Пролог
Мне было четырнадцать, когда я получил приказ от моего господина, молодого Мезамира сына антского князя Божа, собираться в путь по Борисфену. Плыть с нашими послами до острова Хортицы, в Дармпарштадт, военную столицу рекса Германариха, вождя готов …Прозванного в народе «Кащеем Бессмертным».
Посланник в броне, проповедник в обносках
…Отца своего, гота из солдат, я почти не помню. Он уплыл за море, которые мы называем Черным, а греки ― Белым из-за молочного цвета тумана по утрам. Мать моя была крестьянкой из богатой антской общины, из россоманского люда. Или, как сейчас говорят, «народа росс». Семья обосновалась вблизи Смилы, красивого города на реке Тясмин. Жили сыто, а, значит, счастливо. Но, однажды, в засушливое лето, через Азовское море-Меотийское болото в степь зашли мириады и мириады воинов на маленьких юрких лошадках. Звали их хунна. Были они жадны, бедны и потому свирепы. Смилу удалось отстоять, но все села вокруг хунна попалила. Меня достал из пересохшего колодца воин дружины князя Божа. Отдал сыну князя, молодому воеводе Мезамиру, который был всего-то на несколько годков старше. Мезамир научил меня, греховной игре в шашки, вошедшей в моду в Константинополе, где он недавно побывал.
― Тарасий, малой, ты почистил парадную бронь?! ― вопрос хозяина моего, Мезамира врасплох меня не застал, хоть и было раннее утро.
― Старшой! ― в тон княжьему наследнику ответил я. ― Драгоценные латы сияют жаром, а меч-спату с удовольствием носил бы бог римлян Марс.
― Не носил, ― высокий русоволосый атлет, при виде которого млели все служанки князя Божа (мне оставалось только завидовать), сын своего легендарного отца, дал мне дружеский подзатыльник и, свысока, произнес:
― Обратившись в греческую веру, христианство, ты совсем от науки воинской отвык. У Марса, старого бога римлян, был гладиус, меч колющий, режущий. В форме диковинного цветка, редкого в наших краях. Спата ― оружие конника, рубящее сверху вниз.
Я смолчал. Об оружии Мезамир действительно знал куда больше моего. Чуть ли не с детства ходил с батюшкой, князем Божем, в походы против диких сарматских ватаг. Я в это время был с нашими купцами в Ольвии. Выступал толмачом, когда договаривались с тамошними готами о доставке их морскими судами-корбитами урожая антской пшеницы в Константинополь, главный город Римской империи на востоке. Там же, в Ольвии, меня и обратили в христианство, нарекши Тарасием. Крестил сам благочестивый Винитарий, сын рекса готов Германариха, прозванного в народе…
«…Кащеем Бессмертным недаром его бабы прозвали, ― озвучил свою мысль (я непроизвольно вздрогнул) молодой Мезамир. ― Не нравиться мне эта затея батюшки, ох, не нравиться. Германарих, знаменит не только годами, но и жестокостью. Нас он считает не союзниками, но своенравными поданными. О чем с ним вообще можно договариваться?!»
Действительно, от древлян до уголичей, от антов до кривичей, все знали, что Германарих давно миновал свой столетний рубеж и только высох весь, как старое дерево. Но дерево тянет из земли воду. Германарих, как поговаривают, чтобы омолодится, кровь людскую попивает.
― Господь милостив, не допустит, ― вздохнул невзрачный путник, закутанный в темную залатанную накидку. Еще молодое лицо уже было изборождено старческими морщинами, а редкая бороденка едва скрывала глубокие скорбные линии на подбородке. Несколько неожиданно смотрелся большой серебряный крест с распятым Спасителем поверх жалкого рубища.
…Разговор происходил в известной во всем граде Кия, что высится над могучей рекой готской харчевне, славящейся свое кухней. Странник сидел напротив Мезамира, что было само по себе странно. Подобные «фигуры», в чистую половину залы обычно не допускались. Другое дело ― я, юнак и оруженосец сына князя. Поэтому, зайдя в приличное место, я с недоумением переводил взгляд с Мезамира на его странного собеседника.
