Креветка на белом диване

У меня проблемы со сном. Гипнос не балует меня. Может, потому что в моем холостяцком жилище гулкое эхо и звучит только мой собственный голос. А может, потому что лимит сладких, глубоких и животворящих снов к моим годам почти исчерпан. Они ведь не отпускаются пожизненно.

Дома я хочу уснуть, но слышу свое сердце, слышу, как кровь бежит по сосудам, как совсем рядом свистит мигалками большое шоссе, как нервно касается деревьев осенний ветер. Что-то меняется, я не знаю, что именно, но точно знаю: что-то меняется внутри меня. Сегодня что-то идет не так, как год, месяц, день назад. Не так.

Я хочу уснуть легко и проснуться легким, чистым, упругим, незамутненным, чтобы никому и ничем не быть должным, никого не бояться и ничего не ждать. Потому что долги, страхи и ожидания — все это превращает жизнь в ее антипод — нежить. В комнату ожидания жизни. Вечного ожидания. Этот трюк с чудесным пробуждением под пение птиц наверняка изредка бы удавался, если бы я легко засыпал. Но для меня дома уснуть бывает так же сложно, как уснуть в поле, под открытым небом.

Но приходит бессонница. У нее красное короткое платье, худые ноги, голос с хрипотцой, довольно небрежный макияж на помятом лице и по-клоунски размазанная красная губная помада — все равно в ночном полумраке не видно. Она сбрасывает туфли, садится на край постели и, периодически откидывая назад свои длинные черные волосы, начинает морочить мне голову. Она суетлива, болтлива и обожает сеансы самодеятельного ночного психоанализа. Начинается с претензий. Для нее главное — в полный голос напомнить, что днем я сделал не то, сказал не то или не сделал и не сказал. Садистка. Она методично и неспешно расковыривает болячки. Ее лейтмотив — хватит уже быть идеалистом, наивным дурачком, объектом для манипулирования. Это — loop — бесконечная мыслительная петля. Она снова повторяет то же самое. Снова и снова, как бездарный ди-джей. Тут махнуть бы на нее рукой, щелкнуть веками, словно выключателем и ну, плыть по волнам сна. Да, где там.

Чтобы спровадить бессонницу, надо очень постараться. Мы давно знакомы, и я перепробовал тысячу приемов противодействия незваной стервозной гостье. Чтобы уснуть я больше не считаю ей слонов, баранов, облака — она будет хохотать мне в лицо. Теперь я читаю ей статьи по микрохирургии с детальным поэтапным ходом операций, исторические романы об интригах при дворе Людовика XIV, монографии про иерархические отношения в колониях перепончатокрылых Мещерского края, включаю что-то медитативно-успокаивающе-заунывное в исполнении буддийских лам, выхожу подышать с ней на балкон, на воздух, твердя себе и ей аутотренинговую молитву: «Ноги наливаются свинцом, руки наливаются свинцом, веки наливаются свинцом, все, б…, наливается свинцом!»

А еще пью чай с медом и мятой, приказываю себе забыть вчерашний день, думаю о хорошем, вспоминаю приятное – синее небо, просторы, ветер и свободу. Наполняю себя оптимизмом, шепча себя внутренним максимально уверенным голосом: «Утро вечера мудренее». Не срабатывает. То есть вроде бы кажется, что еще чуть-чуть, еще и бессонница скажет: «Adios amigo». Но нет.

Бывает и так, что в тягостном ожидании ее визита, еще с вечера я решаю утомить кору головного мозга и принимаюсь что-то сочинять, разгоняюсь, набираю обороты — и… не могу остановиться. Тормозной путь как у «Титаника». Нажав сначала «яблоко-S», а затем «Sleep», захлопнув «мак» далеко за полночь и погасив свет, я отправляюсь в постель. А бессонница уже здесь. Она сидит в кресле, положив ногу на ногу и покачивает туфелькой. А я не могу спать потому, что внутри меня тут же начинается роение. Заявляясь, гостья всегда приводит с собой одну маленькую заковыристую мысль, а с ней еще десяток ее родственников, близких и дальних, которые заводят свой хоровод в моей голове, как в «Танце» у Матиcса. И я начинаю вертеться в этой круговерти вместе с ними. В голове жужжит. Это жужжат мысли разной степени важности. И я знаю, что если не поднимусь и не запишу самые главные из них, то не запишу их никогда. То есть совсем никогда. А значит, они будут жужжать, пока я не встану. Сначала подушка начнет жечь мне ухо, я буду ворочаться, то открывать, то закрывать в темноте глаза, глотать вязкую слюну, в который раз пытаясь расслабиться. Я буду говорить себе, что запишу все это завтра утром на клочках бумаги. Эти удивительные маленькие листки вечно теряются, вываливаются из блокнота, а те хаотичные каракули, которые на них появляются на бегу, требуют бригады дешифровщиков.

