Путь обратно
Посвящается Асе
Сборы
К ночи, обессилевшая и почти ослепшая от встречных фар и дорожных огней, я доехала до дома и почти рухнула за стол. Стол по масштабу мог сойти за кровать, причем двуспальную: его весь день для меня готовили муж с Асей, а так как ожидание затянулось, приготовленного хватило бы для сицилийской свадьбы среднего размера. Эх, как же приятно сменить декорации, и, вместо вечно озабоченной старшей сестры, превратиться в беспомощную уставшую женщину, требующую внимания, попечения и кормления вкусненьким.
Три дня нирваны: солнце, бесконечные прибрежные дюны и прохладное майское море.
Вечером перед своим отъездом муж погрузил в машину огромную коробищу с поджидавшими меня люстрами. Чтобы сэкономить место, мы напихали в коробку с основной большой люстрой всяких мелких плафонов и бра, сделав ее неподъемной. Потом я отвезла мужа в аэропорт, и мы с Асей поплелись собираться в неблизкий обратный путь: из нашего города на юге Испании до Питера все-таки четыре с половиной тысячи километров.
Наутро меня охватила ожидаемая паника: скарб только множился! Прикупленное по дороге «сюда» требовало от моего бедного Субарика чуда: ну, например, как в книжке про «Алису», ему надо было бы дать покушать волшебного гриба, и он бы подрос до размера нормальной многотоннажной фуры. Тогда бы все поместилось. Но, автомобили Субару не кушают грибов – вот в чем проблема. Пришлось нам с Асей распихивать пожитки во все свободные норки и ямки внутри автомобильного салона.
Через несколько часов коллективного упорства между крышей авто и резной винтажной полкой для хранения винных бутылок, водруженной на коробищу с люстрами, прошло бы бритвенное лезвие. Но только лезвие. Без бумажного чехла. Туфли парами не влезали, поэтому их пришлось поодиночке трамбовать в лакуны и неровности багажа. На выступающие части полок мы скотчем примотали всякие мелочи, а бутылки с водой и бутерброды закатили под сиденья. Негигиенично? Ну, да! Негигиенично. Зато не без еды-воды поедем. Представляю, как ужаснулась бы сестра Лида, поборница чистоты и комфорта, если бы ей пришлось вышаривать свой бутерброд из-под сиденья. А Ася – спартанец. Ручаюсь, что даже слово «неудобство» в ее мозгу не всплыло.
Тем временем утро превратилось в неутро. Надо ехать, но мы устали, и есть хочется. Поев, обнаружили в небе закат. Было решено держать путь на Сарагосу, сколько хватит сил, ибо ночь уже маячила из-за гор. И мы двинули.
Тарасона
Уж мы рулили-рулили… Что дорога по большей части пролегала в горах, мы угадывали лишь по снижению температуры за бортом, по уклону дорожного полотна в свете фар и по радиусам бесконечных поворотов. К счастью, ни пропастей, ни обрывов мы не увидели из-за темноты, аллилуйя!
Мы так примерно рулили, что бодро пролетели мимо Сарагосы и припарковались у какого-то придорожного отеля в городке Тарасона. Два часа ночи; конечно же, нас никто и не думает ждать; приходится трезвонить и объясняться при помощи тех жалких пяти слов на испанском, которые мне чудом известны.
Зато, какой нас ждал завтрак! Гора свежайших креветок, мидий и кальмаров в соперничестве с горой свежих овощей. Деревенское оливковое масло. Настоящий «кафэ кон лече»: очень-очень крепкий добротный кофе с цельным горячим молоком, и без всяких там капучинистых пенок, пахнущих детским садом. В больших городах так тебя никто не накормит! Официант за стойкой – в черной рубашке, громогласный, позитивный, священнодействующий над старым шумным кофейным аппаратом, успевающий перекидываться шутками со всеми окружающими посетителями. И люд, разнообразный местный испанский люд – от дальнобойщиков до коммивояжеров – галдящий, жестикулирующий, отчаянно и немодно курящий.