― Это ― Анатолий, проповедник из Ольвии, посланник самого Винитария, ― с ударением на последнем слове значительно молвил Мезамир. ― Благочестивый сын рекса послал его отцу, Германариху, чтобы Анатолий проповедовал христианство среди заблудших бойцов.
Я мгновенно сообразил, в чем дело и, припав к руке Анатолия, поцеловал его пальцы. Божий человек меня благословил.
… Вера в Спасителя не мешала мне быть практичным в житейских делах. Значит, Мезамир, действительно настолько сомневается в безопасности своей миссии, что захватил с собой проповедника от самого Винитария! Священники, проповедники были неприкасаемыми у многих народов. Говорят, их даже хунна не трогала.
…С нами также поплывет гот Атаульф, офицер-посланник Германариха, ― продолжил далее Мезамир. ― Он возвращается из Константинополя, где выполнял важное поручение самого рекса. Кстати, вот и он.
«Сопроводить союзника по землям и водам антов ― большая честь для меня!», ― последние слова предназначались для могучего голубоглазого бойца, появившегося на пороге заведения. Длинные белые волосы до плеч, по готскому обычаю были аккуратно расчесаны и покрыты войлочной шапочкой, на которую офицер был готов в любой момент одеть кавалерийский шлем, который держал в левой руке. Короткая добротная стальная кольчуга была опоясана широким кожаным поясом со спатой на перевязи. Правая рука офицера лежала на рукояти меча.
― Хайль! ― громко провозгласил новоприбывший, вскинул ладонь в традиционном готском приветствии. ― Я ― Атаульф, посланник его величества, бессмертного рекса Германариха ко двору императора Валента, что в Византии. Вот теперь возвращаюсь домой с небольшим отрядом и большими дарами. Однако, путь до Хортицы, где выситься наша походная ставка, не близок и опасен. Хунна совсем распоясалась.
― Как и договаривались, примем в компанию. Садись, выпьем сладкого муската из Армении да мясо молодого кабанчика попробуем, ― Мезамир приветливо кивнув Атаульфу, указал на резную лавку из черного дуба, инструктированную серебром. ― Ближайший месяц разве что рыбой да птицей будем питаться.
А ты, Тарасий, возьми Анатолия, покажи ему град, ― обращаясь уже ко мне, молвил Мезамир. Потом с ехидной улыбкой добавил. ― Да отведи, проповедника на постой к Малуше, не в казарме же ему ночевать. …Не бойся Малой, божий человек тебе не соперник, Малушу не отобьет.
Моя грешная любовь в граде Кия
«А кто такая Малуша?» ― полюбопытствовал проповедник Анатолий, когда мы вышли за пределы харчевни. «Родственница дальняя», ― уклончиво ответил я, пообещав себе больше не поддаваться Мезамиру в шашки.
Дело в том, что с Малушей двадцатилетней вдовой мы были полюбовниками. Сошлись недавно, месяца три тому, когда я сам искал возможность поселиться недалеко от своего господина, в верхнем граде, который назывался градом Кия. Меня приняла на постой двадцатилетняя вдовая Малуша. Была она не то чтобы стара, но и не молода. Вон уже двадцать годков минуло (!), что давало повод Мезамиру постоянно подшучивать по утрам: «Тарасий, а у тебя седых волос на причинном месте не появилось? Как ты, Малой, со старушками спишь!..»
Шуточки, конечно, меня сильно доставали, но когда вечером, после бани Малуша распускала длинные черные волосы и обнажала грудь с большими коричневыми сосками, я забывал о страшной разнице в возрасте и бросался на нее, как древние воины эллинов на Трою.
Чтобы отвлечь внимание Анатолия от не очень праведной темы, я принялся показывать по сторонам, живо повествуя: «Град Кия поделен на кварталы, купцы издавна селятся в них по национальному происхождению. Проходим квартал выходцев из римской Иудеи. Иудейская община — одна из самых богатых. У иудеев — своя церковь, называемая синагогой, отдельное кладбище по ту сторону горы».
