спа­сти ме­ня от Эн­д­рю, от его жес­то­ко­сти и на­сме­шек, от его лю­то­го эго­цен­триз­ма и рав­но­ду­шия ко мне, ли­шаю­щих ме­ня пра­ва на са­мо­стоя­тель­ную жизнь, на своё мне­ние, на своё «я».

Под вла­стью Эн­д­рю я по­сте­пен­но рас­те­ри­ваю ба­гаж, по­да­рен­ный мне ма­мой и Ели­за­бет, в са­мом де­ле пре­вра­ща­юсь в при­да­ток силь­но­го пред­ста­ви­те­ля ми­ра се­го. Те­перь я толь­ко на­блю­да­тель за чу­жой судь­бой и слу­га чу­жой судь­бы.

И, на­вер­ное, я со­всем по­гиб бы под тя­же­стью зло­сти и за­вис­ти, сно­ва во­ца­рив­ших­ся во мне, ес­ли бы не слу­чи­лось то­го, что толк­ну­ло ме­ня на бунт.

7.

Слу­чи­лось то, че­го я бо­ял­ся боль­ше все­го на све­те: Эн­д­рю за­ме­тил Лю­си. Лю­си учит­ся с на­ми вме­сте. Она — хруп­кая, ху­день­кая. Звёзд с не­ба, мо­жет, и не хва­та­ет, но рез­ко вы­де­ля­ет­ся из все­го че­ло­ве­че­ско­го ро­да. А в клас­се рез­ко от­ли­ча­ет­ся от всех де­во­чек тем, что не об­ра­ща­ет вни­ма­ния на Эн­д­рю, слов­но та­ко­го во­все в при­ро­де не су­ще­ст­ву­ет.

Что в ней при­ме­ча­тель­но­го? Очень свет­лые гла­за, чем-то не­уло­ви­мым по­хо­жие на ма­ми­ны. Улыб­ка. Ред­ко яв­ляю­щая­ся, улыб­ка эта пол­но­стью ме­ня­ет её ху­день­кое, все­гда оза­бо­чен­ное ли­чи­ко — Лю­си ста­но­вит­ся не­от­ра­зи­мой.

Она не зна­ет си­лы сво­ей улыб­ки. Не зна­ет она и си­лы сво­его го­ло­са.

Ещё в шес­том клас­се из-за неё я стал петь в хо­ре. Ко­гда она сво­им не­обык­но­вен­ным зве­ня­щим со­пра­но вы­во­ди­т «ал­ли­луйя», у ме­ня му­раш­ки бе­гут по спи­не, и я ощу­щаю се­бя на вы­со­кой го­ре, ос­ве­щён­ной яр­ким све­том.

Два ча­са хо­ра в не­де­лю для ме­ня тот же празд­ни­к, что и спек­так­ли ма­мы и Ели­за­бет. Я смот­рю на то­нень­кий, ка­кой-то воз­душ­ный про­филь в оре­о­ле зо­ло­ти­стых во­лос и чув­ст­вую се­бя кра­сав­цем.

Наш ди­ри­жёр, мис­тер Шток, час­то да­ёт ей петь со­ло и так же, как и я, не сво­дит с неё глаз.

Эн­д­рю за­пре­тил мне петь в хо­ре. Я не по­смел ос­лу­шать­ся и пе­ре­стал хо­дить. Но не­ожи­дан­но мис­тер Шток явил­ся в наш класс на урок и при всех спро­сил: «Что слу­чи­лось, Роб­би? Те­бе что-ни­будь не по­нра­ви­лось?» Я по­да­вил­ся воз­ду­хом и, как ры­ба, хва­тал его ртом — под взгля­дом мис­те­ра Што­ка и взгля­дом Лю­си, не­ожи­дан­но по­вер­нув­шей­ся ко мне и улыб­нув­шей­ся мне. «Я по­про­сил бы те­бя при­хо­дить к нам!» — ска­зал мис­тер Шток лас­ко­во.

По­сле это­го Эн­д­рю вы­ну­ж­ден был раз­ре­шить мне, и я про­дол­жал петь в хо­ре, за­та­ив­шись в просвете из тьмы: Лю­си — мне — улыб­ну­лась?!

