Глава 4. Янт, боями славный
Свое имя янт Славобой получил в четырнадцать весен, выиграв свое первое в жизни сражение. Он до сих пор с гордостью вспоминал иногда победный пир и церемонию его наречения, которая ему предшествовала. Детское, «молочное» имя осталось в прошлом. Он стал взрослым, показал себя достойным наследником по своему отцу. И имя получил полностью ему подходящее.
Война всегда была для Славобоя чем-то привычным и даже родным. Взяв первый потешный деревянный меч в руки, едва научившись ходить, с оружием он больше не расставался. Поднялся до сотника в дружине своего отца: старый янт не допускал никаких послаблений для своего отпрыска; и вместе со своей сотней смог переломить ход сражения, буквально вырвав у недругов победу и укрепившись на их землях. Так что о тяготах ратного дела Славобой знал не понаслышке. Видел увечья, сам терпел боль от ран, переживал гибель товарищей… И все же грохот битвы, лязг мечей и свист стрел был ему как-то понятнее, что ли. Страшно, конечно, и опасно, но когда вот так — два войска сшибаются в смертельной схватке — оно как-то ясно и просто. Вот ты, вот супостат. Ты за правое дело — он злодей. Победишь его — будет тебе слава, да и земли твоих владений расширятся.
Расширение своего удела волновало Славобоя далеко не в последнюю очередь. Еще его дед начал активно собрать вокруг Стольграда земли соседей. Некоторые присоединялись мирно и иногда даже охотно, с другими приходилось повозиться, но так или иначе процесс шел, и дети и внуки присоединенных зачастую уже и не помнили, что когда-то жили иначе, чем под властью янтов.
Отец Славобоя, а после и сам он дело предков продолжили. За плечами нынешнего янта было уже немало славных побед, под копыта коней его дружины ложились все новые и новые угодья, Памятливые в одно перо восхваляли сильного и мудрого правителя — и все шло прекрасно, пока Славобой не пошел войной на южных соседей — родян.
Те поначалу казались добычей, легкой до неприличия: соглядатаи, шнырявшие вдоль раздела обоих наделов, доносили, что у них и ополчения-то как такового нет. На что надеются, чем живут, как думают обороняться в случае чего — глядельцы лишь пожимали плечами.
Причина видимого благодушия и беспечности соседей выяснилась довольно скоро. Ровно тогда, когда первая сотня славобоевой дружины попросту увязла в отнюдь поначалу не казавшемся непроходимым лесу.
О войне в таком виде, как ее знал янт, у южных дикарей не было ни малейшего представления. Равно как и ни малейшего намерения сразиться с пришлыми в честном прямом бою, как то пристало мужчинам. А вот гнусные подлости вроде внезапных ночных набегов на спящий лагерь, отравления колодцев, забивания собственной скотины — лишь бы врагу не досталось, сыпались на головы дружинников густым дождем.
Немногие это пережили, еще меньше смогли вернуться назад, поведав мрачному как туча янту, что ополчение родянам и не нужно: в случае беды на защиту этого края поднимаются все, кто только может удержать в руках любое подобие оружия.
А дальше дело пошло на принцип.
За прошедшие весны Славобой, к своему изумлению и немалой досаде, успел много нового узнать о войне. О совершенно другой войне. Многому научился. Во многом изменил собственное сердце. Не гнушался теперь и тем, о чем раньше и помыслить-то не мог, не зайдясь омерзением к себе самому. Устрашение, карательные набеги, выжженная земля, на которой уничтожалось под корень все живое, от людей до травы и деревьев — теперь все шло в ход, а любые чувства, порывы сердца и голос совести надежно заслонил собой холодный и кажущийся трезвым расчет: вот цель, вот цена за нее. Цель должна быть достигнута.
Это было просто. Почти как раньше, в нормальной войне: исполни, что надлежит, не щадя ни себя, ни супостата, дойди до конца — и награда не заставит себя ждать.
Все подвластные Славобою земли, казалось, разделили тогда одержимость янта, все сплотились вокруг него, став словно одним целым, с единой целью и единой направляющей волей.
Но даже в этом единстве находились мерзкие бреши.
Десятника, приближавшегося к нему с посеревшим от ужаса лицом, он запомнил на долгие весны. Поначалу впечатлился даже: в глазах кнота уже будто заранее стояла лютая смерть, но тот упрямо продолжал свой путь, и даже нашел в себе силы произнести слова повинной…
…от которых восхищение мужеством молодца сменилось ледяным ядовитым гневом.
Ладно бы еще случайная оплошность. Недосмотрели, что-то недопоняли, не продумали… Досадные промахи случались, и, хотя виновные в них несли заслуженную кару, в целом это было простительно и даже в чем-то по-человечески понятно. Но прямое, сознательное неподчинение приказу! Измена, едва прикрытая жалким лепетом о том, что «не по-людски» жечь стариков, баб и детей! И это — десятник, и отнюдь не худший, уже узнавший родянскую подлость! Уже терявший товарищей именно из-за таких вот — «слабых и беззащитных», которые при случае дрались наравне с мужиками! Неслыханно!
Первым порывом Славобоя было — казнить немедля. Страшно и люто, так, чтобы всем надолго запомнилось. Выжечь малейшие ростки инакомыслия и слабоволия! Десятник покачнулся от разбившей губы и нос пощечины, но огласить приговор янт так и не успел.
Бросившегося перед ним на колени старика Родима он тоже помнил долгие весны. Равно как и перешедшую к нему от отца историю о неоплатном долге, долге жизни, который их род так ему пока и не вернул. История короткая: кабан, раненый, и потому смертельно опасный, бросившийся на отца Славобоя. И тогда еще молодой кнот, заслонивший его собой. Получил пару страшных ран, которые лекари насилу залатали, и благодарность янта и его потомков.
Жизнь за жизнь — это Славобой понимал ничуть не хуже, чем другие правила войны. И не исполнить просьбу старика, умолявшего пощадить непутевого сына, не мог.
Правда, и тут слегка слукавил, отдал непокорного кнота судьбе в руки: палачу приказал хоть специально насмерть не забивать, но и не щадить. Выживет — его счастье. Нет — так что ж поделать…
Выжил, выдержав и плети, и каленое железо клейма.
Пережил позор и изгнание.
А теперь вот понадобился.
За пролетевшие весны Славобой узнал многое не только о войне, но и о мире. И то, что он узнал о нем, ему не понравилось. Мир может быть только один: заключенный на твоих условиях и длящийся ровно до того момента, как покоренный супостат эти условия выполняет. Все остальное — позорная слабость, допустимая, да и то с оговорками, лишь с тем, чтобы скопить силы и наконец покорить врага.
На что и приходилось рассчитывать в случае с родянами. Договариваться с ними было тем более постыдно, что это, по сути, означало поражение, невозможность сломить сопротивление клятого удела привычными способами. Действовать в обход, изображая дружбу навек и доброе расположение, делать вид, что не помнишь убитых и замученных, а уж тем паче — того, что и сам отдавал приказы один другого хлеще, было невыносимо мерзко. Наверное, будь Славобой помоложе, он бы на подобное так и не пошел. Костьми бы лег, но оправдал и свое имя, и грозную славу своего рода. Но теперь он стал старше, а уж осмотрительнее ли, или слабее — он и сам не решился бы сказать. В любом случае, сближение с бывшими врагами было начато, и усилий на это было положено не меньше, чем раньше — на войну.
И снова Славобой старательно заглушал голос совести голосом разума. Пусть иная по форме — но это все равно война. А раз так — значит, все как и прежде: цель и цена за ее достижение.
Воевода Ярил и сотники Зорян и Горян стали первой платой. Публично обвиняя и обличая, срывая военные одеяния, а затем зачитывая приговоры об изгнании, Славобой вовсе не был уверен, что поступает милосердно или хотя бы разумно, сохраняя этой троице жизнь. О милосердии, впрочем, речь не шла изначально: понадобилось бы — не колеблясь сварил бы их в кипящем масле во имя великой цели. Но обострившееся за годы чутье подсказывало, что живыми они будут полезнее. Мало ли. Пригодился же малодушный кнот, чье ослушание теперь во всеуслышание именовалось милосердием. Так пригодился, что на его поиски янт отрядил десятку во главе с собственным сыном.
