Как дышать в аквариуме (?)

1

Всхлип.

 Шуршание одежды и щелчок резинки колготок. Нет, чулок – она была в прочных нейлоновых чулках, что на прикосновение как колготки. Колготки бьют туго и серьезно, а этот звук удара маленькой резинки по упругой ляжке более резкий, напоминающий игривое подмигивание.

Набравшись сил, поднимаюсь с кафельного пола ванной, отряхиваю руки и подхожу к порогу комнаты. Одетая лишь в красный кружевной лиф без косточек и один натянутый чулок Аня, сгорбившись, пытается застегнуть подвязку. Ее движения агрессивны, слишком неаккуратны.

– Ань, – я пробую свой голос на звук. Хрипло, не совсем убедительно – она поймет, что волнуюсь. – Могу что-то еще?

Я не вижу ее лица за монолитным каскадом темных волос. В приглушенном освещении комнаты они слегка серебрятся точно расправленное воронье крыло.

Слышится соскакивающий звук, с которым металлический крючок в ее руках никак не может зацепить пуговицу. Раздраженно выдохнув, Аня перекидывает ногу на ногу и, забросив за плечи волосы, поворачивает ко мне опухшее от слез лицо.

– Зачем ты меня позвал? Вот так унизить?

Ну еще бы. Я чувствую, как саднит ее уязвленное самолюбие, но мне тоже тяжело – неужели не видно?

– Тяжелый день. Очень устал. Бывает.

– То есть у тебя не в первый раз?

– Да.

– А к врачу ты ходить не пробовал?

– Он мне не нужен.

Именно такой я впервые увидел Аню в метро: уставшей и бледной, по-осеннему печальной. Ее губы подведены бархатным темно-вишневым цветом и приглушенном свете отливают черным – такое ощущение, словно она наелась черники.

Услышав куцый ответ, девушка успевает выдать перед тем, как прерывисто вдохнуть:

–Я… Я… уродина.

Закрыв лицо, Аня сотрясается в гулком плаче как заведенная ключиком игрушка. Полуголая, сгорбленная, в одном неподтянутом чулке. Мне ужасно стыдно, я вижу картину со стороны: раздетая, красивая, но безутешная девушка и стоящий рядом нервный, смятенный неудачник с печальным взглядом.

– Аня, – я дотрагиваюсь до ее плеча, но грубое движение скидывает мою руку. – Не в тебе дело. Понимаешь… Нам нужно привыкнуть. Нужно время.

– Тебе! Нужно время, – она резко хлопает ладонями по коленкам. – Как дура наряжалась, красилась – для кого? Ну что со мной не так? Давай я исправлю, может, не так все ужасно? А?

Аня совершенно не стесняется наготы, и это задевает – она не видит во мне мужчину. Боже мой, на ней все еще нет белья.

– Послушай, – сажусь в кресло напротив. – Я не знаю, что не так. Просто мне стало… плохо. Аня, нам нужно поговорить, почувствовать друг друга. Давай перезагрузимся?

– Макс, ты о чем вообще? Бедняжка, устал, тебе плохо, не можешь никак сблизиться, – взяв мои ладони, Аня гладит их, изображая утешение. – Насильно мил не будешь, слышал?  Раз никак – не перенапрягайся, отдыхай и дай отдохнуть мне.

– Аня, – желудок бросается со скалы, когда она встает и направляется в ванную. Черт, сейчас еще собравшуюся в стыках грязь заметит…

Закрыв глаза, слушаю шум воды из крана, как громко Аня сморкается и хлопает зеркальцем карманной косметички. Я не меняю позу, когда слышу открывшуюся дверь, и она молча проходит мимо, оставляя за собой ароматный конфетный шлейф, не говоря ни слова складывает в шуршащий пакет разбросанные по полу вещи, топчется в прихожей, отвечая на приходящие одно за другим сообщения, а затем, отперев скрипнувшую щеколду, спешно цокает на каблуках вниз по лестнице.

Тело продолжает бить мелкая дрожь, конечности сковывает ледяной паралич, комната скручивается вокруг меня как рулон фотообоев, обертывая в удушающий кокон.

Стоп. Все лишь обман. Иллюзия. Нужно абстрагироваться как учил мозгоправ. На счет три… Покой. Дыхание… Раз, два. Раз, два… Раз, два… Стоп. Над головой гигантским свитком от одного края к другому расстилается свежее голубое небо. Слепит яркое солнце, прохладный ветер гладит мои щеки. Я вижу перед собой гладь чистого, дышащего моря. Покой. Едва уловимая рябь на поверхности напоминает перекаты мускулов под плотью живого организма. Глубокое дыхание полной грудью. Покой. С головы до ног меня обволакивает похожая на колокол мембрана, я будто оказываюсь в водолазном скафандре, свободном и прозрачном. Делаю чавкающий шаг по размокшему песку. Пенистая волна тянется к моим ногам, хочет облизать их, а затем нехотя отступает обратно. Покой. Зажмурившись, медленно вхожу в море, или в океан, слышу мерный шелест прибоя. Вода очень теплая, согретая солнцем, слегка щекочет мое тело, несмотря на надетый скафандр. Постепенно ухожу на такую глубину, что могу плыть. Полная тишина. Покой и созерцание. Погружаюсь в себя, еще глубже, еще быстрее. Мне нечего бояться. Здесь мое убежище. Безопасное. Надежное. Скрытое. Теперь я могу размышлять о чем угодно. Покой.

2

Сложно, конечно, представить более унизительную ситуацию, в которой мужчина мог бы оказаться перед женщиной. Почему-то считается: даже плохой секс лучше не случившегося, что породило у таких невротиков как я немало комплексов. Вообще тревоги и опасения липли ко мне с детства точно репейник, так что случай в первом классе – или как его маркировал мозгоправ – инцидент – вовсе не разбил меня одним внезапным ударом.

Первый день детского сада запомнился мне вплоть до ощущений. Помню мутные, раз и навсегда запотевшие широкие листы пластика, установленные вдоль периметра кованой ограды. Помню, что впервые обратил внимание на резиновые, напоминающие пышные вафли уличные коврики возле лестницы. Помню настолько сшибающий с порога запах подгорелой каши, что даже мама не удержалась и закашлялась, поспешив уткнуться носом в бежевый лацкан надушенного пальто.

К нам подошла высохшая, похожая на единицу, заостренная женщина с прямой осанкой в бордовом, заправленном внутрь джинсов свитере и выпуклых диоптриях. Мотнув кудрями, о чем-то спросила маму, снисходительно улыбнулась, и, хотя я ничего не говорил, ободряюще пожевала в мою сторону губами. Мама помогла развесить мою одежду в фанерный шкафчик, попутно скороговоркой объясняя, куда теперь нужно будет идти, но я ничего не понял, хотя сделал вид, что все под контролем. Рядом возникла знакомая бордовая женщина и начала щебетать какие-то прелести прямо мне в ухо, при этом ласково, но настойчиво подталкивая к ведущей на второй этаж лестнице. Я с тревогой обернулся к маме: смотри, они тащат твое единственное дитя. Ненаглядное сокровище отбирают у тебя на глазах – неужели ты ничего не сделаешь? «Не уходи, пожалуйста, я скоро спущусь» – стучало в голове, пока меня тянула за собой не вызывающая доверия незнакомка. Мама же стояла на пороге, прикрывая нос от букета запахов, доносящихся из столовой, и другой рукой прощалась со мной жестом, которым чревовещатель заставляет болтать куклу.

Как только я оказался в одной из комнат облепленной наклейками героев советских мультфильмов дела стали гораздо хуже. До этого мне никогда не приходилось общаться с другими детьми. Я, конечно, встречался с ними на детских площадках, но играть вместе побаивался, а тут двадцать голов обернулись на звук открывающейся двери и вылупились, с любопытством примеряясь к будущему знакомству. Я задрожал как промокший крысенок, готовясь плакать от первого же триггера. Женщина подтолкнула меня к расписанному черно-красной хохломой столу, возле которого стоял низенький стульчик. Трепеща от волнения, я занял свободное место, и, опустив голову, уставился на концентрический орнамент линолеума. Тело будто пережало гигантским капканом, повернуться в сторону казалось невозможным. По бокам виднелись не достающие до пола сиреневые носки в сандалиях и лакированные девчачьи туфли, напоминающие галоши. Все слушали историю про лисичку и журавлика, но от лихорадочного волнения включиться в занятие не получалось. Апогеем тревоги стал подошедший к концу рассказ, когда грузная воспитательница с разворошенным гнездом на голове начала называть имя ребенка и спрашивать его о прочитанном. Точные, жалящие вопросы вылетали как осы из гнезда и больно жалили тех, кто не уловил суть конфликта между лисичкой и журавликом.

– Андрюш, зайчик мой, скажи, пожалуйста, как по-другому лисичка называет журавлика?

– Людочка, дорогая, почему она не смогла поживиться окрошкой из кувшина?

– Миша, ты как думаешь, зачем ей размазывать по тарелке кашу?

Вот-вот должны были добраться до меня, не обратив внимания, что не прошло и пятнадцати минут присутствия новенького в группе. Вскочив, я подбежал к воспитательнице, и, нервно теребя пуговицу на рукаве, попытался объяснить, что, конечно, был бы рад здесь посидеть, но мне уже пора, так как внизу ждет мама. Глаза женщины округлились:

– Так ведь ушла твоя мама.