Но это слу­чи­лось лишь од­на­ж­ды: ни­ко­гда боль­ше я не ло­вил на се­бе её свет­ло­го взгля­да и, уж ко­неч­но, ни о ка­кой улыб­ке ре­чи быть не мог­ло.

Сей­час мы в по­след­нем клас­се. Мы со­всем уже взрос­лые, по край­ней ме­ре счи­та­ем се­бя та­ко­вы­ми.

И, хо­тя в хо­ре по-преж­не­му я пою из-за Лю­си, в свои бес­сон­ные же­ла­ния её ни­ко­гда не вы­зы­ваю. Она для ме­ня — тот свет, что ос­ве­ща­ет вер­ши­ну го­ры. Это она воз­но­сит ме­ня ту­да. И сто­ит ря­дом со мной. И свет зо­ло­тит её пу­ши­стые, чем-то не­уло­ви­мым по­хо­жие на ма­ми­ны во­ло­сы.

Этот день при­шёл, я не звал его и не под­го­нял вре­мя к ве­че­ру.

Се­го­дня день Бла­го­да­ре­ния. Се­го­дня вы­сту­пал наш хор.

Эн­д­рю тер­петь не мо­жет школь­ные ме­ро­прия­тия, но по­че­му-то при­шёл на на­ше вы­сту­п­ле­ние. Сра­зу по окон­ча­нии увёл ме­ня к се­бе до­мой.

Я не звал этот день и не под­го­нял его к ве­че­ру, к то­му мо­мен­ту, ко­гда Эн­д­рю вдруг зая­вил мне:

— Слу­шай, я хо­чу Лю­си.

Ко­рот­кая фра­за. В ней це­лая жизнь. Его. Моя.

Я лег­ко чи­таю гла­вы его жиз­ни. Лю­си, един­ст­вен­ная из всех зна­ко­мых на­ших де­ву­шек, не за­ме­ча­ет его. И по­шёл он се­го­дня на празд­ник, ду­маю, из чис­то спор­тив­но­го азар­та: за­ста­вить Лю­си уви­деть его. Он хо­тел раз­вер­нуть­ся на тан­цах, а Лю­си с тан­цев уш­ла.

«Се­го­дня» рас­кры­ло ему Лю­си. В длин­ном свет­лом пла­тье, с чёр­ным поя­сом, под­чёр­ки­ваю­щим её тон­кую та­лию, с чёр­ным бан­том на гру­ди, ни­чуть не по­хо­дит она на со­вре­мен­ных де­ву­шек в джин­сах, она — из про­шло­го, из вол­шеб­но­го ми­ра… не знаю, от­ку­да она яви­лась. Лю­си со­ли­ро­ва­ла и стоя­ла впе­ре­ди хо­ра, на од­ном уров­не с мис­те­ром Што­ком, — един­ст­вен­ная на един­ст­вен­ном, сво­ём, мес­­те. Пу­ши­стые во­ло­сы под яр­кой лам­пой — оре­ол над ней. Её зве­ня­щий ра­до­стью и вол­не­ни­ем го­лос каждого до краёв наполнял светом и от­кры­вал пе­ред на­ми не зна­ко­мую нам жизнь.

― Я хо­чу Лю­си, — по­вто­ря­ет Эн­д­рю.

Я не хо­чу Лю­си. Я не мо­гу пред­ста­вить се­бе Лю­си в ро­ли обык­но­вен­ной жен­щи­ны, уб­ла­жаю­щей муж­чи­ну. Она… бла­го­да­ря ей… мо­жет ро­дить­ся ве­ли­кое от­кры­тие, ве­ли­кое про­из­ве­де­ние ис­кус­ст­ва. Бла­го­да­ря ей мож­но по­стиг­нуть Бо­га.

Но Эн­д­рю мо­жет хо­теть толь­ко плотски. Он не зна­ет дру­го­го язы­ка. И смот­рит на ме­ня свои­ми веч­но удив­лён­ны­ми гла­за­ми, яв­но ожи­дая от ме­ня че­го-то.

— У меня есть план, — го­во­рит он.

