Трудно снять комнату, когда у тебя нет денег, нет работы, и выглядишь ты как бомж. Трудно устроиться на работу, когда у тебя нет жилья, и ты выглядишь как бомж. Трудно не походить на бомжа, когда ты ночуешь в туалете круглосуточного Сабвэя. И никакой банк тебе не выдаст кредит, чтобы встать на ноги. Никто за тебя не поручится. И более чем невероятно, что помогут родители, которых у тебя нет, ведь ты детдомовец. Именно в такой период панибратства с боженькой я через знакомых знакомых и пересёкся с Жэком. Не с Жекой, а именно с Жэком, не с жилищно-эксплуатационной конторой, а с угрюмым типа бандитом с вмятиной в шершавом черепе.
— Не Жека, а Жэк! Жэ, э, кэ… – впаривал он мне, когда я подселялся в его двушку. – Будешь говорить обо мне, то говори не “с Жекой”, а “с Жэком”. Другое склонение…
Склонение… – удивился я. – Слова-то какие оно знает.
— Хотя… не надо обо мне особо говорить…
Впрочем, я почти не слушал, кивал, а сам с вожделением смотрел ему через плечо на дверь сортира – больно уж мне туда хотелось. Прям больно.
— Телека нет, вай-фая нет…
— Туалет есть?
— Есть.
— Отлично, – сказал я, похлопал Жэка по плечу и направился в гальюн.
Выпустив впервые на этом тёплом мягком седалище ядовитые газы и порадовавшись, что “своё говно не пахнет”, я огляделся. Да, изысканные французские слова “туалет” и “сортир” к этому месту никак не вязались. Это был исконно русский сральник. В естественном значение слова “сральник” и худшем слова “русский”. Ржавая сантехника как будто мироточила, лампочка висела чуть ли не на оголённом проводе, моргала и жужжала. Вместо обоев помещение (буду называть его “штаб”) кто-то обклеил выцветшими вырезками из доисторического по моим двадцатилетним меркам журнала “Андрей”. Полуголые бабы с пышными причёсками и ****ским мейкапом девяностых. Между раздвинутых ног – разнопланового меха на хорошую зимнюю шапку. Самые что ни на есть мохнатки. Я не удержался и подрочил, глядя на одну блондиночку, изображавшую, будто бреет лицо. Так сказать, сразу пометил новую территорию. Вместо туалетной бумаги лежала стопка газеты “Работа”, а слив раковины забился длинными рыжими волосами, явно не хозяина. Мне пришлось выудить руками эту слипшуюся мыльную копну и спустить в хрюкающий унитаз. Что ж, судя по интерьеру такого важного в квартире места как туалет, Жэк показался мне тем ещё дегенератом и отморозком. Свой человек, решил я. Заживём.
Покинув комнату для вселенских раздумий, я застал хозяина курящим на кухне. Я оглядел его, ещё раз оценивая этого дядьку на вид. Невысокий… нет, скорее, низкий, не толстый сам по себе, но с натянутым, как надутая пачка чипсов перед хлопком, пивным пузом. Квадратная харя, неровно выбритая башка, наколки. В общем, не человек, а схема-вырезка для анекдотов про бандитов. Я пригляделся, что он курит – какая-то дрянь без фильтра; обратил внимание, что на правой руке не хватает указательного пальца, на трёх оставшихся красовались буквы “Л”, “О”, “Н”. Да, так козу не покажешь.
Не смотря на всё это, зэк из него ну никак не получался в моём воображении. Разве что опущенный, с наколками на ягодицах. Может, ему самому просто кажется, что он сидел? Кто-то верит, что его похищали инопланетяне, а Жэку – что он сидел. Надо же как-то обосновать нестерпимое желание слушать шансон. А может, он реально просто актёр массовки с канала НТВ? По крайней мере, знакомый, через которого я отрыл Жэка с его хатой, не смог объяснить мне, чем хозяин зарабатывает. Ну, кроме того, что сдаёт комнату.
