Бабушке стало плохо после ужина. Она легла в гамак, натянутый поперек угла веранды, и тяжело дышала. Мы все столпились вокруг нее.
Витюшенька обмахивал бабушку шестью большими андалузскими цветастыми веерами. В двух других руках он держал стакан с ледяным шербетом (бабушка очень любила шербет, но всегда просила, чтобы он не был очень сладким) и пузырек с нашатырным спиртом. Его большое круглое лицо вытянулось. Борозды на щеках стали глубже и виднее. Терракотовые глаза заполнили глазницы. Безресничтатые веки слились с безбровыми аркадами.
Я смотрел на его руки – каждая почти в два раза больше моего бедра. На них он укачивал и бабушку и ее братьев, а потом и мою маму, и тетю Зину, и тетю Валю. Когда они просыпались, давал им бутылочки с молоком. Петь он не умел, только глядел. Мама мне это рассказала. Сейчас она стояла за ним и держалась за одну из его рук. Папа звонил в больницу и вызывал карету скорой помощи.
Голем смотрел на мою бабушку и из его полуоткрытого рта выталкивались слова: Татьяна Николаевна… что вы? Как же вы… так? Татьяна Николаевна… так нельзя…
Когда я в пять лет заболел корью, Витюшенька стал на наделю моей кроватью. Мама тоже заболела и лежала с температурой в спальне. В первый раз я удивился, почувствовав, как эти мускулы принимали форму моего тела, шеи, головы. Становились податливыми. Как пуховые подушки. Это было так странно. Я сам видел, как Витюшенька ломал своими руками срубленные березы и вязы на поленья. Даже не через колено, а просто – ломал…
Дедушка тогда бросил топор и стоял. Стоял и кашлял. Потом рукавом утер лоб и лицо. На колоде лежало неразрубленное полено. Витюшенька подошел, какой-то из рук поднял топор и легким, без усилия, ударом расколол полено надвое. Потом разломал лежавшие стволы и порубил. Сложил аккуратно поленницу и обернулся. Дед подошел и обнял его за пояс – выше он не дотягивался. Витюшенька положил ему на плечо две верхние правые руки и они пошли к дому. Медленно. Я смотрел из-за кустов сирени. Мне было жалко деда.
А потом, с корью, я лежал у Витюшеньки в свитом из рук гнезде и мне было хорошо. Просто хорошо. Я не могу по-другому этого сказать. Жар куда-то уходил – через него. Он смотрел на меня своими большими глиняными глазами и из них струилось… медленное добро. Простое добро, что меня успокаивало и укачивало в сон. Уверенность в безопасности и безмерной преданной защите. Как с мамой или папой.
У него не было левого уха, а левое плечо было вбито. Это случилось во время грозы. Бабушка гуляла со своей бабушкой в лесу, и молния ударила в сосну. Ствол надломился и рухнул. Витюшенька прижал их к себе всеми руками и накрыл. С тех пор на двух левых верхних руках пальцы сгибались с трудом.
Бабушке стало лучше, она открыла глаза и улыбнулась. Не разжимая губ, лишь растягивая рот. Веера продолжали вить ветер, стакан с шербетом и пузырек с нашатырным спиртом были наготове.
Скорая помощь приехала и бабушке сделали укол. Она осталась спать в гамаке. Дедушка и папа сели в плетеные кресла. Мама и я расположились по правую и левую стороны Витюшеньки. Его четыре руки стали мной, и я скоро заснул.
Наутро меня разбудила бабушка. Витюшенька опустил меня и маму на деревянный пол веранды. Он смотрел на бабушку и его лицо снова стало круглым. От борозд пошли щербинки.
Бабушка подошла к нему, протянула руки и прижала гладкую коричневую, как бока кувшина, голову Витюшеньки к своей груди. Для этого ему пришлось согнуться в пополам.
***
Как только выздоровела бабушка – заболела Снежана. Она лежала в тени ив на кувшинках. Ее, словно свежевыпавший снег, волосы рассыпались по воде длинными лучиками.
Для меня они были чудом. Когда мы выныривали, я обязательно трогал их. И всегда они были сухими. Снежана смеялась – словно мокрыми пальцами проводила по ободкам хрустальных бокалов. Потом наклонялась ко мне и ее волосы прозрачным каскадом занавешивали мое лицо. Мне было щекотно.