— План? — по­вто­ряю я ма­ши­наль­но, ощу­щая, как за­ли­ва­ет ме­ня пот. Я уже лип­кий от по­та, я уже дро­жу, как дро­жал, ко­гда отец ве­щал о смер­ти, гние­нии и иду­щих на нас с ма­те­рью кошмарах.

И имен­но в эту ми­ну­ту впер­вые ощу­щаю, что Лю­си не про­сто не­обык­но­вен­ная де­вуш­ка и не про­сто со­ли­ст­ка на­ше­го школь­но­го хо­ра, она — ост­ров в мо­ей жиз­ни, моё при­­ста­ни­ще, моё спа­се­ние: в ней, в Лю­си, — всё то, что бы­ло луч­ше­го в мо­ей жиз­ни (ма­ма, Ели­за­бет), Лю­си — то, что дер­жит ме­ня на пла­ву, ведь это из-за неё я всё ещё жи­ву. Толь­ко я не знал это­го до слов Эн­д­рю. Не осоз­на­вал. Как не осоз­на­вал сво­ей си­лы и на­дёж­но­сти сво­его су­ще­ст­во­ва­ния, по­ка жи­вы бы­ли ма­ма и Ели­за­бет.

— Ты при­гла­сишь её в рес­то­ран, — го­во­рит Эн­д­рю. — С то­бой она пой­дёт, я знаю. По­том ты по­ло­жишь ей в ви­но вот эту таб­лет­ку. По­том по­мо­жешь мне до­ве­сти её до ма­ши­ны и — сю­да. — Он ткнул тон­ким паль­цем в тах­ту. — А по­том ис­па­ришь­ся. По­нял?

Я стою пе­ред ним — урод пе­ред кра­сав­цем, и он од­ним паль­цем мо­жет смять ме­ня, унич­то­жить. Я стою пе­ред ним па­мят­ни­ком мол­ча­ния — о, ка­кой я сдер­жан­ный че­ло­век! Я не за­мор­гал в удив­ле­нии, не крик­нул ему в ли­цо «нет!», я не по­вер­нул­ся и не вы­шел вон из его до­ма и из его жиз­ни. Я стою пе­ред ним, как все­гда, по­кор­ный и ин­диф­фе­рент­ный и вы­слу­ши­ваю его во­лю. И да­же, ка­жет­ся, ки­ваю.

Но что в эту ми­ну­ту слу­чи­лось со мной? Её го­лос за­зве­нел: «Ал­ли­луйя!». Я уви­дел её улыб­ку. И ощу­тил се­бя на вер­ши­не мо­ей зо­ло­ти­сто-зе­лё­ной го­ры. Те­перь я уже с этой вер­ши­ны взи­раю на Эн­д­рю. И ви­жу не его то­чё­ные чер­ты ли­ца и не его мо­гу­чую совершенную фи­гу­ру. Я ви­жу его экс­кре­мен­ты. Весь он — клу­бок пе­ре­пу­тан­ных ки­шок, по­то­му что вме­сте с «Ал­ли­луйя» Лю­си зву­чит сей­час го­лос от­ца: «Че­ло­век — это пре­ж­де все­го экс­кре­мен­ты, че­ло­век соз­да­ёт, со­зи­да­ет в се­бе гов­но». Как к мес­ту, как уди­ви­тель­но к мес­ту зву­чит сей­час го­лос от­ца, за­глу­шая под­роб­но­сти стра­те­ги­че­ско­го пла­на Эн­д­рю. Да, Эн­д­рю ро­ж­да­ет гов­­но. Это не я, он — урод. А я — рас­ту. У ме­ня не рост две­на­дца­ти­лет­не­го ре­бён­ка, я — вы­со­кий и силь­ный, и ме­ня нель­зя од­ной его ле­вой унич­то­жить. Ме­ня нель­зя низ­верг­нуть, нель­зя убить. Я весь на­пол­нен све­том, и во мне зву­чит — «Ал­ли­луйя».

«Гос­по­ди, спа­си­бо!» — по­че­му-то я сно­ва об­ра­ща­юсь к Бо­гу. И впер­вые ощу­щаю свою сво­бо­ду от Эн­д­рю, пол­ную, бе­зо­го­во­роч­ную сво­бо­ду.