От ответа я остолбенел, а почувствовав, сколько привлек к себе лишнего внимания, набрал воздуха в грудь и что есть сил разревелся. До этого меня никогда так не перекрывало – я рыдал, захлебываясь в пузырящемся болоте соплей. Женщина тотчас стала меня успокаивать, на громкие, неотложные крики прибежала еще пара воспитательниц. Кто-то из группы заорал с не меньшей натугой, желая меня пересилить, к его голосу присоединился еще один, сперва надсадно завывающий сиреной «у-у-у-у-у», а затем с просадками, как прыжки в турбулентности – «у-ву-ху-ху-ху-у-у-у».

Кричащая эпидемия разрасталась все больше, воспитательницы кидались от одного ребенка к другому, угрозами призывая всех замолчать, но это сработало не сразу. Когда вечером меня, проистерившегося на несколько лет вперед, отдали вместе с рассказом о случившемся маме, та лишь вздохнула, пообещав со мной поработать. Следующим утром я наотрез отказывался вставать с постели, цеплялся как мартышка за деревянные прутья кровати, швырял на пол протягиваемую одежду до тех пор, пока папа на меня не прикрикнул. К слову, это оказался один из двух случаев за всю мою жизнь, когда он повысил голос – в памяти до сих пор сохранились оба, и стоит вспомнить грубый рокочущий тон, от которого, казалось, трещали стекла серванта, как меня тут же съеживает до размеров пуделя.

В садик пришлось ходить, но мне не хотелось ни с кем ни дружить, ни общаться, так что, когда нас разбивали на пары, я снова начинал кататься по полу и визжать, привлекая к себе внимание. Уставшие воспитатели очень скоро попросили маму забирать меня с обеда – к полудню я успокаивался, кушал и попутно копил силы для второй, срывающей дневной сон истерики. Причем это не выходило нарочно – мне хотелось быть дома, а не проводить время среди пугающих незнакомых детей. Удивительно, но папа тоже посчитал, что не стоит на меня воздействовать – дома я все равно находился под присмотром. Теперь мне больше не приходилось после обеда идти гуськом вместе со всеми в спальню, а можно было спокойно садиться рисовать, ожидая в скором времени увидеть на пороге маму. К трем часам я уже был дома и до вечера выполнял упражнения в рабочих тетрадях, пока другие дети играли с друг другом, учились общаться и давали отдохнуть от себя родителям.

3

Вынырнув на поверхность, открываю глаза и щурюсь от царапающих сетчатку ярких лучей. Полутьма рассеялась, показавшееся впервые за долгое время солнце пытается меня подбодрить, однако лишь раздражает.

 Ее присутствие еще не остыло: мятая шелковая простынь сохраняет вдавленные отпечатки ягодиц, одеяло стекает бесформенной лужей на пол, под кроватью виднеется кружевная подвязка, похожая на сброшенную в пещере змеиную кожу. Пахнет духами и женским кондиционером для волос, от одного аромата кидает в сладострастную дрожь, другой вызывает ноющую боль утраты. Снова как на батискафе ухожу в себя.

Эля, моя школьная любовь. Я сохранял к ней всю нежную глубину чувств с самого детства до последней размолвки, после которой видеться нам стало невозможно. Мы оба были свидетелями инцидента, хотя у меня нет уверенности, что Эля его помнит – после случившегося никто из класса о нем не говорил, и, видимо, лишь мне одному он до сих пор представляется катастрофой.

К первому классу, как и к детскому саду, я оказался морально не готов. Никаких «друзей» по-прежнему заводить не хотелось, почти все свободное время меня любили и баловали мама с папой, забирая из ненавистного детского сада раньше других. Папиной взбучки с тех пор хватило раз и навсегда. Перестав закатывать перед родителями представления с криками и слезами, я усвоил, что радовать их хорошим поведением самому оказывалось выгодно. Убрал за собой игрушки? Можешь поиграть в тетрис. Отнес тарелку в раковину? Моя радость, в морозилке мороженое. Доел суп? Какую кассету с мультфильмом выберем сегодня? Я воплощал абсолют безупречного поведения. Маленький архистратиг всех послушных дошкольников.

Накануне Первого сентября, однако, мне довелось вновь устроить концерт с швырянием набора для счетов о стену, после чего молча наблюдающий за моей истерикой папа схватил за руку, вывел в туалет, где накричал второй раз. Меня будто били по голове чем-то тяжелым, с каждым выкрикнутым словом я как кот из мультфильма «Том и Джерри» уходил все глубже под землю, отчаянно про себя желая, чтобы это все поскорее закончилось. Утром же как ни в чем не бывало надел портфель, взял цветы, сменку и смиренно пошел с родителями через парк на школьную линейку.

Худшие ожидания не оправдались. Учеба давалась на удивление легко и интересно, тем более что в начальной школе требовалось всего лишь уметь спокойно высиживать одни сорок минут за другими, с чем мне помогал справляться развитый навык домоседства.

Наша классная руководительница – Мария Михайловна, очкастая худенькая женщина с заплетенной до поясницы косой, моментально стала всеобщей любимицей. Она очень молодо выглядела, но в ее учительской хватке угадывалась многолетняя отработанная практика. Кроткая, чуть подсвеченная полуулыбка очаровывала, негромкий голос заставлял прислушиваться к грамотной, лаконичной речи, обращенной не к детишкам, а пришедшим учиться взрослым. «Каждую иллюстрацию можно долго и подробно рассматривать. Например, обложка учебника по чтению, – говорила нам Мария Михайловна, показывая книжку „Живого слова”. – Вот течет изгибающаяся речка, да? Это наша Волга, одна из самых крупных рек в мире. Кто-нибудь был на Волге? Возле берега мы видим деревья. Вот это вы конечно узнали, это береза. Кто еще знает какие деревья?».

Она не опускалась на уровень капризных детсадовцев, подобно сюсюкающим воспитателям, а наоборот вовлекала нас в общую беседу, прислушиваясь и отвечая на каждое высказывание. Конечно, в классе были гиперактивные ребята, но даже им хватало одного-двух строгих замечаний, обращенных по имени-отчеству, чтобы вернуть в чувство. Нам нравилось учиться у Марии Михайловны: занятия с обсуждениями пролетали так живо, что мы едва успевали устать. Я выделился как прилежный, наиболее активный ученик с первой парты, поэтому, когда Мария Михайловна вела урок, то время от времени кивая в мою сторону, с неизменной улыбкой добавляла: «Ну, Максим Сергеевич меня поддержит?».

Среди учеников первого «А» была девочка с русыми, собранными в два хвоста волосами, носившая либо светло-синие, либо кремовые платья. Элина. Как и я, она почти ни с кем не общалась, отвечала на занятиях только когда спрашивали, при этом неуверенно лепетала и краснела. Меня посадили вместе с Элей в первый же школьный день, и я так растерялся, что отсел на самый краешек парты, почти в проход, уместив на углу из вещей аккуратную пирамидку. Эля, как и другие незнакомые ребята, тоже меня по началу пугала, однако помимо страха рядом с ней я испытывал еще смесь беспокойства и любопытства. Иногда я просто выпадал из урока, наблюдая периферическим зрением в сторону Элиных локтей, сам не зная зачем ловил ее каждое редкое движение, присматривался к цвету кисточек и карандашей, которыми она рисовала, будто наблюдая за повадками экзотичного животного в родном ареале. Эля тоже вела себя настороженно, и хоть не отсаживалась на угол, но непробиваемым молчанием давала понять, что подружится не выйдет.

Совсем избегать других ребят, однако, не вышло: благодаря бурным обсуждениям на уроках Марии Михайловны и командным физкультурным играм я завел первых в жизни друзей, избавившись от подспудного комплекса одиночки. С тех пор моя начавшаяся с задержкой социализация протекала в нормальном русле до середины первого класса.

Приближаясь к этому моменту, заметно начинаю беспокоиться. Руки настолько потеют, что чувствую гуляющий между пальцев сквозняк. Ноги и бедра гудят, как если бы их подключили к розетке. Нагревшееся тело источает особый теплых запах, привычный, но не слишком приятный – отчего-то он становится особо заметен, когда сильно тревожусь.

То утро посреди будничной недели начиналось как всегда: я проснулся от щекотки в районе пяток, папа уже стоял в застегнутой рубашке, собирался накинуть пиджак и перед уходом будил нас с мамой, хотя та уже три года нигде не работала, но каждое утро провожала меня в школу. К тому моменту я ходил на уроки сам – здание располагалось в парке через дорогу, его белый торец можно было увидеть с балкона нашего девятого этажа, если забраться на мешки со штукатуркой и встать на цыпочки.

С утра папа оставлял пару бутербродов и идеально приготовленный круглый омлет, похожий на диаграмму с вечно одинаковой аккуратно вырезанной долей. Пока я смотрел за завтраком мультфильмы, мама гладила мне вещи, затем я одевался, взваливал рюкзак, и, заработав ободряющий материнский поцелуй, шел в школу. Расцветало весеннее утро, одно из тех, в которое совершенно не хочется сидеть на занятиях под болезненно-желтоватыми электрическими лампами.

