***
Я не знаю, где они взяли этого саламандра – то ли хозяин после памятной битвы с собаками его загнал обратно в зачарованную трубочку (если так, то почему я об этом не знаю?), то ли у Иоганнуса с каких-то прежних времен дух был… А вообще, откуда они берутся, эти духи? Не ведаю. Знаю только, что далеко не каждый посвященный умеет с ними даже обращаться, а уж добывать (призывать? выращивать?) и — вовсе единицы. И хозяин к таким единицам, вроде бы, не относился. А, может, в том самом портфеле вычитал?
Зато точно уверен, что капитан Мюлль – или кто он там на самом деле? — ничего такого на остров не привозил. Старик его спровадил со всей возможной почтительностью – и со всей же возможной скоростью. Мол, все у нас есть, ничего нам не надо, разберемся… Я с ним тут был полностью согласен. Ибо пока этот военный (свою кирасу он не снимал даже за обедом, видать, там, за кованым напузником, скрывалось еще что-то секретное) торчал в замке, мой хозяин куковал в замковом подвале. Как узник, честное слово.
Как бы там ни было, духа они нашли, и порезвился тот знатно.
Меня к опытам, понятное дело, не пускали. А вот почему Иоганнус хозяина-то привлек? После всех разговоров о совершенной секретности и королевской великой миссии? Правда, я не все слышал. Может, железнобрюхий капитан еще и пообещал вернуться к такому-то сроку, «и чтоб готово было!»? А старик-то в волшебных делах не шибко силен, ему бы звезды считать. Вот и обратился за помощью…
Как им обоим в живых остаться удалось – тоже загадка. Сперва они с неделю корпели над бумагами. Причем мой Юкки и виду не подал, что он их уже когда-то видел. (Правда, он и не видел – только портфель снаружи, но хоть происхождение знал). Как я понял, написаны они были на латыни, причем непростой, с какими-то там иносказаниями и выкрутасами. А называлось все это добро «Умножение духа» или, может, «Больше духов» — они так и не перевели. Старик латынь знал – но ни в выкрутасах, ни в духах не понимал почти ничего. А мой хозяин почти ничего не понимал в латыни.
Но с горем пополам бумаги они прочли – и приступили к опытам. Торчали днями и ночами в том самом подвале с бутылками и печками. Что-то жгли, чем-то стучали, что-то размалывали в ступках… Вылазили на свет пропахшие дымом и перемазанные сажей. Кухарка, как их первый раз увидела – шарахнулась прочь да закрестилась. Небось, подумала, что черти по ее душу явились. Да добро бы, когда б разило от них обычным дымом, от честных дров или, на худой конец, от торфа (его у нас порой крестьяне в печки кладут). Нет же, жгли что-то на диво вонючее, едкое. Я к хозяину подходить боялся – сразу словно кто-то тебе в нос сунул палку, а в глаза сыпанул не песку даже, а едкой золы. Весь замок провоняли, даже Марта, уж на что послушна да запугана – и та ворчать начала. Ей-то по дымоходам аккурат в кухню запахи несет, один другого мерзее.
Но все не выходило у них. Бились-бились, а возвращались из подвала мрачные оба, как жуки навозные, и усталые, как крестьянский битюг после дня вспашки. Раньше, бывало, с хозяином хоть поиграть можно, если не поплавать (море-то тут все больше бурное, и он его, после того, как мы сюда приплыли, побаивался). Или позаниматься – в той же связке. А сейчас нет, сейчас мастер, вишь, занят. Чужими делами причем. А ты, Мидж, поди сам поиграй.
Я и играл. День играл, два играл… Ну, попугаю очередной раз Марту. Да она уже и не пугалась, кажется. Только вид делала – тоже, видать, играет, надо же! Ну, поношусь, как собачонка, за палкой, что кидает старый Анджей. Думал даже в деревню смотаться, отношения с детишками наладить, да хоть с внуком его – эх, чего только со скуки не придумаешь.
Не успел.
В подвале грохнуло так, словно туда закатили пару бочонков зелья да подпалили фитиль. У Марты аж тарелки с полок посыпались с грохотом и звоном, осколки расписной белой посуды заскакали по всей кухне, будто картечь. Но не успел последний медный тазик успокоится на неровном каменном полу, а я уже несся вниз по ступеням – под кухаркин визг и металлический дребезг. Там же хозяин!
В коридорах клубился удушливый дым – только не кислый, как от пороха, а, скорее, горький, какой бывает, когда сырую листву жгут. И такой же густой. Сквозь него я сперва услышал протяжный кашель и невнятные проклятия (кажется, на два голоса) и только потом увидел темные груды на полу.
— Да цел я, Мидж, цел, успокойся.
Между прочим, в этом чертовом замке до сих пор он меня звал Оттером. Но сейчас не до секретности ему, видать.