Ко­гда он встря­хи­вал ме­ня и пи­нал но­га­ми и за­став­лял сти­рать свои во­ню­чие, ис­пач­кан­ные тру­сы, во мне не зву­ча­ло «Ал­ли­луйя», во мне не бы­ло улыб­ки Лю­си. Не­ожи­дан­но я ощу­щаю: ба­гаж, ко­то­рый в ме­ня за­гру­жа­ли ма­ма и Ели­за­бет, весь — во мне: с пер­во­го мо­но­ло­га Шек­спи­ра до по­след­не­го на­ше­го об­ще­го чае­пи­тия и по­след­не­го на­ше­го с Ели­за­бет спек­так­ля. И улыб­ка Лю­си, и её «Ал­ли­луйя» сей­­час во мне.

Нет, я не вы­ра­ба­ты­ваю свой стра­те­ги­че­ский план, как мне жить даль­ше, я уже пред­ви­жу но­вую свою жизнь: с сек­­ци­ей ка­ра­тэ или ай­ки­до, ко­то­рые сде­ла­ют ме­ня не­уяз­ви­мым для ку­ла­ков и под­лос­ти Эн­д­рю, с та­кой про­фес­си­ей, при ко­то­рой я все­гда смо­гу со­хра­нить в се­бе свет. Мне не нуж­но вы­ра­ба­ты­вать план сей­час, под го­ло­сом Эн­д­рю, пусть он ска­жет всё, что хо­чет ска­зать.

И он по­вто­ря­ет сно­ва:

— Зав­тра при­гла­сишь её в рес­то­ран. Не по­те­ряй таб­лет­ку. Од­ной дос­та­точ­но. Мне не нуж­но, что­бы она со­всем от­клю­чи­лась, я хо­чу, что­бы она лю­би­ла ме­ня. А по­том я по­став­лю её пе­ред фак­том…

Пе­ред ка­ким «фак­том», я не по­ни­маю, я во­об­ще не по­ни­маю его рас­су­ж­де­ний. Го­лос от­ца, ве­щаю­щий о зле и смер­­ти, о жес­то­ко­сти че­ло­ве­че­ской и ги­бе­ли, зву­чит в уни­сон с рас­су­ж­де­ния­ми Эн­д­рю. Они опять вме­сте — Эн­д­рю и отец. И да­ют мне пе­ре­дыш­ку — по­ду­мать.

В од­ну из горь­ких ми­нут я че­ст­но ска­зал се­бе: вый­ти за ме­ня за­муж смо­жет толь­ко сле­пая, по­то­му что ни­ко­гда не уви­дит мое­го урод­ст­ва и бу­дет знать лишь моё внут­рен­нее «я». Сей­час, под го­ло­са от­ца и Эн­д­рю, по­ни­маю: сле­пая мне не нуж­на, мне нуж­на толь­ко Лю­си. И пусть она ви­дит моё урод­ст­во.

Лю­си же не мо­жет быть со мной. Она не по­лю­би­ла ме­ня за об­щие на­ши го­ды и вряд ли смо­жет по­лю­бить те­перь. Но не по­лю­би­ла не по­то­му, что я — урод, про­сто не по­лю­би­ла ме­ня, как не по­лю­би­ла ни­ко­го дру­го­го из клас­са. Кто зна­ет, мо­жет, её серд­це за­ня­то кем-то не зна­ко­мым мне. Этот кто-то на­вер­ня­ка са­мый дос­той­ный.

Я не вы­ра­ба­ты­ваю ни­ка­ко­го стра­те­ги­че­ско­го пла­на. Я ви­жу яс­но свою жизнь. Пусть Лю­си не по­лю­би­ла ме­ня. Но я-то мо­гу, я смею лю­бить Лю­си всю мою жизнь, и это­го от­нять у ме­ня ни­кто не в со­стоя­нии. Раз­ве обя­за­тель­на лю­бовь вза­им­ная? Важ­но, что она есть, лю­бовь, во мне, она пи­та­ет ме­ня, она со­став­ля­ет смысл мо­ей жиз­ни. И как хо­ро­шо, что, бла­го­да­ря Эн­д­рю, я на­ко­нец по­нял это.