Трасона – очень старый и вполне себе провинциальный городок, обволакивающий прелестью своей исторической глуши. Глаз развлекает то мостовая из длинных, вручную собранных гладких камешков-голышей, уложенных в определенном порядке, то мускулистые подраскрошившиеся атлеты на старых барельефах (римлян тут никто не отменял). Опять же, аисты, утопающие в коронах своих размашистых гнезд на крышах соборов. Птенцы крупные и прожорливые, и аисты, как заведенные, летают на своих огромных, почти орлиных крыльях, взад-вперед целыми днями. Окупированные их гнездами церкви высятся, как авианосцы посреди океана в разгар лётных учений. И утки, гуляющие вразвалку по руслу реки. Воды в реке – уткам по щиколотку, поэтому они не плавают, а расхаживают. И те, и другие птицы делают город совсем домашним.
Самое интересное в Тарасоне – Худерия, еврейский квартал с висячими домами. Прямо из скалы восходят к небу стены домов, а к ним приторочены маленькие флигели на верхотуре. Старые балки, отслужившие не один век, подпирают эти апартаменты, соседствующие с гнездами ласточек. В этих средневековых висячих домах уже угадываются те одесские галереи, огражденные балюстрадой, какие до сих пор можно встретить в старых дворах Одессы вдоль верхних этажей. И начинает мерещиться испанская «тетя Соня», зовущая «кушать» расшалившегося сыночка. И запах жареной рыбы ударяет в нос. И из соседнего окна сефардская волоокая тети Сонина дочка украдкой поглядывает на сына местного судьи. Да-да, уже тогда среди евреев были юристы. И был даже один, который стал не общинным судьей, а общегородским. Впрочем, такое могло быть только до 1492 года, до того страшного указа-душегуба, положившего конец мирному соседству мусульман, христиан и евреев, и обязавшего всех иудеев покинуть Испанию в течение месяца.
И снова здравствуй, Франция!
Обратный путь я наметила по западному краю Франции: захотелось посмотреть Бретань, и к дочери нужно заехать в Голландию. К тому же, всегда интереснее возвращаться другой, новой дорогой.
Опять мы с Асей сделали героический рывок: неслись, побрякивая непомерным скарбом, побулькивая перекатывающимися под сиденьями винными бутылками, покрякивая и растирая затекшие наши спины на коротких остановках, под проливными дождями. И опять на заправках нашу золотоколесную машину окружали зеваки – все-таки Россия находится отсюда далековато, и номера выглядят экзотично. У Субару оппозитный двигатель с горизонтально расположенными цилиндрами, жрущий масло за четверых (если брать обычные моторы). И производитель нещадно пугает владельцев Субару, что, если они недокормят маслом своего быстроногого конька – жди серьезных неприятностей. Поэтому на больших перегонах меня охватывает масляная паранойя: я постоянно залезаю под капот и проверяю уровень масла. У владельцев машин с обычными моторами это зрелище вызывает недоумение, потому что они не знают – что такое подлив масла, и маслом там занимаются техники на СТО по случаю очередного срока техобслуживания. Для таких водителей мои женские аккуратистские манипуляции с масляным щупом (достанешь, протрешь белоснежной салфеточкой, опустишь, вынешь, сличишь уровень с дырочками, снова двумя ручками, придерживая, опустишь в трубочку, салфеточку, держа двумя пальчиками, выбросишь в урну) выглядели весьма театрально. У нас с Асей даже сложилось развлечение: приезжаем на бензозаправку, заливаем бензин, откатываем машину, проверяем уровень масла (см. выше в скобках) и идем платить. И смотрим в окна на столпившихся водителей. О чем говорят – не слышно, но пальцами колоритно тычут и руками жестикулируют – представление! Насмотримся и выходим гордо. Но, не без некоторой горечи: прошло то время, когда смотрели на тебя, теперь же чаще смотрят на твою машину.
К вечеру мы приехали в городок Жонзак (к северу от Бордо). Жонзак – это старинный замок, Жонзак – это площадь возле старинного замка, Жонзак – это виды со старинным замком в объективе. В общем, это… и всё про Жонзак. Пишут, правда, еще про здешнюю термальную лечебницу, но лечение в наши планы не входило. Замок, словно из сказки Шарля Перро про Кота в сапогах и Маркиза Карабаса, был прекрасен, конечно, но, уж очень есть хочется. Идем в ресторан на площади.