За дверью раздались шаги. Вряд ли кто-то, кроме Славобоя, чей слух с проходящими веснами, казалось, только обострялся, их бы услышал. Но он даже распознал идущего, за которым, впрочем, недавно послал. И потому поднялся, не погнушавшись самолично отворить тяжелую дверь за мгновение до того, как услышал бы стук.
Светл, сменивший дорожное одеяние на парадное, вошел, склонился в поясном поклоне: давно привык, что, посылая за ним челядь, янт желает видеть прежде всего своего кнота, так что все родственные связи надлежало оставить в стороне.
— Сказывай, — прервав приветствие, приказал Славобой.
По мере того, как Светл повествовал о поисках и отыскании Радомира, глаза янта все больше понимающе прищуривались.
— Говоришь, против колдуна пошел?.. Из-за другого колдуна?
— Из-за его косы, — отвечал Светл. — Не захотел, чтобы чародей использовал ее силу. Селяне сказывали, будто тот, первый, колдун насолил им чем-то, то ли лес отравлял, то ли русалок поднял… Да и помогать им не спешил, ежели в чем подсобить просили. Они Радомира Родимыча звали его бороть, тот пошел, но колдун и его, и пару десятков селян со старостой во главе едва не одним взглядом чуть до смерти не уходил.
— Бабские байки почто пересказываешь? — посуровел лицом янт. — Сам-то что думаешь?
Светл склонил голову, и жест этот придал ему почему-то на редкость упрямый вид.
— Не показались они мне добрыми людьми, свет-янте, — после небольшой паузы ответил он. — Все что-то юлят. И на Радомира Родимыча вроде в обиде какой. Может, за дело, а может — и так просто. Кто там прав — не разберешь, но я бы ему больше веры давал, чем им.
— Это предателю-то? — Славобой хмыкнул, оценив насмешку судьбы. — Так что ж, по нраву он тебе?
— Он прямой, что ли, — ответил после долгого молчания десятник. — По сердцу живет. По совести.
— И в том его беда, — Славобой значительно поднял палец, подошел к сыну почти вплотную. — Он таким и десять весен тому был. А к чему то привело, ты и сам ведаешь. Совесть во многих делах — только помеха. Руки связывает. Мыслить ясно не дает, а коли и дает — так от поступков удерживает. А они необходимыми бывают: не увильнуть. А раз нельзя иначе — так и камни на сердце копить неча. Найди себе цель и иди к ней. О благе других думай. Да не забывай, что однажды ты решать станешь, в чем оно, это благо. Уразумел?
— Уразумел, свет-янте, благодарствую за науку.
— Так-то, — Славобой удовлетворенно кивнул, по лицу скользнула тень улыбки. — А от воеводы нашего посаженного подале держись. Так, если только по службе чего надобно будет. Сам знаешь: ныне он воевода, а завтра…
— На все воля янта.
— Славно. И вот еще что. Скоро протрезвеют дорогие гости да в свои болота засобираются. Провожать поедем. Воеводушку тоже прихватим, пусть потешатся на своего заступничка. И ты с твоей десяткой. Одеяние не меняй, как кнот поедешь. И без надобности о том, кто ты, воеводушке не сказывай.
Светл недоуменно нахмурился.
— Но это каждому известно, свет-янте. Не от меня, так от кого другого Радомир Родимыч узнает…
— Янту перечить вздумал? — Славобой нахмурился, затем все же снизошел до объяснений: — Такие-то секреты дольше других от непосвященных ушей сокрыты. Все знают, каждый думает, мол, чего болтать-то о том, что и так известно? Так и выходит. А он… С теми, кто власть имеет, люди по-другому себя ведут. Истинного лика своего не кажут. Думают только, что выгадать могут от знакомства, или о том, чем грозить оно может.
— Он не стал бы…
— Стал бы. И станет. Увидишь. Он из того же теста вылеплен, что и все они… — с ноткой непонятной горечи в голосе заключил янт. Помолчал, затем продолжил тише: — Придет время, Светляне, и ты перестанешь быть для них человеком. Для всех, даже для тех, с кем сейчас поднимаешь чарки и валяешь девок. Это одеяние, — янт указал на собственное роскошное платье, — оно к коже прирастает. Сменишь меня, наденешь его — и боле никто его с тебя не снимет, хоть с голым задом перед ними бегай. Для них, для всех, кто тебя окружает, ты будешь янтом. Не боле, но и не мене. И… Для себя ты тоже им станешь. Может, не сразу. Может, поначалу, по молодости да по наивности, будешь надеяться, что где-то там, под одеянием, сможешь сохранить себя-человека. Но с каждой уходящей весной оно будет прорастать в тебя все глубже. Пока в него же не облачится твое сердце. И тогда единственным тобой, которого ты будешь знать и помнить, будет янт Светл.
— Это страшно, свет-янте, — тихо проговорил Светл.
— Нечего страшиться. Ты для тех, кто тебе служит, себя отдашь. Жертва вроде и бескровная — но такая, что всю жизнь приносится. Тяжко, и не всякий сдюжит. Но если не сдюжишь — добрым янтом не станешь. Так и будешь метаться. И метания эти вперед всего твоим людям боком выйдут. Так оно и идет: все, что ты сделаешь, славно ли, худо ли, — на них аукнется. Если научишься помнить об этом — на самого себя и мыслей-то не останется… Ну добро. Иди, готовься к выезду.
Светл склонился в поклоне, направился к выходу. На пороге обернулся, лицо его будто посветлело.
— Я не подведу, свет-янте, — негромко, но четко выговорил он. — В том моя судьба, на том стоять буду. Что бы ни было.
Славобой молча кивнул, словно принимая его обещание, и десятник вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
***
Приказ янта об участии в проводах родян Радомир воспринял, как плененная птица — возможность покинуть опостылевшую клетку. Пусть ненадолго. Пусть снова придется изображать перед благодарными соседями великодушного героя, слушать хвалебные речи, которые не были заслуженными, хотя он действительно содеял все так, как описывали посланцы. Но вырваться за пределы сруба, в котором обитал янт и его приближенные, стало за прошедшие дни его главной и пока единственной мечтой.
Свое положение новоявленный воевода уяснил на следующее же утро после своего прибытия, когда в отведенные ему покои без стука вошел янт Славобой, в чьем взгляде неприязнь мешалась с какой-то обреченностью. Казалось, как и сам Радомир, янт совершает что-то, что ему неприятно, хотя и непреложно необходимо.
Что, впрочем, не помешало правителю быть кратким и предельно конкретным: мир с заклятыми врагами должен быть заключен. История десятника, спасшего невинных, подвергнувшегося гнусному навету и обвиненного за свое благородство в измене, для мира пришлась очень кстати. А уж счастливый финал, в котором страдальцу воздавали по заслугам, и того лучше. Стало быть, носить Радомиру воеводское одеяние, пока то будет нужно. Ну а заартачится — так управа быстро найдется. Мало ли врагов и завистников у стремительно взлетевшего кнота. Найдут со сломанной шеей — и поминай как звали. Погребение можно пышное устроить.
— Смерти не забоишься — так подумай, сколько жизней перемирие спасет, — заключил Славобой, под конец речи сменивший кнут на печатный пряник. — Да и тебе то в радость: позор с имени рода смоешь, отец твой спать спокойно сможет. Он для тебя о такой чести и мечтать не мог.