Я придирчиво обнюхал (насколько это было возможно в чадном воздухе) хозяина, потыкал носом в шею, в руки, в ноги… Кажется, и правда цел. Ушиб вон спину и бок да ободрал скулу о шероховатый камень пола, но это пустяки.
А старый пердун, который все это затеял, — тот пострадал. Вон как кряхтит, пытаясь встать. А мой-то, мой-то — сразу к нему на помощь кинулся, словно то дедушка любимый.
— Вы не ушиблись, почтенный магистр?
Вон как, уже и магистр!
— О, то есть ничего заслуживающего страха, мой дорогой. Но старые кости уже не такие гибкие, окажите помощь во вставании, прошу. И не медлите, нам попытаться еще успокоить зверя.
Кажется, это он не обо мне. Потому что там, за поворотом коридора, нехорошо так посверкивает красным и попыхивает теплым.
Не сговариваясь, мы втроем ринулись туда – и старикан чуть не растянулся вновь, споткнувшись о… Мать моя вместе с папочкой! О двери! Здоровенные двустворчатые двери, раньше перекрывавшие вход в раболаторий, валялись на полу, словно их вышибло тараном. А сквозь проем виднелось что-то красное и раскаленное, будто в кузнечном горне, только побольше. На праздник весны у нас молодежь делает соломенное чучело и поджигает. Так вот, под сводами подвальной комнаты словно завелось такое же чучело, но не на человека похожее, а на тритона скорее, толстого, как жаба. Стояло там, поводя здоровенной сплюснутой с боков башкой, и как-то поскуливало и потрескивало, точно сыроватые дрова в печи.
— А ну на место! — рявкнул хозяин. То есть, рявкнул он что-то совсем другое, мне непонятное, но интонации-то знакомые.
А Иоганнус захрустел чем-то по стене, и я не сразу понял, что он быстро-быстро то ли рисует либо пишет — какие-то закорюки, какие-то звезды и треугольники в окружении словно бы стаи червяков….
И ничего не произошло.
Хозяин снова рявкнул. Старик снова похрустел. Вроде бы свечение тритона стало тускнеть, подергиваться дымом, как будто горела уже не солома, а старая смола…
— Держи его!
Я так и не понял, кто это заорал, но было поздно. С хлопком — довольно громким, но после недавнего грохота вроде как пустяковым – саламандр исчез.
Натворить он, конечно, успел знатно. Угол одной из печей был разворочен, словно в него угодило ядро. Один из стеллажей, ранее уставленный круглозадыми бутылками, сгорел если не дотла, то до нескольких головешек. И бутылки эти не просто разбились – их осколки оплавились по краям, а некоторые вообще стекли в щели между камнями пола и застыли там эдакими лужицами в мороз. Медную лохань будто хватили по краю молотом, и она теперь походила на произведение ужасно пьяного и криворукого гончара.
— Оййй, — только и проговорил старый звездочет и горесно закрыл лицо руками. Я еще разглядел багровый ожог на запястье да кончик бороды, который закурчавился, как это обычно бывает с волосами, слегка облизанными пламенем. Но, понятное дело, не собственная борода и даже не разгром в подвале так опечалили Иоганнуса.
А мой хозяин, кажется, не шибко огорчился. Стоял себе и разглядывал останки стола, каменная столешница которого раскололась, как глиняное блюдо, разглядывал здоровенную бронзовую ступку, сейчас свалившуюся набок, закопченную и поэтому особенно напоминавшую старый фалькон. Медленно нагнулся, подобрал тлеющую головешку, швырнул в зев печи – уж не знаю, зачем, пожара бы она точно не наделала — после всего того, что здесь произошло. А потом он вдруг вздрогнул, как будто его кто-то кольнул, и даже хлопнул себя по ягодице. Посмотрел на ладонь, поднял глаза — и стремительно шагнул за угол второй печки, почти не тронутой всеобщим разорением. Повозился там, повозился – и снова вышел к нам, держа в руке, по-моему, черепок от ступки. А в нем что-то светилось, вроде крупного светляка, только те обычно зеленоватым светят, а этот был то красным, как уголек, то соломенно-желтым – как сталь, когда ее кузнец калит для бритвы или особых резцов – на кость или железо.
— Взгляните-ка, господин учитель, кого это я поймал.
Иоганнус оторвал руки от лица.
Я вскочил на осколок стола и тоже сунул нос в черепок. Там сидело что-то вроде гусеницы или, может быть, рачка – членистое, чуть согнутое тельце… А больше разглядеть сквозь свечение ничего не удавалось.
— Это… это маленький саламандр? — спросил старик, и в его голосе испуг и надежда перемешались, как камни с песком на побережье этого надоедливого острова.
— Не совсем. Саламандр – это тот, что разворотил вам всю лабораторию и удрал. Хотел бы я знать, куда именно. А тут у нас саламандрочка. Можно сказать, что первый опыт у нас с вами удался, и мы-таки размножили огненного духа.
Продолжение следует…