Черт, опять этот французский комплекс неполноценности, замаскированный под национальную гордость: всё меню на французском языке (в туристическом-то месте!) В который раз. Как же это бесит! Не выдерживаю и начинаю отчитывать самого возрастного официанта, тем более, что он держится особенно нагло. Прошу меню на английском. Он надменно поджимает губы в отказе. Я требую перевода. Нехотя он начинает бормотать что-то очень общее и советует нам учить французский язык. Возмущаясь, начинаю спрашивать его, что бы он делал, если бы приехал к нам в Петербург, а ему бы подали меню на русском: «Вы что – учили бы русский?! Нет, правда, почему бы вам тогда не выучить русский, ведь, по-вашему, это так просто: выучить язык абсолютно другой языковой группы, с другим алфавитом?! Я немного знаю английский, но для меня было бы очень трудно выучить еще и французский!» – кипела я по-английски, заменяя свой слабый лексикон сильными эмоциями. Официант посмотрел на меня с интересом: «Я сам – русский. Моя фамилия – Медведев. Мой дед жил в Петербурге и покинул Россию, отплыв на корабле из Крыма в 1917 году. Я немного говорю по-русски. Это мой ресторан, и, знаете, вы меня убедили. Я подумаю и, наверное, сделаю меню на английском языке». Вот это оборот! Интересно! И здорово, что нам удалось пробить французское самодовольство в этом аристократическом потомке русских эмигрантов!
Он попросил сделать заказ. Напротив нас сидели две девочки и уплетали какие-то аппетитные котлетки в сливочном соусе. Мы были так голодны, что просто указали на них пальцами и сказали: мы хотим то же, что едят эти девочки. Он расхохотался: это мои дочки, хороший выбор! А потом указал на красивую женщину за стойкой бара: а это моя жена. Красивая – похвалили мы. Исчезла надменность, растворилось в воздухе возмущение. Как мало надо для взаимопонимания, хотя бы и на нежелательном английском. Ведь если бы меня не понесло с моей обличительной английской тирадой, иностранные посетители этого ресторана многие годы бы мучились с французским меню. А так – намучилась только я, потому что котлетки оказались морскими гребешками – свежими, умопомрачительно вкусными (как сказала Ася), однако, я гребешки терпеть не могу, поэтому мне пришлось довольствоваться луком-пореем, тушеным в сливках. Я и Асин лук весь съела, потому что она – съела мои гребешки.
Бретань
Я давно хотела побывать в Бретани. Конечно же, я начиталась о независимых и гордых бретонцах, о потрясающей суровой морской природе тех мест. Меня всегда почему-то тянет на пустынные морские берега. Может быть, сказывается зов юности: однажды в шестнадцать лет, наслушавшись папиных рассказов о море, прямо на следующее утро я приехала в яхт-клуб, записалась и стала заниматься парусным спортом. Спорт – это слишком сильное высказывание для того, чем я занималась. Меня взяли матросом на крейсерскую яхту, где в команде были здоровенные мужики – они-то и ходили на настоящие парусные гонки, такие, например, как Кубок Балтики. Меня, видимо, взяли по двум причинам. Во-первых, смею думать, я была приписана к этой лодке (яхтсмены часто называют яхты лодками) как украшение команды. Капитан был пожилой эстет, профессор истории в Ленинградском университете, читавший в подлинниках книги на французском и английском языках, при этом обожавший побеседовать со мной в стиле «милое дитя, а знаете ли Вы, что…», то есть покрасоваться и поумничать рядом с хорошенькой девушкой, какой я тогда, несомненно, была. А во-вторых (и тут приходится забыть о внешности), должен же кто-то эту яхту красить, шкурить и шпаклевать – в этом случае лишние руки никогда не помешают. Зато, наградой мне за малярные труды и ангельское терпение в беседах с капитаном были парусные походы. То на выходные дни, а то и на несколько недель.
