След перепончатой лапы (часть 15)

76Глава 15

Что меня спасло? Слух? Да вряд ли, я был крепко оглушен взрывом, в ушах звенело и попискивало. Зрение? Тоже нет, не приучен, да и не приспособлен я смотреть вверх (ибо обычно нет там ни добычи, ни врагов), а в тот момент и вовсе по сторонам глазел, дорогу вспоминая. Может, это то чувство, что позволяет ощущать колебания воды от проплывающей мимо рыбы? И я ощутил бедной своей исцарапанной спиной, как двинулся воздух? Или после вторжения в невеликие мои мозги незваной Лиссии стал вдруг ощущать – самым-самым краешком сознания – чужие мысли и воли? Так или иначе, но тело сработало быстрее ума, как оно обычно и бывает. Я прянул в сторону с каменистой тропинки, неуклюже свалился на поросшую жесткой травой обочину, перекатился на спину, вслепую выставляя вверх растопыренные лапы – и с первой атакой он промахнулся, громадные когти царапнули по булыжнику в пяди от моего правого плеча. Жесткие перья свистнули, взметая пыль, сор и мелкие травинки – и он пошел на второй заход, уже не таясь, оглашая окрестности пронзительным боевым «кха!!».

Мне до сих пор не приходилось драться с птицами. Утащить из-под воды утку или даже крупного гуся – случалось. Они, конечно, сопротивляются, но какая ж это драка? Что они могут-то, лапчатые, против подводного охотника?

А тут охотились уже за мной.

Нет, конечно, и в наших краях случается, что ястреб утащит выдренка, а крупный филин может покуситься на взрослую выдру – обычную, дикую. Но мой-то народ почти вдвое крупнее.

А этот… Огромный, в наших краях таких и не водятся, орел. Или орлан. А, может, беркут какой, пес его пернатых предков знает. Он сделал узкий круг, ложась на крыло, и снова пошел вниз, выставляя вперед мощные желтые лапищи с сизыми кривыми крючками.

Прыжок! Нет, не навстречу опасности – снова в сторону. Он ожидал этого, вильнул, подгребая правым крылом и вынужденный чуть поджать лапы для маневра. Я ударил, но мои когти только скользнули по жестким коричневым перьям, не причинив им не малейшего вреда. Разве что он чуть колыхнулся в прочерченном свистом и вихрями воздухе. Ребро крыла рубануло по моему плечу, опрокидывая набок, подставляя мягкое брюхо… Но он уже пронесся мимо и даже вынужден был пару раз оттолкнуться от земли, неуклюже подпрыгивая. Так, значит, извернуться в атаке ты не можешь, бьешь по прямой. Откажись он от броска с воздуха, сойдись со мной на земле, еще неизвестно, чья взяла бы: его клюв против моих клыков, его две когтистые лапы против моих четырех, его перьевая броня против моей мягкой шкурки… Но он снова прянул вверх.

Я не дал ему набраться нового опыта, собрался в боевую пружину и на третьем его заходе прыгнул навстречу – не в лоб, а чуть вбок. Он ждал чего-то такого, но не предполагал, что, отрывая от земли задние лапы, я чуть подмогну себе хвостом – и все мое тело развернет почти параллельно земле. Мы встретились в воздухе, его когти глухо скрежетнули по моим – так люди скрещивают клинки, только звук другой. Острый костяной кончик пропорол мне запястье, но это были мелочи, потому что враг не мог дотянуться до меня клювом, а я клыками уже схватил его за твердую, как доска, кромку крыла, рванул, раздирая перья, кожу и сухожилия, чувствуя соленый, невероятно приятный вкус крови во рту. Мы покатились по камням, крича и пытаясь достать друг друга. Он оттолкнул мои лапы, изворачиваясь, как, кажется, птицы и не могут, я вильнул вбок, крутанулся, на миг подставляя незащищенную спину. Он купился, прянул вперед, норовя всадить широкий кривой клюв мне в позвоночник – и получил концом хвоста по шее. Хвост у меня сильный, а на конце еще и сплюснутый, чисто меч – наследие далеких предков, привезенных из-за большой соленой воды. И хотя режущего лезвия у него нет, таким ударом мне случалось ломать шею зайцам.

У этого хребет оказался крепче, башка только мотнулась, будто тряпичная, но мне хватило этого мига для прыжка. Я кинулся на него, словно на крысу в приснопамятном трюме, и плевать, что он был крупнее меня. Теперь я был охотником, а он – дичью, и, кажется, мы оба это поняли. Он заслонился крылом, как щитом, но я проломился головой сквозь жесткие маховые перья и вонзил клыки в бок, покрытый мягким, чтоб гасить свист ветра, пухом.

Он все же был очень силен. Редкой рыбе удавалось стряхнуть меня, если челюсти смыкались у нее на спине. Этот смог. Да и бочина у него была куда больше, чем у какого-нибудь сазана, мне едва хватило ширины пасти, чтоб ухватить как следует.

Я с отвращением выплюнул кровавый ком, в котором пуха и перьев было больше, чем мяса, и уставился на врага.

— Пошел вон, драная курица!

Нет, я не проорал это – он ведь все равно не понял бы языка фамов. Я это продумал – яростно, зло, как сильный – слабому, как охотник – жертве, как вожак волчьей стаи – последней деревенской шавке. Дикие не понимают речи, но такие вещи чувствуют. Он попятился, подволакивая крыло, недовольно клокоча, роняя перья и кровавые капли.

Мне тоже досталось – исцарапанные лапы, разрез на запястье, неглубокая, но противная рана на левом боку – кажется, все же клювом успел достать, стервец…

Мы еще могли продолжить, и верх, наверное, был бы мой. Но не мне, не ему не хотелось продолжать, и мы оба это понимали.

— Пшел! – гирркнул я на орла, широко разевая окровавленную пасть.

Он отскочил еще на пару шагов, попятился, неуклюже прихрамывая, завертел головой. Небось, высматривал невысокий куст или еще какой насест, где можно было бы отсидеться. Кажется, я здорово попортил ему крыло, и летать он сейчас не сможет. А значит, вскорости явится волк или еще какой-нибудь четвероногий хищник, привлеченный запахом крови, и сочтет подранка законной добычей. Хотя… может, и не явится. Потому что вокруг, кроме крови, явственно воняло гарью, каменной пылью и жженым порохом – продух, по которому я вылез, старательно вытягивал воздух из подвала. Да и выходка духа-сторожа давала себя знать. Может, под защитой этих миазмов пернатая дрянь и пересидит. Вон, уже взобралась на забор, устраивается, перетаптываясь.

Подожди, сволочь клювастая! Если… нет, когда вытащу хозяина, попрошу его, чтоб кровь тебе пустил, как глупым петухам на заднем дворе у старого мага. Так что лучше бы тебе отсюда убраться, коли жить хочешь.

Я повернулся и, на всякий случай оглядываясь, потрусил к лесу.

Вообще для воина моего народа пройти посуху пару десятков лиг – дело привычное. А тут от этого клятого дома до места, где мы оставили коней, было лиги полторы, не больше. Но я туда, казалось, плелся полдня. Измотал меня этот день – спасу нет. Демон на входе, взрыв в подвале, подъем по треклятой каменной кишке, тварь эта пернатая… В теле каждое волоконце ноет, будто его беззубая черепаха пожевала. Да царапины на шкуре от камней и когтей. Да бок разодранный. Да звон в голове и шум в ушах. Да солнце голову печет так, что вот-вот задымлюсь. Да лапы уставшие и израненные, так что не иду, а едва-едва ковыляю, и в пыли остаются темные пятна. Того гляди, какая-нибудь сволочь следом увяжется, унюхает. А еще – страх давит. Да-да, самый обыкновенный, животный. Почему-то напугал меня этот пернатый. Как-то сразу ясно стало, что места здесь совсем чужие, и ждать можно чего угодно. Может, волк из-за того куста выскочит, а может, барс какой-нибудь. Они, говорят, в горах водятся. С волком мне и на родине встречаться не хотелось бы, особенно ежели он не один. А уж с барсом чего делать – ума не приложу. Схарчит меня – и кто тогда хозяину поможет? Я ведь сейчас на этой холмистой луговине виден, небось, как жук на скатерти. Шкурка моя коричневая на этой зелени… Эх, да что там, скорее в лес надо.

Нет, не для здешних мест я создан. Не люблю, когда под ногами сухая пыль да камни горячие, хоть не становись на них — чисто сковорода. Не люблю, когда мех без воды тоскует, когда нос и пасть пересыхают, когда… Ладно, ныть хватит! Пошел!

Нет, это не хозяин. Это я сам себе сказал. И пошел. Побежал даже, стараясь не обращать внимания ни на больные лапы, ни на ноющий бок. Нырнул в подлесок, ветки не потревожив. Под сенью да под тенью – дело другое. И трава под ногами мягкая, и светило не охаживает спину огненными кнутами. И углядеть меня непросто среди приземистых кустов лещины да молодых буков, которые тут на удивление кривые. Да через пол-лиги еще и родничок отыскался – крохотный, едва-едва напиться хватило да лапы ополоснуть. Не выдержал, вывалялся в мокрой земле, спиной по сочной травке прошелся, вонь стирая… Сразу полегчало. Даже раны болеть меньше стали. Аж гирркнуть захотелось на всю округу – победно и радостно. Но сдержался, промолчал. Уж больно мне лесные звуки не нравились. Не могу сказать, чем – и пичуги тут совсем не те, что у нас, я их голосов не знаю. И ветки скрипят иначе. И ветер в кронах другой совсем, с гор спустившийся. А вот чую – не то что-то.

И дочуялся…

На поляне, где мы оставили бравого капитана, он и отыскался. И он, и четыре лошади. Только помочь нам они уже никак не могли. Ибо плохой помощник из того, у кого в башке торчит арбалетный болт. Капитану его всадили аккурат под морион, в затылок, на полпальца ниже стальных полей. Кажется, шел он проверить что-то – может, шум подозрительный услыхал или увидел чего. В одной руке до сих пор пистоля, в другой – палаш. Выманили, небось, да и щелкнули. Грабить не стали, хотя его пистоли – это куча денег.

А потом аккуратно перестреляли лошадей. Те явно бесились, пытались удрать, да привязаны были. Одна даже повод оборвать сумела, только не спасло ее это. Каждая получила пернатый гостинец – и тоже в голову. Одной за ухо прилетело, другой в лоб… Но не в бок, не в шею. Стрелок (или стрелки?) дело свое знал.

Я подполз поближе, прижимаясь к земле, благо, зелени, способной укрыть меня с головой, хватало.

Никого. Ушли стрелки. Иначе вон та птица – крупная, хохлатая, с толстым клювом и синими перьями на крыльях – нипочем бы тут не сидела. Навидался я таких, поднимают крик при приближении человека не хуже наших сорок. А эта, кажется, уже настроилась кониной пообедать. Шугануть бы ее, стервятницу, но лучше уж пусть сидит. Мне спокойнее.

Подползаю еще ближе, вижу, как легкий ветерок колышет оперение на стреле, прервавший земной путь коняги, что мы столько дней делили с хозяином.  Вижу и сумки переметные на месте, и даже плетеный ящик у задней луки, только сбился набок, когда лошадь упала.

Кровь на ярко-зеленых папоротниках едва начала сворачиваться, и на ее тяжелый металлический запах уже слетались мухи.

Следопыт из меня неважный. Но нельзя сказать, что совсем уж никакой. Обходя кровавую поляну по широкой дуге, я вскоре нашел место, откуда стреляли. Шагов с сорока, пожалуй. Это если до ближайшей лошади. До капитана полсотни наберется. В человека с такого расстояния попасть – не фокус, хоть из арбалета, хоть из мушкета. Но вот так аккуратно затылок прострелить – дело другое. Даже если уложить арбалет на подставку, как неведомый стрелок и сделал – вон, кору чуть ободрал с почти горизонтальной ветки толстого клена. А траву почти не примял. Словно босиком ходил или в очень мягких сапогах. Сухо здесь, следы плохо видны. Можно было бы след попытаться взять, хоть я и не собака. Да только к чему? Мне теперь не мстить, мне думать надо, что делать дальше.

Ведь лошадок-то было пять. Пять, а не четыре. Среди покойников нет только кобылки фройлянн фан Клайес. Равно как и ее черно-белой четверорукой подружки. И о чем нам это говорит? Что убийцы как-то связаны с девицей? Или просто лошадка сбежать успела? Может, ее обезьяна предупредила?

Вопросы, вопросы… Пойду дальше вокруг поляны, следов поищу.

Ага. Вот на это и выманили капитана. Просто и незатейливо, как дубина. Кто-то зашвырнул в куст легкую кошку на бечевке, а то и на леске рыболовной, и принялся дергать. Аж ветку сломал, беловато-зеленая влажная трещина еще не успела заветреться. Сюда и шел капитан – воевать. А нашел погибель. Значит, нападавших было минимум двое.

Или больше? Тут вон кто-то явно подлесок ломал. И хитро как-то ломал, сверху вниз. Я приподнялся на задние лапы, пытаясь рассмотреть несчастный кустик. Росточка мне не хватало, но кое-что понять можно было. Этот кто-то не просто вниз тянул – верхних веток в кроне сломано больше, чем нижних. А эта… эта не сломана, эта срублена. И, кажется, я знаю, чем.

Болт отыскался в стволе клена шагов за тридцать. Высоконько торчал, выше роста человеческого. Не достать, да и не рассмотреть толком, только и видно, что белый-белый расщеп, сочащийся прозрачным соком, да темный хвостовик с оперением из куска тонкой кожи. И кого это, попробую угадать, пытались подстрелить в кроне высоконького куста? И кто был таким прытким, что даже мастак стрельбы из арбалета – а это был явно мастак, без дураков – дал промах?