Одиннадцать лет назад четвертое апреля навсегда отличилось от всех других четвертых чисел четвертого месяца. Странности начались с первого урока. Вместо физкультуры нас погнали в другое крыло на рисование, которое стояло в расписании последним, однако рисования тоже не было, так что мы весь урок шумели и болтали до тех пор, пока в класс не заглянул нахмуренный лысеющий завуч, будто родившийся в белой рубашке и вязаной бурой безрукавке, похожей на панцирь. Крепкий, упитанный (уж не помню, как его по отчеству) носящий непонятную первоклассникам, но усвоенную кличку «Борман» завуч предупредил, что Мария Михайловна, «эт самое», опаздывает и будет ко второму уроку, а пока, «эт самое», мы можем повторять задание.

Учебники, конечно, оказались на партах, а кое-кто даже на самом деле начал их листать, но, посидев для порядка в тишине пару минут, мы продолжили носиться, болтать и пересаживаться. Я наблюдал, как Эля раскладывает по цветам карандаши и фломастеры, рисует ими что-то, закрывшись от меня, а затем быстро прячет рисунки в портфель.

Я не помню, было ли уже приоткрыто окно возле учительского стола, или это сделал кто-то из наших, но вдруг мое внимание привлекла перемена в освещении – словно солнце внезапно исчезло за тучей. Тем временем просунутые в оконную щель пальцы зацепились за раму, пару раз ее дернули так, что заедавшее о железный бортик окно со скрипом поддалось. Шум привлек внимание учеников, все смолкли, уставившись на пролезающего к нам с улицы человека.

Это был худой высокий парень с темными, стоящими «ежиком» волосами.  Незнакомец был одет в джинсы, белые кроссовки с красными язычками наружу и черную футболку, какие обычно носят металлисты. Принт футболки изображал стоящую посреди лесной поляны пастушку, которая трубит в длинный, почти с ее рост рожок. Над рисунком, взятым непонятно из какой-то книжки сказок, шла неразборчивая крупная латинская вязь – буквы едва не переплетались между собой как ветви растущих по соседству кустарников.

Когда ты ребенок, то любой, кто выглядит старше ровесника, кажется чересчур взрослым – будь то шестиклассник или выпускник. У меня также не возникло ни малейшего предположения о возрасте незнакомца – я просто наблюдал за поведением взрослого человека, пробравшегося в школу.

Оказавшись внутри, он огляделся и приподнял густые черные брови.

– Какой класс? – у него был бесцветный, ничем не выделяющийся тембр.

– Первый «А», – помедлив, отозвался кто-то.

Он молчал, разглядывая замеревших учеников. Его рот постоянно был слегка приоткрыт, точно ему было тяжело дышать.

– У вас сегодня замена, – больше утверждал, чем спрашивал он.

Никто не издал ни звука.

Влезший через окно подошел к учительскому столу, начал что-то на нем перекладывать, а затем поднял голову и посмотрел вдаль класса, куда-то поверх наших голов:

– Рисование?

Я оглянулся на Элю, та, не моргая, глядела перед собой на гостя, напоминая фарфоровую куклу с большими зелеными глазами.

Его взгляд забегал по нашим столам, видимо, регистрируя учебник «Живого слова».  Он подошел к одной из первых парт, без разрешения взял его со стола и открыл на отмеченном закладкой развороте.

– Значит, будем читать. Эл Эн Толстой. «Филиппок».

Лицо парня казалось непроницаемым, но его выражение нельзя было назвать безжизненным. Голос читал внятно и четко, не слишком выразительно, однако достаточно громко.

– Был мальчик, звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже идти. Но мать сказала ему: куда ты, Филиппок, собрался? – В школу. – Ты еще мал, не ходи, – и мать оставила его дома.

Парень выдержал паузу, просматривая рассказ наперед, затем продолжил:

– … остались в избе Филиппок да бабушка на печке. Стало Филиппку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку. Своей не нашел, взял старую, отцовскую и пошел в школу.

Именно тогда я впервые почувствовал свой запах.  Он поднимался из-под одежды, теплый и не совсем понятный, но вроде как не отталкивающий, хотя мне бы не хотелось ощущать его постоянно. Впоследствии это ощущение крепко связалось с тем самым уроком чтения.

–… Филиппок бросился бежать, собаки за ним. Филиппок стал кричать, споткнулся и упал. Вышел мужик, отогнал собак и сказал: «куда, постреленок, один бежишь, блядь?»

Мне показалось, парень прочитал одно из устаревших слов, встречающихся у автора, вроде «слобода» или «постреленок», без понимания которых смысл истории все равно оставался ясным.

– Филиппок нихуя не сказал, подобрал полы и дал по съебам. Приебал, в общем, он к школе. На крыльце – хуй да нихуя, а в школе гудят голоса. На Филиппка нашел страх: «блять, а что, если учитель меня в пизду выгонит отседа?».

Я никогда до этого не слышал мата.  Ни от родителей, ни от их друзей, ни в школе. Догадываюсь, что моих ушей изредка могли достигать одно-два брошенных кем-нибудь слов, но так как я не придавал большое значение чему-то непонятому, то все сразу забывалось. Однако в тот раз я (и, видимо, не только я) впервые испытал ужас. Мне стало ясно, что на глазах происходит нечто непредвиденное, все больше выходящее из-под контроля. Каждое грубое слово пугало и парализовывало, ранило слух и заливало порезы черной жгучей патокой.

Усилив голос, чтец не отрывался глазами от книжки – с таким же выражением многие из нас вскоре будут читать по бумажкам у доски распечатанные доклады. Он вставлял резкие, неуместные грубости почти после каждого слова, чтобы мы успели лучше впитать услышанное. Эля закрыла уши и зажмурилась, напоминая видом сразу двух их трех китайских обезьянок. С парты позади донеслось ерзанье и хныканье.

– … учитель остановил его и сказал: «ты, епта, погоди, блядь, нахуй, хвалиться, а поучись-ка лучше, сука». С тех пор Филиппок стал ходить с ребятами в школу.

Когда он закончил, то взглянул прямо мне в глаза. Ни сарказма, ни усмешки, ни гнусного кривляния – абсолютно серая, неподвижная маска с разлепленными губами, от вида которой хотелось плакать.

Парень захлопнул книжку и хотел что-то сказать, но его перебил дрожащий девчачий голос:

– Какое это задание?

Он вытянул шею, стараясь рассмотреть спросившего, и ответил невпопад:

– Я же сказал. Чтение.

Снова повисла тишина. Эля сидела все так же зажмурившись и скривив губы.

– Но в книжке не так, – раздался тихий голос с другого ряда.

– А как? – спросил невозмутимо он.

И дальше случилось что-то совсем дикое.

Никто из присутствующих учеников первого класса никогда не вспоминал этот случай, и, хотя у меня не имелось сомнений в реальности инцидента, вторая его часть выглядела настолько безумно, что позже мне все-таки пришло в голову – а не выдумал ли я все это специально, пытаясь оправдать этим потрясением выявившиеся слабости своего характера?

Почему-то никто не шумел, хотя ни о каком хорошем предчувствии не было речи. Подождав еще, парень встал напротив доски и начал рисовать. Я помню, как шуршал мел под нажатием пальцев, и на пол сыпалась просвечиваемая солнечными лучами мелкая белая крошка. Медленными плавными движениями он выводил округлые четкие линии, из которых складывался симметричный рисунок. В крупных гладких линиях постепенно стали угадываться полные раскрытые бедра, заканчивающиеся смотрящими в разные стороны повисшими, явно женскими лодыжками, а между ними парень быстрыми движениями набрасывал что-то вроде кокона в коконе, по нескольку раз жирно обводя грушевидные фигуры. Закончив, он повернулся к классу, высоко задрал подбородок, спрятал за выпрямленную спину руки, как выполнивший приказ солдат, и громко назвал, почти выкрикнул то, что нарисовал.

Я зажмурился. Рисунок слишком пугал и отталкивал, хотя у меня не до конца получалось его понять. В тот момент я не видел того, что предполагалось, но чувствовал, что доска покрыта чем-то грязным и невыносимо смердящим.

Мел агрессивно зашаркал по доске, отрывистые ругательства разлетались по классу рисования как надрывные проклятия какого-то колдуна. Многие к тому моменту уже плакали, какофония визгов мальчиков и девочек смешалась в одном все больше и больше растущем коме. Приоткрыв глаза, я увидел, что доска покрывается крупными прописными буквами. «ХУЙНЯ И ЗАЛУПА», «ГНОЙНЫЕ ПИДОРЫ», «ВЫЕБОНЫ – ПИЗДАТО», «КАЛ ХУЕВ» «ТРАХАТЬСЯ ЕБЛЕЙ», «ГОВНО ИЗ ЖОПЫ (НА ПАЛКЕ)», «ОХУЕНИЕ И ДРОЧКА», «ВЕРТЕЛ ХУИЩЕМ», «СРАЛ НА ГЛИСТА» – громко выкрикивая каждое слово, он ударял под ним пальцем. В углу доски виднелось нечто похожее на креветку с двумя фрикадельками, которая через всю доску брызгало каплями больше, чем оно само.

Вдруг Эля резко сорвалась с места, толкнула дверь и выбежала из класса. Только тогда до нас дошло: оказывается, мы тут не заложники. Следом помещение покинули еще несколько зажимающих уши детей, остальные почему-то остались

Стоящий возле доски «учитель» улыбался. Он выглядел так, будто весь класс только что поздравил его с днем рождения. Я хорошо помню, как он куснул себя за нижнюю губу, а затем что-то пробормотал. Кинув на пол огрызок мелка, он приплюснул его ударом кроссовка, парой быстрых движений губкой смазал написанную ругань в белый водоворот, отряхнул руки о футболку и вылез через окно – в сторону, куда дудела пастушка на его футболке. Каждый, кто остался сидеть за партой, в том числе и я, беспомощно заревели.