Помню свой самый первый выход в море. Из женщин на лодке были только я и какая-то, довольно унылая, капитанская пассия с мнительным выражением лица. Дамы такого вида обычно преподавали марксистско-ленинское учение или обществоведение. Судя по предупредительному кудахтанью капитана вокруг нее, они пребывали в романтическом конфето-букете.
Важно отметить, что крейсерские яхты того поколения не имели туалетов. Всё совершалось с помощью свешивания голого зада с кормы, держась руками за леера или релинги (ограждение). И вот, на беду, даме приспичило в открытом море. Капитан деликатно намекнул мужчинам, чтобы они спустились внутрь яхты. Проверил курс, подозвал меня и попросил удерживать румпель в одном положении. Сам тоже целомудренно покинул палубу. Дама с опаской ухватилась за релинг и приготовилась низвергать все то, что просилось наружу, в морские буруны за кормой. Вдруг гик (горизонтальная подвижная тяжелая балка, к ней и к мачте крепится основной парус) пролетел над моей головой и поехал в противоположную сторону. Паруса заполоскали. Раздался вопль капитана «Поворот!», мужики тотчас повыскакивали наверх, а дама едва успела вернуть на место приспущенное белье. Все шкоты были перезаложены, яхта встала на курс, капитан строго вручил мне румпель, и мужское население лодки вновь скрылось внизу. Дама заняла исходную позицию. Я чувствовала перед ней свою вину и мертво вцепилась в румпель, не желая опять опростоволоситься. В это время волшебным образом гик-предатель снова перемахнул на другой борт. Капитан взревел «Поворот!», наверх повыскакивали ржущие дядьки, я виновато отцепилась от румпеля, а бедняжка на корме со стоном вышла из пике над водой.
На страшном суде мне это припомнится, я знаю. Даму я еще раз продинамила. Экипаж валялся по палубе от смеха. Пришлось капитану рулить вместо меня. Бедная женщина, видимо тоже на смертном одре будет вспоминать этот романтический морской поход. Но, люди добрые, я ведь не со зла, я ведь только вчера записалась в яхтсмены – так пусть меня научат!
Через год я поступила в институт и ушла в институтский яхт-клуб в студенческую команду, где молодые весельчаки на глазах у немногочисленных девиц с рассвета до заката упражнялись в остроумии. Они и научили меня азам управления лодкой. И это было самое беззаботное, самое смешное, самое безмятежное время в моей жизни.
Но я хотела рассказать совсем о другом: об особенном переживании. Когда ты идешь на яхте без мотора, только под парусом, идешь вдали от берегов, вне шумов земли, и слышишь только шипение воды, разрезаемой корпусом летящей сквозь волны лодки, ты становишься частью этого пейзажа. Ты подхвачен силой ветра, превращен в подобие паруса: твои волосы развеваются синхронно с вымпелом на мачте, они скользят по лицу и оставляют солоноватый вкус на губах, потому что пропитаны морским воздухом. Этот воздух ни с чем несравним: гигантское количество кубометров чистого, не тронутого адом цивилизации, воздушного пространства, восхитительно пахнущего морем. Мне всегда становится хорошо, когда я чувствую запах моря.
Но самое пронзительное происходит ночью, когда «звезды становятся ближе», когда вся команда спит, а ты несешь волчью вахту – с нуля до четырех утра – крошечный неспящий человек между небом и землей, увлекаемый ветром сквозь волны под оком непостижимой Вселенной. Эти мириады огней – над тобой, и под тобой – забирают тебя, и ты реально растворяешься в мировой Гармонии. Просто растворяешься. (И пусть останется этот пафос!).
/Все это я написала вчера вечером, а сегодня утром, начав читать одну статью, я эхом получила отклик на свои слова: «Триединство Неба-Человека-Земли – сквозная идея китайских учений. Лишь человек способен развить свой дух до такой степени, что становится равновеликим Небу и Земле. Оттого его и называют «душой вещей», «сердцем Неба и Земли», призванным воплотить небесный замысел, привести всё к единой Гармонии» (Григорьева Т. Дао – путь к человеку. Журнал «Человек» 2003, №6)
Все так! И даже этот удивительный повтор темы родом из того же Пространства…/
Словом, когда я оказываюсь на пустынных морских берегах, зов юности пробуждает меня от урбанистической апатии: что-то начинает вибрировать у меня внутри, куда-то звать, обещать открытия, переживания, приключения и дарить ощущение полноты мира.