Радомир промолчал, думая о том, что узнай отец, как все обернулось, небось в могиле бы перевернулся. Впрочем, а может, и нет? Ведь, — Радомир повторял это себе настойчиво, как заговор, — ведь он ни в чем не солгал. Ничего для себя не просил — напротив, готов был к жуткой казни. А значит…
Но понять, что это значит, так и не выходило, как и избавиться от мерзкого чувства, что идет он против собственного сердца и совести, чем дальше, тем больше увязая в этой трясине. Гадостный осадок не рассеялся даже от похода к месту отцового упокоения: Светл не обманул, при первой возможности новоявленного воеводу туда отвел. Но, глядя на высокую каменную насыпь, Радомир чувствовал себя так, будто ее камни медленно раздавливают его самого.
— Тяжко это, когда не смог проститься, — по-своему истолковал его мрачное молчание Светл.
Воевода лишь пожал плечами. Десятник оказался славным парнем, честным, прямым, без червоточин, — но именно это и угнетало больше всего, напоминая Радомиру, что и он однажды встал на пороге подобной возможности: жить в ладу с собственным сердцем. Встал — да так бездарно эту возможность и упустил. Еще и Прежнего («Шолоха!») страшно обидел, да так свою вину и не искупил. И с ним тоже не простился, не говоря уж о том, что спасти его не сподобился.
А еще было что-то, о чем Радомир даже со Светлом не решился бы говорить.
Мысли ли о прошлом растравляли сердце или по иным причинам, но ни одной из десятка уже ночей, проведенных в срубе янта, новоявленный воевода не спал нормально. Сны, вновь и вновь возвращавшие его то на пожар, то к глупейшему поединку, на который он вызвал было Шолоха, то в зачарованный лес, на время открывший смертному свои тайны, заставляли просыпаться с криком, чувствуя, что щеки мокры от слез. Да и тогда сразу не уходили, словно задерживаясь в яви: то запахами дыма или мокрой листвы, то голосом Прежнего, звучащим так явственно, что Радомир несколько раз подскакивал на своем ложе, озираясь, но так никого и не находя. Да и слова, что произносил Шолох, хоть и казались до боли знакомыми, но смысл их терялся полностью.
Все это заставляло Радомира с еще большим нетерпением ждать выезда с родянами. Большая часть дороги должна была идти через лес, и это наполняло его смутной радостью и даже надеждой. Не на встречу с Шолохом, конечно, но хоть на что-то. Жить с полностью выжженным и опустошенным сердцем было невмоготу.
Светл со своей десяткой, выехавший к месту общего сбора, своим появлением тоже порадовал: десятник излучал силу и спокойную уверенность в себе, которая, кажется, передавалась всем вокруг, так, что лишь взглянув на него, воевода почувствовал себя лучше.
Родян было около трех десятков. В основном мужчины во главе с вождем, насколько смог понять Радомир — главы наиболее уважаемых семейств, местная знать. Были и женщины с мальчиками-подростками, которых он видел на пиру. Они держались настороженно, стараясь не привлекать к себе внимания, а от кнотов откровенно шарахались. Неужели еще по старой недоброй памяти?
Появившийся на крыльце Славобой был последним, кого дожидались, и кавалькада тронулась в путь: янт, Радомир по его левую руку и вождь родян по правую — впереди, затем остальные родяне в порядке старшинства, так, что женщины и мальчишки оказались почти в самом конце, прямо перед замыкающим шествие Светлом и двумя лучшими кнотами его десятки; остальных молодцов десятник распределил вдоль кавалькады.
Смутное беспокойство Радомир почувствовал, когда примерно половина их пути осталась позади. Слишком тихо едут. Ни разговоров, ни даже слова-другого, которыми обычно обмениваются едущие вместе путники… Светл со своими ребятами поначалу еще подавали голос, но потом и они притихли.
И лес затаился, будто перед грозой, заставляя мышастого жеребца, на котором ехал Радомир, тревожно прядать ушами и всхрапывать.
Наверное именно поэтому, услышав пронзительный женский крик с конца процессии, Радомир сначала выхватил меч из ножен и только потом обернулся. Впрочем, ему в любом случае хватило времени, чтобы увидеть, как мальчишка родянин вдруг мешком начал заваливаться в седле. Очень натурально, если бы с физиономии змееныша не сходила злорадная усмешка. Затем падение его ускорилось, сопровождаемое коротким вскриком: ехавший рядом с ним мужчина, видимо, родственник, вдруг развернулся в седле и молниеносно ударил его в голову чем-то вроде массивного костяного кастета.
Раздавшиеся прямо вслед за этим вопли разом прояснили замысел гнусных предателей.
— Измена!
— Кноты на ребенка напали!
— Смерть им! К оружию!
Первый удар меча, который Радомир успел отразить, предназначался янту и наверняка снес бы ему голову. А потом и вовсе стало не до того, чтобы кого-то спасать — лишь бы самому отбиться. Или, как скоро понял воевода, не отбиться, а хоть прихватить за собой в смерть как можно больше врагов. Одного или двух, насколько он мог судить, затоптал его собственный жеребец: боевой конь был приучен не подпускать к седоку вооруженных людей. Но даже это ничего не меняло: врагов было слишком много, особенно принимая во внимание баб и детей, которые дрались, как смог убедиться воевода, хоть и менее умело, чем мужчины, но с такой же исступленной яростью. И это делало их дважды опасными.
Кое-как отбившись от непосредственных противников, Радомир огляделся — и был поражен поведением янта. Вождь родян, которого Славобой явно должен был бы считать своим главным врагом, все еще был жив и получил только пару не слишком серьезных ран. И тем не менее, янт будто утратил к нему всякий интерес — настолько, что при первой возможности развернул коня и, не разбирая дороги, погнал его в конец процессии, туда, где принимали неравный бой Светл и его десятные.
Оно, конечно, понятно: молодцам приходилось тяжелее всего. И все же — бросить кровного, давнего врага ради помощи собственным кнотам?! Непохоже это на Славобоя, который обычно людей своих не щадит…
Впрочем, рассуждать об этом тут же стало недосуг: родянский вождь, подбиравшийся к отступившему янту со спины, оказался, как и ожидалось, страшным противником. Таким, что Радомир уже после нескольких выпадов ощутил, как вся его воинская выправка, еще и подутраченная за время изгнания, утекает, будто вода в песок. Единственное, что осталось, — вбитая в тело, разум и сердце наука: страху не поддаваться, головы не терять, иначе она живо с плеч скатится. На том и держался, из последних сил не подпуская супостата к Славобою, рубившемуся с яростью обреченного зверя.
По оставленной им в общей свалке кровавой прогалине родянин, а за ним и Радомир пробились к самой гуще битвы. Вождь — чтобы хоть в последний миг жизни ощутить торжество победы. Воевода — чтобы понять, что выбивался он из сил напрасно.
В битве чаши весов между жизнью и смертью часто склоняются из-за одного мгновенного выбора. Именно его и совершил янт Славобой, отразив удар, предназначавшийся Светлу, и тем самым пропустив тот, что грозил ему самому. Меч кого-то из родян, не встретив сопротивления оружия, вошел в оставленный открытым бок, а широкий замах довершил начатое: рану, зазиявшую в теле янта, было не залечить ни одному лекарю.
Впрочем, кое-что умирающий янт еще все же успел: обернулся на торжествующий вопль родянского вождя и без замаха, словно просто продолжая движение, вонзил меч ему в горло.
Это решило исход битвы. Родяне с гибелью своего предводителя будто потеряли единую направляющую силу, быстро утратили все преимущества своего положения и вскоре обратились в бегство, перекинув раненых поперек седел. Их лошади под двойным грузом по незнакомой неровной лесной дороге шли тяжело — вот только преследовать их было некому. Из десятки Светла в живых остались лишь четверо, и все они едва держались на ногах. Сам он был изранен настолько, что кровь, пропитавшая облачение, покрыла его полностью, с головы до ног. Сказать, насколько серьезны раны, было невозможно, но было очевидно, что теперь дорога десятнику прямиком в руки лекарей, но никак не на подвиги.