4

Прячу дрожащие холодные руки подмышки. От неудобной позы начинает сводить спину. Перебираюсь с кресла на кровать и отворачиваюсь к стенке в позе эмбриона. Плохо – тут еще застыл сладкий запах ее лосьона, я срываю край наволочки и скатываю ее от себя подальше.

Явившийся на крики Борман оторопел, когда начал разбираться. Каждый из нас как мог смятыми кусками рассказал, что случилось сначала завучу, потом директору и еще раз им обоим. Взрослые были встревожены, негодовали, почему на окне первого этажа не оказалось решетки, обещали по видеокамерам поймать хулиганов (каким-то образом их стало несколько) и даже намертво забили окно в кабинете рисования, повесив вместо штор жалюзи. Никого, разумеется, не поймали – конфликт затух в течение пары месяцев, и о нем больше не заводили речи. Я не знаю, приходили ли разбираться чьи-то родители, но между собой никто из нас никогда не вспоминал инцидент, причем я хранил молчание даже дома – казалось, так он забудется быстрее. Марию Михайловну мы больше не видели, нам сказали, что она перевелась в другую школу – якобы туда ей было ближе добираться, но спустя годы и размышляя про себя о случившемся, я пришел к выводу: несправедливо поступившие жалобы от родителей все-таки сделали свое дело. Новым классным руководителем, «этсамое», стал непроходимый и упрямый Борман, из года в год носящий один и тот же шерстяной панцирь. Каждое утро он проверял чистоту наших подошв, смахивал линейкой с парт все, что было не учебником, пеналом или тетрадкой, а на вопрос «можно выйти?» спрашивал «а зачем?», после чего приходилось четко отвечать «зачем» перед всем классом. По пятницам добавился обязательный дополнительный урок под названием «тропинка к собственному Я», который вела школьных психолог: усаживаясь в виде кольца, мы по порядку обсуждали друг друга.

Об инциденте я рассказал только психотерапевту уже закончив школу, когда моя жизнь стала невыносимой. Из разлетевшихся осколков, на которые меня разбил тот урок четвертого апреля одиннадцать лет назад, приходится заново склеивать себя до сих пор. Воспоминания о написанных огромными буквами словах, рисунках, выкрикиваемых ругательствах с тех пор постоянно лезли в голову. Просыпаясь в школу или позже засыпая на парах, сидя в транспорте или на скамейке, просматривая новости или читая книгу – без всяких предчувствий меня переносило за парту, перед которой стоял парень с мелом в руках, серьезный, как инфаркт, и, выкрикивая брань, повергал все больше и больше в ужас. Мне стала невыносима любая грубость или крики – как только где-то слышался мат, по телу проходились одновременно огнем и ударами плетки, грудной клетке переставало хватать кислорода, а неуклюжие руки и ноги словно примагничивались друг к другу. Классические синдромы «Пэ А», запущенные в детском возрасте. Родители знали о моей «ранимости», но больше умилялись, чем помогали справиться: «ой, у тебя прадедушка был такой же, чуть крик в семье – сразу вон из дома с вещами, и на несколько дней в деревню».

Но еще тогда, восьмилетним школьником, я неосознанно отыскал противоядие отравляющему жизнь негативу. Мне нравилось любить в широком смысле слова. Переживаемое чувство дарило свет и облегчение, точно кто-то распахивал окно в душной комнате. Я любил радовать своих родителей безупречным поведением, в чем-то угождать друзьям и одноклассникам, заслуживать одобрение Марии Михайловны, Бормана или других учителей. Конечно, будучи ребенком у меня не получалось отслеживать свои эмоции так хорошо, как сейчас в воспоминаниях, но с помощью метода погружения, отработанного на сеансах у психотерапевта («опытной ретроспективы», когда я «сегодняшний» помещаю себя в события прошлого), получилось увидеть, какую роль в моем подрастании сыграла впечатлительность.

И первая выращенная, принадлежащая полностью мне любовь взошла из симпатии к Эле. Робкое, неуверенное, хилое как росток чувство, которое я лелеял и оберегал, разрослось до крепкого осмысленного желания быть рядом именно с этой девушкой. Когда до моих ушей долетала брань или грубые крики, а к горлу подкатывал жесткий ком и хотелось зажмуриться, чтобы плакать навзрыд, в голове всплывал Элин портрет с выразительным, слегка лукавым взглядом, действующий как заземление. Ничего не зная толком ни о любви, ни о близости, уже в юном возрасте мне казалась спасительной мысль об Эле, за которую я держался точно за обломок мачты, пока не стихал шторм. Так укреплялась моя привязанность.

Несмотря на постоянно отпускаемые шутки родителей и одноклассников насчет «жених и невеста с первой парты», в начальной школе общались мы мало. Оба краснели, когда слышали подколы, и, мельком переглянувшись, сразу отворачивались. Однако мне искренне, безвозмездно нравилось помогать ей, хотя та и не просила: я дарил свои цветные ручки, делал за нее задание, постоянно норовил поделиться учебником. Вскоре она стала делать то же самое, располовинивая для меня принесенные из дома яблоки, печенье или конфеты.

После четвертого года нас разделили: Эля ушла в класс «Б», к нам же перевели более успевающих ребят. Мы продолжали видеться с ней на переменах, но даже не здоровались, а детская привязанность очень быстро истлела. Мое внимание стало фокусироваться на других девочках из класса, в каждой я видел спасительницу, но только до того момента, как не встречался в коридоре случайным взглядом с Элей. Из всех маяков она оставалась самым ярким, и светила мне при любой буре.

В десятом обе параллели слили, видимо, из-за поредевшего числа учеников, и мы вновь стали учиться вместе, однако я больше не видел в выросшей Эле знакомую куклу с бантами-косичками – теперь она носила длинные русые волосы, блузки и зауженные джинсы. В ее внешности проявилось что-то холодное и недосягаемое, лицо с тонкими, но строгими чертами казалось идеально выточенным из гранита – попробуй к ней обратиться и услышишь такой ледяной ответ, что невольно застучишь зубами. Мы оба были подростками в расцвете гормонального всплеска, которые будто проглотили магнитные стрелки с одинаковыми полюсами – нам никак не удавалось сблизиться. Я сражался с учащающимися приступами тревожности, старался идти на медаль, присматривал вуз и все это время выпестованный образ соседки по парте играл роль оберега. Эля в голове и ее «оригинал», конечно же, не совпадали, было ясно, что у «настоящей» вне школьных стен совсем другая, не связанная со мной жизнь, однако об этом я почему-то задумывался не всерьез и очень редко.

Где-то на твердой поверхности вибрирует телефон. Один длинный, два коротких – так транслируется радиограмма. Не звонок. Сообщение. Извинения от Ани? Или решила высказать все, что пришло в голову за время дороги?

Вскакиваю, но уже по цвету мигающего индикатора вижу, что это уведомления из игры. «Ваша энергия восстановилась! Не пора ли вернуться на остров?». Действительно, не пора ли…? Раз уж взял телефон, зачем-то открываю последний диалог с Аней. Переписка полна ласки, будоражащих намеков и незакрытых очередей скобочек, от обилия которых рябит в глазах.

Падаю в кресло, обхватив голову руками. Погано, конечно, но когда это случилось впервые, то я вообще думал, что именно так и сходят с ума – будто соскальзывают с неустойчивого выступа.

Глубже… Дыхание… Покой… Стоп. Глубже…

Мы начали сближаться на репетициях концерта перед Последним звонком. Наш классный руководитель-историк просто взял прошлогоднюю программу, сократил несколько номеров и распределил готовые реплики. Самым безынициативным вроде меня досталась роль в массовке. Мальчики класса вроде как представляли дружину казненного князя Игоря, вернувшегося к Ольге и плакальщицам, среди которых сидела повязанная в платок Эля. Длинноногая, высокая, одетая в полупрозрачную сетчатую юбку и подтянутые до колен гольфы, она эффектно сдирала в порыве плача платок и откидывала назад русые волосы (команда, которую во время репетиций давал наш классный так и звучала – «разлохмачиваемся»). Я помню, что каждый витязь, одетый в картонный шлем и бумажную кольчугу, должен был кланяться отдельной плакальщице произнося стройным хором речь вроде «принесли худые вести, князь врага решил повесить». Причем волнуясь, я не знал, куда смотреть – то ли на ее оголенные согнутые коленки, то ли прямо в глаза. «Губит жадность гордеца, сын остался без отца» – качая головой Эля наигранно поднимала бровь и как-то раз мне подмигнула. С того момента я больше не мог о ней не думать.