Финал бдений в темноте: я в раздражении откидываю одеяло и, с ноутбуком подмышкой, отправляюсь на кухню. Закурив сигарету, начинаю быстро, почти механически исторгать из сознания потоки. Сидящие в голове слова — это как раздувшийся плавательный пузырь у какой-нибудь травмированной химическими отходами целлюлозно-бумажного комбината рыбы, который не дает ей возможности уйти на глубину, успокоиться на дне, зарывшись в мягкий, теплый ил. Рыба старается, бьет плавниками, а ее брюхо тянет ее на поверхность. Пузырь вздут мыслями. Я бью пальцами по клавишам и клавишами по пальцам и только спустя два часа закрываю красные глаза и засыпаю. Рыба тоже засыпает. Ее пузырь сдулся. Ее глаза открыты. Ночной водоем тих, и лунная дорожка на его поверхности безмятежна. Но если бы так было всегда…

Однажды, от безысходности, я пригласил бессонницу на бокал Шираза. На неспешный бокал густого, почти фиолетового, ароматного вина. После второго глотка бессонница стала мяться, как-то обреченно кокетничать, предлагать сигарету, пыталась сбивчиво поддержать беседу, но, чувствуя неловкость ситуации, — засобиралась и даже начала прощаться. Еще глоток, еще и, бессонница, безнадежно пробормотав что в прихожей, пятясь задом, убралась вон. Дверь хлопнула. Тишина. Через минуту мои глаза оказались закрыты. Все! Никаких непрошеных гостей – вход опечатан. В доме темно. Окна задернуты толстыми гардинами, часы не тикают, половицы не скрипят. Я сплю. Сплю не на кровати, сплю в кухне, накрывшись пледом, и одновременно плыву в лодке по реке забвения. А бессонница, стоя на берегу, то ли машет мне платочком, то ли показывает средний палец. Но я уже не реагирую на провокации. Бокал Шираза – как сказка на ночь для взрослых. Сказки на ночь мне, кажется, читали когда-то давно. Совсем давно. Уже не помню ни одной.

На своей земле я сплю плохо, но я не умею спать и за ее пределами — в отелях, какие бы роскошные кровати ни стояли в моем номере. Это и впрямь перековское «место смутной опасности, место противоречий, пространство одинокого тела, обремененного эфемерными гаремами, ограниченное пространство желания, невозможное место укоренения…» Я много раз пытался спать на кроватях узких и широких, трех- или пятиместных, на круглых и прямоугольных «аэродромах», на кроватях со специальными системами пружин (две тысячи пятьсот на квадратный дюйм), с прослойками из стружек баобаба, водорослей, копры, с усилителями из натурального каучука, конского волоса, морских губок или губчатого латекса, на кроватях, снабженных десятком подушек и пе­рин, на кроватях, придуманных самыми главными в мире отельерами, самыми лучшими специалистами по сну, асами перин и легендами кроватестроения, на кроватях розовых, полосатых, велюровых, с черными шелковыми простынями и белыми — тонкого хлопка, на кроватях с лепниной, стразами или панно-маркетри в изголовье, с конфетой на подушке и карточкой с до­брыми пожеланиями, на кроватях с пологом-балдахином. Но тщетно. Я не могу засыпать в кровати лучшего в мире отеля. И не потому, что я не привык спать в конверте из заправленного под матрас одеяла (он меня душит, я молниеносно вытаскиваю старательно заправленные края и даю одеялу и себе свободу). Здесь мною овладевает какой-то особый сорт заграничной бессонницы. Я не чувствую и не могу определить границы кровати и, ворочаясь, пытаюсь найти свое место, свою ямку, свой кошкин уголок на этой гладкой плоской равнине, холмик, способный меня укрыть. Но я потерян, я перекати-поле, мне жарко, душно, странно. Даже если я очень измотан, мне нужно время, чтобы привыкнуть. К утру, устав от борьбы с незнакомой кроватью и какой-нибудь наваливающейся на меня всем весом толстой хищной периной, я смежаю веки, получая взамен короткий сон-горечь на словно изжеванной подушке. Но это не тот сон, о котором я мечтаю.

Человек не может без сна. Он быстро стареет и умирает. Лучше всего мне спится как бы невзначай, в светлое время суток, когда никуда не движешься, а в окно светит солнце. На белом икеевском маленьком кухонном диванчике, в позе эмбриона, в джинсах и свитере. Есть у меня такой домашний старый и растянутый любимый свитер, так сказать, реликт архаической функции магической одежды, спасающий в трудную минуту и поразительно уютный. Причем, чтобы уснуть, мне необходимо, чтоб горловина свитера была подтянута повыше и закрывала уши, чтоб руки были засунуты в карманы джинсов, а на часах было десять утра или четыре часа дня. Когда ушам тепло и рукам тоже — это сигнал для редкого в своей полноте и безмятежности сна… И душа тогда повинуется и тоже отдыхает. К счастью, такое случается. Обычно диванный сон-забытье краток и исчисляется минутами. Но минутами счастья, когда человек, напоминающий цветом и мировоззрением большую окостеневшую креветку, застывает на белой поверхности.