Радомир зажимал глубокую рану на бедре, кровь из которой текла широким потоком, дышал осторожно, избегая резкой слепящей боли в ребрах, и старательно боролся с подступающей тошнотой: в самом конце битвы кому-то из врагов удалось сильно ударить его по голове навершием меча. Впрочем, все это не помешало ему подхватить падающего без чувств десятника, смягчая тому удар о землю.
И он один заметил, что Светл лишился последних сил, когда увидел растерзанное тело Славобоя.
Глава 5. Любо ли мне служить?
— Прости меня, Радомир Родимыч. Виноват, не должен был я от тебя таиться. Отец так хотел: мол, если будешь знать, кто я, иначе относиться ко мне будешь. Уберечь меня, верно, чаял…
Воевода только качнул головой, не зная, что ответить. Чтобы догадаться, что Славобоя и Светла связывают отношения куда более тесные, чем янт — кнот, большого ума не требовалось. Не нужно было быть и семи пядей во лбу, чтобы сравнить возраст этих двоих и понять, наконец, почему черты лица десятника с самого начала показались смутно знакомыми.
Только вот почти месяц после предательства родян Радомира, как и других подданных янта, гораздо больше волновало, выживет ли их будущий правитель. Тот заставил поволноваться порядочно: раны воспалялись, горячка все не уходила, знахари разводили руками и заранее заявляли, что от них мало что зависит. Потом, однако, могучий молодой организм победил, и радость по этому поводу, а затем и по поводу оглашения его янтом все другие чувства если не перекрыла, то по крайней мере потеснила.
— Отец сыну зла не желает, — наконец произнес Радомир. — Дело прошлое, да и не было в том большой важности. Думать о тебе всегда как о честном и смелом человеке стану, а что делать мне дале — то ты мне скажи, свет-янте.
Светл, облаченный в парадное одеяние, вздрогнул, услышав обращение, в глазах промелькнул было протест, но тут же погас: именовался он теперь так с полным правом, а что непривычно и будто отделяет его от тех, кто еще недавно был ему близок и называл просто по имени, — так время все исправит.
«Однажды ты перестанешь быть для них человеком».
Именно так, не больше, не меньше. Раз надетое, янтское одеяние незримо врастало в его плоть и кровь, и насколько тяжела эта ноша он, пожалуй, и сейчас еще и помыслить не может.
Впрочем, то его бремя, ему и нести.
Вопрос же собеседника требовал ответа.
— Отец мой тебя ряженым воеводой призвал, в угоду миру, которого теперь не видать, — заговорил молодой янт. — Не мне судить о его поступках. Но мне теперь решать, как поступать самому. Решений простых не бывает, Радомир Родимыч. То благородство твое в родянской деревне теперь гибелью янта откликнулось… — он упреждающе поднял руку, не давая вздрогнувшему от его слов воеводе заговорить. — Не твоя в том вина. Те, кто меч на отца поднял, расплату свою понесут. Месть свершить мне и сыновний, и янтский долг предписывает. Тебе же я одно скажу: я с тобой в любую битву пойду, иного воеводы мне не надобно. Да только понимаю, что ты от нашего рода много обид принял и службу, пусть и не по своей воле, уж много весен как оставил. Потому нет у меня над тобой власти, чтобы приказы раздавать. Можешь старое забыть — как дорогого соратника тебя приму. Нет — неволить не стану, на все четыре стороны отпущу и если просьбу ко мне какую имеешь — исполню.
Радомир склонил голову, не спеша с ответом. Просьба (не приказ!) молодого янта всколыхнула в сердце чаяния и мечты, долгие весны дремавшие на самом его дне. Воевода! Не ряженый, которого одной рукой обнимают, а другой — суют кинжал под ребра. Настоящий. На которого будут полагаться. Которому доверят прикрывать спину в битве. Чьего мнения будут спрашивать и с чьим словом считаться. Чьи прошлые поступки, наконец, увидят именно такими, какими он видел их сам. Сложными. Светл ведь еще в самом начале знакомства так и сказал. И больше ни он, ни кто-либо другой не назовет его, Радомира, предателем. Вся жизнь начнется с нового, чистого свитка. Это ли не мечта?
Мечта, конечно, да такая, которая у одного на тьму сбывается.
Но были ведь и другие. Узнать мир, дойти до самой его сути… Найти в нем место по сердцу: родное, греющее душу… Словом, все то, о чем он говорил в лесу Шолоху. Все то, во что, по словам Прежнего, он должен был поверить. Себе самому поверить. Пока что получалось только поверить в себя: в свои силы, талант и удачу. И хоть сердце при мысли обо всем этом заходилось горделивым боем, но чего-то теплого и родного на янтской службе ему отыскать не удастся. Славу — да. Почет, подвиги… Все, что важно, нужно, — но совершенно не тепло. И в результате придется как молодой янт — отдать себя до конца служению другим. Светл с этим справится. Он, по крайней мере, точно знает, чего хочет.
А вот он сам…
— Не любо мне служить?
Вопрос отрезвил не хуже доброй затрещины. О чем он вообще думал и в чем сомневался?! Бросить все сейчас, когда он мгновенно взлетел на самую вершину? Подвести стоящего перед ним молодого правителя, который свой путь только начинает и которому ой как понадобятся сейчас честные, преданные соратники? Нанести еще одну рану отцу, который, пусть и не в этом мире, но наверняка видит и знает все, что происходит с его непутевым сыном? Нет, на такую подлость он не способен. А о чем там по юности мечталось — так на то и юность, чтобы из нее вырастать.
— Любо, свет-янте. Так, что боле ничего и не надобно.
***
Странные сны Радомиру больше не снились. Казалось, Шолох, если и жил где-то в ином мире, то к встретившемуся ему однажды смертному утратил всякий интерес и ни напомнить тому о чем-то, ни подать какой-то знак (а что сны приходили неспроста и именно знаками и являлись, Радомир не сомневался ни на миг) больше не пытался.
Разочаровался.
Эта мысль не давала воеводе покоя еще какое-то время, и от нее сжимало стылой тоской сердце. Приходили смутные мысли о том, что разочаровать Прежнего было несравнимо хуже, чем янта, отца или кого бы то ни было из мира людей. Ведь по всему выходило, что, отвернувшись от него, Радомир отворачивался от самого себя.
Впрочем, можно ли разочаровать того, кто, по сути, ничего от тебя и не ждал? Просто показал — смотри, мол, Радко: можно жить так, а можно и совсем иначе. Настолько иначе, что будто и по одной земле с другими людьми ходишь, — а вроде как и совсем по разным. А что уж с увиденным делать — то ему, Радомиру, решать. Вот он и решил. И теперь уж не на что жаловаться.
Жаловаться, правда, и в самом деле было не на что. Янт Светл, обрадованный согласием Радомира вернуться на службу, как и ожидалось, окружил воеводу почетом и, что казалось тому несравнимо более важным, — искренним уважением и расположением. И теперь уже Радомир стоял у обширного стола, покрытого доносами глядельцев, и вместе с янтом составлял планы мести вероломным родянам. Прекрасные планы, смертоносные, как металл все новых клинков, выходивших из кузен: врагу не надлежало оставить ни малейшей возможности спастись от заслуженной кары.
Через весну пришло время воплотить их в жизнь, и, глядя, как одна за другой пылают родянские деревни, Радомир больше не испытывал ни сожалений, ни угрызений совести, ни сомнений. Он вообще ничего не испытывал. Не смог даже разделить с янтом свирепую радость, когда к его ногам скатилась голова родянского вождя, преемника предателя, и земли родян были присоединены к владениям Светла. А до того не скорбел, теряя товарищей, не дрожал, вступая даже в самую лютую сечу, не щадил ни себя, ни других, не жалел, не сострадал, не ликовал от побед… Пустота в душе ширилась с каждым днем, но, охваченный смертоносным вихрем все новых битв, воевода не придавал ей какого-либо значения. Спокойно — и на том спасибо, хоть метаться внутри себя не приходится. А что не спокойно, а скорее стыло и мертво — так то так, словеса. Кому какое до них дело?