От мыслей меня отвлекло возвышенное “Располагайся, давай, а я тоже пойду покакаю”. Хозяин вразвалку удалился, а я по-хозяйски поставил чайник на огонь, помыл кружку с Путиным и закурил.
Хорошо думать о смысле бытия, когда жопа в тепле, подумал я, глядя на тёмные окна невзрачной серой девятиэтажки напротив. Когда всё устроено, когда всё понятно, тогда можно и философскими терминами с кем-нибудь поперебрасываться, и артхаус обсудить, и обдумать, чё же делать-то с этой Украиной. А когда ты по уши в говне, пожрал чё не сгнило, посрал так, чтоб пукан от запора не порвало, а после сладко затянулся – вот тебе и вселенская гармония.
Ладно, хватит ныть, решил я, нужно “делы” делать. На повестке дня две плёвые задачки: во-первых, сделать чай, во-вторых, начать новую жизнь.
***
— Маугли, Маугли, Маугли, где ты теперь, и где твои друзья? – по-девчачьи напевал из мафона Родион Газманов.
А в это время мои “друзья”, в лице детдомовцев постарше, избили меня и скрупулёзно пытались толпой отыметь в рот. Я, стиснув зубы и закрыв голову руками, лежал, свернувшись, на холодном кафеле душевой и огребал со всех сторон кулаками и босыми пятками. Я явственно ощущал, как мой дух, брезгливо морщась, отворачивается от проклятого тела. Скрипнула дверь, раздался ор воспитательницы. Побои прекратились, но на тело продолжали сыпаться фантомные удары, в ушах звенело. Холодные руки вздёрнули меня с пола, едва не вывихнув мне руку. Я открыл глаза, но ничего не увидел сквозь слёзы.
— Спасибо…
Я не договорил – воспиталка ударила меня по губам и потащила, голого, из душа. Она грубо тянула меня за руку по коридору, я не успевал за ней и несколько раз падал, а она просто продолжала тащить по полу. Так она проволокла меня через весь этаж на глазах у детей, потом – по грязной оплёванной лестничной клетке вниз и затолкнула в тесную тёмную кладовку в подвале. Швырнула в меня мокрую одежду и захлопнула дверь перед носом.
Моё естество погрузилось во мрак.
— Как же ты достал, сморчок… – слышал я удаляющееся брюзжание за дверью. – Вы****ок… Что б вы все передохли, что ли…
— Вы****ок… – тихо повторил я и сел голой жопой на что-то мокрое и холодное, половую тряпку, наверно. – Вы****ок… Надо запомнить… Вы****ок…
Так я сидел долгое время, совершенно не представляя, который час, день сейчас, вечер или уже ночь. Я как будто бы и забывал, есть ли хоть что-то за пределами кладовки. Впрочем, внутри точно не было ничего и никого. Не было мыслей, не было чувств, не было воспоминаний, не было надежд. Было лишь желание поссать, но попробуй я напруди здесь, то меня оставят гнить в собственной луже ещё на целый день. Так что я просто сидел… даже не ждал чего-либо; я не мог понять, где хуже – тут, или там.
А каждый раз, когда я уже почти засыпал, уткнувшись в колени, кто-то, тихо подошедший с той стороны, со всей дури пинал по двери. Я вскакивал в ужасе, держась за клокочущее сердце. А за дверью слышались шаги, быстрые или медленные, когда как. Шаги и смех. Орать и биться кулаками не стоит – могут ещё наказать. И можно бы выбить дверь, вот только что за этим последует…
Точно не знаю, кто именно пинал дверь, когда я бывал в этом карцере, только ли дети, а может, и воспитатели, проверяя, на месте ли я. Не знаю, может, это паранойя. Одно я знаю точно – когда кого-то другого запирали в этой мрачной подвальной кладовке, я никогда не упускал шанса пробраться туда посреди ночи и пнуть по двери. И как же мне было сладко и хорошо в тот момент!