Вот так легко после репетиций мы начали общаться, ее ледяные черты вмиг оттаяли и мне довелось познакомиться с новой, повзрослевшей Элей. Мы оба оказались схожи по темпераменту и чувству юмора, могли на одной волне обсуждать что угодно, дополняя и перебивая друг друга. Внезапной традицией стали прогулки по парку, и тяжесть взятого у Эли рюкзака приятно сдавливала плечо, пока витиеватыми путями добирались до ее дома. Последняя школьная весна придавала нашей завязавшейся симпатии романтики и приятно-беспокойного флера – впереди, сокрытое в тени приближающейся осени, ждало студенчество. Одной из постоянных тем, помимо услышанных сплетней об одноклассниках, разговоров о фильмах и сериалах, было обсуждение вузов. Мы больше походили на друзей детства, чем кого-либо еще, но в этих рамках и мне, и Эле было комфортно. Удивительно, как начисто инцидент вымарался из головы и не всплывал даже когда мы вспоминали Марию Михайловну. Рядом с Элей у меня не оказывалось времени для тревоги – она занимала все мое внимание

После праздничного концерта и банкета нас ближе к вечеру повезли в центр города смотреть салют. Вдоль мерцающей отблесками огней набережной толпились пестрые группы школьников, с проплывающих теплоходов доносилась дискотека девяностых, и стоящие в пробке на мосту машины гудели сверху без остановки. Кто-то с возбужденными криками побежал к воде фотографироваться, другие, подняв воротники пиджаков, скрылись между домов с зажатыми в зубах сигаретами. Я смотрел на обнаженные плечи стоящей впереди Эли в голубом летнем платье, на то, как она поправляет растрепанные ветром пряди. В тот момент оказалось легко и уместно сделать шаг к ней, ответить на поворот головы и обвить ее два пальца в ладонь. Эля замерла, выжидая чего-то, затем дважды едва ощутимо подергала мою руку. Этого было достаточно: наклонившись, я прижался губами к уголку прохладного рта, а она, повернувшись, нашла мой поцелуй. Близость длилась мгновение, уже в следующую секунду Эля отстранилась и поспешила на недовольные крики растерявшего нас классрука, оставив меня в одиночестве.

А затем – суетливое, принесшее экзамены лето, жаркое, сотканное из наших с Элей встреч, долгих поцелуев и объятий. Я был погрузился в водоворот эмоций и нервической учебной подготовки, что даже в наших расставаниях на несколько дней находил возможность красиво и меланхолично поскучать: слушал много музыки, вздыхая, гулял вечерами один и провожал взглядом держащиеся за руки пары. Так что новость о том, что она с мамой улетает в Турцию, как только та вернется с дачи, совсем не расстроила – скучать по Эле мне казалось прекрасным.

Она, однако, так не считала. После этапа вступительных испытаний, мы сидели вдвоем в кафе рядом со школой, отмечая коктейлями успешное поступление: мое – на рекламу, ее – на экономиста. Эля очень негодовала: мол, постоянный мамин контроль невыносим, и две недели вместе они смогут перенести только если не будут жить в одном номере. Я впервые видел Элю недовольной, к тому же мои слова распаляли ее еще больше: «что значит „ну езжай”? То есть тебе вместе скучно?» – ее взгляд исподлобья пытался переворошить мои мозги, чтобы узнать, что я скрываю. Внезапная перемена выбила из-под ног почву. «Эль, не то, – мне приходилось немалыми усилиями сохранять спокойствие. – Вы же отдыхать едете, не ругаться. Думаю, твоя мама тоже это понимает». По инерции она еще немного покапризничала, но по пути к дому извинилась. «Прости, Макс, – положила она мне голову на плечо, когда мы вышли на улицу. – Тут не только мама… Я сама не хочу никуда ехать. Так устала, экзамены, поступление… Ты еще насыпался». И чмокнула в щеку.

Мы гуляли под сливовым, остывающим июньским небом, а в воздухе стоял душистый запах сахарной ваты и попкорна. Молча шагая по тротуарной плитке, я разглядывал слепящие вывески киосков, а Эля на ходу попивала взятый в одном из ларьков кофе.

Попрощавшись возле подъезда, я уже хотел было уйти, как вдруг Эля вплотную прижалась грудью и тихо спросила:

– Зайдешь?

Мне показалось, что понял ее неправильно, но блеск в Элиных глазах и прикусанная нижняя губа исключали двусмысленности.

– Ты одна?

– Мама на даче, бабушка спит, – она взяла меня за руку и потянула вглубь непроглядной темноты. – Только «тс-с-с»!

Изнутри заколотило. Это было не приятное волнение, но жуткие, доходящие эхом до кончиков пальца удары молотками.

Этаж за этажом мне будто приходилось подниматься на гору, чтобы затем с нее спрыгнуть. Впервые за долгое время я почувствовал свой запах тела, и тут же в голове всплыл тот самый урок чтения и восторженная улыбка парня – такая четкая, точно пережил это вчера. Больше всего мне хотелось, чтобы неспящая в такую жаркую ночь бабушка открыла нам дверь, а еще лучше, чтобы с минуты на минуту приехала ее мама.

Эля бесшумно взболтала ключом замок, жестом показала пройти. Кое-как разувшись, я хотел заглянуть в ванную умыться, но ко мне под футболку пролезла пара теплых рук.

– Эль, – хрипло начал я, но ее скользнувший в рот язык тотчас заставил замолчать.

– Не шуми, – ее шепот обдавал лицо запахом кофе. – В дальнюю, смотри под ноги.

Меня торопливо втолкнули в комнату, покрепче захлопнув дверь. Эля не давала перевести дух, тяжело дышала где-то рядом и без остановки гладила мои плечи, руки и бедра словно я был сделан из плюша.

– Чего дрожишь? Иди согрею, – она сама положила мою ледяную застывшую ладонь себе на грудь, и я почувствовал, как сжимаю что-то похожее на полиуретановую губку.

Мое невнятное бормотание потонуло в шуршании снимаемых Элей джинсов. Принимая оцепенение за нерешительность, она решила не останавливаться, и толчком повалив меня на скрипнувшую кровать, села сверху, стала облизывать лицо.

Сердце металось в грудной клетке из угла в угол, было неловко и жутко, словно меня раздевали на кладбище.

– У нас все так быстро и внезапно… – я попытался обнять ее покрепче, ощутить изгиб талии и упругость ягодиц. – Но, Эль, так сразу, мне… мне…

– Макс, я вся твоя, – вкрадчиво зашептала Эля мне в рот, обвивая и с причмокиванием посасывая мой язык. Чуть расставив бедра, она прижалась ко мне плотнее. – Хочу тебя сейчас, очень. Чувствуешь? Хочу.

Хочу… Хочу… Меня подвешивают на крючок за легкие, и, раскрутив, кидают в глубину бескрайней пропасти. Из космической глубины выступают написанные мелом, рассыпчатые, резво прыгающие в лицо слова. ХоЧу ТрАхАтЬся… ЕбЛеЙ. ПИЗДА ХУЮ. ВПИЗДЯЧИТЬ ПО РАМУ. ХУЙНУТЬ В ДЫРКУ.

Ее слишком много. Она везде. Удушающая. Горячая. Тошнотворно солено-карамельная.

Изогнувшись, я вытолкнул растекшуюся вязкую субстанцию, и тут же в грудь хлынул свежий поток воздуха, которым жадно дышал, пока не закружилась голова. На полу возле кровати сидела растерянная Эля, включившая повернутый к стенке ночник. Приглушенный свет вырезал из темноты ее двумерную обнаженную фигуру.

            Придя в себя, я попробовал оправдаться. Эля не отреагировала. Когда мне хватило сил, чтобы дотронуться до ее плеча, она дернулась и завернулась в соскользнувший с кровати плед. Я пытался что-то объяснить, вызвать на откровенность, но ей даже не хотелось повернуться. Эля оказалась за непроницаемым стеклом, все мои попытки оказаться понятыми отскакивали как брошенный горох обратно.

            – Эль… Давай просто поговорим. У меня такое впервые, и сам…

            – Уйди, – выдала девушка озлобленно.

            Ее невозможно было узнать, словно кто-то рассказал Эле, что я говорю за спиной гадости.

            – Можешь просто уйти? – почти кричала она в ответ на все мои попытки начать разговор. – Оставь меня, блин, одну!

Помню, как трясло, когда пытался вывернуть наоборот футболку, и что дорога домой напоминала холодное сомнамбулическое путешествие от одного светящегося в воздухе фонаря до другого.

5

            Тот случай разворошил давно уснувший улей. Первую неделю я не находил себе места, одновременно думая и об Эле, и раз за разом переживая ощущения провального вечера. Мне хотелось ее видеть, но не разговаривать, к тому моменту она должна была улететь с мамой. Не отвлекла даже новость о зачислении – на фоне проблем с Элей все остальное померкло и схлопнулось. Родители тоже заметили мою перемену, но я убедил их, что волнуюсь насчет предстоящего учебного года. Мама предложила записаться к психотерапевту, и сперва мне хотелось отказаться, но когда я заметил, что перестал есть и начал ловить себя на разыгрываемых воображаемых разговорах с Элей, то понял, что все-таки нужно обратиться к специалисту.

            Мне очень нравится где-то услышанное слово «мозгоправ», пожалуй, именно этим занимался молодой психотерапевт, настолько выжжено-рыжий, что почти не имел бровей. При встрече я сразу оценил протянутую для «мужского» рукопожатия ладонь и присутствие игровой консоли в стеклянном шкафчике его кабинета. Отстраненно рассматривая корешки коробок с играми, я, ободряемый расспросами, рассказывал врачу о своих проблемах: про непереносимость грубых слов и криков, внезапные приступы тревоги, боязнь близости с девушкой. Почувствовав к себе расположение, и что меня с любопытством, без всякого осуждения готовы выслушать, я в красках расписал инцидент, самому себе удивившись, какие точные детали запомнил.

            Мозгоправ одобрительно качал головой, время от времени что-то чиркая в пружинном блокноте.

            – Максим, с кем еще ты обсуждал этот… ммм… инцидент? – впервые прозвучало и закрепилось это слово.