Бретань позволила включиться всем этим моим «морским» рецепторам на сто процентов.
Но, кроме моря, в наших планах, также, были Карнакские камни. Дело в том, что в бретонском городке Карнак и близ него сохранились доисторические каменные скопления – местный Стоунхэндж. Однако тут мегалитические сооружения не водят хороводы кругами, тут менгиры (вертикальные громадные камни, напоминающие обелиски; с бретонского: men – камень, hir – длинный) разбегаются в длинные прямые многорядные аллеи. Есть еще долмены – сооружения из неповоротливых огромных глыб по типу: по бокам что-то вроде колонн, а сверху крыша из перекладин. Только колонны и перекладины – все те же здоровенные менгиры. Я прочитала такую оригинальную версию назначения всех этих сооружений: их воздвигали в предельно неустойчивом положении (вертикально торчащий камень-обелиск скорее упадет, чем горизонтально лежащий), чтобы они служили сейсмографами. Якобы, в тех краях в доисторические времена сейсмоактивность была весьма высокой. Малейший толчок – и глыба навернется, причем – с шумом и пылью! И людишки будут предупреждены о надвигающемся землетрясении. Но, рассуждая логически, скажите мне на милость: зачем засевать этими каменюками бескрайние поля?! Разве недостаточно было бы пары-тройки штук?!
Так что я склоняюсь к мнению других ученых, что гектары менгиров появились в связи с культовыми обрядами друидов. А по сему – всегда приятно поверить в то, что вот этот вот гигант, самый выдающийся менгир, наделен целебной силой, крепчавшей в течение нескольких тысячелетий. И прижимаешься к нему, и говоришь с ним, и просишь, и надеешься… и так хорошо и легко потом на душе становится.
Зачарованно пробродили мы меж каменюк весь день. Впечатлившись, я решила купить какой-нибудь бретонский сувенир. Бретонские женщины славятся своей независимостью и абсолютно фриковыми национальными шапочками. Бретань не слишком велика, но почти каждая деревня придумала себе свой собственный тип головного убора. Однако, хитом сувенирной продукции стала шапочка… эээ… как бы описать поприличней… ну представьте себе тридцати-сорока сантиметровый кабачок, сделанный из белого крахмального кружева и водруженный вертикально на голову бретонки. Держится на завязочках под подбородком! А в Бретани всё – ветра, ветра… И шапочка, наверное – дрожит, раскачивается, полощет… Смешная картина, я думаю. Мы с Асей всё мечтали такую бабушку повстречать. Говорят, сильно пожилые и национально гордые дамы еще носят. Но, нам не повезло.
Поэтому мы накинулись на сувениры с шапочками. Гляжу – стоит огромное блюдо в виде рыбы, а на нем вручную расписан восхитительный деревенский сюжет: селянка и селянин в национальных бретонских костюмах смотрят друг на друга ласково, корзины там, цветы, колосья – красота какая! И на селянке – шапочка-кабачок. И стоит недорого: двадцать пять с чем-то евро, пустяки для ручной-то работы! Ася мне так вкрадчиво говорит: «А класть-то прелесть эту куда ты собираешься?» Прелесть, и правда, внушительная: сантиметров восемьдесят на сорок, не меньше. Но уж больно хороша, и главное, в цветах орнамента на кафеле в моей кухне! (А мы помним, что вся поездка задумана под эгидой создания интерьера в новом доме: люстры, и еще миллион всякой интерьерной фигни! И, типа, всё задешево: без наших адских ценников на импортный товар) Упакуем, говорю, и пошла платить безмятежно. Безмятежно, потому что: купив «прелесть», чудом утрамбовав её в свой чемоданище, отъехав на добрых тридцать километров,… я внезапно обнаружила новенькую смс из банка, сообщившую мне об истинной стоимости прекрасного. Оказалось, цена «прелести» отнюдь не двадцать пять «с чем-то»… а тоже «с чем-то», но только – двести пятьдесят! Двести пятьдесят евро за рыбо-тарелку, пусть и ручного раскраса – это как-то за гранью!… Но, не ехать же обратно (магазин закрылся), не терять же целый день. Вот, думаю, тебе милушка, наказанье за «лень достать очки из сумочки»…