***
Если долго глядеть в потолок, он перестаёт быть просто белым, постепенно он обретает текстуру… Я битый час глядел в потолок. Лежал, курил и битый час думал о потолке. Удивительно – каждый раз, проснувшись где-либо, моя первая мысль – “Чёрт возьми, где я? Почему не дома?”. Лишь постепенно доходит – дома ведь нет. Всю жизнь не могу привыкнуть. Внутренний инстинкт не согласен с моим мироустройством в этой жизни.
— Другой не будет, эта жизнь последняя – мотивировал я себя и восстал из кровати.
— Итак, Бытие… – я стоял голым в туалете у зеркала и рассматривал своё тело, давно его не видел со стороны. – Бытие… план такой – сейчас я в кои-то веки принимаю ванну… Охеренную и ****атую ванну, тёплую и с пенкой! Потом пойду прогуляюсь, осмотрю район, найду самый дешёвый на районе продуктовый, закуплюсь там заранее роллтонами и одноразовой посудой… По дороге надо найти газету с работой… Вернувшись, как следует разложу вещи, поем, начну обзванивать все возможные объявления… Ах, да, надо откопать, где здесь утюг и привести шмотки в минимальный порядок… Так… что дальше? – я облокотился на раковину и в упор вгляделся в своё отражение, глаза в глаза. – А дальше, ночью, мне, как всегда, станет очень и очень плохо, ужасно себя жаль, и я пойду за бухлом… в самый-дешёвый-на-районе-магазин… – я тяжело вздохнул и отвернулся от себя самого. – Видишь, Бытие, у меня всё всегда продумано.
Я окунул руку в набравшуюся ванну. Вода была едва-едва теплая, мутная и с желтизной, вылитый туда шампунь, дал меньше пузырей, чем если бы я в воду пёрнул. Я как можно скорее весь туда улёгся и обнял себя, обтирая покрывшиеся гусиной кожей плечи. И тут, сказав сначала “вжж”, а потом “пиу”, лампочка погасла, и я остался один в темноте. Только плеск воды и стук зубов.
— А м-м-может… сразу напьюсь… Всё равно всё уже не по п-плану.
***
Я чувствовал, что у меня на душе как бы нарыв. Гнойник. Огромный и тяжёлый, как горб за спиной, и тащит так же куда-то вниз. И нужно взять “иголку”, чтобы проткнуть эту мозоль, чтобы накопившийся гной вышел наружу. Я остановился и присёл на мокрую скамейку, отпил Блэйзер. Я слишком долго и слишком многое держал в себе, мне надо это высвободить. Надо что-нибудь сделать, чтобы разорвать проклятый гнойник. Я закрыл глаза и представил себя совсем маленьким, кудрявым, без синяков под глазами. Я представил, что у меня маленькие пухлые пальчики. И этими пальчиками я глажу рыжего котёнка. Ну, совсем крохотного. Он мило лакает молочко из блюдца, а я лежу на полу рядом с ним и осторожно глажу, чтобы не спугнуть. Это мой котёнок. Его зовут Мотя. Я его очень-очень люблю. Нянькаюсь с ним, как, наверное, девочки со своими куклами. А потом я представил, как беру его, хрупенького и крохотного, на руки и медленно отвинчиваю его маленькую головку… Я представляю это всё как можно более реалистично, и слёзы, как из шланга, выстреливают из моих глаз, а сопли – из носа. Я реву, завывая, до спазмов в горле.
Прошёл час. Я сидел всё там же, вновь пришедший в себя, очистившийся, выпустивший душевный гной… который, впрочем, скоро снова накопится.
— Как будто демоны во мне срут…
Допив алкоголь и докурив последнюю сигарету, я побрёл, шатаясь, домой, шмыгал всё ещё заплаканным носом и думал, почему я представил, как убиваю котёнка? Может, это подсознательный образ, что я убил что-то в себе? Впрочем, не надо уходить в самоанализ, ничем хорошим это не кончится. Надо устроиться в жизни и отупеть. И не думать. И не чувствовать. И умереть. Старым и счастливым. Или нет.