            – Ни с кем, если честно. У меня были не очень дружеские отношения с одноклассниками, хотя все хорошо ко мне относились.

            – Мама, папа?

            – Нет. Боялся испугать.

            Врач пролистывал записи, стуча тыльной стороной ручки по подбородку.

            – А что тебе мешало поговорить?

            – Это сложно… Не думаю, что кроме меня этот инцидент еще кому-то запомнился.

            Закинув ногу на ногу, мозгоправ начал посвящать меня в суть и статистику панических атак, отметив, что в моем случае «полдела сделано, так как мы сразу вытащили детскую травму». Антидепрессанты выписывать не стали, но на протяжении месяца дважды в неделю я приезжал упражняться в аутотренинге, или же, опять по его словам, «выкорчевывать сорняки неврозов».

            Может быть, потому что настал конец моему мучительному безделию, и я хоть чем-то занялся, но психотерапия меня увлекла. Тревожность вроде как отступила, я перестал мерзнуть по тридцатиградусной жаре и носить кофты с капюшонами, а также начал интересоваться психоанализом. Через неделю должна была вернуться Эля.

6

            В начале одного из занятий мозгоправ еще раз попросил подробно описать принт футболки, которую носил парень. Затем он достал из файла листок А4.

            – Похоже?

            Перед глазами оказалась та самая распечатанная картинка: пастушка в колпаке с задранным к небу рожком, стоящая посреди лесной поляны.

Пересохло во рту.

            – Это… как?

            – Просто было свободное время, – мозгоправ едва сдерживал улыбку, хотя чему радоваться было непонятно. – Картинка, если тебе интересно, использовалась как обложка альбома одной норвежкой группы. Я напишу название, потом посмотри. Можешь быть спокоен – тот инцидент точно не плод твоего воображения.

            Насчет его реальности сомнений как раз не было, но изображение с футболки заинтриговало – я снова столкнулся с ним спустя одиннадцать лет. Тут же кинулся читать о группе, искать переводы, послушал тот самый альбом и… разочаровался. Коллектив (состоящий из одного-единственного музыканта) играл депрессивный блэк-металл, нарочито записанный в плохом качестве, а в песнях сквозили религиозные мотивы: Иисус, Вальхалла, погребальные ритуалы. Все творчество – непрерывное дребезжаще-истошное кричание, разделенное друг от друга секундными затухающими паузами.

            Однако с подачи мозгоправа я впервые заинтересовался личностью «учителя на замене». Мне захотелось найти этого человека, спросить, помнит ли он этот случай. Что думает о поступке сейчас, спустя больше десяти лет? Настроив поиск в соцсети, я взялся просматривать участников сообщества той норвежской группы, изучил несколько сотен профилей, но только зря потратил время.

            К тому моменту она должна была вернуться, однако мое желание увидеться пропало. «Захочет – позвонит», – думал я, разгоняя застоявшуюся хандру бодрыми, вошедшими в привычку прогулками под аудиолекции о психоанализе. Одним из таких вечеров мне случайно довелось забрести в магазин около школы – после физкультуры мы обычно бегали сюда за водой и булками. Бесцельно гуляя между продуктовых стендов, я остановился, привлеченный шумом поблизости. В непривычной тишине магазина кто-то чересчур громко разговаривал. Я вытащил наушник.

            – Ёб твою мать, это самое, совсем уж…

            Возле алкогольной витрины стояла шатающаяся фигура в джинсах и черном балахоне. Ее лицо было скрыто под натянутым капюшоном, фигура брала в руку одну бутылку пива, крутила ее, ставила на место и тянулась к другой.

            – Охуели что ли, совсем, блядь…

            От услышанной ругани побежали мурашки, но я набрал полную грудь воздуха и протяжно выдохнул. «Избегать избеганий. Стоп. Вдох. Выдох. Покой».

            – Говно, блядь.

            Бормоча, он двинулся вдоль стеллажа с бутылками, повернул голову, и я увидел то самое лицо с непроницаемо черными глазами, только колючее, помятое и посеревшее как грязная наволочка.

            Присев на корточки, человек в балахоне продолжил выискивать что-то в глубине полки:

            – Не, ну хоть что-то же…

            Передо мной стоял человек, встретиться с которым я хотел. Пока он перебирал бутылки, у меня было время рассмотреть его выступающий из глубины капюшона острый вороний профиль, серый ежистый подбородок, ободранные корки губы.

            Все происходило не со мной, а в каком-то кинофильме. Когда он все-таки взял, что хотел и направился в сторону кассы, я скрутил наушники и пошел как зачарованный следом. Выкладывая на ленту три по ноль пять, фигура в капюшоне покосилась в мою сторону, а я не стал отводить взгляд. Слегка прищурившись, он уже готов был что-то сказать, но мне удалось опередить:

            – Я вас помню.

            Качнувшись, мужик икнул и замер. Его лицо втянулось внутрь капюшона как в раковину.

            – Э? – изрыгнул он. – Ты к кому?

            – Это же вы в школе забрались через окно к первоклассникам? Лет одиннадцать назад?

            Тем временем кассир пробил три бутылки пива и терпеливо ждал оплаты.

            – Рассказ про Филиппка помните? И те слова на доске. А рисунки?

            – Ебу дал? – повысив градус проспиртованного хрипа, алкаш выпятил тощую грудь. – Какой, нахуй, Филиппок? Слышь, ты сам-то кто есть?

            – Мужчина, давайте вы это самое на улице все дело, – очкастая пожилая кассирша, теряя терпение. – Или обязательно охрану вызвать? Мага!

            – Я тот самый мальчик из класса, – мне требовалось усилий держать в узде твердый голос. – Скажите, каково это: жить с ощущением, что ты – скотина?

            Он тут же пришел в бешенство, с животным рыком неуклюже кинулся на меня, хотя в его голове бросок должен был выглядеть молниеносным. Я оказался готов, глядел в безжизненные скукоженные зенки, внутренне содрогаясь от ощущения превосходства, будто готовясь давить клопа. Едва покрытые ссадинами руки коснулись моей груди, я поднырнул и неожиданно для самого себя плюнул ему в лицо. Плевок оказал парализующее действие баллончика – пока тот вытирался рукавом, под крики кассира между нами вырос крепкий кавказец в футболке с логотипом магазина.

            – А чего стало? Ну? Чего стало? – поворачиваясь то ко мне, то к нему повторял охранник, ограждая нас друг от друга.

            Увидев помеху, алкаш совсем потерял терпение, зачем-то скинул капюшон, обнажив лобные залысины, начал бросаться с криками, пытаясь перелезть через охранника. На сцену собрались посмотреть обступившие нас полукругом покупатели.

            Я стоял и ухмылялся, глядя на высохшее как изюм лицо, которое плевалось угрозами выбить мне щелбанами все зубы. Кавказец, по-борцовски обхватив тело, утащил его за железную дверь. Следом, расталкивая зевак, побежала кассирша. Немного постояв и удостоверившись, что ко мне претензий нет, я неспешным шагом покинул магазин.

            Уже на улице меня расперло так, что я шел и подпрыгивал, исполняя бой с тенью. Сам не заметил, как тем же вечером оказался на этаже у Эли, с хрустом вжимая до упора кнопку замка.

            Она приоткрыла дверь, робко выглянув в зазор. Ее внешний вид высек из меня сноп искр.

            – Ты? – расширились по-кошачьи зеленые зрачки. – Макс, я не…

            – Привет, – мне хотелось говорить спокойно, но воздуха, как назло, не хватало. – Эля… Извини меня. Давай… поговорим.

            – Макс, – Эля потупилась. Ее русые волосы заметно обгорели, ту часть лица, которая была видна, покрывал ровный слой медного загара. До чего же она хороша. – Мы столько не общались. Подумала, тебе это…

            – Эля, пожалуйста.

            Щелкнула отодвинутая цепочка, на пороге передо мной стояла Эля в домашней облегающей майке, полосатых шортах и пушистых зайцах-тапочка… Мгновение – я закрываю ей рот поцелуем, вталкивая обратно вглубь квартиры. Растерянная Эля поначалу запищала, упираясь мне в грудь ладонями, но вскоре обмякла и вот уже ее руки, не давая ослабить хватки, держатся за мою шею. Она пахла морем и солнцем, мягкая, податливая точно горячее масло, а внутри меня все трепетало от распаляющих изнутри вибраций.

            – Давай, прошу тебя, только быстро, придут скоро, так по тебе скучала, – шепчет она скороговоркой, помогая стянуть непослушную футболку. Я чуть отстранился от Эли, чтобы расстегнуть дрожащими руками ремень, а она уже без всего развела на кровати ноги, и вид ее круглых загорелых бедер напомнил… тот самый рисунок с доски. Мерзкий. Анатомичный. Пугающий. С Эли будто сделали грубый набросок мелом, а я сижу за первой партой, оцепенев от страха, не в силах выбежать за остальными ребятами, всеми силами желая, чтобы все это кто-нибудь закончил.

            ГОВНО БЛЯДЬ. ЁБУ ДАЛ? КАКОЙ ФИЛЛИПОК НАХУЙ?

            – Макс?

            Элин голос вернул меня обратно. Я стоял на вытянутой ноге как цапля, одетый в одну штанину.

            – Все в порядке?

            – Это не он, – теряя равновесие, я едва успел схватиться за журнальный столик. Огромная клешня пережала кислород. – Это был не он.

            – Ты меня пугаешь. Что происходит?