Даже в лес больше не тянуло. Если раньше, только начав свою новую службу у янта, Радомир не упускал возможности выбраться за земляной вал, окружавший Стольград, побродить в одиночестве между вековыми стволами, прислушиваясь, всматриваясь и словно бы на что-то еще надеясь, то теперь подобные порывы приключались с ним все реже. Лес стал укрытием — для своих или врагов; источником пропитания; местом возможной засады; препоной на пути основания новых поселений; а то и просто спешно намалеванными черточками на плане очередных присоединенных земель. Волшебства в нем видно больше не было, да Радомир и не стремился его отыскать.
Так продолжалось еще две весны.
Возвращение из очередного похода, снова победоносного, не сулило никаких неожиданностей. Все как обычно. Торжественный вход в главные врата Стольграда; приветствия, крики простого люда, цветы и зеленые ветви под копытами коней; пир в янтовом срубе, который будет выплескиваться на площадь, растекаться по окрестным улочкам до самого городского вала; речь Светла, которую как водится, будут передавать из уст в уста; ладные тела продажных девок, что возьмутся ублажать вернувшихся героев, и наконец блаженное беспамятство, подаренное крепким хмелем: в последнее время Радомир все больше понимал в нем вкус.
Именно поэтому, когда буквально под копыта янтового коня выкатился какой-то старикашка, воевода обнажил меч скорее по привычке да еще услышав металлический шелест вокруг себя — серьезных неприятностей он не ждал.
Тем сильнее ударили выкрикнутые старикашкой слова:
— Прислужника Прежних в воеводы позвал! Аукнется тебе это, янте, ох как аукнется! Пропадешь — и ты, и весь твой род! До корня сгниете, по ветру развеетесь, по землям вашим дикое зверье рыскать будет!
Янтовы кноты свой хлеб не зря ели: старикашка был схвачен — ладно и быстро, поставлен на колени у копыт коня Светла. Завладев вниманием янта, он даже вопить перестал, лишь переводил бешеный взгляд с правителя на Радомира, обличающе потрясая в воздухе сухим длинным пальцем.
Воевода смотрел на него, и грудь его будто снова разрывалась от долгого отчаянного бега и удушливого запаха дыма. Лицо тогдашнего колдуна, призванного селянами, уже давно стерлось из памяти, а вот тонкий крысиный хвост бороды до пупа с засушенной мертвой птицей на конце помнился отлично. Да и голос был тот самый, что когда-то бросал ему в спину: «Попомнишь меня, кноте!» Вот теперь и попомнит.
Колдун все рассчитал верно. Сказать, что воевода янта знается с Прежними — слишком мало. Никто Прежних никогда не видал, что они представляют собой — знали по бабкиным сказам, которым верили лишь малые дети. Назвать связь с ними преступлением никто бы не решился, тем более, что на другой чаше весов лежало доброе имя Радомира и череда одержанных воеводой побед. Деда бы только высмеяли, придав его воплям столько же значения, как дырке от бублика. А вот связать воедино Радомира, Прежних и проклятие для правящего рода — это уже весомо, настолько, что просто проехать мимо, милостиво дав поганому деду убраться восвояси, янт не сможет. Тем более, что и люд, собравшийся у ворот, зароптал, загомонил, обсуждая услышанное. Теперь смолчать не удастся.
Впрочем, янт Светл был и не из тех, кто молчал бы, слушая, как обвиняют его верных. Радомир заметил, как потемнело его лицо, сошлись в жесткую линию губы.
— Не было и не будет моему роду никакой беды от Радомира Родимыча, — разлетелся по площади его голос. — Мой воевода только мне служит и верность свою кровью не раз доказывал. Прежние из нашего мира давно повывелись, если и были когда-то, а коли ты моих людей очернять вздумал, старик, так для того более весомые причины надобны.
Толпа, собравшаяся на площади, поддержала янта согласными выкриками, однако колдун униматься не спешил.
— Ты ведь был там, свет-янте, — злобно блеснув глазами из-под косматых бровей, выкрикнул он. — Сам ведь видел, как кнот этот на меня, старика, с оружием полез, тварь поганую защищая. Не дал ее в дело пустить, на снадобья лечебные потратить!
— Ту ночь я хорошо помню. — Голос янта не дрогнул, но Радомир буквально кожей почувствовал, что уверенность Светла в его невиновности хоть и не пошатнулась, но вопросы появились. — Радомир Родимыч тогда с тобой за другого колдуна схлестнулся. А что его, а не твою сторону принял, — так то не мне судить. Поди пойми, кто из вас прав, кто виноват.
— За другого колдуна, говоришь?.. — старик ощерился, выставляя напоказ сгнившие зубы. — А ты воеводу своего спроси, за кого он тогда вступился. Чай, кривить душой, тебе при всем честном народе отвечая, не посмеет.
Радомир заметил, как дрогнули на миг ресницы Светла: отказать в публичном разбирательстве он не мог, тем более, что чем дальше, тем больше людей узнавали о происходящем у ворот. Пойди он сейчас на попятный, тут же поползут слухи, что янту есть что скрывать. А то, что в дело оказались втянуты Прежние и какие-то, пусть и неясные, проклятия, только раздувало к нему людской интерес.
— Как бы ни было, воевода мой зла не мыслил, — снова заговорил он. — А коли так, то и правду ему сказать не зазорно, — он обернулся в седле, устремил на Радомира пристальный взгляд. — Знаешь ли, чью сторону ты принял тогда, Радомир Родимыч?
— Знаю, свет-янте. И вновь так же бы поступил, если бы довелось.
Радомир говорил твердо, словно заранее сжигая мосты. Что ж, пустое спокойствие в сердце не могло тянуться вечно. А Шолох и все, что было с ним связано, — это хоть что-то еще настоящее, что теплилось где-то в глубине души. И Радомир почувствовал, что это настоящее будет защищать до конца, любой ценой. Как три весны назад, так и сейчас. Потому что по-другому просто не получается.
— Защищал слабого. Кого смог. Кто это был — мне не ведомо… — толпа глухо зароптала, но он твердо закончил: — но ни от этой твари, но от того, кого в селении считали колдуном и порождением тьмы, я не увидел ничего, кроме добра. То, что учинили с ними, было не судом, а расправой, и не воспротивиться ей я не мог.
— Стало быть… — тяжело уронил Светл, — стало быть, правду старик говорит? Те, кому ты спешил на выручку, не были людьми, и ты знал о том?
— Знал, свет-янте. И, в отличие от иных людей, они мне врагами не были.
— Заморочили, видали, как заморочили ему голову-то?! — снова завопил колдун. — Супротив своих пошел! Тварям на выручку спешил! А коли бы ты, свет-янте, тогда у него на пути встал — думаешь, меча бы на тебя не обнажил?!
Светл брезгливо поморщился: со слов старика выходило, будто уже тогда Радомир злоумышлял против него, хотя бывший десятник до последнего понятия не имел, кто перед ним. Ход глупый, человек в здравом уме нипочем бы на такое не купился. Но толпа, взбудораженная выкриками деда, разумной никак не была. Тут кто громче голосит, тот и прав.
— Защити себя и нас, свет-янте! — послышались визгливые вопли. — Не дай пособнику тварей тебя со свету сжить!
Толпа заволновалась, загалдела, заставляя сопровождавших янта и воеводу кнотов выстроиться вокруг них в кольцо, готовясь к обороне, однако притихла, увидев повелительный жест Светла.
— Довольно, — раздался его голос. — Свой суд я свершу, и о решении моем каждый узнает. А пока до того — разойдитесь да к делам своим возвращайтесь. Празднуйте победу да не забывайте, чьими стараниями она достигнута, — он выразительно глянул на Радомира. — Сейчас пировать да радоваться должно, о делах позже сказано будет.
Он повернулся к кнотам, сопровождавших их, и тише продолжил, кивая на все еще стоящего на коленях колдуна:
— Этого с собой забрать. В подвале запереть, есть-пить подать, но речи его под страхом плетей не слушать. Такие, как он, словами не хуже змеи подколодной отравят.
