Варварке уж двадцатый пошёл: хороша вроде собою, работящая, и семья их не последняя на деревне — да уродилась сильно косая на левый глаз. Вроде и приданое богатое родители сулят, ан местные женихи дом обходят.
Да сама ещё робка норовом, стеснительна, обидчива, на вечёрки редко ходит: с той поры как одна подружка надсмеялась над косотой её, другая подхватила — заревела девка и ещё пуще в себе замкнулася.
Парень один и не прочь был в жёны взять, — да застрамили родичи его: «Куда тебе косорылую-то! А детки косые пойдут — весь род испоганите с нею!» Тот и отвял.
Конечно, шелопутные ребята пытались лезть с ухаживаниями — тех отец да старший брат отгоняли. Мало ли — обрюхатят-острамят, век будет вековать в попорченных, пока разве за какого вдовца или солдата-пьяницу не выйдет. А ребятёнок если родится — тому от деревенских тычки принимать, дескать «мать в подоле принесла», «крапивник» да всякое такое…
Горько девка печалилась, ночами ревела да жениха вымаливала, не зная, кого из святых просить… Раз в июле купалась с подружайками, прямо у берега волна отошла — и вот, лежит небольшая иконка прямо у её ног! Девка подняла махом, прижала к груди, ещё нецелованной, не кормившей — и как пронзило стрелой, сладкой, томительной… Сама иконка видать из железа, образок такой — малая, а тяжёлая. Непонятно кто из святых на ней, но видно, что мужчина.
На подружек оглянулась — те саженях в восьми плещутся, в её сторону не смотрят. Ну, она на берегу под свои одёжки запихала неприметно, да затем снесла домой, и всегда держала в своём сундуке, что под приданое: с новыми, дорогим сарафаном и юбками, отрезами материи, книжкой с картинками, что старший брат с ярмарки привёз, зеркальцем, лентами всякими, нитками — ну догадываетесь, что у деревенских девок в сундуках.
И вот как нашла Варварка этот образок — почуяла, что неспроста находка, что ей избавление какое-то, да принялась беречь пуще зеницы ока, а молилась на него втайне каждую ночь, благо изба у них была просторная, и у неё, как у единственной девки в семье, даже был свой закуток у печи, отгороженный занавескою.
На самой печке всё меньшой, Гринька, проклажался, если не носился по деревне. Старший брат уж женился второй год как, рядом с отцовской избу срубили, отдельно жил.
Ни дома и ни подружкам не рассказала девка про речную-то находку, как кто замок на рот повесил.
Приноровилась одинокая девка иконку молить, слезами поливая, — и та, кажется, теплела. Про обыденные нужды просит, и те в короткие сроки исполняются. Вот, к примеру, брат её младший, Гринька, пяти годков от роду, занедужил, — и жар, и кашляет, и стонет. Помолилась — на другой день весёлый, ест, к вечеру и бегать начал, всё как положено. Или как-то не разрешал отец ей с подружкой в город на рынок ехать, даром что та с отцом и матерью туда направлялась — вот тоже иконка железная помогла, отпустил, как и не прекословил.
Но больше, конечно, косая Варварка просила себе мужа суженого: мало что годы идут, так и годы-то — самый сок! Замужние товарки нет-нет да про сласть, для неё пока запретную, проговариваются, да и подружки подчас как что страмное-то расскажут, шёпотом, и сами от стыда в платок кутаясь! А Варварке о таком только подумать… и горько-то, и сладко, и грешно, и хочется…
В ночи, следовавшие после таких разговоров, прижимала к грудям свою верную подругу, чёрную иконку, слезами молчаливыми заливалась — временами тогда… сон не сон… блазнилось, как с той иконки железной сходит тот, кто на ней начеканен — молодой, барского вида, весь в чёрном, под руку берёт и вытягивает из её закутка запечного — и они оказываются будто не в их избе, а как барские хоромы кругом, а этот барин видно что и пригож, да черты лица больно темны; да там и не до лица — такое у них с парнем во сне ли, мороке ли, начинается твориться!.
Утром просыпается девка довольная, радостная, только весь день щёки пунцовеют, стесняется, старается голову ниже держать…
Вот так, за тяжёлой крестьянской работой и редкими срамными, но больно явственными снами, лето минуло, осень следом заколесила — листвой жухлой, дождями нудными, заморозками первыми, и снег пал уже — а жениха всё не видать.
В тот вечер Варварка, как всегда, полила скорбной слезой свою чёрную иконку, и сном забылась.
Просыпается от пёсьего воя со двора, такого тоскливого… Их Рыжий сроду не выл, а только гавкал на всю округу; потом, слышит, к нему и другие псы по деревне присоединились, воют. Жутко стало девке.