Улицы были выложены тщательно подогнанными, распиленными надвое деревянными колодами. Небольшие площадки, возле двухэтажных домов, замощены речным камнем, отшлифованным водой и временем. В сторону снижения рельефа, для отвода дождевой воды и нечистот, были отрыты канавы. За дубовыми заборами, что окружали усадьбы, просматривались добротные хозяйские постройки. Большая часть домов — из деревянного бруса. Со стороны улицы дополнительно обшиты белыми очищенными досками. Небольшие окошки с прозрачным стеклом обрамлены резными наличниками. Навстречу спешили худощавые, невысокие черненькие иудеи с глубоко посаженными глазами, небольшими бородками. Одеты удобно, на антский манер. Длинные белые рубахи, подпоясанные разноцветными поясами, широкие штаны, вправленные в мягкие сапожки. У многих на головах ― маленькие шапочки, символ причастности к вере. Некоторые мужчины носили на голове подобие большой накидки до плеч, перехваченной на лбу серебряным или золотым обручем. Женщин практически не было, а те, кто шел по улице, завидя чужеземцев, пытались или зайти в тень дома или поспешно скрывались в переулках. Женщины закрывали лицо платками. Пахло рыбой.
«Вступаем в готский квартал», — бойко продолжал я. ― Местные готские купцы славятся своей основательностью и честностью. Если гот что-то пообещал, то уж точно выполнит, надо отдать им должное».
В отличие от еврейского квартала, пыльного и грязноватого, вымощенная местным камнем улица готов была недавно помыта и блестела как мраморный пол на богатой римской вилле. Навстречу не спеша выдвигались из домов солидные мужчины, все по большей части старые, лет под пятьдесят. Одеты в длинные белые рубахи, подпоясанные узкими кожаными ремнями, поверх которых были наброшены легкие плащи-накидки голубого или салатового цвета, схваченные на правом плече драгоценной застежкой-фибулой в виде хищной птицы с изумрудами в глазах. На руках — золотые браслеты, много браслетов. Готы вели себя доброжелательно, приветливо улыбались. Зашли в персидский квартал, кроме всего прочего, известного своими борделями. Кажется, вся улица пропахла пряностями и женским потом. Из распахнутых окон доносились вопли и стоны. «Ускорим шаг», ― предложил я.
Прошли овраг Крещатый, по дну которого протекала сварливая речушка. «Овраг выходит вниз, к Борисфену, к укреплению, которое издавна называется Самбатас, ― объяснил я. ― Плотники, перевозчики, дубильщики шкур, смолокуры, пришлые охотники ― живут внизу, возле пирсов и мастерских на Бусовом поле. Чтобы не терять времени, оснащать корбиты или (на местном ― бусы), пришедшие по Припяти с севера, для последующего плавания через пороги Борисфена, а, затем, через море – в Константинополь. Не в италийский Рим, который постепенно утратил мощь и славу. Но, в Византий, «город Константина», как принято говорить у ромеев, его населяющих, устремляются в поисках сытой судьбы, разный люд со всей земли, Ойкумены».
…Наконец, добрались до своей «земли обетованной» и мы. Малуша жила в полуземлянке, аккуратной и чистенькой. «Принимай постояльца, божьего человека, Покорми нас чем-то скоромным, уложи спать в доме. Ну, а сама уж скоротай ночь в сарайчике, я третьего дня сена накосил да туда сложил», ― я незаметно подмигнул черноволосой, крепко сбитой вдовушке, вышедшей нас встречать.