Можно, конечно, предположить, что стрелку срочно понадобилось поохотиться на местных белок. Или что в разгар избиения лошадей вдруг появилась бесстрашная лесная кошка и кинулась на убийц, так что им пришлось отстреливаться. Но я ставлю на Крайхи. Уж больно все одно к одному. Она ни разу не фамилиар, но и не простой зверь. Словно… словно Лиссия очень хотела фамилиара и попыталась сотворить его из диковинной заморской твари. Получилось ни то ни се … Впрочем, откуда мне знать, насколько умны были мои далекие предки? Лет эдак, страшно вымолвить, тысячу назад?

— Грррк!

Я поднял морду, стараясь хоть что-то разглядеть в высоких кронах. И ничего – только медленно раскачивающиеся ветки, облака над ними и солнце, бьющее сквозь прорехи в светло-зеленой листве. Смотрел, смотрел, пока не заслезились глаза и не закружилась голова.

— Гррк!

Если кто-то передразнивает клич выдры, то очень неудачно. Вот как надо:

— Гиррркк!!

Гиррканье вышло злым и раздраженным. Ну, а как иначе? Рядом с пятью трупами (четыре лошадиных, один человеческий), с оставшимся за спиной хозяином, который ждет помощи, в чужом и враждебном лесу мне и вовсе выть хотелось. Да-да, мы и выть можем — когда нам совсем плохо. А еще – пищать, чирикать, реветь и рычать. Подумав, я выдал трель, похожую на птичью – ею обычно мать приветствует щенков.

Сверху послышалось что-то более-менее похожее, только повизгливее. А потом из-за ствола таки выглянула черно-белая морда.

— Привет, — сказал я.

В ответ мне помахали ладошкой.

— Слазь, — сказал я.

Ни фига она не поняла. Я несколько раз мотнул головой сверху вниз, носом указывая на землю. Вот же ж… Люди, когда не могут понять друг друга, пользуются жестами. Но у них для этого подходящие руки – длинные, выразительные, с большими пальцами. А как, скажите на милость, жестами могут объясняться выдра с обезьяной?! Но ведь придется. Выхода другого нет. Я мотнул головой еще раз и отскочил в сторону и назад. Потом еще, давая понять, что ухожу и зову ее следовать за мною.

Обезьяна перемахнула на соседнее дерево.

Я снова отпрыгнул.

Она снова перемахнула, на этот раз чуть ниже, а потом опять взлетела по стволу, явно давая понять, что спускаться не намерена. Ну и ладно, в конце концов. Как мне спокойнее в воде, так ей – среди ветвей. Глядишь, сверху и увидит что. Ведь не только мое племя, но и люди редко смотрят вверх.

***

Зря я переживал, что мы друг друга не поймем. Есть у людей такое замечательное слово – «обезьянничать». Не зря они его придумали.

Крайхи таки спустилась на землю через десяток шагов. Вот честное слово, если выберемся отсюда живыми, надо предложить хозяину ее на улицах показывать. Куда доходнее выйдет, чем эдак по лесам шляться и головы под стрелы подставлять. Такой талант артиста пропадает!

Ни говоря ни слова, она подробно объяснила мне, что здесь произошло. Вот кто бы мог подумать, что эта худющая, длиннорукая-длинноногая, навроде паука животина сумеет показать нашего капитана (легкого ему пути), у которого и ноги-то были коротковаты, и брюшко уже виднелось. А вот как встала да прошлась – я его словно вживе увидал. Даже не стоило ей на голову лопух пристраивать, и так понятно.

Ну а дальше целое представление разыгралось.

В общем, то, что я по следам понял, подтвердилось. Сидел себе капитан, бдительно пялился в кусты. А четверорукая моя собеседница (хотя какая тут беседа, без слов-то?) сидела на дереве по давней своей привычке. Это ее и спасло. Она первая заметила в лесу что-то неладное, попыталась привлечь внимание капитана, да то ли не успела, то ли он ее не понял – и получил болт. Обезьяна, если не врет, кинулась спасать лошадей. Наверное, только одну, хозяйскую – что ей до наших? В общем, успела сорвать повод кобылки с привязи, и та ускакала в лес. А за Крайхи устроили охоту, да не попали, потому что она очень быстро умеет скакать с дерева на дерево – обезьяна показала, как (хвастунья) – и поэтому стрелы все время пролетали мимо.

— Сколько их было?

Да, это я попытался спросить. Тыкал лапой в направлении того дерева, откуда стрелял арбалетчик, пытался загибать когти на лапе, рисовать палочки на земле… Ни рожна она не поняла. Разве что показала, что эти, кто стрелял – она подняла с земли сук и уперла в плечо навроде приклада, так что получилось, скорее, ружье, — ушли. Далеко в лес, она за ними прошла по деревьям, но вернулась. Дура, между прочим – а ну как они крюк бы сделали да к дому подобрались? И подкараулили бы нас всех у выхода?

Так, а кто сказал, что они этого не сделали? Будем возвращаться, надо подходы разведать. А еще надо этой верхолазке втолковать, что произошло. И что хозяйка ее в беде.

Уфф, думаю, толком ничего она не поняла, как я ни старался. Лошади паслись заседланными, но кое-какие сумки с них все же поснимали. Я сунул нос в ту, что, судя по запаху, принадлежала Лиссии, нашел там какую-то тряпку, нацепил себе на голову под протестующий обезьяний визг, стал показывать, что хозяйка ее в подземелье. В яме. Даже нору неглубокую стал копать, залез туда до половины… Полагаю, что сперва моя подружка по несчастью решила, что ее хозяйка померла и в могиле лежит, потом — что принялась копать себе землянку и та обрушилась…

Время-то, время идет. Наши в подвале сидят без воды, без еды… А я тут пытаюсь объясниться с вроде и умной, а вроде тупой как деревяшка обезьяной, не понимая даже толком, есть ли смысл ей хоть что-то растолковывать? Ну, вот стал бы я так же распинаться, скажем, перед охотничьей собакой? Они ведь вроде тоже смышленые…

Ладно, опустим ненужные подробности. Все равно не сумею рассказать, как я ее до проклятого дома довел. Не смогу – потому что сам не знаю. То она вроде бы все понимала, то начинала вести себя хуже тупой овцы. То спокойно шла параллельным курсом – я по земле, она по деревьям – то уносилась в сторону или замирала, приклеившись к стволу и обхватив его руками и ногами, как ребенок мамку. Но дошли. Излазили на дальних подступах все опушки ближайшего леска, все кусты и ложбинки – никого. Может, откуда-то из дальних камней за домом и следили, но я, в конце концов, не ястреб, из поднебесья оглядеть всю эту равнину не смогу.

Пришлось рискнуть и идти внутрь.

Самое интересное, что ничего особенного в верхних помещениях за время моего отсутствия не изменилось. Те же пустые комнаты и чуть-чуть мебели, тот же гулкий коридор… Да, я снова их все оббегал – а вдруг бы засада таилась не снаружи дома, а внутри? Но никого, к счастью, там не было.

Только в той лыборатории, где печки стояли, чувствовалось: что-то случилось. И пыль еще не вся улеглась, и горько-кислый запах сгоревшего зелья не выветрился. Крайхи скорчила гримаску, от чего ее и так не слишком-то приятная рожа и вовсе стала похожа на мокрый кожаный мешок, набитый лягушками.

А вот дальше началось самое сложное. Мы добрались-таки до завала, и нужно было как-то дать понять нашим, что мы тут. А как?

Сам завал отсюда выглядел не так уж страшно. Вроде бы основной камень просыпался ниже, а тут осталось переплетение балок, из которых когтями торчали то кованые граненые скобы, то свежие расщепы. Но вот велик ли завал? Я понятия не имел, какой длины была ведущая вниз лестница. Два шага? Пять? Пятнадцать? Здесь, наверху, можно было рассмотреть ее начало – пару ступеней и даже нишу в стене, где стояли фонари. Там, снизу, тоже парочка ступеней наличествовала. Под одной из них хозяин и нашел раздавленную скляницу, где огневичка сидела. Лестница была прямой – иначе, полетев кубарем, мы все никак не попали бы в сам подвал, уперлись бы в поворот. Дальше. Если это и впрямь подвал, а не, скажем, примыкающая пещера, то он должен быть под домом, а не сбоку от него. А на пещеру он не похож – стены ровные, кирпичом выложенные… Нет, не должна быть слишком длинной лестница. Надо бы до хозяина докричаться.

— Гирк! Гиррк!! ГИРРКК!! Виуиуиуи!!! – я визжал, как мог, но, кажется, без всякого успеха. Пес их знает, колдунцов здешних, может, у них камни использованы какие-то особые, что звуки гасят. И не только звуки. Не может меня хозяин ни услышать, ни ощутить. Что?

Крайхи осторожно дернула меня за заднюю лапу. Ну, спасибо, не за хвост, а то живо огребла бы.

— Чего тебе, бесхвостая?

Она недвусмысленно зажала себе уши. Что, не нравится, как я ору? Я ткнул лапой вниз.

— Дура, там хозяйка твоя, понимаешь?

Она кивнула, уж не знаю, чему, а потом зажала уши уже мне. Нет, не зажала, кто б ей дал, а прикрыла своими черными ладошками. Ладно, будем считать, что я тебя понял.

Я отошел подальше и присел в углу, демонстративно приблизив лапы к ушам. Толку в этом немного, не так мои ступни устроены, даром что с перепонками. Но вот прикрывать ушные отверстия мы умеем – а как иначе нырять? Я прикрыл.

И все равно чуть не подпрыгнул на месте. Крик, кажется, наполнил всю небольшую тайную комнатушку с укрытым за фальшивой стеной скарбом, вывалился в лыбораторию и заметался под тамошними сводами, норовя выдавить их вверх, поднять, как пар — крышку над вскипевшим горшком.

— Уауауауаа-йа-йа-йау!!!

Еще немного, и я бы лопнул. Или оглох бы до конца дней.

Черная мордашка повернулась в мою сторону – и вдруг подмигнула и осклабилась. С эдаким, знаете, выражением «ага, не ожидал!». Я, покачиваясь, подошел поближе к завалу. И сквозь звон в так и не открытых ушах услышал – там, внутри, где-то за глазами: «Мидж, ты тут?»

***

Мы сидели у костра и жарили конину. Усталые, как крестьяне после пахоты. Злые, как голодная собака зимней ночью. И печальные, как кладбищенский ветер.

Почему конину? Да потому, что пока мы с Крайхи и Литтой (так звали кобылку Лиссии) спасали людей из подвала, какая-то сволочь наведалась к месту боя и дочиста обобрала трупы. Ну, «дочиста» — это я, пожалуй, хватил. Седла с мертвых лошадей никто не снимал. А вот в переметных сумах покопались основательно, выгребли и запасы еды, и деньги, что там еще оставались, и порох… С покойного капитана сняли не только его многочисленные пистоли, но и знаменитый морион. Так что бравого вояку пришлось хоронить с непокрытой головой.

Я так и не смог понять, явились ли к покойникам в наше отсутствие те же душегубы или кто-то из местных пейзан. Эти ковырятели земли порой не хуже стервятников чуют поживу – на полях сражений, например, появляются еще до того, как закончат звенеть последние мечи, и раздевают догола не только мертвых, но и раненых, не делая разницы между своими и чужими. Тут, правда, места безлюдные, но кто-то же должен был жителям проклятого дома возить харчи и все такое прочее. Небось, живет в лесной избушке какой-нибудь егерь, прекрасно знающий, что у него под боком происходит. Ну, или догадывающийся. Только ловить его по здешним лесам – занятие пустое. Он-то тут дома, заберется в какую-нибудь пещерку или дупло, и хвоста щучьего мы его найдем.

Как мы людей вытащили и при чем тут кобылка? Ну, это хозяин придумал – после того, как я ему подробно обсказал, что там в лесу увидеть довелось после того, как они внизу известие переварили, поняв, что всех помощников снаружи остались я да обезьяна. Пришлось ведь с ним в связку входить, да не простую – дабы он моими глазами мог увидеть, что собой завал представляет сверху. А сквозь землю и камень делать это было ой как непросто. У самого завала еще ничего, а стоило отойти на пару шагов, чтоб мастер мог осмотреться – и все, ниточка рвется. Да-да, ощущение в голове именно такое, будто что-то там лопается, как перетянутая леса, крученая из доброго конского волоса, когда дернет ее особо раскормленный сомяра. Раз рвется. Два рвется. А на третий раз уже в черепушке такой звон стоит, что я и объяснить не могу. Одно желание – оставьте меня в покое, дайте помереть. Ан нельзя – хозяин помирать не велит.

Но, в общем, осмотрел он, что почем. Надо, говорит, балки одну за одной вытаскивать. Ага, вот только как? Меня, положим, предки силой не обидели – и догнать супостата могу, и с ног сбить, коль понадобится. Да только не та это сила. Пахать, например, на мне нельзя. И ездить нельзя – кто слыхал про ездовую выдру? Для хозяина я, конечно, готов был бы и пахать, и ездить (лодку как-то пришлось за собой тянуть). Но вот как брус этот проклятущий ухватить? Ни лапы мои, ни зубы к тому не приспособлены. А с обезьяны толку много ли? Худая, как кузнечик. Я ей сумел втолковать, чего от нас хотят (и, между прочим, до сих пор горжусь, что сумел). Она честно схватилась за деревяшку, дернула… Ну, это все равно, как если бы я сарай сдвинуть пытался, упершись в него плечом.

Тут-то хозяин и предложил – мол, лошадка-то одна осталась, пусть она вам и помогает.