***
Помню, снилось, будто хочу рыгнуть. Ну, прям очень. И я рыгнул, от отрыжки своей тут же проснувшись. Из моей гнусной пасти вышла волна тёплых смердящих газов. Я выпустил их из себя, и мне полегчало. Вот откажет что-нибудь в организме из-за всего этого дешёвого пойла, подумал я. Откажет, и… Мысль с утра не рождалась, и всё тут.
Лежал я весь как будто в обоссанном белье. Но это мне просто показалось – просто постельное бельё обильно пропиталось потом, к тому же чья-то, точно не моя, влажная рука находилась у меня в трусах. Я приподнял одеяло и прищурился сонными глазами. На моём животе растрепались чьи-то длинные рыжие волосы. Я выудил ладошку из своих трусов и выбрался из скомканной постели.
С каждым шагом к сортиру всё большее количество чресл снаружи и органов внутри начинало болеть. Цивильно зайдя в уборную, медленно и чинно закрыв дверь, я тут же рухнул на колени и принялся блевать в унитаз, болезненно и со всем возможным омерзением от себя самого. Закончив, умыл лицо, протёр глаза, из которых в процессе аж слёзы пошли.
Выйдя из туалета, я увидел сидящего на кухне в одних трусах Жэка. Он пил что-то из пятилитрового пивного баллона без этикетки и смотрел в стену. Я подошёл и молча сел рядом. Спустя минуту молчания по моей печени, Жэк выудил из-под стола другой такой же баллон. Я взял его, как мог трясущимися руками, и принялся пить из горла, давясь и обливая подбородок и грудь. На вкус вроде пиво. Только очень паршивое, отдающее морской водой. Хорошо, что я уже успел проблеваться. Допив свой баллон, ЖЭК шумно смял его и кинул под стол, взял со стола мятую пачку сигарет и протянул мне. Я оторвался от изрядно початого баллона и помотал головой, одновременно рукой вытирая губы от пивной пены. Жэк, всё так же молча, закурил и отвернулся к окну.
Через некоторое время в коридор выбрела завёрнутая в одеяло и оттого похожая на гусеницу молодая девушка с длинной гривой рыжих волос. Она сонно пощурилась на нас и зашла в туалет. Через минуту она вышла обратно, щурясь поглядела по сторонам и подняла что-то с пола.
— Я воспользуюсь? – простужено прохрипела она, помахивая газетой.
Я кивнул. Она снова скрылась в тубзике. Жэк докурил и ушёл к себе в комнату. Я продолжал пить, явственно ощущая, как с каждым глотком дела в тетрисе моей души постепенно складываются.
Через пару минут из коридора появилась ещё одна женщина, постарше, с бордовыми кудрявыми волосищами. Сквозь протёртый до дыр халат Жэка я видел её полную ляжку, на ней красовалось наколка – роза с шипами, опутанная колючей проволокой. Она подошла к туалету, но дверь не поддалась. Она подёргала сильней, потом поколотила ладошкой.
— Да ****ый… – на выдохе подытожила она.
За её спиной появился одетый в костюм с галстуком Жэк, он быстро обулся, воспользовавшись пальцем вместо лопаточки, и выскользнул в подъезд.
— Стой! – крикнула темноволосая и выбежала за ним в тапочках в подъезд.
Они некоторое время о чём-то спорили на повышенных тонах – я всё видел через щель прикрытой двери. Потом Жэк потопал вниз, а женщина, чуть постояв у двери, спустилась на лестничный пролёт, подтянула халат, присела и напрудила посреди подъезда. Вернувшись внутрь, она прикрыла, но не заперла дверь. Ещё раз дёрнула дверь туалета, но оттуда послышался сиплый храп.
— Сукабля, – как одним словом прошипела она и прошла на кухню, протирая халатом между ног.