— Будет исполнено, свет-янте, — поклонился кнот.
Толпа, уразумевшая, что зрелище закончилось, начала расходиться, колдуна подхватили под белы руки пара дюжих кнотов, и Радомир со Светлом продолжили свой путь.
Радости или хотя бы удовлетворения от недавней победы больше совершенно не ощущалось.
***
— Не могу я этого так просто оставить, Радомир Родимыч.
Вопреки собственным словам, сказанным у ворот, пир янт Светл так своим вниманием и не почтил. Появился лишь в самом начале, поднял кубок за павших, второй — за живых, как водится, произнес речь, но к богатому угощению не прикоснулся и вскоре встал из-за стола, жестом велев воеводе следовать за ним. Горница без окон со столом в центре и обитыми войлоком стенами, где обсуждались самые тайные планы, встретила их спертым воздухом и запахом запустения: никто не входил в нее с самого начала последнего похода. Воевода разжег свечи, их пламя трещало и вздрагивало, чадило. Янт после короткого колебания оставил дверь приоткрытой: разговор обещал быть долгим, не хотелось, чтобы воздух закончился раньше, чем он подойдет к концу.
— Слишком многие слышали его, — продолжил он. — И я обещал им свой суд. Это не забудется.
Радомир кивнул, соглашаясь.
— Суд я обещал, — продолжил Светл, — но хочу, чтобы ты знал: тебя ни в чем не виню сейчас. Хочу правду услышать о том, что было. О Прежних я только по старым сказам знаю, и мыслил, что их давно уж нет в нашем мире. А оказалось, что есть они, и к друзьям ли или врагам из отнести — кто ведает. Потому просто расскажи, что знаешь: не судить хочу — понять.
— Они и не друзья и не враги нам, свет-янте, — после долгого молчания ответил воевода. — Их мир — не наш. Многое в их мире для нас опасно… И многое прекрасно настолько, что описать невмочь, — он помолчал. Воспоминания, казалось бы, надежно схороненные, бередили сердце, будто вскрывшаяся рана. — Тот Прежний, которого я встретил, был порождением леса. Я пришел к нему по указу селян, но надеялся, что паду от его руки. А он показал мне свой мир и меня, такого, каким я мог бы стать… Это было лучшее из того, что мне довелось пережить. Но я побоялся стать таким. Слишком многое пришлось бы поменять.
— Этот другой ты никогда не стал бы воеводой? — прозорливо заметил янт.
Радомир лишь криво усмехнулся, отрицательно качнув головой.
— Жалеешь о том твоем выборе? Мнилось мне, что теперешняя твоя жизнь тебе по нраву.
— Это самое мудреное и есть, — отозвался Радомир. — Что не всегда между добром и злом выбираешь. Тогда оно понятно: так поступить — хорошо, эдак — плохо. А так… Вроде и то хорошо, и другое неплохо. Выбрал бы я другой путь — видать, и побед бы всех этих не было. И может, тебя бы в той схватке с родянами тоже убили, а не только отца твоего. А там, кто знает, может, в этом срубе сейчас они, а не мы бы пировали. Но то, что я видел и переживал в том мире, слишком было прекрасно, чтобы не сожалеть об этом.
Воцарилось долгое молчание, затем янт задал новый вопрос:
— А с колдуном этим что ты не поделил? Я помню, как ты меч ему к горлу приставил. Мерзкий он, у меня самого руки чесались, хоть и понять не могу, почему.
— Там все было так, как он и описал, свет-янте. Да ты и сам видел. Тварь живую он замучить хотел. Говорит теперь, что на целебные снадобья, но я веры бы не давал. Да даже если и не врет. Он и так ее уж покалечил. Я только освободил, избавил от мучений. А кем или чем эта тварь была — не знаю. Да по мне это и не важно.
— В том с тобой соглашусь, — медленно протянул Светл. — Крестьяне, что тебя призвали, мне тоже не по сердцу пришлись. Вроде и говорят гладко, а на душе чувство — будто грязью тебя обмазали.
Воевода лишь молча понимающе кивнул.
— Только чувства народу не предъявишь, — продолжал янт. — И дед этот просто так не уймется. Веры его словам не даю, но если рот ему не заткнуть — бед не оберемся, всех взбаламутит. Отец мой сам знаешь, как с ним поступил бы… Но я казнить без вины не стану. Да если бы и стал — иная смерть больше ста языков кричит.
— Поединок нужен, — решительно озвучил Радомир вывод, к которому пришел еще по дороге в сруб. — Он, я — и пусть боги решают, чья правда.
Молодой янт задумчиво кивнул, и по его лицу воевода понял, что тот тоже об этом подумал. Потому теперь обдумывает уже не возможность поединка, а его детали.
— С оружием-то что делать станем? — заговорил он. — С мечом против старца, который того и гляди в пыль рассыплется… — он поморщился. — С другой стороны — а что ты с мечом против колдовства его поделаешь?
— Однажды уже поделал: когда суму у него отнял, — ответил Радомир. — Да и кто знает, какова его сила. Справлюсь. А нет… — он пожал плечами. — Нет — так сгину, в глазах люда твоего угрозы от меня не будет боле.
Увидев, что янт продолжает озабоченно хмуриться, он продолжил:
— Объяви ему о своем решении. Посмотрим, что он насчет оружия скажет. Может, сил себе наколдовать сможет, чтобы на равных со мной сражаться, а другие заклинания чтоб в ход пускать не смел…
— А кто ж его удержит? — резонно возразил Светл.
— Ясно, что никто. Да только нам выбирать не из чего.
Янт помолчал еще короткое время, затем решительно кивнул.
Глава 6. Начало
Весть о поединке разлетелась по Стольграду и его окрестностям быстрее ветра. Обсуждали и его, и то, что на условия янта и воеводы колдун враз согласился: мол, силу свою телесную преумножу, чтобы против бывалого воина выстоять, а больше колдовать — ни-ни!
Кто ж ему поверит, ясно дело. Особо прозорливые, в том числе те, кто и сам меч в руках не для забавы держал, ворчали, мол, где это видано, чтобы для победы в поединке только сила требовалась?! А умения как же? Их тоже старикан наколдует? И если так, то где грань, на которой он остановиться в волшбе должен? Найти бы, что ли, умельца, чтоб колдуна в узде удержал. Другого волшбита, знамо. Чтоб, вроде как, за порядком приглядывал там, где обычные люди бессильны.
Нашли даже. В дни, остававшиеся до поединка, аж несколько таких добровольцев пред ясны очи янта явились, на награду, само собой, рассчитывая. Светл принял их, расспросил. Даже гадливую гримасу с лица стер, хоть приходни, как на подбор, оказывались один отвратнее другого. Свел каждого с погано ухмыляющимся дедом. Понаблюдал, как, почувствовав силу того, охочие до легких барышей резво улепетывали во все лопатки. Мрачнел раз от разу все больше. Но от поединка отказываться не спешил.
Единственным, кто в суматохе предвкушающего поединок града оставался спокоен — каменно, льдисто спокоен, был воевода Радомир Родимыч. Разговор со Светлом и всколыхнувшиеся от него воспоминания разбередили сердце и побудили воздвигнуть вокруг него еще одну стену: слишком мучительна оказывалась тоска по так и не сбывшемуся. Настолько, что воевода, за свою жизнь успевший повидать более чем достаточно боли телесной, от душевных мучений предпочел отгородиться просто и действенно: вусмерть упившись. Хмель, правда, боли не утишил — просто отдалил, сделав смутной и неясной, будто свет месяца, пробивающийся сквозь толстый полог облаков. Сны (или хмельной бред?) сменяли один другой, и в них то снова шумел вокруг Радомира густой лес, то говорил что-то Шолох, то заходились плещущим смехом Холодные, то мелькали вполне знакомые и земные лица челядинцев: озабоченные, почти испуганные, — и все хохотал и хохотал, довольный своей задумкой, клятый колдун.