Ох и намучились мы, ох и намаялись! Эту мысль надо было втолковать Крайхи – раз. Она должна была найти в лесу кобылку да сюда, под крышу ее привести – два (а лошадь упрямилась, не хотела идти в дом, где пахло сгоревшим порохом и огненным духом). Да еще веревку пришлось искать, чтоб бревна чертовы обвязывать. У нас с собой ее не было, а вот там, в подвале, отыскалась. И что с этим делать будешь? Я уж опасался, что придется мне снова в продух нырять, а потом оттуда лезть, волоча веревку за собой и рискуя из-за нее застрять намертво в каменной трубе. Да обошлось, кто-то там у них, внизу, придумал решение попроще. С нервно прядающей ушами лошадки мы с Крайхи сняли несколько ремешков (и я, чего греха таить, завидовал ее ловким пальцам) – все эти недоуздки, подпруги и путлища, никак не могу запомнить, что как называется. Связали в один длинный ремень, к концу его прикрепили стремя в качестве груза – и закинули в продух. Благо, он шел вниз достаточно круто. Хотя пришлось подергать за наш хвост, чтоб железяка на другом конце не цеплялась за каменные выступы. Потом к стремени привязали трофейную веревку – толстую, черно-белую, волосяную, жесткую и колючую — и мы всю эту гирлянду вытянули наружу. Только не думайте, что план я сумел пересказать нашей четверорукой подруге – это, пожалуй, было выше моих невеликих сил. Нет, все что я мог – это подвести ее к дыре, которой заканчивался продух. А снизу Лиссия принялась ей втолковывать, что да как делать. Повторяла, как ребенку малому: «Ты меня поняла, Крайхи? Ты слышишь, Крахочка?». Вроде и слышала, и понимала. Далеко этой тварюшке до настоящего фамилиара, пусть она и умнее обычной животины. Обезьяны, даже дикие, говорят, вообще умные. Но я бы с первого раза все понял, и не надо бы было по три раза повторять, глотку надрывать. Мало того – эта глупышка сначала испугалась даже, когда с ней стенка хозяйкиным голосом заговорила.

А уж как мы потом вдвоем кобылу обхаживали… Да как к ней веревку привязывали. Да как все втроем тянули, когда оказалось, что не хватает у лошади сил, а копыта скользят по доскам пола… Да как после того, как вытащили пару первых обломков, вниз посыпались камни, и люди в подвале испугались, что их совсем завалит… Ладно, растащили завал – и ладно. Не весь, конечно. Пробили дыру, из которой хозяин и Лиссия выбрались без особого труда (перепачкались только да одежду подрали), а их преподобие едва не застрял, пришлось Йоргу его вниз сдергивать…

Но в итоге все выбрались на свет (уже закатный) – и тут оказалось, что остались мы не только без средств передвижения, но и без припасов, и без денег, и почти без оружия (пороховой-то запас ушел). Одни посреди чужого леса…

Ночевать можно было, наверное, и в доме. Но нас там бы, если что, и закрыли, как в мышеловке. Потому решили коротать ночь среди леса. И готовить конину – жарить и коптить. Благо, ее хватало. А костер – что костер? После всего того грохота, что мы учинили, только глухой покойник не догадался бы, что в лесу кто-то есть. Ну да, жгли его в яме от выворотня, на всякий случай – Йорг настоял. Но это так, для очистки совести…

— А знаете, — вдруг ни с того ни сего заговорил Гюнтер, — кто стоит за всеми нашими несчастьями?

— Кто? — тут же вскинулся Йорг. Ну да, ему разводить кисели некогда, он – воин. Есть сведения о том, кто виноват, — надо их добыть.

— Это старый шарасинский маг. Альбаради.

Мы с хозяином переглянулись.

***

Хвоста щучьего мы бы выбрались тогда с острова, где нас приютил звездочет Иоганнус. После великой битвы у сарая еще немало оставалось умеющих и желающих выпустить нам кишки. Даже те, кого мы пугнули огненной кутерьмой и серным дымом, могли вернуться. А ведь еще оставался экипаж бригантины… Боевой маг, в одиночку побивающий целые армии – это из легенд. А хозяин тогда и магом-то в полном смысле слова не был. Так, мажонком. Хотя голова у него и тогда варила ой-ой-ой как. «Ничего еще не кончилось», сказал он мне тогда. Ни огненных духов, ни огненного зелья у нас не оставалось.

И тут с моря ударила пушка. Говорят, опытный артиллерист по голосу отличает каждое орудие своей батареи. Мне до этого далеко, но все же умишка хватило понять, что бьет не та серпента, что давеча сорвала кусок кровли с бедной обселватории. У той звук был вроде как хриплый, кашляющий. А у этой – басовитый: «гу-ух». И били явно не по нам. А затем – гах-гах-гах-гах-гах – нестройным залпом заговорили мушкеты. Опять-таки где-то вдалеке, за холмами, там, где в бухте села на мель чужая бригантина.

Чуть поближе отозвались выстрелы – похоже, завязывалась перестрелка. Мы с хозяином сперва схоронились в камнях, а потом – ну не сидеть же там, не зная, чего дожидаемся, — сторожко, хоронясь за валунами, двинулись к берегу. Я еще помню, как, превозмогая себя, мастер двумя пальцами из ножен на поясе седого капрала — того самого, в глазницу которого вонзился шомпол — вытащил тесак. Правильно, не идти же совсем безоружным.

В бухте стоял корабль. То есть, их там было два, но бригантина не стояла – она полулежала на песке, и палуба наклонно уходила в воду. А ее держал на прицеле другой пришелец, покачиваясь на якоре. С него уже успели спустить пару шлюпок, те благополучно пристали к берегу, и высадившиеся оттуда солдаты в красно-синем взяли в кольцо серомундирников. Еще одна группка серых, поменьше, сидела прямо на песке. И я даже рассмотрел, что лица у них закопчены и обожжены. Небось те, кого мы попотчевали у сарая, вернулись к своим – и наткнулись на десант красно-синих. Но кто таковы эти двуцветные, с добром или с худом они-то явились на островок, до того столь мирный и безлюдный?

— Идем, — сказал вдруг хозяин, поднимаясь во весь рост из-за валуна. — Там капитан Милль. Идем, а то его люди нас, чего доброго, пристрелят, не разобравшись.

Голосок-то у него дрожит. У меня на спине ворсинки шевелятся. Нет, не только от страха. Чую, что приготовил мастер заклинаньице. Сил-то у него, почитай, и не осталось почти совсем после всей этой свистопляски и возни с духами – ни обычных человеческих сил, ни магических. Так что и заклинаньице выйдет слабеньким. Вспышка какая или, скажем, резь в брюхе у ближайшего солдафона. И все.

Трое сине-красных разом повернулись в нашу сторону, наставили… Нет, не мушкеты это были, как мне сначала показалось издали. Что-то такое длиннодревковое. То ли протазаны, то ли глефы. Странное, надо заметить, вооружение для моряков. Его ж обычно пехота против конницы использует, а какая конница в море, скажите на милость? Видать, погрузили на корабль пехтуру и отправили… Куда? Да в погоню за бригантиной, надо полагать. Как-то прознали, куда пойдет? Следов-то на воде нет…

— Эй, парень, тебе чего тут? – спросил один из глефоносцев, пожилой кряжистый брюнет лет сорока. Кажется, он никак не мог решить, кто перед ним – то ли один из врагов, и тогда его нужно то ли рубить, то ли хватать, то ли житель острова, мальчишка, прибежавший сдуру посмотреть на сражение.

— И ножичек-то положи от греха, не по руке он тебе, — тут же добавил другой, потоньше в кости и помоложе.

Подчиняться хозяин и не подумал. Резво крутанул тесак пару раз, так что воздух загудел (зря он это – еще пырнут сгоряча, вон как напряглась троица). А потом сказал:

— Отведите-ка меня, молодцы, к вашему капитану.

— Капитану? — переспросил третий, здоровенный парняга лет двадцати с небольшим, по-моему, туповатый. Даже вон рот приоткрыл. Вообще, кажется, в этой троице главного не имелось. И сбитой командой они не были. Вон как переглядываются.

— Ну да, вон к тому, в кирасе. Мы с ним знакомы.

— Дык он не капитан вроде. Он…

— Да вы ведите, ведите, — сказал хозяин как можно более высокомерным и непререкаемым голосом. — А там уж без вас разберутся.

Неизвестно, чем бы дело кончилось, но Мюлль, видать, сам обратил внимание на происходящее. Поднес руку козырьком к полям мориона, вгляделся – и заторопился к нам, отмахивая на ходу левой.

— Вы ли это, мой юный друг? — закричал он, еще подходя. Ясное дело, чтоб у дуроломов-солдат никакой неясности не осталось. — А где мастер Иоганнус?

— Я, капитан…

—  Полковник, — многозначительно перебил Мюлль. — Полковник цу Мюгельштолль, если вы запамятовали.

— Виноват, господин полковник, — тут же подхватил мастер. — Тут, извольте видеть, такая катавасия творилась. Я весьма рад, что вы успели вовремя.

— Да уж вижу, — лже-Мюлль (а, может, он и Мюгельштолль такой же, как и Мюлль) оглянулся на бригантину. Потом перевел взгляд на группку уцелевших после пляски у сарая. — Вижу, что вам тоже довелось повоевать. Так все же, что с мастером Иоганнусом?

— Надеюсь, он в добром здравии, если только треволнения последних часов не оказали на него удручающего воздействия. Но во время нашей последней встречи, а она состоялась нынче в полдень, он чувствовал себя неплохо.

— Тогда ведите меня к нему. Эй, олухи, — это уже относилось к солдатам, — этих всех вяжите, но грузить пока не надо. Цу Флайден!

— Я, полковник! — как черт из табакерки, выскочил молодой совсем офицерик, белобрысый и румяный, прям-таки мамкина радость, а не солдат. Вон только щека правая в копоти. Небось, чуть больше, чем надо, на полку зелья сыпанул, оно при выстреле и оказало себя.

— Остаетесь за меня. Позаботьтесь, чтоб перевязали раненых. И не только наших, мне на борту только гнилой горячки не хватало. Разбивайте лагерь, да не на самом берегу, а в камнях, куда прилив не доходит. Ужин и все прочее. Думаю, мы тут малость задержимся.

И уже нам:

— Пойдемте.

Интересно, множественное число ко мне относилось?

***

— Мастер Иоганнус? Наслышан, наслышан о вашем вызывающем всяческое уважение умении.

— Вы слишком добры к скромному звездознатцу, ваше сияние…

Старик поклонился низко настолько, насколько позволяла его больная спина. Бородка поленцем уперлась в грудь, а «сияние» получило возможность убедиться, что бархатный берет Кеплера знавал лучшие времена.

Впрочем, мне было не до беретов, равно как и мастеру. Будь у него шерсть, как у меня, уже б стояла дыбом по всему хребту. Слишком красноречива была эмалевая цепь на груди у «его сияния» — вся так и переливалась синим, красным и золотым, а уж толщиной была такой, что, наверное, выдержала бы и бригантину. Хотя нет, вряд ли: золото — металл дурной, мягкий да гибкий. И что люди в нем находят? И тем же золотом по рытому бархату весьма объемистого, под стать чреву, камзола гостя — темно-красного, вроде дорогого вина – было вышито дерево с широкими угловатыми, вроде крышки ящика, листочками. Так что и представления не нужно было. Но оно воспоследовало.

— Иоганнус, представьте мне вашего юного спутника. Наш общий друг полковник Мюгельштолль утверждает, что этот молодой человек немало вам помог в одержании негодяев, посмевших покуситься на ваш остров.

Слово «ваш» он особо выделил голосом.

— Сие, ваше сияние, мой ученик. Я зову его Ёкки – так он назвал сам себя, когда мне его послала великая водяная прорва. Или, если охота так сказывать, судьба. Но, должен замечать, он весьма искусен во многих ремеслах. А уж в победении негодных воителей, посетивших остров, его заслугов куда поболее, чем моих. Ёкки, имею честь представлять его сияние граф Хенрихе де Контьи.

И последние надежды, если они и были, лопнули с тихим звоном, как те бутылочки тонкого стекла из лыбораториума.

Хозяин, стараясь не измениться в лице (а оно, надо заметить, побледнело, ровно на морозе) поклонился на некий смешанный лад. Вроде и по-благородному, а вроде и по-мужицки. Интересно, а вообще его можно сейчас узнать? Скажем, по описанию тех, кто был на «Морской красавице»? Мы тут уже несколько месяцев. На свежем морском воздухе да на рыбе (а я всегда говорил, что она – полезная) он и подрос, и в плечах раздался. Вон даже под носом что-то запушистилось. Волосы от солнца да от соли посветлели, стали чуть отдавать в рыжину. Одежонку, опять же, ему справил местный портной – большой искусник, как для такого захолустья. Штаны самые простые, из домотканой холстины, зато рубаха с хитрой вышивкой по горлу да по пройме, добрая кожаная жилетка с карманом под ножны, шапка рыбьей кожи с назатыльником, чтоб в дождь вода за шиворот не лилась… Так глянешь – и не пойми кто получается. Может, купеческий сын. А может, дворянский из местных, победнее…

Де Контьи оглядел его внимательно, но без малейшей враждебности. Скорее, с дружелюбным интересом. И меня стало понемногу отпускать. В самом деле, ну откуда бы ему догадаться, что этот мальчишка — тот самый, что полгода назад учинил обиду его собственному сынку. Да мало ли вьюношей живет по побережью большого северного моря?

А я? Может, вьюношей и много, но у скольких из них имеется в питомцах выдра? Десяток наберется? Может, пяток?

Разговор их я подслушивал и подсматривал, сидя у крыльца, поэтому срочно задом-задом забрался под него.

Иоганнус полностью историю наших взаимоотношений с графским щенком не знал, но понял по обмолвкам, что с виконтом Александером у хозяина вышло-таки что-то нехорошее. Глядишь, хватит ума поменьше болтать.

Но ведь меня тут видели и слуги, и деревенские… Да и Мюлль этот, выслуживший себе новую фамилию и полковничьи эполеты, тоже видал… Ох, нам бы когти отсюда рвать, да поскорее. Шлюпку, что ли, угнать? Надо бы с хозяином обговорить эти дела, да как? Мы не в связке (еще бы, после недавнего боя и так у обоих головы раскалываются), щелкать сейчас – лишнее внимание привлекать. Ну как кто-то из мордоворотов, сопровождающих графа больше для шику чем для охраны, заинтересуется – а что это там за звуки из-под крыльца?