            Сфокусировавшись, я различил в пятне перед собой натянувшую простыню до подбородка Элю.

            – Извини. Нам больше не стоит видеться, – только и получилось из себя выдавить. Кое-как застегнувшись и натянув футболку, игнорируя окрики, так же как в прошлый раз, не чувствуя ног я выбежал из квартиры, чуть не сбив поднимавшуюся с пакетами женщину.

7

            Эля заблокировала мой контакт везде, где возможно, да я и сам больше не порывался встретиться. Аутотренинг потерял действенность, сосредоточиться хоть на чем-то оказалось невозможным. Осеннее настроение настигло раньше наступления холодов: снова тревога, апатия, буксование в одних и тех же мыслях до самого начала университетских занятий. Скучные, изматывающие пары в обшарпанных аудиториях среди незнакомых людей высасывали запасы сил, интерес к учебе оставался глубоко погребен под толстым слоем усталости и равнодушия.

            Мы познакомились с Аней в сезон расцветающего похолодания, когда публичные места распирают трескучий кашель с чиханием, а афиши горящих туров в метро сменяются рекламой противовирусных и средств от насморка. Я дремал возле двойных дверей, оперевшись на зонт, когда она вошла в вагон, промокшая, озябшая, с растекшейся под глазами тушью, от этого похожая на панду. Незнакомая девушка посмотрела в мою сторону, видимо, ощутив изучающий взгляд, так что мне пришлось отвернуться, но ненадолго. Что-то явно начиналось, впервые за долгое время в груди вспыхнула искра, значит, стоило продолжить. Когда объявили станцию, девушка поднялась на выход, а я, ощутив при виде ее спины острый приступ нахлынувшего одиночества, выбежал следом. Нагнав девушку возле эскалатора, запинаясь, представился. Она улыбнулась, сказала, что спешит. Я предложил дать номер телефона и зонт с условием, что вскоре получу его обратно. Аню повеселила такая сделка, а на выходных мы уже гуляли под этим зонтом между вольерами зоопарка.

            Новое знакомство разогнало застоявшееся уныние, девушка оказалась более приветливой и открытой, чем Эля, и такое несходство очень подбадривало. Аня даже выглядела ее антиподом: та – высокая, эта – около ста шестидесяти, Эля – светло-русая, Аня – жгучая брюнетка, первая носила джинсы и кофты, вторая юбки и платья. Еще больше меня привлекало, что Аня со средней школы интересуется психологией, к Фрейду, однако, не испытывая такого интереса, как к Юнгу.

            «Ну как он мог считать шизофрению результатом вытеснения либидо? – искренне негодовала Аня, наблюдая за вставшими на задние лапы енотами. – Посмотри! Посмотри, как кушать просит! Да и у Фройда вообще довольно много механики, это неправильно… Ты что-нибудь слышал про наследуемые образы?» После нашего первого свидания я поехал в книжный закупиться литературой по архетипам – так быстро заинтересовать меня не смог даже мозгоправ.

Спустя еще несколько встреч эта скромница приехала ко мне «смотреть классный фильм про унылого дядьку с сигарой» в чулках и красном кружевном белье под невинным бело-голубым платьем. В итоге вечер закончился полным провалом. Стоило ей, полураздетой, с поцелуями забраться на мои коленки, как меня в клочья разорвало от сильнейшего приступа паники. Оставив Аню, я скрылся в ванной, где, успокоившись, с ужасом осознал, насколько угроблена моя личная жизнь.

            Проморгавшись от солнечной рези, оглядываю всю ту же отлитую в тишине комнату. Перебор воспоминаний сработал. Конечно, все еще тяжело, но уже не скручивает в бараний рог. Проверяю телефон, хотя он все это время молчал. Пусто, но мой номер еще не в Анином черном списке.

            Время остановилось в размазанном моменте, будто кто-то дернул рукой при съемке. Тишина забивает уши, лишь слышно, как гулко прыгает до подбородка неугомонное сердце.

            Я просто не могу закончить прокручивать свои неудачи, память помимо воли вновь и вновь возвращает меня в моменты за секунду до того, как спихиваю с себя Аню или Элю, когда вместо страсти каждый нейрон сигнализирует о беспричинном ужасе. И можно либо дальше лежать дома, оплакивая растертое в труху либидо, либо, наконец, сделать хоть что-то. Мне давно стоило спросить Элю, помнит ли она тот урок, что на самом деле о нем думает, сказались ли на ней последствия инцидента.

            Я пробую набрать ей, но вспоминаю, что заблокирован. Чертыхнувшись, влезаю в ботинки и выбегаю из дома.

             Сегодня в виде исключения распогодилось: замеревший над головой желток солнца никак не хочет стекать за горизонт, порывы ледяного ветра смывают с лица налипшую паутину сонливости, а безоблачное светлое небо обещает потепление, но никак не скорую зиму.

            Влажная золотистая листва под ногами тропинкой выводит к главному входу парка. Заходя через арку, ускоряю шаг. Тороплюсь застать ее как в прошлый раз дома, во чтобы то ни стало попросить выслушать. В голове всплывают слова мозгоправа «он точно не плод твоего воображения». Уж не насмешка ли?..

            По дорожкам из хрустящего гравия обхожу стороной шумные детские площадки, миную поддергиваемый ветром пруд, рядом с которым вразвалку расхаживает крякающий утиный выводок, и оказываюсь в начале торгового ряда. Отсюда до Элиного дома по прямой, я перехожу на бег и вдруг едва не сбиваю женщину в вишневой ветровке.

            – Ой!

            – Простите, не хотел, прос…

            Не могу поверить: за локоть меня придерживает Мария Михайловна. Она сильно поседела и как будто бы стала еще меньше, но в остальном все такая же худая, с длинной, косой, совсем не изменившимся лицом – на ней даже прежние фотохромные очки.

            – Мария… Михайловна! Быть не может!

            Озадаченное выражение лица учительницы сглаживается после того, как я к ней обращаюсь.

            – Максим Сергеевич, – скромная улыбка трогает во мне что-то позабытое, глубоко осевшее. – Если бы еще по сторонам смотрел, вообще цены не было.

            Тот же тихий, насыщенный спокойствием тон – иного и быть не может. Не верится, что мы просто вот так могли встретиться в парке, такая внезапность совершенно сбивает с толку.

            – Простите, ради Бога, я не… Не…

            Мария Михайловна обнимает меня со словами «до чего же быстро растут дети», отчего становится неловко.

            – Наверное, Максим, часто слышишь, но как же ты вымахал! – она притворно закатывает глаза, прижав руку к сердцу. – Куда же торопишься? Только не говори, что к Элине.

            Не сдержавшись, прыскаю от смеха. Как она угадала?

            –Мария Михайловна! Не верится, вот так, вдруг… Почему вы пропали? Нам сказали, что у вас новое место.

            – Новое, да, – она прячет руки в карманы и смотрит куда-то вдаль. – Вас даже доучить не успела. Не по-своему желанию, Максим. Мне наша школа очень нравилась. До сих пор говорю «наша». Вы у меня все ну такие прилежные были! Послушные! Я первоклашек очень люблю.

            – Как «не по-своему»? А что?

            Вдруг к нам, прихрамывая, подходит человек одетый в зимний пуховик, широкие спортивные штаны и кроссовки без шнурков. Поравнявшись с Марией Михайловной, он с грохотом поправляет надетую на голову прозрачную пластиковую коробку от автомата с драже – на ней виднеется полусодранная этикетка. Но даже через мутный пластик различаются черты худощавого лица, узнав которые я отшатываюсь.

            – Мам, на площадке люди, – парень машет в сторону играющих возле железного городка детей. Он заметно повзрослел, отрастил черную клокастую бороду и жидкие усы, но сохранил всю ту же отрешенность в мутном взгляде. Тот же самый голос: неприметный, ровный, полый.  – Не хочу больше гулять. Пошли отсюда.

            – Гош, я разговариваю, – спокойно отвечает Мария Михайловна. – Ты это где взял-то, чудо в перьях?

            Она пробует стянуть с его головы коробку, но он не дается.

            – Ну как хочешь, – вздыхает Мария Михайловна. – Смотри, кого встретила. Ученик мой, Максим Сергеевич, отличник. Гош, слышишь?

            Тот кривит лицо и зевает, совершенно не обращая на меня внимание.

            – А, мам! – вдруг оживляется парень. – Вот ты знаешь, как дышать в аквариуме? М? Знаешь?

            – Гоша, – укоризненно покосившись в его сторону, Мария Михайловна снова пытается снять с головы коробку, но парень бьет ее по руке.

            – Да погоди ты! Кажется, что это невозможна, да?  А если так…

            Парень достает вытянутую трубочку с дозатором из-под какого-то крема или жидкого мыла и просовывает ее конец в верхний лопнувший угол коробки. Поймав зубами трубочку, он смотрит на негодующую Марию Михайловну:

            – Гош, а ну выплюнь сейчас же! Совсем что ли?

            – Вы великолепны, – пожевав пластиковый конец, он выплевывает трубку и отходит в сторону, изображая глубоководную походку водолаза.

            – Чегошкин мой, – с непроницаемой вежливой улыбкой тихо вздыхает Мария Михайловна. – Здесь диспансер рядом, погулять захотел. Озорник страшный.

            – Понятно, – сделав усилие, отвечаю я.

            Мы еще какое-то время стоим, наблюдая за гуляющим Гошей.