Она села на табурет, где недавно сидел Жэк, взяла сигарету из той же пачки и закурила, глядя в то же окно. Затягиваясь, она глядела то в окно, то на меня. На середине сигареты она спросила:
— Слушай, у тебя не будет пятьсот рублей? Капец, как надо.
Я допил последний спасительный глоток, смял баллон и кинул его под стол.
— Отсоси, – сказал я ей.
Она внимательно поглядела на меня.
— Щас. Докурю, – и снова отвернулась к окну.
Всегда бы так, – думал я позже, откинувшись спиной к стене, – а то с бодуна всегда кол стоит и горит, как Везувий, а все остальные чресла вот вообще не работают. Как будто все пять литров крови собрались внизу.
Из туалета вышла рыжеволосая и, не обращая на нас внимания, позёвывая, убрела по коридору. Её пост в туалете через некоторое время заняла бордовая, а я полез по карманам Жэка, надеясь набрать из смятых купюр пятихатку.
Среди мелочи и семечек мне попался завёрнутый в полиэтилен паспорт. Я его развернул, открыл, и моему взору явилось знакомое угрюмое плоское лицо. “Жидак Эдуард Кириллович, – значилось в паспорте, – город Ковров”.
— Жидак… Эдуард Кириллович… – прошептал я. – Жэ, э, кэ… Жэк, так ты у нас Эдик! – я усмехнулся своей находке, упаковал и спрятал паспорт обратно и принялся пересчитывать выуженные из кармана Жэка деньги.
***
Так я оказался посреди фантасмагорического и уютного, как картины Босха, мирка Жэка. Я плюнул на поиски работы, которые даже не успел начать, целыми днями пил, шлялся по ночным дворам, писал похабные стихи в тетрадку. Жэк чуть ли не через день водил в квартиру конченных (и я бы даже охарактеризовал их как “отъявленных”) потаскух, чаще – тех двух, рыжую и бордовую (я прозвал их Гога и Магога), и мне зачастую перепадало счастье, что бы это слово ни значило.
Жизнь потекла прямым руслом, как тёплое кислое пиво по утрам. Пальцы левой руки пожелтели от табака, с пальцев правой ничем не сбивался квашеный аромат вагин. Лишь глядя на себя в зеркале, я задавался тяжёлыми вопросами: “Что я творю? Не превращаюсь ли я совсем в животное? А если да, то с херов мне это так нравится?”. Чтобы не задаваться вопросами, чтобы находить ответы – я пил баллон за баллоном Виноградный день, задарма сношался, а если мне не перепадало – дрочил до жгучей боли, слушая как в соседней комнате скрипят пружины кровати. По утрам блевал. Это был размеренный и чёткий конвейер, конец которого оканчивался бездной
Я прижался лбом к зеркалу, но никак не мог поймать взглядом взгляд. Проплаченный месяц съёма подходил к концу, а я пропил все свои деньги и наворовал уйму, благо щедрый, вечно прибуханный Жэк этого даже не замечал.
— Сим-би-оз… – прошептал я.
Он же отрывается на мои деньги. На мои последние деньги. А ведь он ещё где-то работает. Вот съеду, и закончатся у него праздники. Но он-то подкопит, да и другому снова сдаст зал, а я – обратно в рабочее общежитие, и снова – дворником с чурками…
Надо бежать… Куда?
— Ты никогда не будешь счастливым! – я потянул носом и харкнул кровавыми соплями в зеркало. – Ты никогда не будешь здоровым! Никогда не будешь красивым! Никогда не будешь популярным! Знаменитым! Уважаемым! Не будешь никогда молодым! Си-и-ильным, – я изобразил тощего бодибилдера, – и энергичным! У тебя никогда не будет денег! Машины! Любимой шкуры! – я пьяно тыкал пальцем на своё отражение, словно актёр Шекспировской пьесы. – Ты сдохнёшь со дня на день и тебя схоронят на помойке бомжи…! А потом вернутся и съедят твои проспиртованные останки…! – я выдохся, перевёл дыхание и усмехнулся своему зеркальному я: – Но сейчас ты выпил… и выпьешь ещё! Жэк закажет проституток, и ты сегодня будешь ****ься, не вынимая! А завтра… завтра не будет! Завтра не наступало никогда! “Завтра” это такая же ***ня как “бог” – эту поеботину просто выдумали!