И ведь просто спрятаться, забиться поглубже, пока тут все эти высокородные и вооруженные отираются, — не выход. Вдруг как хозяина обидят, и его нужно будет срочно выручать? Придется, как крысе, по углам да по щелям хорониться, чтоб я всех видел, а меня – никто. Только ведь в этом чертовом замке таких мест немного. Коридоры пустые, гулкие, комнаты тоже мебелью небогаты. Под столом, например, не особо спрячешься, если на нем нет скатерти до полу. А скатертей тут почти и не держат, те, что есть – куцые, как заячьи хвосты.

— Полковник докладывал мне, что осмотрел место недавнего побоища у остатков сарая, — де Контьи держался явно на правах хозяина, голос барственный, с бархатинкой, раскатистый. — По его словам, все указывает на то, что вы, почтенный Иоганнус, сумели выполнить то нелегкое поручение, что было передано вам некоторое время назад. Это так?

— Господин полковник слишком добер к моим скромным персонам. Да, мы существенно прошли по пути к овладению… э-э-э… сущностями огневиц. Я не могу сказать, что достигнут полнейший успех, это было слишком полно самонадежды. Но должен заметить, что мой ученик оказал в этом деле неоценяемую помощь, вопреки юным годам и…

— Прекрасно, — перебил граф, нимало не опечалившись тем, что это невежливо. — Можете ли продемонстрировать результаты?

— Сожалею, ваше сияние, но почти все наши зрительные достижения были утеряны во время боя с пиратами.

— Пиратами? — наверняка графские брови поползли вверх, под роскошную шляпу с огромным пером чужеземной птицы. Она, видать, была с лошадь размеров, если такие метелки отращивала. Впрочем, может, и не полезли эти брови никуда – мне-то не видно.

— Простите, ваше сияние, но как еще назвать людей, не подчиняющихся королю, с оружием выходящих на чужой остров попре воле хозяина оного и даже учиняющих обстреливание из серпентин и шлангов мирного поселения?

— А ведь вы правы, почтенный мастер! Клянусь фамильным гербом, не зря весь мир говорит о вашей учености и быстром уме. Именно пираты! Такое обвинение мы и предъявим моему дражайшему родственничку, чье судно было задержано в водах вашего острова, милейший Иоганнус. Поверьте, ваше содействие этому задержанию не останется без награды. Да, но так что там с огневицами?

— Мы их использовали в качестве оружия супротив пиратов.

— Это я понял, — сказал де Контьи несколько раздраженно. — Сам факт того, что их можно так применять, радует. Но вот то, что теперь их нет…

— У нас не было другого выхода, — смиренно заметил старик.

— Безусловно, я вас не виню. Более того, во избежание таких прискорбных событий в дальнейшем на острове нужен будет небольшой гарнизон. Я доложу его величеству, уверен, он не будет возражать. Но все же – сможете ли вы мне продемонстрировать наработки?

— Боюсь, теперь для этого понадобится время.

— Сколько?

— Не менее седьмицы. И то, если отыщутся необходимые ингредиенты. Мы ведь немало их извели…

— Неделю я вполне могу подождать, почтенный. Теперь, когда мой зловредный родственничек – как вы его бишь называли? Шварцшланг? Очень метко, хочу заметить, очень, — так вот, он теперь изловлен, спешить особо некуда. Так что я вполне смогу быть вашим гостем означенную неделю.

— Это великая честь. Но мой скромный обитель…

— Не волнуйтесь, мне доводилось бывать и в более стесненных условиях, а замок, оставшийся вам в попечение, все же довольно велик, пусть и не роскошен. Припасы мы привезли с собой, так что ваш повар может не переживать. Список этих ваших… игриентов… — составите. Я отряжу корабль, он обернется дня за три. А за это время мы найдем способ использовать вашу светлую голову и ваш опыт еще по одному поводу.

***

— Эй, Оттер, ты где есть сидишь?

Я «есть сидел» под брюхом здоровенного шкафа в той самой комнате, где Иоганнус с хозяином некогда забавлялись со сверкающими шариками, изображавшими небесные светила. Ножки у почтенного предмета мебели были небольшими, да к тому же кривыми – казалось, он присел под тяжестью наставленной в него посуды, которой, при том, никто никогда не пользовался. Присел – и прижал меня к неровному каменному полу, шершавому, холодному, да еще и грязному: неряхи-служанки не торопились выгребать сор из-под шкафова днища. Чтоб влезть туда, мне пришлось улечься на пузо — и все равно еле-еле протиснулся. Потому выбираться по первому требованию, да еще не собственного мастера, а Иоганнуса, не спешил.

— Ёкки, я же видал твой башмак за этим не самым чистовым занавеском. Хватит дышать пылью, ребята, это вредит духоводным трубам тела.

Может, хозяин и впрямь не лучшим образом спрятался. Но хвост щучий, не было больше укромных мест в этой здоровенной пустоватой комнате. А своими соображениями я с ним успел поделиться, поэтому он тоже решил на всякий случай пореже попадаться на глаза графу, чтоб того раки сожрали вместе с его трехцветной цепочкой. Да хоть бы и со всем графством сразу, начиная со щенка Александера.

— Знаешь, Ёкки, когда я еще бывал студиозусом, у нас была поговорилка: если ты дубовый голова, то тебе удача. Я не знаю, кто тут из нас троих имеет голову из дуба, — я, ты или твой зверенок, но удача точно пришла. Его сияние убыл.

— Куда? — судя по звукам, мастер таки выглянул из-за портьеры. Не утерпел. Да и что толку там сидеть, если тебя уже обнаружили.

— Как ты можешь угадать, мне он не давает отчета в своих действиях. Но сел на свой корабль, погрузил на него заплененного троюродового брата и еще кучу пленных, взял у меня список ингредиентов (не скрою, я туда вписал много чего нужного для дальнейшей работы, не только для наших с тобой огненных потех) и отбыл. Оставил солдатистов для охраны, как и обещал, и даже сколько не знаю людей с бригантины. Они ее пытаются общими руками снять с мели. Но не идет. Ты смогешь им помогать?

Мастер не ответил. Но то ли жест какой-то сделал, то ли рожу скорчил… В общем, знак подал. Потому что старик заговорил уже другим голосом:

— Послушивай меня, мальчик. Ты многоразно лучше меня разбираешься в высоком искусстве. Но не в людях. А это тоже надо уметь. Учись. Я давно вычислял, что у тебя какие-то побитые кувшины с де Контьи и его фамилией. С сыном, наверное? Но, то не есть мое дело. Зато я могу тебе клясться, что не испытываю к его сиянию никаких привязанных чувств. А ты уже дважды спас мою старую голову. Один раз – когда помог исполнять поручение этого полковника Мюлля, а на самом деле – то ли графа, то ли нового величества, не мое дело. Если бы мы с тобой этого не осилили, возможно, оба уже украшали бы ворота. Или сидели бы в железных башмаках в трюме. Ибо я видал радость в глазах графа, когда тот узнал, что задача решена. Радость была большая. Значит, и гнев был бы велик, если б все вышло изнанкой. А второй раз – когда пришли пираты Шварцшланга. Уж этот точно не дал бы мне умирать легко и быстро. Может быть, моя голова и не очень дорого продаваться на ярмарке. Но мне она нужна. А еще она нужна для того, чтобы закончить мои звездоходные вычислительности. Потому я хочу сначала помогать тебе, а потом уже де Контьи. Но и ты мне должен помочь – и ты, и твой высокоодаренный зверух. Ибо граф оставил нам непростое поручение. И надобно решить, что делать.

Я вылез из-под шкафа и тут же принялся умываться с самым независимым видом. Ибо проклятущая пыль так и лезла в глаза и нос, висела на усах… А без них мне никак нельзя.

Иоганнус взглянул на меня и, кажется, не на шутку удивился. Что-то пробормотал под нос вовсе уж непонятное, но я почему-то решил, что служанке на этот раз достанется за грязь под шкафами. И правильно! Я вон перемазан до кончика хвоста, куда это годится! Не бежать же к морю ополаскиваться. Эх, а неплохо бы!

Хозяин тоже выполз на свет. Но держится скованно. Ого, и ручка-то, ручка – так и выплясывает по черенку ножика за поясом. Ножик еще тот, что подарил на корабле верзила Ганс — простецкий, грубо кованый, с проеденной от долгого употребления седловинкой. Интересно, а чего ж это мастер под шумок не позаимствовал с одного из покойничков что-нибудь более серьезное – пистолю или хоть кинжал стоящий?

Иоганнус сделал вид, что не заметил нервных пальцев на рукоятке ножа. И сказал, как ни в чем не бывало:

— Уезжая по своим срочным делам, его сияние оставил нам на попечение одного весьма непростого узника. Вроде бы сие иноземный колдован. Граф, как человек, безусловно, осмотрительный, не хотел разбирать с пленным, опасаясь, что в этом деле нужен знакомец с непростым искусством наведения волошбы. А других, окроме мня с тобой, знающих у него не оказалось. Так что – пойдем да посмотрим?

Я ожидал увидеть все, что угодно. Согбенного старца. Углекожего (говорят, есть такие) гиганта в ожерелье из зубов. Да хоть самского шамана, с ног до головы закутанного в меха. А увидел… груду металла. Эдакое местами ржавое, а местами блестящее веретено примерно с человека размером валялось на полу в одной из подвальных комнатушек аккурат под старым стеллажом со ступками и тиглями – видать, головорезы Контьи-старшего решили, что это помещение больше других подходит под камеру. Увы, никакого ржавого кольца, вмурованного в стену, тут не нашлось, поэтому от веретена цепь тянулась к дымоходу небольшого горна и обвивала его ленивой гадюкой. Что удивительно: ни замка, ни заклепки на цепочке не было. Кто-то продел прут толщиной примерно с человечий мизинец сквозь два звена, согнул и закрутил концы вроде каната. Действовал человек сильный, как бык – и столь же тупой. Дымоход-то выложен из обычных кирпичей, скрепленных глиной. Будь у узника времени побольше, он бы просто расковырял и развалил кладку, пользуясь той же цепью как инструментом.

Впрочем, в нынешнем его состоянии он вряд ли был способен на такие подвиги. Он вообще ни на что способен не был. Ну да, веретено – это и был узник, обмотанный с ног до головы разномастными цепями – новыми, только из-под молота, и ржавыми настолько, что рыжие хлопья уже усыпали пол, словно невиданный снег; толстыми, хоть якорь на них вешай (хотя какой дурак будет на это дело цепи переводить, если есть смоленые канаты?) и тонкими, что и толкового пса не удержат. Где-то цепи были скреплены неуклюжими замками, где-то стянуты все теми же гнутыми прутами, а где-то – вот уж глупость так глупость – обычными узлами связаны.

Человек лежал в этих цепях, как куколка в коконе. Лежал на спине и смотрел в потолок. При нашем появлении он попытался было повернуть голову, но оказалось, что ее охватывает грубый стальной обруч, чем-то, как ни по-дурацки это звучит, напоминающий корону, от зубцов которой в цепное переплетенье тянулись какие-то штыри. И рот ему тоже закрывала металлическая пластина, судя по всему, старое забрало, под которую напихали тряпья вместо кляпа. Как он еще не задохнулся?

Иоганн бормотнул что-то ругательное в бороду и неожиданно зычно рявкнул:

— Анжей! Сюда скорой ногой!

В общем, извлечение неведомого колдуна из стального кокона заняло хвост знает сколько времени. Мастер стоял на стреме с пистолей Иоганнуса в руках и старым ружьем Анжея у ноги, а эти двое, кряхтя, распутывали цепи, звеня металлом и ругаясь на незнакомом языке. Привратник, оказалось, немного понимал в кузнечном деле, потому порывался даже растопить тот самый горн, к трубе которого был пристегнут пленник. Но Иоганнус объяснил, что греть металл так, чтоб не попортить пленника, не получится, поэтому пришлось рубить на холодную. Хорошо еще, на заклепки да на дужки замков неведомые кузнецы пустили совсем бросовый металл (а ключи нам, естественно, оставить забыли).

Под слоем цепей обнаружились еще и веревки, к счастью, не смоленые, а то плакал бы пленников костюм. Их срезали быстро. Оказалось, что руки у него на брюхе (хорошо хоть не за спиной) еще и забиты в грубую деревянную колодку: два бруска с вырезами для запястий, скрепленных гвоздями. Причем гвозди подобраны были явно не по размеру, поэтому одна деревяшка треснула, и снять ее труда особого не составила. Нет, не думайте, что Иоганнус был настолько глуп, чтобы совсем расковать незнакомого и, по отзывам графских присных, смертельно опасного человека. На ногах и руках у него оставили вполне изящные кандалы, стянутые общей цепочкой — Анжею пришлось повозиться, сооружая оные, да и хозяин помог. И только потом с узника стянули забрало и «корону», тоже, кажется, наспех сооруженную из каркаса старого кожаного шлема.

— Здравствуйте, господа. Прекрасная погода, не правда ли? — таковы были первые слова незнакомца после того, как его лицо освободили от вонючих тряпок. Надо сказать, что говорил он по-нашему почти чисто. Только «р» выходило такое, словно у него в горле булькало варево. А «п» и «д» он словно выплевывал. Впрочем, долго держать марку не получилось – закашлялся, просто-таки зашелся в кашле, причем видно было, что ему больно, но остановиться не может.

Его избили перед тем, как заковать. Вон бровь рассечена, на скуле желвак, кровь в усах… Правда, рассмотреть синяки на нем было мудрено – больно черен оказался гостюшка. Когда я говорю «черен», я имею в виду… да все имею. Брови, волосы, борода – все было чернее ночи. У нас, конечно, тоже встречаются темноволосые. Взять хоть хозяина моего. Но таких чернющих я до сих пор не видал. Вот как будто кто-то взял уголь, вытянул из него, словно из растаявшей на солнце сосновой смолы, тонкие шерстинки – да и облепил ими незнакомца. А попутно еще и остальную кожу ему запорошил. Темна она была – не как деготь, врать не буду, но уж куда темнее, чем у обычных людей. Словно загорел он дочерна, а потом еще и вымазался.