Просветление наступило лишь по бесконечной череде этих образов, измерить которую обычным, человеческим временем Радомир бы не смог ни за какие богатства мира. Впрочем, в том ему помогли едва ли не сразу: седоусый челядинец, его личный прислужник, тряс и тряс его за плечо, повторяя с ужасом:
— Радомир Родимыч, ночь до половины дошла! Как же ты?! Тебе ж сражаться на рассвете! Али слышишь меня? Три дня уж, не просыхая…
Голос старика мучительно елозил по ушам, и Радомир предпочел подать голос, надеясь, что, получив какой-никакой ответ, прислужник все же замолчит. Заговорить, правда, не удалось — с губ сорвалось нечто среднее между мычанием и блеянием. Тому, впрочем, и этого хватило, правда, восклицания стали еще более навязчивыми и мучительными.
— Радомир Родимыч, ты ж супостата своего от дерева лесного не отличишь! Как же ты бороть его собираешься?! Ему, клятому, и волшба не понадобится!
Радомир с усилием разлепил веки: неуместное упоминание лесного дерева почему-то придало сил.
— Воды подай, — через силу хрипло вытолкнул он. — И оружие мое приготовь. Одеяние сменить, помыться. А вот еду чтобы и близко при мне не держали.
Собственные слова словно возвращали в реальность, и воевода, раздав указания, тяжело поднялся с постели, на которую его, видимо, перенесли слуги, и выбрался во двор сруба, вдыхая прохладный ночной воздух. Густая тишина словно влилась в уши, как будто обещая открыть какую-то тайну, ноздри защекотал влажный запах леса — Радомир не мог припомнить, чтобы вокруг сруба, стоящего в центре Стольграда, так пахло. Вдыхал — и не мог надышаться, как в последний раз. Казалось, еще один вдох — глубокий, полной грудью, и снова, как когда-то, зазвучит в голове призрачный голос…
Не зазвучал.
Ночь продолжала молчать, зато хмель из головы повыветрился, настолько, что, возвращаясь в сруб, воевода чувствовал себя на удивление сносно. Бадья с горячей водой и свежее одеяние довершили дело, и рассвет Радомир встречал если и не в лучшей своей форме, то хотя бы вполне трезвым и готовым к битве. Чем челядинцев немало удивил.
Толпа жителей Стольграда, собравшихся поглазеть на поединок, запрудила площадь, на которой стоял сруб янта, и прилежащие к ней улочки. Вездесущие мальчишки лезли на заборы и деревья и с них передавали новости об увиденном тем, кто стоял на земле. Голоса сливались в один общий гул: обсуждали, кто же правым в споре выйдет (особо ушлые уже принимали деньги за победу того или другого), передавали из уст в уста кто что слыхал о Прежних, судили и рядили, что после поединка будет: казнят мерзкого деда или нет? А если он победителем будет, то кто ж место воеводы заступит?
Кноты, огородившие ристалище, с трудом сдерживали натиск любопытных: те, хоть зла не желали, но в попытках хоть что-то рассмотреть толкались знатно.
Перед янтом и следующим за ним воеводой толпа, правда, расступилась незамедлительно, заставив смутно удивиться тому, где ж место для этого нашлось.
Идя между двумя живыми стенами, Радомир думал, что движутся они слишком медленно. Оно понятно, конечно: бегом да вприпрыжку на бой не побежишь. И все же сердце как-то странно ныло: не то от волнения, не то от смутного предчувствия, так что ему приходилось сдерживаться, чтобы не ускорить шаг.
Именно поэтому, когда из толпы выскочила, голося, непомерных объемов тетка в лохмотьях, единственное, чего хотел воевода — это избавиться от непрошенной препоны как можно скорее. Чего она забыла-то тут? Неужто лучшего момента, чтоб милостыню просить, не нашла? Или подшутил над ней кто, вытолкнул?.. Эта мысль промелькнула в голове Радомира, когда он мельком глянул на лицо бабы: оба глаза — в жутких бельмах, ни зги, небось, не видит…
Впрочем, тут же выяснилось, что, слепая или нет, а ориентировалась баба отлично.
— Куды ж ты, соколик, на погибель идешь?! — заверещала она, на диво ловко уворачиваясь от кнотов, пытавшихся оттащить ее от воеводы и препроводить назад в толпу. — Колдовством лихим со свету тебя сживет, аспид хищный! Возьми вот, возьми, соколик, это тебя от любой беды убережет!
В руках ее оказался замызганный браслетик: тонкая пеньковая веревочка с подвязанной к ней сучком-рогатинкой.
«Совсем обнаглела, клятая баба! — в мыслях вспылил Радомир. — Хоть бы уж что позатейливее смастерила!»
Вслух он, однако же, ничего не сказал, а убедившись, что обойти необъятные телеса нахальной торговки не получится, почел за благо неприятную встречу не длить и поспешно надел браслетик на запястье.
— Благодарствую, — сквозь зубы вытолкнул он. — Как толпа поредеет — к кнотам подойди, вознаградят тебя за заботу.
Слова про награду произвели поистине волшебное действие: баба тут же с поразительной легкостью влезла в толпу и исчезла. Радомир же, еще поворчав в душе на редкостную наглость торгашей, двинулся к ристалищу.
***
Что легко не будет, Радомир понял уже с первых мгновений противостояния. Колдун явно не прогадал, помимо недюжинной силы наворожив себе ловкость и быстроту, которая еще чуть-чуть — и перестала бы быть человеческой.
«Все, что мог, из условий выжал!» — смутно пронеслось в голове Радомира, когда их с колдуном клинки впервые столкнулись. До того воеводе даже меч было обнажать противно: казалось, высохшего в щепу супостата можно прибить одним крепким щелчком. То, что впечатление обманчиво, он знал сразу, да и на собственной шкуре убедиться пришлось весьма скоро. Завяжи Радомиру глаза — он сказал бы, что бьется с молодым, сильным и очень вертким противником, который прошел хорошую школу многих битв. Положение воеводы усугубляло и то, что колдун едва доставал макушкой ему до груди, и потому меч приходилось опускать ниже, чем было привычно телу, что заставляло иначе напрягать мышцы, иначе двигаться, словом, тратить дополнительные силы.
Которых, как вскоре с тревогой отметил Радомир, у него и так было не слишком много. Нет, чувствовал он себя хорошо, да и усталость, учитывая нелегкие условия боя, подступала медленно, — но колдуну, казалось, она и вовсе была неведома. Что вполне могло быть и правдой: кто помешал бы старому змею сделать себя неутомимым, а то и вовсе — неуязвимым для вражеского оружия?
Впрочем, неуязвимым он все же не был. Клинок воеводы, завершая хитрый, обманный удар, полоснул его по плечу, рассекая одежду и кожу. Достал, правда, уже на самом излете, так что большого вреда не причинил. Но кровь из царапины полилась, а значит, хоть как-то одолеть его можно. Это, правда, Радомира не слишком обнадежило, поскольку ему самому приходилось справляться с болью от уже трех подобных отметин, оставленных оружием деда.
«Пора заканчивать», — скорее интуитивно почувствовал, чем подумал воевода, ощущая, как от непрерывного напряжения медленно, но неуклонно наливается тяжелой усталостью тело. Долго так продолжаться не могло.
Его меч свистнул в воздухе, а сам Радомир, резко подавшись в сторону, попытался зайти колдуну в бок, рассчитывая, что тот не успеет уклониться от неожиданного удара.
Успел, причем, казалось, тогда, когда клинок уже почти вошел в тело: подался не от оружия, а в одну сторону с ним, так, что не ожидавший подобного воевода не смог погасить замах и плашмя рухнул на землю. Толпа заревела, а Радомир только невероятным усилием заставил себя откатиться в сторону, успевая вывернуться из-под сильного колющего удара, который наверняка стоил бы ему жизни.