Я показал зеркалу два фака, и шатаясь попятился спиною в коридор. В зале я сел в кресло, поправил член в штанах, глотнул бухла и заснул.
***
Проснулся дичайше рано, вышел на балкон в одних трусах. Примёрзшая балконная дверь отворилась с хрустящим скрежетом, и на пол посыпались кусочки льда. Грудь обдало жалящим холодом, взгляд расстрелял калейдоскоп из звёзд на сиреневом градиенте неба.
— Холодно! – сказал я, растирая вмиг окоченевшее тело.
— Что? – услышал я откуда-то снизу.
Я перегнулся через ледяной металл балконных перил – внизу, тремя этажами ниже, по колени в пышном мерцающем снегу стояла женщина бальзаковского возраста в дублёнке цвета бананового йогурта. Придерживая рукой объёмную шапку того же цвета, она запрокинула голову и удивлённо смотрела на меня, прищурившись.
— Холодно, говорю! – задорней и громче повторил я.
Женщина пристальней в меня вгляделась, потом осмотрелась по сторонам, будто ища, с кем же я всё-таки разговариваю, снова посмотрела на меня, пожала плечами и пошла дальше, высоко задирая сапоги в преодолении снежных холмиков.
Вибрируя челюстью и стуча зубами, я зашёл внутрь, сделал зарядку и, не зная, куда деть неведомо откуда взявшуюся энергию, принялся за уборку подвластной мне комнаты.
Стоило моргнуть, как зимний день иссяк, и город вновь пропитался тёмным, как та же тряпка в ведре с водой. Я собрался, вышел в подъезд, запер дверь, спустился на этаж… плюнул, развернулся и зашёл обратно в квартиру. Не разуваясь, я прошёл в комнату Жэка. Тут же мне в нос ударил смрадный коктейль ароматов его берлоги (всё-таки в его комнате я не прибирался). Он никогда не проветривал комнату, окна всегда зашторены, вокруг – сраный бардак. Почти всю комнату занимает огромная двуспальная кровать. Под “двуспальной” имеется в виду, что она, кажись, рассчитывалась на парочку гигантских йети. Кровать никогда не застилалась – за неимением смысла. Постельное бельё смято, и, жизнью клянусь, его можно выжимать. Переборов отвращение, стараясь в полумгле не наступить ни на липкие носки, ни на присохшие к полу гондоны, я подошёл к тумбе. Чуть покопавшись в ней, я выудил оттуда смятую пятихатку и какую-то потрёпанную книжицу. После чего я спешно покинул затхлую обитель мерзости, потом квартиру, чёчёткой протараторил три этажа по лестнице, ногой распахнул размагниченную дверь подъезда и вырвался наружу.
***
Промозглый троллейбус-задохлик уже больше часа трясся по тёмным узким улицам. За обледенелым окном я нихера не мог разобрать, где я, но с учётом, что ехать мне ещё час-полтора, то я и не парился. В троллейбусе скрипело и дрожало абсолютно всё, каждая грёбаная металлическая деталька, каждый полустёртый винтик. Он напоминал скорее скелет троллейбуса, остов прежнего, едва прикрытый парой пластин алюминия. Даже мягкие сиденья и спинки оторвали почти что все. На поворотах троллейбус заносило на льду, пару раз сверху на дорогу сыпались будто бы оледеневшие искры. Водитель никак не мог выровнять его на дороге – казалось, машину просто сдувает в сторону промозглыми толчками слившегося с темнотой ветра.