Одежду колдун себе подобрал тоже в масть. Ну, то есть когда-то она, наверное, была совсем черной, а теперь покрылась белесыми разводами – от пота или, может, от соли морской, не знаю… Штаны да рубаха непривычного покроя, широкие, схваченные у запястий и щиколоток завязками, когда-то были если не роскошными, то уж точно дорогими. И вышивка на них (черное по черному, надо же! А красиво вышло), и шнуровка на груди из черного витого шнура. Вдобавок еще и пояс черной кожи – без единой бляхи, на тонких кожаных же завязочках. Но рубахой да штанами, видать, подмели пол (не вынимая из оных владельца), так что они всякий вид потеряли. Да еще пленника до ветру не пускали – эвон как разит от него.

Откашлявшись, колдун попытался обтереть рот, но в цепях это оказалось делом непростым, и он просто склонил голову к плечу и потерся об него. На ткани осталась маслянисто поблескивающее пятно. Скверное дело. Хозяин тут же посунулся вперед, поводил ладонями над телом, похмурился…

Так, по спине у меня тут же сыпанули иголочки, словно я враз становился ежом. Между прочим, лечить толком мастер тогда не шибко умел (больные зубы матросов – это одно, а вот отшибленные потроха – совсем другое), но вот брался. И, кажется, что-то такое сделать сумел. Чего-то там во внутренних реках подправил, не иначе. Черные брови поползли вверх, собирая темнющую кожу в мелкие складки. Не без труда пленник попытался приподняться, огляделся, видать, ища, на что бы сесть, не нашел (камера-то пустовата была, ни тебе кресел, ни диванов). Попробовал-было прислониться спиной к стенке горна, но тот растопили, еще когда сооружали кандалы, и каменная кладка могла обжечь кожу. Черный вновь улегся на пол – на сей раз на бок, глядя на нас в упор. Уютно устроиться ему все не удавалось — руки под голову не подсунешь.

— Анжей, принеси, что ли, соломы какой, — несколько неуверенно проговорил Иоганн.

— Пан ясный, да где ж я ее возьму? Чай, не сеют тут ничего. Лошадок тож не держут.

— Ну, трав морецких сушеных. Те есть?

— Те сыщем, — и слуга заковылял вверх по лестнице.

Повисло неловкое молчание, прерываемое время от времени позвякиванием да поскрипыванием о камень металла – пленник никак не мог устроиться поудобнее. В конце концов встал, проковылял кое-как до стены и там уселся, прислонясь к ней спиной и вытянув немалой длины ноги.

— Гм. Мое имя – Иоганнус, — начал, наконец, старик, явно тяготившийся навязанной ему ролью начальника тюрьмы. Да и необходимостью стоять, надо полагать, тоже.

— Наслышан о вас, мейсер Кеплер, — тут же откликнулся незнакомец. — И о ваших работах по счислению звездохода, и о делении струны… Право, не думал, что судьба сведет нас таким вот извивом.

Ой, а не хитрит ли злодей? Сейчас наговорит Иоганнусу с три лодки тухлой селедки – да какой тот умный, да какой известный, да как его все уважают – старик и растает.

— Я також не чрезмерно пребываю в радости от обставленности нашей встречи. Однако же его сияние граф де Контьи…

— Простите, что перебиваю, — кстати, он и не перебил, а вклинился в паузу, когда Иоганнус явно подбирал слова, — но я слышал, что он вам говорил. Рот они мне заткнули, а уши – нет. Прежде всего, я хочу выразить вам свою глубокую признательность за то, что освободили мою бренную оболочку от части сталеносных пут, еще даже не зная, кто я. Это говорит и о вашей смелости, и об уважении к любой живой душе, ходящей под этим небом милостью того, кто его сотворил.

По-моему, говорило это о другом – не знал Иоганнус, как себя в этих обстоятельствах вести, и никогда в тюрьмах не бывал. Вот мой дед – тому доводилось. И бывать, и видать там всякое – как не просто в цепи заковывали, как на крюках железных подвешивали… Причем, ежели предок не врал, за дело. А этот черный – еще неизвестно, чего натворил и чего от него ждать. Как колданет сейчас чего… И хозяин не уследит, а уж старик – подавно. Его вон уже явно с толку сбили словесными выплетениями про душу да про сотворенный небосвод. Может, сейчас правильнее всего было б этого в кнуты взять да каленым железом попотчевать – мол, выкладывай, кто такой есть и что замыслил. А поди теперь отдай такой приказ. Ясно ж, что перед тобой не мазурик с лесной тропы, а человек высокоученый…

— Как прика… как мне вас называть? – Иоганнус словно вынимал из себя слова, как кирпичи, и клал их на пол аккуратной стопкой.

— Его сияние меня не представил? — прищурился черный, и белки его глаз блеснули в свете масляного светильника. — На моей далекой родине меня зовут Ас-Шасем бел Каси уль Бар-ради. Но уста здешних жителей, как я успел заметить, не приспособлены к тому, чтобы произносить столь чуждые им звуки. Поэтому зовите меня просто Бар-ради. Я привык. И еще. Я понимаю, что не в моем положении на чем-то настаивать, но не могли бы вы распорядиться, дабы мне принесли немного воды. От жажды люди, знаете ли, очень скоро умирают, а мне хотелось бы продлить возможность нашего будущего общения.

И он таки продлил.

Иоганнус положительно не знал, о чем беседовать с пленником. Тот, если и наделал каких-то пакостей на материке, не спешил о них распространяться. А граф с присными, насколько я сумел понять, не оставил четких указаний — что именно выуживать из пленника. Мастер расспрашивал старика, но все ответы того сводились к «вот вам колдун, разбирайтесь с ним». А что тут разбирать? Иоганнусу хотелось толковать о своих любимых звездах (вот уж никогда не пойму, что за радость на них смотреть – сразу ж голова начинает кружиться и в глазах рябит). Но вскоре выяснилось, что Бар-ради в них не шибко разбирается – так, самую малость — да к тому же не знает здешних названий. Пару раз старик таскал вниз, в подвал, здоровенные мятые рулоны звездных карт, но большого толку от этого не вышло. Темнокожий кое-какие точечки на них опознал, рассказал, как по-ихнему называются и в придачу вывалил кучу сказочек. Мол, на такой звезде живет злой дух с эдаким именем (в жизни не запомню этот клекот – «Бур-бар-ас-сах-масах»), который обожает лишать силы юношей-воинов, а на сякой – старая ведьма, от взгляда которой у кобылиц и верблюдиц пропадает молоко. По-моему, он над нами то ли издевался так хитро, то ли отваживал старика. А, может, наоборот, подзуживал его к тому, чтоб тот пленника из подвала вытащил да на крышу повел – звездочки смотреть. Хозяин, конечно, говорит, что ни один колдун летать не умеет, и ему, конечно, виднее. Но, может, это наши не умеют, а чужеземные – кто их знает. Короче, Иоганнус хоть и пытался в нынешних обстоятельствах казаться гостеприимным — со своего стола и еду в камеру посылал, и вполне приличную кровать заключенному велел обустроить, пусть даже матрац сухими водорослями набил, и кое-что из одежки отдал – однако ни кандалов не снял, ни в гости не пригласил.

Хуже всего от этого приходилось слугам. Марта, например, только разок спустилась в подвал – и тут же вылетела оттуда с такой скоростью, что я опасался, как бы замок не провалился сквозь землю под ее могучим топотом. Отвизжав свое и открестившись, она заявила, что сидит там, «в подземе клятом», ни кто иной, как «чернов дьебель», и она теперь туда не ногой. Поэтому поганое ведро пришлось таскать безотказному Анджею, который как-то (я подслушал) сказал Марте, что «не личит» старому гвардейцу бояться «дьебеля», который к тому ж «срет яко всяк человец».

В итоге так получилось, что чаще прочих в подземелье заглядывали мы с хозяином, чему, кажется, Иоганнус был только рад. Ибо не знал, как быть с поручением графа – и помнил, что мой мастер с предыдущим и столь же непростым заданием ему здорово помог управиться. Я, признаться, долго не мог взять в толк, зачем мы каждый день – когда на полчасика, когда и на подольше – спускаемся по кирпичным ступенькам, а затем ведем разговоры ни о чем. То есть, ни о чем, что касалось бы искусства. Мастер его, например, расспрашивал об оружии, что распространено в дальних теплых странах, о том, как с ним обходятся. Оказалось, зря мы думаем, что там дикари живут. Есть у них и пушки, и ружья. Шпажного боя, правда, почти не знают, зато на саблях большие мастера. Понятное дело, хозяину захотелось поучиться, но Бар-ради сказал, что не большой он умелец, да и в кандалах не получится. Может, и намекал на то, что неплохо бы их снять, да мастер сделал вид, что не понял. Зато взял да и спросил, в каких делах собеседник себя умельцем считает.

— А зачем это тебе, юный человек?

— Глядишь, сумею научиться чему полезному.

Другой на месте этого черномазого, небось, спросил бы, а в чем его собственный интерес. А у этого взыграла спесь. Я, говорит, неплохо разбираюсь в хворестях телесных и духовных. Вот видишь, сколько на мне синяков да ссадин? А вот если б мне добыть кой-каких снадобий, я б их свел в два дня.

Разбирательство со снадобьями, понятное дело, тоже заняло немало времени. «Гость» кое-какие названия знал даже на здешнем языке, но это не сильно помогало делу. И потому, что здесь говорили чуть иначе, чем у нас, в Верхних Выдрах, или даже чем в Кальме. И потому, что поди найди на этом острове, например, яйцо утки-хохлатки, снесенное в ночь новолуния. Тут вообще уток не держали.

А потом с этими снадобьями случился, по-ученому говоря, казус. Хозяин спустился в подвал и, как в известной истории, не стал стучать, потому что руки были заняты (как раз пучками травок и пузырьками со всякого рода жидкостями для колдовских нужд) и просто распахнул дверь. Благо, снаружи она закрывалась на обычный засов, пусть и добротный, и я вполне мог его отодвинуть. Между прочим, окажись в замке у Бар-ради сторонник (да вот хотя бы все тот же я) – только бы мы нашего пленника и видели. Сбежал бы на первой попавшейся рыбачьей лодчонке. Может, правда, доплыл бы до первой же скалы, но это уже другой вопрос.

Так вот, отодвинул я засов, он скрежетнул, потом завизжали петли – а потом из камеры донесся такой визг, что я аж присел и ухи лапами прикрыл.

Хозяин туда рванулся, разбрасывая по полу «гостинцы». Один пузырек звонко хлопнул, и по носу шибануло гнилым болотом.

Кричала крыса. Да-да, я ведь к Иоганнусу штатным крысоловом не нанимался, поэтому и позволял этим хвостатым бестиям разгуливать по замку, да и по острову в целом. Вот одна и забрела в гости к Бар-ради. Не знаю уж, как он ее изловил, но дальше действовал со знанием дела и готовился заранее. Надергал из одежды ниток и скрутил из них тоненькие бечевки. В боковину стеллажа загнал несколько колышков-щепок (уж не знаю, чем именно отколупывал их от старых досок, может, ногтями, может, зубами) и бечевки к ним примотал. А теперь распял между ними крысу, прихватив ее за лапы, хвост и даже морду обвязав петлей. И теперь взрезал ей брюхо – тоже не ножиком (где его взять в камере?), а подобранным на полу черепком. Зверек визжал и извивался, но на Бар-ради это производило впечатления не больше, чем на кота, который вздумал бы поиграть с добычей. В общем, у хищников с этим просто: раз попал ко мне в лапы – значит, сам виноват. Это люди порой возводят вокруг такого рода обстоятельств всякие словесные заборы. Вон и хозяин резко побледнел, увидав, что у пленника в крови не только пальцы, но и усы, и борода, и, кажется, лоб.

На звук Бар-ради обернулся – резко, быстро, и, наверное, бросился бы, не будь на нем кандалов. Но увидев, кто вошел, кажется, смутился. Или даже испугался. Попытался то ли прикрыть лицо рукавом, то ли обтереть. Сообразил, что поздно, да так и замер, не донеся руку до губ.

Тут бы следовало сказать «повисла тишина», но нигде она не повисла. Крысиный визг толчками выплескивался из мохнатого тельца, каждый раз стегая по ушам. Кто бы мог подумать, что столь маленькой твари под силу такой шум поднять.

— Мне нужна крровь, — просто сказал Бар-ради. Не всегда, но иногда у него «р» получалась какая-то не наша, раскатистая.

— Для колдовства?

— Для жизни. И, да, потом уже для колдовства.

— Лучше всего, конечно, человеческая? — пальцы хозяина помимо воли поползли к ножу на поясе.

— Ну, она, конечно, лучше кррысиной, — Бар-ради облизнул палец, по-моему, чтобы подразнить мастера, — но добыть миррным путем куда сложнее. Иногда нужна человечья, да – как лекарство. Но редко. Да, в общем, и необязательно ее. Вполне подойдет и корровья, и козья. Случалось и птичью пить, и даже змеиную, хотя она противная, холодная. А ррыбья – вообще гадость, — он скроил гримасу, будто хлебнул гнили какой-то. Ни хвоста ты, черненький, в рыбах не понимаешь. А он еще тем временем подумал и добавил:

— Лучше всего – свиная.

— Так у тебя на родине свинья – нечистое животное, — хозяин не на шутку удивился.

— А ты много знаешь, несмотрря на юный возраст… Да, нечистое, но я-то оттуда уехал много лет назад. Не скажу, что в поисках свиней.

— Ты – вампир?

Черные брови чуть поползли вверх по темному лбу.

— Если ты о персонажах ваших сказок, то нет. Я не умею оборачиваться волком или летучей мышью, да и зубы у меня самые обычные, — он оскалился. Действительно, никаких тебе длинных клыков. — На самом деле, многие из людей в той или иной мере такие, как я – любят мясо с кровью. У охотников рразных племен есть обычай — прробовать на вкус кровь добычи. Или мазать ею лицо. Да и воины порой нет-нет да оближут клинок, побывавший в теле врага – даже в наш просвещенный век. Не видал?

Мастер мотнул головой.

— Увидишь еще. А мне без этого нельзя. Болею.

— Открой рот.

— Что??