Ох, уж эти мне кредитки! Помню, однажды летела я со товарищи из дальнего и долгого путешествия. Всем подарки куплены, а дочке – ничего. Вот, в аэропорту, решила купить ей сумку (дочка у меня умница, университет закончила, отчего бы не порадовать?!). Нам предстояла пересадка на самолет в Питер, времени было в обрез, товарищи мои истериковали. Главным образом, истериковал самый важный товарищ – муж дорогой, прямо совсем заходился. Посему, чтобы не будить лихо, я влетела в какой-то сумочный бутик, как наскипидаренная и в смятенном сознании. Гляжу – так себе сумочка, но зато приличной марки – ESCADA, и по сходной цене — 150 евро. Заверните, говорю. Кредиточка моя – ррраз – пролетела через считыватель, и готово! Уф, думаю, успела. Но враг народа, продавщица-любезница, всё стрекочет и стрекочет, аксессуары предлагает, сумку чертову в бумажки красивые заворачивает и в мешочки бархатистые (много чести для стапятидесятиевровой сумки!) кладет в темпе балетного адажио. Вскинет руки с оберткой, застынет, постоит и только потом зашуршит… Потом склонит головку и ручкой изящно гладит кармашек на сумке… (черт, черт, черт!!!) Ай донт хэв эни тайм! – ору ей в лицо, а она (зараза такая!) лучезарно улыбается и, как фея Драже из Щелкунчика – легка и грациозна, пакетик фирменный, не торопясь, разлепляет… Ааааа! Хватаю, несусь в эпицентр урагана (в мужнино негодование), но – успели – долетели – доехали. Вручаю дочери пакетик. Дочка ахает, дивится и, между прочим, проявляет чудеса добродетели и благопристойного воспитания. А что это Вы, мама, (говорит мне дочка) вдруг вздумали меня полуторатысячной сумкой баловать?! Может, Вы, мама, чего попутали? Может, Вам, мама, её себе забрать, от греха?! – Каааак, спрашиваю, полторы тысячи?! Она же сто пятьдесят стоит!… Нешуточное сердечное биенье пустилось в унисон с досадным стенаньем, да поздно… Зато потом я у дочки сумку взаймы брала: на переговоры с важными клиентами ездить, для презентабельности.
Очки, господа! Не ленитесь доставать очки!..
С другой стороны, знаете ли, какое же все-таки потрясающее блюдо у меня на кухне красуется – в виде рыбы расписано, и с колоритными бретонскими селянами в центре. Все, кто ни приди, заглядываются: изюминка кухонного интерьера! Спасибо кредитке и лени надеть очки!
Понятно, что к месту очередной ночевки в Бретани мы с Асей подъехали сильно под вечер. Это был городок Пенмарш. Пока сходили в ресторанчик (сплошь – морепродукты: лобстеры, устрицы, крабы, креветки и фиш, фиш, фиш – без конца и края, поэтому, можно догадаться, что быстро мы оттуда не вышли), стемнело. Но, не сидеть же в номере. Решили идти к морю. Через пару улиц мы вышли на берег. Там гулял умопомрачительный океанский ветер. Кроме ветра, больше никого не было. Ни души! По счастью, каждая из нас прихватила шарф, и мы замотались в свои шарфы, как пленные французы в восемьсот двенадцатом году. Мы застегнулись на все молнии, подняли воротники, но ветер пробивал все защиты и сносил наши головы с плеч. Вдалеке космическим светом сигналил маяк. Его можно было принять за гигантского инопланетянина. Мы пошли к нему по прибрежной дороге, порой по песчаной отмели, пригибаясь, почти не слыша друг друга, а ветер, как автомобильный дворник, веером сносил капли по обеим сторонам наших слезящихся глаз.