Сейчас ее губы стали зелеными, а чешуя – грязно-серой. Бабушка надела огромные резиновые ботфорты и вошла в воду. Положила ей руку на лоб и приблизила свое лицо к лицу Снежаны. Потянула воздух носом. И почти сразу отпрянула. Выйдя на берег, что-то тихо сказала Марте Алозиевне. Та всплеснула руками и правой ладонью прикрыла рот.
Снежана научила меня плавать. Под водой. И бабушка, и дедушка, и мама, и папа, и Марта Алозиевна мне это сурово запрещали. Но я все равно нырял. Ира знала, но ничего не говорила.
В первый раз Снежана зажала мне пальцами нос и поцеловала. Поцелуем русалки. И мы нырнули. Сразу глубоко. Через несколько секунд я запаниковал и вдохнул. Воду. Носом и ртом. Это было страшно и неприятно, но вода не пошла дальше горла. Я выдохнул и она вытекла чуть заметной рябью из моего рта, растворилась в воде вокруг меня. Снежана быстро подняла меня на поверхность. Я хватал ртом воздух, но он в меня не входил – во мне было его достаточно. Снежана прижала свои губы к моему лбу, и я успокоился. Задышал ровно.
На третий или четвертый раз мне уже было не страшно. С каждым разом мы забирались все дальше и глубже в озеро и проводили под водой минут двадцать. Мы рассматривали дно и корни деревьев, коряги, рыб, затонувшие корабли. Снежана всегда была рядом.
Как-то я запутался в вантах проросшей водорослями каравеллы. Я дергал ногой и никак не мог освободиться. Сердце гулко билось в ушах. Воздуха еще было достаточно, но я выдыхал его бурлящим водопадом пузырьков и тратил очень быстро. Снежана одним ударом хвоста рассекла канаты. Обняла и крепко прижала к себе. Мы остались рядом с переломанной мачтой. И мне стало тепло от ее согревающего нежностью холода.
Снежану опоили настойкой тиса. И сделал это, как безапелляционно заявила бабушка, Дмитрий – рыбак, что доставлял нам каждую неделю свежую рыбу. Почему он, бабушка не сказала, но посмотрела на маму и Марту Алозиевну, и те закивали.
Дмитрий был злой. Если сомы или щуки в плетеной корзине еще извивались, он бил их по голове молотком. Ира и я его очень не любили.
Дедушка закрылся в своей библиотеке. Мы все ждали в гостиной. Рояли сложили свои крылья. Потом был радостный крик. Дверь отворилась, и дедушка вышел со старой книгой в коричневом переплете.
Ира позвала пчел. Их было много, очень много. Они подлетали к выставленной бабушкой столовой ложке и наполняли ее нектаром. Ира сняла свою брошку. И отставила мизинец. Он был меньше, во много раз меньше самой тонкой спички, но бабушка сумела его уколоть. Иголка брошки вошла в пальчик. Ира пискнула. Светло-голубая капелька упала в нектар, и он стал розовым. Бабушка осторожно слила его в склянку и закупорила пробкой.
Из шкафчика, что всегда держала запертым, бабушка достала разные фарфоровые банки. Внимательно читала названия, отбирая нужные: лунница, чернозмейка, козий глаз и другие. Взяла по маленькой щепотке, смешала и растолкла в порошок. Аккуратно вылила содержимое пузырька и размешала. Терпкий запах трав стал мятным.
Мы снова все пошли к Снежане. Бабушка приподняла ее голову, разжала ложкой зубы и влила раствор. Зелень от губ уже пошла прожилками по лицу.
Я стоял в воде около Снежаны, но никто меня не ругал. Бабушка вышла на берег, боясь радикулита. Я держал руку Снежаны. Она была омерзительно теплой…
Зеленые змейки на щеках медленно стали исчезать. Губы снова побелели, чешуя засеребрилась. Снежана открыла глаза. Увидела меня. Посмотрела на всех стоявших у воды и засмеялась. Словно мокрыми фалангами провела по краю бокала. Потом зажала мне нос, поцеловала и мы нырнули. Не спрашивая никого. Но за секунду до этого я увидел, как с берега Марта Алозиевна махнула нам рукой.
А Дмитрия мама рассчитала и выгнала. И в первый, и единственный, раз в жизни я увидел, как ее добрые зеленые глаза стали вороными.
Продолжение следует…