— Рот открой и замри рядом со своей добычей. Уши уже болят от ее визга.

Бар-ради послушно замер в неудобной позе, распахнув пасть.

Хозяин на три-четыре вздоха застыл, как статуя, у меня по спине привычно пробежал холодный муравей – всего один, значит, заклинаньице не слишком сильное и давно отработанное – а потом по губам пленника ударила красная струя. Крыса дернулась и затихла. По беловатому брюшку сползли последние пунцовые капли.

— Спасибо, — несколько сбитым с толку голосом проговорил Бар-ради. — Ты так и с людьми можешь?

— Будь уверен, могу, – несколько надменно ответил хозяин, хотя, если честно, с людскими «реками» он имел дело всего-то несколько раз. То ли дело петухи…

— Тебе она тоже нужна? – облизнув окровавленные губы, спросил черномазый.

Ага, как же, нашел родственничка…

— Нет. Но я умею управлять ее током.

— Научишь? — ага, вон как глазки заблестели, чисто агаты полированные.

— Меня этому учили много лет. Я — маг-речник. Потомственный.

— То есть, это не самый прростой фокус?

— Не самый.

— Жаль. Но я могу, по крайней мере, рассчитывать, что ты не пойдешь по всему острову рассказывать об этой моей… особенности.

Хозяин выразительно промолчал.

— А я тебе за это покажу несколько действительно несложных, но полезных фокусов. Идет?

— Давайте попробуем.

— Ты осторрожен, — несколько даже разочарованно проговорил Бар-ради. Ха, а ты думал, раз мой хозяин еще в возраст не вошел, так, значит, дурак? — У тебя, я вижу, нож с собой. Отколи щепку подлиннее. Можно с локоть. А я тебе покажу, что с ней можно сделать.

Подвоха мастер, конечно, опасался. Тот же Йорг его учил, что оружием может быть все, что угодно. Даже веточка безобидная – ею можно в нос тыкнуть, по глазу хлестнуть, да просто вставить между вражескими пальцами, а потом их совсем недружественно пожать. Для допросов пленника, говорят, милое дело. Но он же учил, что без риска ничего путного не достигнешь. Потому хозяин таки вытащил ножик, походил вокруг стеллажа да вокруг лавки, выискивая доску поровнее, и в конце концов отколол, пусть не с первой попытки, эдакую парусную иголку или, может, трехгранную спицу – почти с палец толщиной у одного конца и сходящую на нет у другого. Локтя, конечно, не вышло, но пяди полторы там было.

— Маловато, — критически заметил Бар-ради. — И деррево мягкое. Большого толку не будет. Но как учебный фокус…

Не, я не буду вам излагать, что именно этот черный вытворял с деревяшкой. И слов таких не знаю, и все равно не поймете. Это видеть надо, чувствовать – печенкой, шкурой, усами, языком… А на словах колдовство описывать – это как музыку пересказывать, честное слово.

В общем, возился он со спицею с полчаса. А потом упер ее острым концом в щель лавки, а на толстый навалился всем весом. И она… уменьшилась. Вроде как сама в себя вжалась. Вон видели, как детородный орган увеличивается на глазах? Так тут было наоборот. Было полторы пяди дерева, осталось с палец. И форма почти не изменилась – тот же неправильный треугольник в поперечнике, один конец толстый, другой – острая колючка.

— А теперрь смотри.

Черный положил деревяшку на ладонь, уперев тупым концом в браслет наручников. А потом… потом по моей спине опять скользнул муравей (чужой, незнакомый) — и деревяшка прыгнула. Слетела с розовой ладошки, словно болт с арбалетного ложа. Свистнуло, стукнуло — и в двери камеры закачалась прежняя спица, длинная и самая обыкновенная. Мотнулась несколько раз, обломилась у самого края и упала на камни пола. Мне показалось, что звук от падения получился оглушительным, словно кто-то со всей силы палкой по камню лупанул.

Хозяин кошкой кинулся к двери, подобрал обломок, осмотрел, чуть ли не обнюхал.

Позвякивая кандалами, подошел и Бар-ради. Все же ему цепи очень мешали ходить, и это было хорошо. Интересно, колдовать они тоже мешают? А то как засветит по хозяину чем-то непотребным… Подумав об этом, я зыркнул на него самым угрожающим образом. Мол, знай, иноземец, если что, порву глотку. Уж не знаю, понял он или нет. Он вообще на меня внимания вроде как не обращал.

Деревяшка в дверь вошла неглубоко совсем, меньше, чем на длину моего когтя. Ну, шкуру так можно попортить. Глаз вышибить, наверное, тоже – если попадешь. Но на оружие не больно-то походит, попугать разве что…

— Я ж говоррил, деррево мягкое, — Бар-ради щупал обломанный и чуть размочаленный конец. — Тут чем тверрже, тем результат лучше. И сила сжатия будет больше, и пробьет глубже. У нас, да и в других теплых странах, растет особое такое… Оно, в общем, высокое, как дерево, но внутри пустое, как солома. Мы его зовем бомбу или камис. Вот у него стенки очень твердые, из них, если нащипать, хорошие стрЕлки выходят. Могут даже кость пробить. Но, конечно, лучше ядом смазывать.

— А железо так сжать можно?

— Может и можно, но я не умею. Я могу только с тем, что росло. Камис, дерево, кость иногда. Но кость – плохо, она кривой делается. Можно для пружины сильной в какой-нибудь ловушке применять, наверное.

— А если наконечник стальной?

— Экий ты, право, кровожадный, — после этого слова Бар-ради словно бы запнулся. Ну да, с чего сегодняшняя встреча началась? — Нет, не получается. Не удается сжать — наконечник помешает.

— А если к уже сжатому приделать?

– Тогда да. Только заклинание разрушится. Не сразу, но со временем стрелка будет своего размера. Но ты все же попробуй, научись. Можно с собой целый запас таких вот стрелочек таскать. Глядишь, жизнь спасут. Мне случалось. Понял, как делать надо?

— Не до конца.

— Давай еще раз.

Так хозяин начал осваивать «попрыгун».

***

— Почему вы считаете, что именно этот маг? – осторожно спросил мастер.

И могу поспорить на полхвоста, что про себя он подумал «Это что, единственный посвященный, имя которого тебе, долгорясник, известно?»

— Он старый враг короны и очень сильный колдун.

— Ну-у, — протянул хозяин и помешал в костре ореховым прутом, на котором только что жарил найденный в камнях красноголовый гриб, — мне кажется, этих аргументов маловато.

— У вас есть другие? – запальчиво вскинулся было кюре и тут же скривился от боли: выползая из подземного плена, он здорово повредил спину. Даже сидел теперь скособочившись, вояка.

— Представьте себе, есть, — тон у мастера был самый что ни на есть миролюбивый, даже светский. – Я, скажем так, был в свое время знаком с людьми, которые были знакомы с ним. Совершенно соглашаясь с тем, что он враг короны и долгое время сотрудничал с одним из участников заговора против его величества, вынужден все же заметить, что в обращении с духами он не понимал ровным счетом ничего. Совсем ничего, как я — в языках народов Вест-Индии. А в этом милом домике, как мы установили, вовсю пользовались услугами огненных духов. Одного из них мы даже видели живьем.

— Позже мог выучиться, — буркнул святоша.

— Мог, — согласился хозяин. Но с тем же успехом это мог быть кто-то другой. Ученик Альбаради (все же сам сарашинец сегодня должен быть уже стариком, а сказки о том, что маги живут по тысяче лет – всего лишь сказки). Или вообще кто-то совершенно посторонний.

А в самом деле, кто? Кто в этой стране хорошо разбирается в духах – получше хозяина, похоже, — и делает эти самые запальные шарики с саламандрином? А кто их делает? Это ж, вроде бы, оружие как раз солдат короны, причем не всех, а самых верных? Впрочем, нешто в истории не бывало, когда самые верные как раз и устраивали переворот?

Подумал я было поделиться этими мыслями с хозяином, а потом раздумал. Он всяко меня умнее, давно до всего этого сам дошел. Поэтому я просто подобрался к нему поближе и улегся рядом, грея бок. Не его – свой. О его задницу, сидевшую на твердой и холодной каменистой земле. Сел бы уж на бревнышко, что ли? Простудиться эдак можно. Вон дамочка – та понимает, что вредно ей на холодных камнях, устроила свои округлости на коряжке, подстелив под них еще и кусок войлока, обшитый снизу тонкой выделанной кожей. Сидит и поигрывает ножичком, на лезвии которого то и дело вспыхивает красноватый зайчик от огня. Я от нее отвернулся и уставился в костер. Говорят, животные огня боятся. Ерунда. Я вот люблю смотреть на пламя.

Помолчали. Людям, небось, только и слышно, как дрова трещат да ветер вершинки окрестных ясеней теребит. Я еще могу различить, как шагах в тридцати от нас топает по лесной подстилке какой-то мелкий любопытный зверек. Побольше мыши, пожалуй, с крысу размером. Может, крыса и есть – лесная. Можно было бы попытаться поймать, но лень. В конце концов, мяса у нас полно, я вон конины нажрался от пуза … А какая охота на сытый желудок?

— Что делать будем, господа хорошие?

Странно, но спросил об этом хозяин. Обычно-то он сам решает, что делать и ему, и другим. А тут на тебе… Растерялся, что ли? Или дело в том, что тут он не по своему хотению, а только волею пославшего его градоначальника?

— В смысле? – поднял на него глаза Йорг.

— В смысле – можно продолжать разведку, а можно, как говорят у меня на родине, поворачивать оглобли и возвращаться в Кальм.

— Как возвращаться? – вскинулся его святейшество. – Мы ведь ничего не выяснили…

Зашумели, задвигались.

— Я бы тоже спросила, как возвращаться, — подала голос Лиссия, — но чуть по другому поводу. Как вы, господа, собираетесь возвращаться, не имея ни лошадей, ни денег?

— То есть вы-то как раз вернуться можете? – право слово, похоже, нашего святошу в подвале укусил какой-то подземный клещ. Со всеми в драку лезет.

— При необходимости я бы рискнула. Хотя, конечно, путешествовать одинокой девушке по здешним дорогам небезопасно. За себя постоять сумею, но предпочла бы не предпринимать столь рискованных поступков.

Ба, оказывается, под этими темными с рыжинкой волосами есть мозги? Впрочем, понять, что тебя по дороге могут ограбить, убить, обесчестить – тут большого ума не надо. А умеренный страх обостряет мыслительные способности.

— То есть вы, сударыня, предлагаете продолжить наш рейд, чуть изменив его цели? Не только разведка, но и добыча трофеев? Лошадей, например? – это уже Йорг иронизирует. Надо же, как изменился наш головорез. Словно попускает его постепенно что-то внутри.

— А почему нет? – запальчиво тряхнула челкой Лиссия. Кажется, почуяла насмешку и приняла на свой счет. — Пешим ходом много ли разведаешь? Да и возвращаться на своих двоих мы будем до первого снега.

— Ну, как раз пешим ходом мне приходилось разведывать немало, — заметил Йорг. — Что же до добычи трофеев – идея сама по себе неплоха, за одним лишь исключением.

— Каким же? – сверкнула глазами девушка.

— У кого их добывать? Вы, сударыня, за последние два дня нашего путешествия много людей видели? Думаю, забравшись еще дальше в горы, мы можем наткнуться на какую-нибудь одинокую пастушью хижину. Но толку? Я, например, не умею ездить верхом на овцах.

Лиссия вспыхнула и отвернулась так резко, будто Йорг сказал что-то неприличное. А, может, и сказал, кто их людей, разберет с их намеками.

— А те, кто напал на наш лагерь? — это хозяин. Действительно интересуется. Все же у него опыта поменьше, чем у Йорга.

— Эти, думаю, были конными. С утра, по свету, еще раз можем осмотреть следы, хотя на здешних камнях мало что найдешь. Но, рассуждая здраво, они должны были поступить так же, как мы – оставить лошадей в укромном местечке с коноводом, подкрасться к лагерю, атаковать, потом уйти. И если так, то пешком мы их хрен… пардон, сударыня, вырвалось… мы их не догоним.

Умный он все-таки. Так с утра и оказалось.

И все же для очистки совести мы еще с полдня побродили по лесу, на радость местным комарам и прочей дряни. Кровососы с нашей прогулки получили куда больше пользы, чем мы сами.

Спас нас, думаю, ручей.

Бочажки-роднички, чтоб напиться, нам и раньше попадались. Но этот был покрупнее прочих, да к тому же разлился в небольшом ложке, образовав эдакое озерцо. Крохотное, два на три шага, но и в таком уже можно поплавать, чем я тут же и занялся. Кажется, мамзель Лиссия тоже собиралась, но сунула в водичку пальчик и ойкнула – еще бы, ручей был чуть-чуть потеплее льда, да и то потому, что день сегодня солнечный. А мне и нормально – особенно после того, как столько обходился без родной стихии, сбивал лапы и хвост о жесткую землю дорог, царапал брюхо и спину в каменном пищеводе чертова дома… В общем, как заново родился. Даже поохотиться попытался, но в ручье водилась такая мелочь, что и возиться не стоило. Чуть крупнее мух, хвостом клянусь. И чуть шустрее. Жалко все же, давно нормальной еды не едал, а от вчерашней конины уже кишки зудят. Зато все чувства разом обострились – и нюх, и зрение, и слух. А что? Ведь и глаза, и нос, и уши можно было наконец-то промыть от вездесущей пыли. А еще от ледяной воды вдруг заныл бок, располосованный собачьими клыками во время нашего первого с Йоргом путешествия. И вот это нытье как-то заставило меня насторожиться.

— Хозяин, товсь! – гирркнул, еще сам толком не зная, к чему готовиться-то. Но арбалет уже щелкнул, становясь на боевой взвод, и когда первый волчище серой молнией вылетел из кустов, его уже было чем встретить. Болт прошел впритирку к мохнтатому боку и рванул ляжку, сбивая прыжок. Зверь приземлился на четыре лапы в двух шагах от хозяйских ног, проехался по мелким камешкам – и получил по башке разряженным арбалетом. Кованое стремя пришлось как раз туда, где лобастый череп переходит в вытянутую морду. Хрустнуло, вякнуло… этот уже не боец.