Скоро мы стали различать еще одно сооружение – какую-то старинную церковь. Мы шли сквозь ветер в темноте одни-одинёшеньки, как бабочки, которые летят на огонь. Нашими огнями были маяк и красиво подсвеченный собор. И еще над нами стояла полная луна, высокая и льдисто-голубая. Когда я была маленькой, меня водили на балет «Жизель», где мое воображение поразили виллисы – призрачные девы из потустороннего мира, завлекающие людей в свой хоровод, в свой демонический вальс, откуда уже не вырвешься, не остановишься, пока не погибнешь. Свет на сцене был холодный, неживой, почти как от кварцевой лампы. Выход виллис сопровождался голубоватыми мерцающими огоньками. Луна над нами сияла в точности, как голубой огонек, предвещавший появление виллис, и обдавала весь берег некоторой жутью.
Когда мы приблизились к церкви, стало понятно, насколько она стара: каменная кладка была выветрена и изъедена временем. Это был настоящий морской собор: на самом берегу, строгий, просоленный штормами, с колокольней, обращенной к океану. Стена под колокольней оказалась абсолютно слепой: ни окна, ни дверцы. Наверное, так бретонцы берегли тепло внутри собора и спасались от ветра.
Мы стали обходить церковь, завернули за угол и увидели высоченный крест с фигурами святых на перекладинах. Их лица, подернутые тленом времени, голубели в лунном свете и вызывали мурашки. Подсветка собора шла снизу и выхватывала из ночного неба суровую колокольню. Когда мы встали напротив лучей прожектора, наши гигантские тени возвысились над собором: его крыша доходила нам до пояса, а наши головы терялись в черноте неба. Какое-то непередаваемое ощущение всевластия захлестнуло нас: великанские, мы размахивали бескрайними руками и играли в «зацепи небо» и в «подопри тучу», вход в церковь умещался между наших лодыжек, а вскинутая нога спорила с колокольней. В нас – мелких людишках, стоящих на земле – колотились тревога и страх, а в них – наших громадных тенях, плясавших на соборе – сосредоточились сила и вседозволенность. «Что хочууу – то и ворочууу, и всё на свете затопчууу!..»
Это было настоящее раздвоение сознания, вызванное то ли неистовым океанским ветром, то ли вековой аурой собора, то ли светом виллисы-луны, повисшей надо всеми нами.
Иногда я думаю: вот мы, совы и копуши (ну, ладно-ладно, Ася, хорошо – сова и копуша только я, а ты – исключительно сова, без «копуши»!), мы так гордимся этими особенными ночными переживаниями, недоступными многим людям в силу их психофизики (им просто необходимо лечь спать с заходом солнца). Мы, правда, можем в ночной тиши переживать незабываемые моменты, требующие некой отстраненности от суеты, от толпы, от диктата условностей и правил. С другой стороны, зарываясь в горделивом самолюбовании, мы забываем, что и раннее утро весьма малолюдно, что переход из ночи в утро тоже может принести значительные минуты и удивительные впечатления абсолютно непонятным для меня людям, которые зовутся жаворонками.
Я за свою жизнь видела восход солнца раза три: когда в детстве меня потащили затемно за грибами (мне было реально плохо, до тошноты, и восход, торжественно провозглашенный моей мамой, не заставил дрогнуть ни единый «фибр» моей души), когда я готовилась к экзаменам в институте (восход был мною встречен, как катастрофа ввиду недоученного материала) и, когда мы однажды приехали в Крым ночным поездом (солнце встало из-за горы довольно торжественно, и я вдохновенно полюбовалась им из окна такси, потому что еще и не ложилась). Вот и все. А сколько всего интересного наблюдают жаворонки, и пропустили мы? В общем, мир (или Бог?), воздает нам всем, всех нас тешит и балует, в зависимости от наших возможностей.
И вот вам утро (не раннее!), здрассьте: солнце бьет в глаза, сверкает на всем, на чем может; свежий весёлый ветер гонит по морю стадо своих барашков-волн и не имеет никакого отношения к вчерашнему инфернальному свистодую; океанский отлив щедрым прилавком раскинул перед нами богатства морского дна – копошение крабиков, колонии мидий, растрепанные бороды водорослей, да мало ли еще чего?! Идем исследовать радостно. Это – дно. Оно – живое. И при этом – без воды. Забавно!