Во дворе, затем и в сенях, слышит разговоры:
— Вот сюда, барин, не ушибитесь… Эк вы уж рано.
— Небось не ушибусь! Невесту застать, главное.
— Да спит ещё, тетёха. Даром что солнце над околицей.
Солнце? Варварка от силы полчаса как уснула, после заката ложились. Что за сон такой? Вроде как и в избе светло… Неужто так мало проспала, а уже день Божий?
Мать за занавеску просунулась — точно, ни лучины, ни свечки в руках, за спиной свет… почти полуденным виден:
— Вставай, говорю, жених свататься прикатил, барин большой, нас да себя не осрами, проспишь счастье!
Варварка на мать смотрит, а та как не такая — кудлатая вся, глаза ровно горят огнём. И возьми левым глазом на мать повернись — батюшки-святы, чертиха перед ней стоит!
Варварка было сомлела, однако та, что к ней приходила, ещё раз шикнула, чтобы собиралась, и обратно из варваркина закутка в горницу нырнула.
Ну, делать нечего, открыла девка свой сундук, принялась в новые юбки, сорочку да сарафан обряжаться — да мимоходом левым, косым своим глазом и глянь сквозь дыру в занавеске: из окошка свет в горницу, да темно в горнице, стол уж накрыт богат, да миски-крынки все чёрные, в копоти, да и хоть накрыто много — в мисках такое, что свинье не дашь: картовь гниловатая, говядина червивая, огурцы аж синие… Отец из треснутой бутыли по чаркам разливает, а жених…
сидит какой-то лютый за столом,
одет как покойник обряжен —
рубаха да штаны холщовые, неподрубленные,
бородища чёрная, руки волосатые, ногти длинные
брови так нависли, что глаз не видно
смеётся лихим смехом филинским
страшно… ручищами длинными то картовь потянет, то огурец
а вина не пьёт — нельзя, бурчит
раз! — подхватил Гриньку, бывшего рядом, горлышко зубищами перехватил, вся борода в яркой детской кровушке, сидит, ухмыляется…
Варварка, хоть в ужасе, единым духом из-за занавески выскочила…
В избе светло, как в их церкви на престольный праздник, и за окном светло, и жених, барин в офицерском мундире сидит, живёхонького Гриньку щекочет, тот смеётся.
Отпустил мальчика, поднимается:
— Ну здравствуй, Варвара, встретились наконец! В жёны тебя зову, пойдёшь ли? — сам улыбается, знает ответ, видать.
А Варварка возьми да зажмурь правый глаз — а левым снова видит того… лютого, бородатого, страшного…
Тот, что перед ней стоял, ухмыльнулся страшно, вздохнул горько:
— Видать и мне не судьба на тебе жениться… — да как ткнёт пальцем с длинным, жёлтым ногтем девке в глаз её косой, которым, оказалось, нечисть видеть можно… а сам как сноп искр сделался, вниз уходя.
Варварка скрючилась с диким рёвом, держась за то место, где был левый глаз.
Мать проснулась на крик, лучину зажгла:
— Ой лихо пришло, ой…
Подошла ближе — осветился рожок ухвата что у печи стоял, весь в крови и белёсом: видать, встала девка впотьмах, да и напоролась глазом, без того увечным — вот кто ж подумать мог!
А тут младшенький на печке захрипел, новое дело! Пока мать охала, тестом дочке пустую глазницу залепляла, отец стянул его с печи — на детской шейке как человечьих зубов следы. В страхе осматривают отец с матерью новую напасть — а сынок вдруг глаза разинул широко, да как начнёт хохотать, изо рта слюни потоком, смеётся не умолкая, как щекочет кто…
— Матушка, а что же жених?
— Какой жених, горе ты моё! Какой! — зарыдала баба, упав на пол.
— Так батюшка в избу заводил…
— Кого заводил?. — изумлённо забасил отец. — Спать легли, вот слышу, Рыжий завыл во дворе, следом и ты голосишь! Мать, где у нас полштоф был?..
Такое вот новое горе в варваркиной семье поселилось: сама окривела, младший дурачком сельским сделался.
По зиме подвернулся отцу в городе, в кабаке, пьющий вдовец с двумя детьми, и выдали спешно одноглазую девку замуж. Переехала в мужний дом, чужих детей нянчить, слюнявые страсти от пьяного мужа испытывать, да побои. Свою вон родила от него, дочку — а понятно, что от пьяницы да уродливой народится.
А чёрная иконка так и осталась в её сундуке, в кусок атласу бордового завёрнута. Варварка больше и не вынимала, не молилась на неё.
Может дочке сгодится, как подрастёт.