Над самым ухом бахнуло знаменитое ружье Лиссии – то самое, сперва украденное, потом возвращенное. А девочка все же молодец – эдак срезать на лету зверюгу не всякий стрелок сумеет.

Со свистом ушел в кусты кинжал Йорга. Уж не знаю, нашел ли он там жертву.

Герман отмахнулся наджаком, попал обухом по передней лапе еще одному волчишке – молодому, не старше двух лет, явно неопытному – и тот завизжал, как подшибленная деревенская шавка, отскочил, прихрамывая…

На меня вылетел столь же молоденький, может, даже брат подшибленного – и я не смог отказать себе в удовольствии цапнуть его за нос. Дураков надо учить. А этот, видать, ни разу в жизни не видал выдру и не знал, чего от нашего племени ждать. Теперь вот будет знать, поганец.

Стая замерла в нерешительности…

— Пошли вон, шавки сраные! – заорал на них я.

Понятное дело, понять они ничего не могли. Но тупое зверье обычно нутром чует, кто тут сильный, кто правый… На сей раз и сила, и правда была на нашей стороне. Ну да, это их лес, но мы ж в нем не охотились. А на дворе конец лета, волчишкам самое раздолье: всякие там зайцы да суслики очередное потомство вывели, жри не хочу – а на человека нападать не моги!

Потом перед мордой самого крупного зверя пыхнул и рассыпался искрами огненный шар – бледненький и небольшой, с два кулака всего, но зверя испугал. Затем по моей спине прошел холодок чужой волшбы – и вся стая попятилась. Эге, пани Лиссия опять колдует, или назовите меня крысой. И не просто колдует – вон серые поджали хвосты, развернулись и потрусили в чащу, то и дело через плечо оглядываясь. А их, между прочим, было еще с полдюжины, если б навалились скопом, солоно б нам пришлось. И мне как-то не по себе стало, да так, что чуть было кучу не навалил на глазах у всех – то ли представил, как могло бы дело обернуться, а то ли это хвостом меня заклинание накрыло.

Но едва мы решили, что все благополучно кончилось, как в гости к нам залетела стрела. Арбалетная, причем били, кажется, с большого расстояния – она никого не задела, свистнула между Йоргом и святошей и унеслась в чащу за нашими спинами. Хозяин пальнул в ответ из своего арбалета (и ведь успел перезарядить, молодец!), хотя прекрасно понимал, что толку пшик – стрелка-то не видно. Его тут же поддержала фан Клайес, разрядив сразу две пистоли. Сперва я мысленно обозвал ее дурой – на таком расстоянии эти игрушки бесполезны, болт-то шагов на триста бьет, а пулька – хорошо, коли на тридцать. А потом похвалил, сообразив: дым! Дым от сгоревшего зелья нас прикроет хотя бы на некоторое время, целиться будет сложнее, благо, ветра почти нет. Хозяин тоже дотумкал – и вслед за парочкой настоящих выстрелов хлопнули три поддельных. Обманки на бегу получились так себе, и треск жиденький, и дымок навроде клоков овечьей шерсти. Но нам большего и не надо – лишь бы успеть под его прикрытием сбежать с залитой солнцем поляны под прикрытие спасительных деревьев. Низких, корявых, какие и растут на здешних камнях, зато густых.

Успели.

— Хозяин?

— Да?

— Ты помнишь того медведя?

— Нет, представляешь, забыл, — несколько нервно ответил мастер. Он зол и недоволен, и не только потому, что погнул о волка арбалетное стремя, и теперь заряжать не так удобно. Ну ничего, раз шутит, значит еще не все так плохо. – А при чем тут медведь?

— А при том, что тогда он пер на нас напролом, ни пули, ни волшба его не останавливали. А эти волчишки словно как в раздумье были. Вроде и нападать на нас надо, а зачем – непонятно. Мы их пугнули – они и хвосты показали. Ты мне поверь, я эти вещи получше тебя чувствую.

— Да я верю, Хитрый, верю.

Он перевел наш разговор для непосвященных.

— А ведь верно, — согласилась Лиссия, не переставая чистить ружье, — и напирали послабее, и ушли сразу…

— А еще стрелок, — добавил Йорг.

— Что «стрелок»? – священник не преминул встрять в разговор. Ну еще бы, его забыли!

— Да то, что был он, похоже, один, и выстрелил по нам всего разок. Издалека. Знаете, падре, как в армии такая атака называется.

— Знаю. «На…», — он оглянулся на Лиссию, потом, почему-то, на небо и продолжил:

— «На отцепись».

— Вот-вот, примерно так, — Йорг растянул в улыбке тонкие губы, почти уже скрывшиеся под густой темной порослью (бриться-то в нашем походе было недосуг). — Волков пустили? Пустили. Стреляли? Стреляли. Ну, вроде как сделали все, что могли.

— То есть, вы хотите сказать…

— Именно, любезная Лиссия, именно. Нам намекают, чтоб убирались восвояси, обещая особо не мешать.

— А это значит…

— А это значит, что какие-то обстоятельства изменились за последние, может быть, сутки. И те сведения, которые мы добыли в этом проклятом доме, уже не так важны, как раньше. Пора домой, вот что я вам скажу.

***

Я не люблю ходить пешком.

Особенно я не люблю ходить пешком по горам. Да, и по предгорьям – тоже. Я боевой пловец, а не горный баран. Это их копытцами удобно щелкать по камешкам. А у меня лапы перепончатые, можно сказать, нежные.

А еще я не люблю, когда ходить пешком приходится еще и с грузом на загривке. Да, я не вьючная лошадь и не ездовая собака, но при необходимости могу кое-какой груз тащить. Мало ли где придется с хозяином-то оказаться, что ж ему, все на себе? Но когда этот груз – плохо прокопченная конина… Через пару часов кажется, что и ты сам, и весь мир вокруг тебя воняет дохлой обгорелой лошадью. А ну как я сквозь этот дух не почую какого-нибудь лиходея?

Мы все этой конятиной нагрузились сверх меры. Мол, идти придется далеко и медленно. Нормальных заплечных мешков, опять же, нет. Рос бы здесь хотя бы толковый ивняк, можно было бы корзин наплести: хозяин умеет (еще бы – у реки рос). А так пришлось обходиться ремешками от лошадиной сбруи да кое-какими тряпками и веревками из колдовского дома. Как по мне, уж лучше было бы чутка поголодать да, может, поохотиться. Особенно обидно будет, если окажется, что все наше копчение до подхвоста и мясо на третий день протухнет. Эх, шли бы мы вдоль реки или, может, озера какого, я б им всем хоть рыбки б натаскал. А тут… Ну, мышь поймаю. Может, кролика (кажется, есть тут такие). Хотя вряд ли, больно прыткий зверь… Одна радость – идем все больше вниз.

Даже Лиссия топает пешком, используя свою кобылку в качестве вьючной лошади. Той, понятное дело, не нравится (и запах поклажи – тоже, в тюках ведь, кроме прочего, все та же конина). Мало того, что топает – даже несет на себе кое-что. Ружье свое, например, и запас к нему пуль и пороха. Да ножик на поясе. Да в заплечной суме у нее что-то тяжелое — может, еще оружие какое, а, может, притирания для стертых ножек, поди угадай. Уж не знаю, насколько барышни хватит, но пока храбрится. Разве что волосы на лбу совсем потемнели от пота, а щегольская, хоть и драная уже, замшевая курточка, наоборот, побелела от пыли. Но дышит (барышня, понятное дело, а не курточка) пока ровно, ноги ставит уверенно. Да и прочие идут – не спотыкаются. Даже его святозадие. Видать, не врал про свою боевую молодость. Только есть у людской породы свойство такое – когда на плечах груз, смотрят все больше под ноги, а вперед да по сторонам оглядываться уже не слишком получается. Это им, видать, расплата за хождение на задних лапах. Так что смотреть приходится мне. И слушать. И нюхать. Да вот глаза уже от солнца слезятся – оно печет немилосердно, аж лапам на камнях бывает горячо – а уши и нос пылью забиваются. Но пока все тихо. Только топают по дороге сапоги, не слишком приспособленные, кстати, для долгих пеших прогулок.

— Господа, а, может, мы все же заглянем в ближайшую деревеньку?

Ага, все же девочка (хотя какая она, к хвостам, девочка после того, что я видал в палатке после охоты на лугах?) таки замаялась.

— Зачем? — судя по выдоху, и Йоргу нелегко приходится.

— Лошадей купим…

—  В этой глуши, у крестьян? Да еще перед осенью, когда впереди куча работы?

— У меня золото есть, — после некоторой паузы призналась Лиссия.

— А вот об этом, — Йорг даже подумал было остановиться, но лишь чуть сбился с шага, — пейзанам точно не говорите, сударыня. Прирежут и за серебрушку. Тут ведь они дикие, как окрестные горы. Никакой стражи, никакой городской гвардии…

— И потом, — встрял в разговор священник, хотя давалось ему это нелегко, слова выдыхал с перерывами, — здешние… клячи… это вам… не верховые лошади… Телегу еще… тащить смогут. А под седлом… небось… и не ходят…

***

В деревеньку заглянуть таки пришлось. Я так и не понял, то ли Йорг специально вел нас назад чуть другой дорогой, то ли просто заблудились мы и не туда свернули… В общем, ехали туда – не проходили через это, с позволение сказать, поселение, а обратно шли – уперлись в него. Ничего удивительного, в горах дорог не так много, а деревни, как правило, нанизываются на них, как редкие бусины на петлявые нитки.

Нам и в голову не приходило, что нужно кого-то опасаться. Селяне обычно – народ мирный, а мы как раз не производили впечатление благонамеренных и смирных. Скорее уж, на разбойничью банду походили: оборванные, пешие, зато все оружием обвешанные. Поэтому, когда посередине деревни (там дорога делала поворот и чуток расширялась, так что при большой фантазии это местечко можно было бы назвать площадью) нам дорогу перегородила группка из полутора дюжин пейзан, никто особо не всполошился. А вот когда сзади послышался скрип и из бокового проулочка выдвинулась, задрав к небу подвязанные веревками оглобли, пустая телега, подталкивая в задок жердиной… Тут уж и баран понял бы, что это захлопывают капкан. Потом за телегой появились еще и люди – все, как на подбор, хмурые, заросшие до самых бровей темными бородами, в овчинах и с дубьем…

— Дайте пройти, — с непередаваемым презрением произнес Йорг. А осанка какая! А выражение лица – губа презрительно оттопырена, глаза полуприкрыты… Ну, чисто герцог с уличными попрошайками столкнувшийся.

Кто знает, может, и сработало бы. Селяне – они ж почти как звери, не столько слова слушают, сколько голос, тон. И тут им наш главный ухорез давал понять, что он тут главный и важный, а они – никто, шавки подзаборные, потому убираться должны.

Да только вот не убрались. Заворчали глухо, как те самые шавки, но готовые рвать.

Я-то помнил – не своей, понятное дело, памятью – что такое селянский бунт. Помнил и горящие господские дома, и толпу, рвущую на части какого-то дворянчика (ни кираса его не спасла, ни конь – стащили с седла крюком из старой косы), и холодные осенние поля, голые, потому что сеять было некому, по которым бредут, увязая в грязи, оборванные фигуры. Фигуры тех самых недавних бунтовщиков, понурые, шатающиеся, серые, подгоняемые злыми конными гвардейцами… Не знаю, где то было… Далеко отсюда. А дух тот же. Я заворчал, подавая знак хозяину.

Понятное дело, что один на один любой из нас легко одолел бы самого здоровенного забияку из местных. Даже святоша. Ну, кроме Лиссии, понятное дело. Хотя и она могла кровь пустить зарвавшемуся хаму. Беда в том, что один на один не получится. Их было несколько дюжин – и почти все крепкие мужики, от пятнадцати примерно до сорока лет. В тутошних местах не столько хлебопашествуют, сколько пастушествуют, а это для здоровья куда как лучше – нет рвущей жилы работы, но и сиднем не сидишь, как какой-нибудь сапожник, ходи за своими овцами, воздухом чистым дыши, здоровья набирайся. Из таких вот горцев выходят в наших краях едва ли не лучшие солдаты. Выходят – а потом по домам возвращаются. Вон в толпе виднеется пяток кольчуг. Такие вот возвращенцы, небось. Да с копьями многие. Известное дело – где овцы, там и волки. Потому пастух должен уметь серого на рогатину принять. Они и умеют. А кто не с копьем, тот с вилами или с цепом – тоже, надо сказать, страшное дело в умелых руках, можно всадника с седла сшибить. У нас же древкового оружия вовсе нет. Йорг, понятное дело, учил мастера, как с палашом либо со шпагой против копья действовать, и тот мог древко перерубить на весу, пусть и не с одного удара – сам видел. Но это ежели одно древко. А коли их дюжина, и только зазевайся – пырнут тебя в бок?

Пистоля, конечно, пострашнее любого копья будет. Да только мало их у нас осталось после известных событий. Хорошо, коли пейзане с пяти выстрелов струсят да разбегутся. А ежели нет? Эти, кажется, бежать не собираются. И отпускать нас живыми им тоже ни к чему, даже если отдадим добровольно все, что можем. Ага, и Лиссию заодно. Когда это бунтующие крестьяне отказывались «попользоваться» красивой дворяночкой?

Значит, быть крови. Большой крови.

Да вон и у одного из них ружье имеется – ледащее, старое, да все же. А у другого вон мушкетон – и где раскопал такую древность? Скрепы, притягивающие ствол к ложу – и те потерялись, и их заменяет намотанный сыромятный ремень. А все равно – выпали из такого с пяти шагов, и будет дыра в брюхе. Да и луки у них, небось, имеются. Охотничьи, не боевые, а все же…

Так, а это еще хуже. За спиной послышалось рычание. Мне даже оборачиваться не надо было – по носу хлестнуло мощным собачьим духом. Ну да, где овцы, там и овчарки. Здоровенные злые звери, приученные не бояться ни волка, ни даже медведя. Ни человека с палкой, понятное дело.