Вот бы у нас сделали метро, – думал я. – А ещё лучше провели бы от Москвы. Чтобы сел и поехал в столицу за полтос… сутки… этакий подземный плацкарт…
Я пытался читать книжку, найденную у Жэка, но миганье ламп, шум и тряска не позволяли сосредоточиться на тексте, буквы мелькали как угорелые. Имя автора не было мне знакомо, а в чём вообще суть, по тем двум страницам, что я еле осилил, я так и не понял. Троллейбус как будто штормило, казалось, будто это и не траллик вовсе, а вагон поезда, и я еду не на противоположную окраину города, а куда-то далеко-далеко.
— Чух-чух, чух-чух… – прошептал я, прислонившись виском ко льду стекла.
Другие пассажиры так же будто засыпали, укутавшись в свои мохнатые шубы и шуршащие пуховики. Троллейбус походил на скотобойню на колёсах, везущую на убой племя спящих эвоков.
— Конечная.
— И чё?
— Конечная… чух-чух… – вновь раздалось надо мной.
Я раскрыл слипшиеся глаза и увидел огромное расплывшееся синим пятно необъятной кондукторши. Из-под маленькой шапки, натянутой на большую, как шар, голову, торчали короткие, крашеные в медно-рыжий волосы. Безвкусная косметика на помидорном лице растрескалась.
— Чух… чух… конечная… – она отхлебнула из раскрашенной в триколор фляги и икнула.
— А… – пробормотал я и полёз наружу, бормоча про себя: – Какая, нахуй, конечная…?
Книжка, забытая в транспорте, поехала в депо, туда, где баю-байкают троллейбусики, а я, сориентировавшись на местности, побрёл в сторону виднеющейся в дали церкви, а её мерцающий в поднебесье крест был мне путеводной звездой. Я проспал всего несколько остановок, ничего страшного, минут двадцать-тридцать – и буду на месте.
— Ду-бак-****ь, ду-бак-*****, – как мантру, повторял я, хлопая себя с размаху по плечам.
Я подошёл к ларьку, трясясь от холода, насчитал нужную мелочь и купил бутылку Полторашки, коктейль такой. Я пил из горла, вперяясь взглядом в злополучный крест, и думал:
“Святой бог… святая церковь… святая земля… Плевал я в лицо вашему богу, мочился я на стену вашей церкви и срал я на вашу землю. Не навязывайте мне ваши ценности! У меня свои святые места и святые люди! И я прямо сейчас иду к ним. У меня своё паломничество!”.
Мысли, казалось, замёрзли в голове, и их телодвиженье сопровождалось морозным хрустом.
Я резко вздёрнул баллон вверх, отпивая, и весь облился. Проходившие мимо спешившие куда-то люди отшатнулись в стороны, держащиеся под руки парочки, пугливо оборачиваясь на меня, засеменили быстрее прочь.
— Улыбаются черви в куче дерьма…! – пьяно пропел я им.
Дойдя до церкви, венчавшей собою проспект, я допил бухло, не отрываясь взглядом от креста, тут же купил в маленьком магазинчике другой такой же баллон и зашёл через замогильно-страшную арку в неосвещённый двор.
Я прошёл вдоль дома мимо нескольких подъездов, держась рукой за стену, ибо под ногами был надраенный скользкий лёд. Присел на знакомую скамейку напротив пятого подъезда. Когда-то её седалище состояло из трёх зелёных досочек. Год назад было две. Сейчас осталась только одна. Сидеть на этом было не очень удобно, но я всё же сел, и я закурил.
По тёмному, закрытому со всех сторон дворику ходили кучками тёмные силуэты, они смеялись и кричали, но сегодня их всех для меня не существовало. Я видел только свет, горящий в окнах пятого подъезда и яркий кончик сигареты. Этот пылающий треугольник походил на раскалённую докрасна и посыпанную золой новогоднюю ёлку.
Я курил одну за другой, глотал хмельную химию с красителем и смотрел на окна, напевая:
“По лесам бродят санитары,
Они нас будут подбирать,
Эге-ге-гей, сестра, лезь ко мне на нары
И будем воевать, будем воевать”.