            – Холодает, замерзла вся. Была рада тебя увидеть, Максим, – Мария Михайловна снова окликивает Гошу и идет его догонять. – Чегошкин, не туда, нам к остановке, мой хороший. Поехали домой, на ужин драники.

8

            Неспешным шагом они направляются к выходу из парка: маленькая худая учительница и идущий вразвалку, одетый не по погоде парень с болтающейся на голове пластиковой коробкой. Провожая их взглядом, я часто-часто моргаю, чтобы удостовериться: это не наваждение.

            Мне повезло, наконец, его увидеть – что дальше? Еще не поздно догнать, спросить… Что спросить? О чем можно поговорить с Гошей?

            Земля начинает медленно уходить из-под ног, словно я стою на накренившейся доске. Чтобы не упасть, хватаюсь за стойку одной из кофеен поблизости. «Все. Стоп. Покой. Дыши».

            Нужно срочно увидеть Элю.

            Понемногу картинка стабилизируется, раздвоенным объектам удается собраться в одной точке. Выровняв дыхание, тороплюсь пересечь парк, и, оказавшись рядом с тем самым магазином, где была потасовка, замечаю на углу Элю и ее маму с пакетами в руках. Удачных встреч на сегодня достаточно.

            – Эля! – не удается мне сдержать возбужденного крика. В короткой кожаной куртке с серебряными застежками и струящимися вдоль плеч золотисто-русыми волосами Эля напоминает модель, снявшуюся для рекламы женских духов. Так могла бы выглядеть ранняя осень, будь она девушкой.

            Эля поворачивает голову в мою сторону, но никакого удивления или радости в ее глазах не читается. Равнодушная, веющая холодом маска Снежной королевы с чуть надменным взглядом.

            – Здравствуйте! – подойдя ближе, также громко обращаюсь к ее маме: стройной, загоревшей женщине в пальто цвета кофе. – А я до Эли дозвониться пытаюсь.

            Мама растерянно смотрит на дочку, ожидая ее ответа, но та остается невозмутимой.

            – Максим, мы сегодня все в делах, – приторно-дружелюбным тоном отвечает ее мама. – К нам родственники засобирались – голова кругом. Мы с Элинкой от плиты никак отойти не можем, ты уж на нее не обижайся. Эль, если Максим хочет, можно…

            – Я не хочу, – тряхнув головой, резко обрывает ее Эля.

            – Это что за поведение? – переменившись в лице, обращается к ней мама. – Опять? Наш разговор напомнить?

            Цокнув языком, Эля с раздражением спрашивает:

            – Ну что?

            – Мне нужно поговорить.

            – Вот как? О чем?

            – Я тогда дома жду, – перед тем как уйти, Элина мама напоследок ободряюще кивает. – Максим, очень тебе рада. Родителям привет.

            Эля пристально буравит меня взглядом, пытаясь заморозить.

            – Может… отойдем? Как-то людно.

            – Давай быстрее, меня ждут.

            – Это важно, – я тоже не собираюсь отступать под пронизывающими порывами агрессии. – Понимаю, как все у нас сложно…

            – Макс, все в порядке. Не извиняйся. Уже не надо, – в ее общих, внешне бесцветных фразах столько шипящей желчи, точно мы никогда и не были близки. – Вот честно: мне так все равно, какие там у тебя…

            – Ты помнишь, как в первом классе еще до Бормана к нам через окно залез незнакомый парень, начал материться и рисовать… на доске? Ты еще выбежала первой, а я и другие остались в классе. Скажи, было?

            В ее глазах проблескивает непонимание, а затем ледяная маска чуть оттаивает.

            – Какой парень?

            – Сын Марии Михайловны. Я сейчас встретил этого парня, пока шел к тебе. Он уже взрослый, но… не совсем в себе. Надел на голову коробку, изображал водолаза, очень странно разговаривал… Ты понимаешь?

            Мысли путаются и ускользают как юркие рыбы в течении – не получается поймать ни одной. Эля слушает, приоткрыв рот. Мне тяжело определить по ее лицу, о чем она думает.

            – Не важно. В общем, тот самый инцидент сломал мою жизнь. Я стал нервным, замкнутым, начал бояться конфликтов и ругани. Эля, если бы не ты, мне…

            – Неужели?

            Уголок ее рта язвительно приподнят. Я чувствую, как неприятно съеживается желудок.

            – Эля…

            – Макс, ты чего добиваешься? Никаких объяснений я в последний раз от тебя не получила: как внезапно вломился, так же и съебал, не забыв расстаться.

            В груди будто взрывается бак с горючим.

            – Нет, послушай.

            – Мне одного раза с головой хватило, а ты меня вновь в это дерьмо окунуть решил, там и оставил. А сейчас, блять, объявился. Знаешь что? Мне уже похуй, я переварила.

            – Прекрати.

            – Сам прекрати! Чего тебе не хватало? Бросил меня, а теперь извиняться приперся. Да ты б сначала помаду с щек смыл! Что, одна не дала – тут же по прежней соскучился? Да иди ты на хуй со своими школьными байками!

            Круто развернувшись, Эля хочет, было, уйти, но я резко хватаю ее за запястье – все случается само по себе, как с тем алкашом в магазине.

            – Не трогай!

            – Ебаная ты истеричка! – внезапно срываюсь на крик. – Какая же, блядь, в край охуевшая сука! Даже выслушать не можешь! Я, блядь, заебался за тобой хвостом бегать!

            – ДА ЕСЛИ БЫ ТЫ, ПРИДУРОК, БЕГАЛ, БЛЯДЬ! ПУСТИ, ЕБАНУТЫЙ! Я СЕЙЧАС ЗАКРИЧУ, ПОНЯЛ?!

            Она истошно визжит и дергается как сжигаемая на костре ведьма. Я слышу возмущенный посторонний гул, вижу вокруг себя посторонние цветастые пятна, похожие на кегли. Лишь Эля находится передо мной в четком фокусе.

            Вырвавшись, она едва не падает, и, неразборчиво причитая, без оглядки торопится скрыться.

            – РАЗВЕЛА БЛЯДЬ ЕБАТОРИЮ! –  ору я ей вслед изо всех сил. – ГОВНО ИЗ ЖОПЫ! НАХУЙ ТЫ ВСРАЛАСЬ С ТАКОЙ ПРИПИЗДЬЮ! ГНОЙНЫЕ ПИДОРЫ! ДОВЕЛА ДО ОХУЕНИЯ ДУРА ЕБАНАЯ! ГОВНО БЛЯДЬ! МНЕ НА ТЕБЯ НЕ ПОХУЙ?! ТЫ ЕБУ ДАЛА? ДА НА ХУЮ ВЕРТЕЛ ТЕБЯ С ТВОИМИ СРАНЫМИ ВЫЕБОНАМИ! ВЕРТЕЛ НА ХУЮ И СРАЛ НА ГЛИСТА ПОНИМАЕШЬ?! СРАЛ! НА ГЛИСТА! СРАЛ!!!

            – Заткните его на хуй, а? Здесь вообще-то дети.

            – Безобразие! Кошмар, просто ужас!

            – Кто-нибудь вызовите полицию, что за дела: стоит посреди улицы пьяный, шпарит матюками на всю ивановскую!

            Переведя дух, сбегаю от негодующей толпы за угол магазина, а оттуда ныряю в глубину парка. 

            Стоп-покой-дышу.

            Стоп-покой-дышу.

            Взвинченный до предела, под стучащий в голове энергичный марш («стоп-покой-дышу») выписываю по дорожкам парка всевозможные восьмерки до тех пор, пока не начинают ныть намозоленные ступни. К тому моменту, как с моих глаз спадает пелена, день успевает потускнеть и остыть, а гуляющие по полутемным аллеям люди превращаются в заблудившихся безлицых призраков.

            Сажусь на бордюр, закрыв лицо. В голове концентрическими кругами громче и громче разносится ругань, за которой я перестаю различать команды аутотренинга. Мне слышится собственный голос, надрывно выкрикивающий те мерзости, которые когда-то писал на доске Гоша, но, услышанные как в записи от самого себя, они больше не пугают. Я пробую прошептать вслух несколько слов, и после каждого по спине разбегаются стаи мурашек.

            Передернув плечами, касаюсь шеи и внезапно вспоминаю Элин выкрик о растертой помаде. Это провал. Мне даже в голову не пришло перед выходом оглядеть себя в зеркало: я просто сорвался и побежал. Наверное, и Мария Михайловна заметила… К Эле, говорит, торопишься? Ага, от Ани бегу – видите?

            Пытаюсь сдержать усмешку, но где-то внутри будто хлопает выстрелившая пробка, и меня заливает поток веселья. Ситуация из пошлого анекдота: «…возвращается как-то муж к жене от любовницы…». Хохочу так сильно, что сводит скулы, однако каждая вспомненная фраза вызывает новый приступ задора. Вот зачем мне потребовалось выкрикивать Эле в спину весь тот бред? Почему я ее боялся? И как только Гоше на ум пришла такая бессмыслица?

            Наконец, отсмеявшись, делаю несколько глубоких вдохов-выдохов. Покой. Тишина. Одиночество. Как в просторном подсвеченном аквариуме.

 А я плавающая по кругу рыбка.

Нет комментариев

Оставить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

-->

СВЯЗАТЬСЯ С НАМИ

Вы можете отправить нам свои посты и статьи, если хотите стать нашими авторами

Sending

Введите данные:

или    

Forgot your details?

Create Account

X