Вскочил на ноги, едва успев отразить очередную атаку, и почти сразу бросился вперед, вырывая у противника необходимые мгновения замешательства. Снова увернулся от свистнувшего клинка и, поняв, что мечом достать не сможет, попросту толкнул деда в бок. Тот, хоть и наворожил себе всяческих умений, но о дополнительном весе, видимо, не позаботился: от толчка отлетел едва ли не на пару шагов, растянувшись на земле, но не выпустил меч даже тогда, когда Радомир с силой наступил ему на руку и приставил клинок собственного меча к его горлу.
Казалось, поединок закончен, и толпа радостно заревела, выкрикивая имя воеводы, как вдруг Радомир ощутил странную слабость. Мир вокруг начало заволакивать серым туманом, тело отказалось служить, и воевода успел подумать, что условия дед так и не выполнил.
Однако не успел мир смазаться и исчезнуть окончательно, как запястье Радомира пронзила сильная боль, словно от ожога. Он приглушенно вскрикнул, выходя из оцепенения, и с изумлением увидел, что браслет, втюханный наглой торговкой, горит без огня, чернея и исчезая на глазах. Зрелище не ахти какое, а ощущения от него и того хуже — но искаженное лютой злобой и страхом лицо супостата послужило воеводе достаточной наградой.
Значит, не обманула толстуха! Отвел амулет поганые чары!
Времени на ликование и удивление, однако же, не оставалось: колдун с нечеловеческой силой рванулся, освобождая руку с мечом из-под ноги противника. Радомир покачнулся и лишь успел увидеть, как прямо в грудь ему летит вражий клинок. Падая, успел лишь инстинктивно выбросить вперед руку и дернуться в сторону, уходя из-под удара. Полностью защититься все же не успел: ребра пронзила боль, и, судя по широко хлынувшей из раны крови, ничего хорошего ждать больше не приходилось. Следующий удар он отбил, уже плохо соображая, что делает, а затем прямо перед его лицом метнулась мерзкая крысиная бороденка колдуна. Мир начал заваливаться куда-то в бок, живот обожгла новая вспышка боли, он интуитивно схватился за маячивший перед глазами, но все больше растворяющийся в кровавом тумане хвост седых волос — а в следующее мгновение ощутил, что стремительно возносится куда-то вверх.
***
«Шолох?..»
Боль поглощала собой все вокруг, так, что Радомир понятия не имел, жив ли он и в каком мире сейчас находится. Незримому присутствию Прежнего, которое он ощущал совершенно явственно, это, однако, радоваться не мешало.
«Потерпи, Радко. Скоро полегчает».
«Не позабыл, как меня кличут?»
Это обрадовало почему-то даже больше, чем обещание скорого избавления от боли. Если бы Радомир все еще чувствовал собственное тело, он бы улыбнулся, а так оставалось только ощущать приятное тепло, наполняющее сердце.
«Лес никогда ничего не забывает».
«И того, как я… — Радомир не закончил фразу, но постыдные картинки так и не состоявшегося поединка заплясали будто наяву. На душе снова будто кошки заскреблись.
«Забыть невозможно, но можно оставить в прошлом. Тот твой выбор свою роль в жизни уже сыграл: в моей и в твоей…»
«Прости. За то, что не пришел. Что отвернулся от тебя и…»
«Оставь это. Я ведь сказал тебе тогда: все будет зависеть от того, какой путь к свободе ты изберешь. Ты предпочел долгий и трудный, и в этом был свой смысл. Для меня в том числе. Даже нам иногда нужно обновляться. Но теперь ты вернулся к тому, с чего и начинал. Смотри».
Радомир ощутил, как его тело, до той поры невесомое, наполнилось тяжестью и мягко потянуло его куда-то вниз. Падение, однако, не пугало, скорее было приятным, и он даже пожалел, что закончилось оно слишком быстро. В уши полился птичий гомон, вновь научившаяся дышать грудь наполнилась терпким лесным ароматом: солнца, теплой хвои, каких-то цветов… Как он мог так долго быть вдали от всего этого?!
Воевода (теперь уже — бывший?) распахнул глаза, но тут же прикрыл их ладонью, жмурясь от ярких солнечных лучей. Медленно поднялся, почти не удивляясь исчезновению жутких ран, огляделся. Место определенно было ему знакомо: полянка, окруженная кустами орешника и крапивы. Ни запаха гари, ни пепелища посреди нее не было. Правда, избушки не было тоже.
«Но с ней все хорошо?» — уточнил Радомир, почему-то уверенный, что Шолох поймет, о ком идет речь.
«Мое жилище достаточно самостоятельно, чтобы иногда переставать быть домом и жить собственной жизнью, — откликнулся Прежний. — Даже я не знаю, где именно оно сейчас находится и чем занимается. Но оно может о себе позаботиться, так что да, можешь не сомневаться, что с ним все хорошо. И не только с ним», — в голосе без голоса отчетливо послышалась хитроватая улыбка, и Радомир поспешил оглянуться, предвкушая еще одну радостную встречу.
И тут же с воплем подскочил на месте, с трудом удержавшись от крепкого словца.
«Неужели так трудно догадаться, смертный: я не привязан к одному облику, как ты».
Необъятная торговка таяла на глазах, возвращая Шолоху привычный для Радомира вид. Из-под исчезающих бельм сверкнули листвяной зеленью обновленные глаза. Коса же рванулась к Радомиру с такой силой, что Прежнему пришлось пробежать за ней пару шагов, а затем опуститься рядом с ним на землю, пока та неистово ластилась к своему новообретенному приятелю, будто собака после долгой разлуки с хозяином.
— Славная… — почти промурлыкал тот, без всякого стеснения поглаживая и почесывая встрепанные пряди. — И ты тоже прости меня-дурака.
Коса вместо ответа оплелась вокруг его руки повыше локтя да так и затихла, всем своим видом давая понять, что отпускать его не собирается. Это напомнило Радомиру о кое-чем весьма неприятном.
— А колдун-то что же? — спросил он Шолоха. — Ты убил его? Потому что я не смог.
Тот помрачнел.
«Его не так просто убить, Радко. Он не здесь и не там, не порождение Полотна мира, но и не простой смертный. Ты еще встретишься с ним, и ваша главная битва еще впереди. Но ты нанес ему большой урон, и теперь он далеко, настолько, что ты этого даже представить не можешь, и не опасен. А у тебя есть дела и поважнее».
«У меня есть дела?» — искренне изумился Радомир.
«А как ты думал, человек? — в глазах Шолоха вспыхнул искристый смех. — Твой выбор все так же перед тобой. Чего ты хочешь? Смертные на той площади были очень впечатлены поединком и особенно — твоим полетом на бороде колдуна. Если хочешь — вернешься к ним героем».
— Нет уж! — Радомир даже забыл о возможности говорить мыслями. — Я отдал все долги. Мой род прославлен, мой янт мной доволен, я принес ему много побед. Но если я вернусь туда, то попросту сгнию заживо. Кажется, последние три весны я только то и делал.
«Не без того, — согласился Шолох. — Тогда что будешь делать?»
«Так то, о чем тебе еще три весны тому сказывал. Странствовать хочу. Дойти до сути и найти свое место в мире. И… Это ведь будет мой мир, верно? Мир смертных. Не тот, в котором ты?»
«И в этом ты прав, — Шолох склонил голову, глаза замерцали глубоко, загадочно. — В моем мире ты будешь гостем еще очень долго».
«Но… Не всегда?» — с внезапной надеждой спросил Радомир.
«Этого никто не скажет тебе, Радко. То, куда ты придешь, будет зависеть только от выборов, кoторые ты совершишь».
«Но тебя я еще встречу?»
«Ты встретишь всех, кого будет нужно. А пока принимайся за дело, твой первый выбор уже перед тобой».
Голос Шолоха стал отдаляться, смешиваясь с птичьими трелями. Коса в последний раз потерлась о его плечо да так и растворилась под пальцами, потянувшимися приласкать.
А сам Радомир обнаружил себя стоящим перед гигантским, выше него, валуном с выбитой на нем надписью: «Направо пойдешь…»