Малуша скоро и споро собрала на стол. Грибы, рыба, свежевыпеченный хлеб с медом. Я нацедил из бочонка хмельной браги, предложил Анатолию. Тот суеверно обдал себя крестом. «Не потребляю, ни капли. Проклятое зелье меня чуть не сгубило. Спасибо благородному Винитарию, поверил бывшему солдату, вытащил из канавы, показал свет истинный». Далее Анатолий углубился в сущность учения пресвитера Ария и даже низким приятным голосом спел гимн-антифон. Малуша, которая верила в Перуна, и то во время грозы, а в Ладу, во время плотских утех, заскучала. Я тоже, откровенно говоря, уже весь истомился и призвал всех ко сну. Как только дыхание Анатолия стало ровным, тихонько выскользнул из хаты, поспешил в сарайчик, в котором сладким дурманом пахнуло свежескошенной травой и женщиной.
Ночь прошла в жарких объятиях и слезах. Малуша не хотела меня отпускать, искренне и безнадежно причитая: «Попадешь к Кащею, он кровь твою выцедит! Меня второй раз вдовой сделает!». Я еле вырвался, а когда забежал в домишко, Анатолий, уже молился, за неимением образов, обратившись на восток. На меня он посмотрел с любопытством, но без осуждения, что не могло не понравиться. Значит, проповедник ― человек понимающий и прощающий. Да и солдат, по его словам бывший. Это ― важно, коль плывет он к людям огрубевшим и ожесточившимся. Мы выпили по кружке молока, выкушали хлеб, поспешили к городским воротам.
Туда скоро заявился мой хозяин с двумя телохранителями: Добрыней с увесистой дубиной на плече, да Исааком, из иудеев. Знаменитым пращником, раскалывающего камнем тыкву, насаженную на кол за сто шагов. Четверо гребцов, сгибаясь от тяжести, несли громадный сундук. Дары королю рексов. За ними вышагивали посольские: три советника князя Божа. Подошел и Атаульф, привычно облаченный в латы с раннего утра. На римский манер, весь свой скарб он уместил в плащ, ловко подцепив поклажу на конец метательного копья. Как говаривали древние: «Все мое, ношу с собой!».
«Остальные ― на корбите! ― громко, по-военному объявил он Мезамиру. ― Несколько местных. Готов, желающих послужить Германариху, И два десятка наемников-северян, которых я навербовал уже тут, в Самбатасе». «Северяне ― бойцы серьезные, ― удовлетворенно молвил в ответ Мезамир. ― Мне батюшка всего ничего солдатиков выделил. Сказал: «Война, каждый на счету. Держись стремнины, она тебя от засады сбережет, а течение само к готам вынесет». «Сходить на берег все придется. Пороги никто не отменял», ― пожал плечами Атаульф. Видно было, что он разочарован таким малым количеством посольской охраны, но изменять свое решение не стал.
…Скоро мы вышли на большое поле, сплошь уставлено остовами бусов. На воде, возле причалов покачивались новенькие лодии. На специальных подставках сушились готовые доски для наращивания бортов. Несколько в стороне высились горы, аккуратно сложенных обтёсанных сосновых стволов. Местные плотники, стоя один на подмостке, другой — внизу громоздкого сооружения, напоминающего греческую литеру π ― пи, ловко орудуя длинными двуручными пилами, распиливали стволы на брус. В распахнутых настежь дверях кузниц пылали огни горнов. Чуть поодаль, уже под открытым небом на кострах варили смолу-живицу. Всем известно, это — промысел древлян. Они добывают живицу в сосновых лесах, делая множество подрезов коры дерева до ствола. Живицу древляне используют в лечебных целях: при воспалениях, для заживления ран и жуют от изжоги.
По обычаю проводить караван, пусть даже из двух бусов, где на банках первой лодии сидели анты, за ними — бойцы-северяне, вышло, чуть ли не все население Бусового поля. Плотники, кузнецы, грузчики. Прозвучали слова прощания от антов и древлян; греки, по своему обычаю, зааплодировали.
Анатолий громко, нараспев прочел псалом Давида и все верующие во Спасителя нашего истово закрестились. Я опустился на колени, когда прозвучало:
…Не убоишься от страха ночнаго, от стрелы, летящие во дни,
от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго.
Продолжение следует…