Я стою, урод пе­ред кра­сав­цем, по­кор­ный, слу­шаю его раз­гла­голь­ст­во­ва­ния.

Но я уже на пу­ти — к Лю­си. Я дол­жен пре­ду­пре­дить её о том, что Эн­д­рю — «хо­чет её» и на­вер­ня­ка нач­нёт ата­ко­вать, при­ме­няя не са­мые бла­го­род­ные ме­то­ды. Я дол­жен ска­зать ей всё это се­го­дня, по­то­му что зав­тра ме­ня в шко­ле уже не бу­дет, я ухо­жу из шко­лы пря­мо сей­час. Ухо­жу я и из жиз­ни Эн­д­рю.

Это мой бунт.

Я на­чи­наю свою соб­ст­вен­ную жизнь. В «сту­дии» Ели­за­бет. Там Эн­д­рю не най­дёт ме­ня до тех пор, по­ка я не бу­ду го­тов для встре­чи с ним.

Я ещё стою пе­ред Эн­д­рю, но я уже на пу­ти к Лю­си и — к сво­ей соб­ст­вен­ной жиз­ни, к сво­ему пу­ти, за ко­то­рый под­ня­ла свой бо­кал в день мое­го ше­ст­на­дца­ти­ле­тия Ели­за­бет.

За­клю­че­ние

Я ещё не до­шёл до Лю­си и ещё не знаю, как из­ме­нит­ся бла­го­да­ря мо­ему бун­ту вся моя жизнь. Не знаю то­го, что Лю­си по­сле на­ше­го раз­го­во­ра по­ве­дёт ме­ня к мис­те­ру Што­­ку, рас­ска­жет о том, что я ухо­жу из шко­лы. А мис­тер Шток рас­стро­ит­ся и ска­жет, что не хо­чет ме­ня те­рять, хо­чет, что­бы я про­дол­жал ра­бо­тать с ним, ска­жет Елизабетиными словами, что у ме­ня — ред­кий бас (от­ку­да толь­ко в та­ком уро­де?! — удив­люсь я), и по­ве­дёт нас с Лю­си к сво­ему дру­гу, ра­бо­таю­ще­му в фир­ме грам­за­пи­сей. И нас, Лю­си и ме­ня, за­пи­шут на пер­вую на­шу пла­стин­ку. За­пи­шут нас вме­сте. И за­зву­чит её «Ал­ли­луйя» на фо­не мое­го ба­са. Ме­ня ни­кто не бу­дет ви­деть, ме­ня бу­дут толь­ко слы­шать, и я ста­ну зна­ме­ни­тым на всю мою стра­ну. И я кон­чу уни­вер­си­тет, му­зы­каль­ное от­де­ле­ние, и нау­чусь иг­рать на фор­тепь­я­но. А что­бы все­гда быть с людь­ми и не раз­ле­нить­ся, бу­ду вто­рую по­ло­ви­ну дня ра­бо­тать в ма­га­зи­не, не в ма­га­зи­не Эн­д­рю, ко­неч­но, най­ду хо­ро­ший по­бли­же к до­му Лю­си. И бу­ду про­дол­жать петь в хо­ре мис­те­ра Што­ка.

По­ка я ни­че­го это­го ещё не знаю. Пока я стою пе­ред Эн­д­рю в по­след­ний раз. Но я — взбун­то­вал­ся. И уже встал на свой соб­ст­вен­ный путь, ве­ду­щий ме­ня на вер­ши­ну, ос­ве­щён­ную яр­ким све­том.

И мой путь к Лю­си — на­ча­ло мое­го пу­ти. Я дол­жен пре­ду­пре­дить её о зле, ко­вар­ст­ве и под­лос­ти. В этом мой бунт про­тив зла, ко­вар­ст­ва и под­лос­ти.

Я, урод, не до­пу­щу, что­бы хоть один зо­ло­той во­лос упал с го­ло­вы Лю­си. По­ка я жив.

С этой ми­ну­ты я не на­блю­да­тель, я — уча­ст­ник жиз­ни, по­да­рен­ной мне Бо­гом. За это про­из­нес­ла свой тост Ели­за­бет.