Это место славится у всевозможных сёрферов. Сюда целыми машинами, и даже автобусами прибывают веселые компании. Они-то и задают тон в местных кабачках: во-первых – гогочущий, во-вторых – распивающий, в-третьих – очень, и очень неформальный. Они все знакомы с хозяевами заведений, сидят – перекидываются с ними разными разговорами, да и хозяева сами очень смахивают на серферов.
Про увлечение серфингом с юмором написала на каком-то сайте неведомая мне Евгения Ефимова: «Только прежде чем купить доску и броситься в омут серферской жизни, подумайте, выдержите ли вы это испытание. И серфинг, и виндсерфинг, и кайтсерфинг – настолько захватывающие виды спорта, что, раз попробовав, бросить это занятие не удается никому. И тогда, к сожалению, неизбежны драматические последствия: натренированные мышцы будут требовать продолжения банкета, на ваше стройное тело будут заглядываться прекрасные девушки, загар начнет вызывать зависть у лучших друзей… Нужно ли вам это?» И это правда: заходя в такой ресторан, где галдят загорелые белозубые молодые люди в небрежных свитерах и ярких флисках, невольно начинаешь чувствовать подъем настроения.
Но, у нас был повод и слегка опечалиться: вот сейчас мы побродим по берегу еще немного, потом сядем в машину и поедем в Голландию. И покинем Бретань, быть может, навсегда. И так и не попробуем их знаменитых гречишных блинов с начинкой из сырого яйца, разбитого прямо в блин и приготовленного уже там, внутри блинчика-конвертика. Зачем-то Дмитрий Крылов в своем путеводителе по Франции сделал акцент на этих бретонских национальных блинах, и нам очень захотелось их попробовать! Вообще Крылов отличается тем, что умеет так заманчиво описывать и расхваливать что-то, что усидеть невозможно: тянет! Однажды мы с сестрой Лидой пропахали пол-Финляндии, чтобы увидеть «одно из самых красивых мест» по Крылову. И что? А ничего. Примерно, как у нас на даче в Сосново… Ну а на блины надежд не было никаких: где их искать, кого спрашивать, на каком языке? Возиться с переводами и гуглить кормовые заведения при нашем интенсиве прогулок и впечатлений не было никаких сил. Поэтому мы горестно отправились на ланч в последнюю бретонскую едальню на нашем пути. Дальше поесть удастся только на заправках и, видимо, уже бельгийских.
Кафе на берегу, тоже заполненное сёрферами, держал симпатичный пожилой хозяин-бородач. Приняв заказ (эх, что может быть скучнее яичницы-глазуньи, но ничего интереснее в этот час у них не предполагалось), он пустился в разговоры. Как приятно поговорить с человеком, у которого английский язык такой же скверный и примитивный, как у тебя! Какой же нешуточной симпатией ты к нему проникаешься! Ты прощаешь ему всё, даже глазунью! Он протащил нас по всему ресторанчику и остановился возле каждой фотографии. Фотографии были семейные, очень старые. Вот его прабабушка в подвенечном платье, а вот ниже, в витрине под стеклом – её бретонская кружевная шапочка (тот самый знаменитый накрахмаленный кабачок), конец XIX века… Дальше следует рассказ о бабушке. Так, в самом милейшем разговоре мы скоротали время, пока стряпался наш заказ. Наконец, хозяин пригласил нас усесться за наш столик. И тут мы обомлели: глазунья была подана по-бретонски – яйцо было вбито в гречишный блин и там, в конвертике, приготовилось! Желания сбываются посредством передачи мыслей, это точно. Привет Дмитрию Крылову – вкуснотища!
Ну, а мы, соблазнившись еще на пару сельских дорожек и прогуляв по ним добрых несколько часов, наконец, сели в машину, чтобы уже исключительно мчать. Ночью мы доберемся до так любимого мною отеля Ибис, где в любой час тебя всегда ждут, и там окажется последний свободный номер – для нас. Дней у нас осталось всего ничего, и, чтобы успеть на паром в Финляндию, нам надо торопиться. Поэтому городу Руану мы просто машем рукой и летим дальше.
Продолжение следует…