— Дети мои, — выступил вперед чернорясник. — Не творите непотребства, грех это. Большой грех пред лицем Господа!

Надо же, подействовало! Толпа колыхнулась, как вода после того, как в нее камень бросили. Ропот пошел… Заоглядывались друг на друга…

– Нечего его слухать, — прогудел здоровенный мужик в черном войлочном армяке, перехваченном на немалом брюхе явно армейским поясом. С пояса свисают ножны тоже совсем не крестьянского тесака. И на морде шрам от сабельного удара – пересекает свекольного цвета щеку и теряется в сивой волнистой бороде. Небось, десятник бывший. А то и полусотник. Глаза умные, злые, навроде двух оловяшек смотрят из-под могучего лба, изрытого морщинами.

— Нечего его слухать, — повторил бывший полусотник. — Все они нашу кровушку пьют, шо дворяне, шо церковные. А теперь наш черед до ихней кровушки добраться. А на кресты то ж серебро идет, шо и на монеты. Мне ль не знать?

— Грех! Грех злословия на Святую Церковь! – заорал вдруг наш обычно тихий кюре и вдруг не шагнул, а прямо-таки прыгнул к детине, взмахнул рукой – и тот рухнул на утоптанную до каменной твердости дорогу, заливая ее темным. Наджак, как известно, имеет две стороны – длинный острый клюв, способный пробивать кованые кирасы, и тяжелый граненый обух. Ни кирасы, ни шлема на бывшем вояке не было, только бесформенная шапка из овчины, и Гюнтер пустил в ход обух. Бил наискось, снизу вверх, так как был на голову ниже и вдвое тоньше злословившего. Но много ли нужно, чтобы проломить височную кость?

Плохо, что мы первыми кровь пустили. Да еще до смерти дело довели. Вперед шагнули сразу трое селян – все парни молодые, горячие. Попытались ухватить кюре.

— Что?! Грешника защищать?! – заверещал он и махнул оружием. По-дурацки махнул, словно муху отгонял. Парень легко отшатнулся, занося для удара здоровенную дубину, кажется, бывшую оглоблю.

Банг!

Оглобля со стуком упала. А потом снопом повалился и парень. В левой руке кюре дымилась курносая пистоля.

Банг! Банг! – это из-за его спины дважды пальнул Йорг. Кровь и мозги из разбитых свинцовыми лепешками черепов забрызгали толпу, и она подалась назад. Ну да, раз уж начали, теперь останавливаться нельзя.

И тут у меня по спине опять прошел холод. А затем на всю площадь раздался неприличный звук. Под ближайшим мужиком расплылась коричневая лужа, завоняло нужником. Снова то же «пр-пш» — и обгадился его сосед. Потом третий, четвертый… Пятый вдруг схватился за брюхо, скрючился пополам – и его вывернуло.

Беда искусства в том, что каждое заклинание надо подстраивать под конкретного человека. Это как от выпивки – одного с кружки развезет, другому и полведра нипочем. Хозяин попытался накрыть сразу нескольких – и кому удалось расслабить задницы, кому нет, а одного, вишь, дерьмо верхом, а не низом пошло.

— Прочь с дороги, засранцы! – рявкнул Йорг.

Снова волна по хребту, но друга, тоньше, что ли.

Не знаю, что меня заставило оглянуться, но краем глаза замечаю, как собака – здоровая косматая овчарка, мощнее и шире в кости любого волка – вдруг повернула голову каким-то чужим деревянным движением и впилась в бедро стоящему рядом жилистому высокому селянину. Эх, хватила бы она его между ног, я бы больше обрадовался. Но и этого оказалось достаточным – жердяй завопил, задергался, пытаясь выдрать ногу из пасти – а псина так и стояла эдакой статуей, из-под ее клыков текло красное – и превращалось в черное, когда кровь впитывалась в дорожную пыль.

— Колдуны! – догадался кто-то в толпе. Но вместо того, чтобы кинуться, наконец, прочь, деревенские лишь откатились на пару шагов назад да еще больше ощетинились. — Огнем их, огнем!

Над толпой взлетели факелы. Видать, заготовлены были заранее, а теперь их только сунули в какую-то жаровню. Загодя, говноеды, подготовились нас брать. Да вот только хозяина моего не учли. Пламя от факелов вдруг выстрелило вверх длинными жгутами, те свились в один крученый хлыст – так из полудюжины каболок свивали линь на «Морской красавице» — а тот, вытянувшись атакующей гадюкой на добрых два десятка саженей — хлестнул сразу по нескольким кровлям. Хлопнуло так, будто выпалила корабельная пушка.

Крыли тут крыши кто во что горазд – кто дранкой, кто тесом, а кто, по бедности, и соломой либо камышом. Вот в камыш да солому тут же вцепились рыжие огненные зубы. Да и по дранке заскакали, забегали мелкие огненные человечки. В синее безоблачное небо поплыл где сизый, а где и почти прозрачный дым, в потоках которого поднимались словно бы черные тряпочки.

— Овин! Ах ты ж, господи, овин! – заголосил кто-то.

Из-под одной из крыш раздалось испуганное ржание сразу нескольких коней.

Наверное, нет для деревенских большей беды чем пожар. Остаться без крыши над головой, без припасов, без скотины – что может быть страшнее? Да еще в какнун зимы – а тут, в горах, она ранняя, оглянуться не успеешь, как запорошит.

И крестьянам тут же стало не до нас. Теми же вилами и рогатинами, что только что готовы были вонзиться в наши ребра, они принялись растаскивать соломенную кровлю, швыряя наземь тлеющие снопы.

— Ходу! — скомандовал Йорг, и мы понеслись прямо сквозь редеющую толпу. Обезьяна, сидевшая на груде вьюков, украшавших седло единственной нашей лошади, истошно верещала. Вцепившись пальцами ног в торока, она размахивала длинными руками и топорщила шерсть, напоминая мелкого демона. От нас шарахались. Наименее расторопным доставались зуботычины и прочие гостинцы – святоша, например, выкрикивал что-то душеспасительное, размахивая рукояткой своего наджака. Хозяина кто-то попытался ухватить за рукав – и получил в зубы эфесом. Другому кинувшемуся нам наперерез мужику я в прыжке дал мордой под дых — и тот скрючился, хватая ртом воздух. На меня выскочила из подворотни небольшая псина – не волкодав, не овчарка, а деревенская шавка, пегая и грязная, зато звонкая, как жестяная погремушка. Огребла когтями по носу и убралась прочь, оглашая деревню жалобными воплями.

Бухнуло за спиной – это, кажется, вслед нам таки разрядили мушкетон. Но мы уже влетали в поворот единственной здешней улицы, так что заряд картечи (а, может, просто мелких камней да железок) лишь высек искры из диких камней стены ближайшего дома. У меня над головой злой мухой прошелестел рикошет.

— Куда?!

Это хозяин – Лиссии. Та вдруг остановилась, развернулась — и сразу три низких косматых тени, несшихся за нами, вдруг споткнулись, кувырком покатились по земле. Овчарки! Их таки спустили на нас. И за первыми тремя несутся еще с полдюжины. А у барышни уже кровь носом – не хватит ее на еще одно заклятие.

Нет, таки хватило – на слабенькое, но все же. Псы чуть замедляют бег, кое-кто из них спотыкается.

Бах! Бах! Бах! Бах!

Бух!

Четыре пистоли, затем ружье. Свинцовый вихрь прошелся по стае, ополовинив ее.

Клац!

Здоровенный серый кобель ловит грудью болт.

Хха! – еще одному в бок влетает кинжал.

Третий налетает прямо на меня, пытается сшибить наземь с наскока. Хвост тебе щучий! Я изворачиваюсь – и он сам летит кувырком, запнувшись о мои задние лапы, а мой язык уже чует горячую кровь врага. Да только мало ее – шерсть у здешних овчарок густая, длинная, поди прокуси. Вишу у зверя на горле, но как следует добраться до него не могу. Впрочем, как и он до меня.

Тух! Хрусть! Мой противник обмякает кучей вонючего меха. Выпростав из-под него морду, вижу, что это святоша еще раз пустил в дело обух. Благодарно гирркаю в ответ — и вот мы уже проносимся мимо последней халупы. Дальше какие-то огороды, выгоны, загородки для овец… Овцы! Это мысль.

— Хозяин!

— Понял!

С Йоргом в четыре руки они сбрасывают на землю длинную тяжелую жердь, а я ныряю в скопище копыт и шерсти. Видать, стадо пригнали на стрижку. А, может, колоть их собирались – не знаю и знать не хочу. А хочу другого – пугнуть всю это бестолково блеющую отару. Вот уж не думал, что когда-нибудь придется играть роль овчарки. Но – справляюсь. Тупые и, к счастью, безрогие твари пугаются моего крика и бестолковой волной выносятся-таки из загона. Часть разбегается по окрестным холмам, но несколько десятков удается повернуть в деревню. Наверняка это заслуга не моя – небось, и хозяин помогал, а может, и Лиссия тоже. Как-то у нее со зверьем получается… И поладить, и напугать.

Все, блеющая преграда встает между нами и преследователями. Теперь им точно не до нас – и пожар надо тушить, и скот ловить. А из горящей конюшни, судя по звукам, таки выскочило несколько перепуганных лошадей. Жаль, не удалось хотя бы одну увести. Ну, зато мы все целы.

— В лес, в лес уходим, по дороге они нас все равно догонят! — на ходу командует Йорг.

Мы сворачиваем на какую-то тропку, карабкаемся вверх по лесистому склону, петляем между камней.

Но погони, кажется, нет.

Над деревней поднимается зарево, видное даже днем. Дым все густеет. Да, не в добрый час пейзане решили поиграть в охотничков да разбойничков, не в добрый. Хотя наверняка не в первый. И, увы, не в последний. Но то уже не наша беда.

А вот и наша – Йорг как-то нехорошо морщится при каждом шаге. Тихо гирркаю об этом хозяину. Он командует привал. М-да. Два командира на троих, ну, пусть на четверых, считая бабу – все равно много. Но останавливаемся. Так и есть, штанина у Йорга уже намокла кровью. Бедро располосовано, причем он даже не может вспомнить, когда и чем. То ли стрелой вскользь зацепило, то ли вилами даже… Лиссия без всякого стеснения заголяет воина и, стараясь не смотреть на причиндалы (но время от времени на них поглядывая, что злит хозяина), обрабатывает рану каким-то вонючим густым бальзамом, потом бинтует. Ткани мало, очень мало, ее не хватает, чтобы остановить кровь, а у Йорга уже губы серые.

— Придется шить, — как бы между прочим произносит барышня, только вот голос напряжен, как тетива на луке. Но пальцы почти не дрожат, когда она сперва отирает с них кровь о траву и мох, а потом лезет в какой-то кошель за иглой и нитками. Игла, как и положено, кривее шарасинской сабли, нитки дорогие, шелковые, такие легко потом из раны выдергиваются (на себе проверял). Шьет она довольно бойко, явно не в первый раз, но все же не в сотый. Йорг недовольно морщится и шипит змеей, когда она его особо неловко дергает. А как не дергать? Опереться не на что, пальцы скользят по окровавленной игле, и их то и дело приходится вытирать пучком какой-то травки или, может, папоротника. Ну да, не об землю же тереть да не об себя… Травку по повелению хозяина собрал святоша, но это, конечно, не то… Эх, будь мы в родных краях – нашлась бы и сердцевина камыша (а она хорошо кровь запирает), и мох болотный, и пух кипрейный или куговый, да хоть кора ивовая — у нее сок горький, вяжущий, враз бы руду заткнули. А тут, среди этих камней, одни колючки растут.

Так, наложила последний стежок и потянулась зубами нитку перекусить — по привычке, видать. Но получилось уж очень двусмысленно, поэтому дева юная замерла на полудвижении, зарделась маковым цветом, потом резко рванула с пояса кинжал и враз отмахнула чего следовало. По-моему, Йорг дернулся, когда сталь прошла в опасной близости от его отростка. Как мужчина, я его понимаю и не осуждаю.

Сделав вид, что ничего не произошло, Лиссия наложила еще своей вонючей мази поверх кровящего шва, хотела было снова бинтовать все той же тканью (другой-то нет), но передумала, соорудила из нее да из папоротника тампон и примотала к ране веревкой. Получилось не слишком ладно, особенно если ходить. Да, а уж как придется отдирать повязку от волосатой ноги…

Йорг критически оглядел ногу.

— Если я пойду, эта штука свалится через десяток шагов.

— А куда тебе ходить? — ишь ты, я и не обращал внимания, что они уже на ты, — на лошади поедешь. И скажи спасибо, что тебе ногу пропороли, а не задницу. Сидеть хоть сможешь. Штанами сейчас повязку прижмешь – и все. В них, конечно, дыра, но зашивать потом буду, когда отстираем от крови.

Между прочим, зная, как трепетно к своей кобылке относилась Лиссия, легко было понять, что делает она раненому нешуточное одолжение. Он и понял, поблагодарил столь вычурно, что я враз себя деревенщиной неотесанной почувствовал. Дворяне, мать их рыбья…

А еще во время этого боя в деревушке и поспешного бегства мы, конечно же, растеряли большинство припасов, прежде всего, проклятущую конину. Ибо драпать по косогору с жареной конской ногой на плече — то еще удовольствие. Интересно, селяне хоть оценят дар?

Раненого в седло потому и смогли посадить, что теперь можно было лошадь разгрузить. А вот что мы жрать будем во время перехода – вопрос. Ну, да не пропадем.

***

Есть у людей (не всех, понятно, а образованных) такая странная манера – дневники вести. Часто, по-моему, пустая трата времени: перечитывать сам вряд ли будешь, а вот дознаватель, ежели твоей персоной заинтересуется, найдет там немало интересного для себя и вредного для того, кто писал.

Меня, понятное дело, создатели не сподобили к тому, чтобы перышко в лапе держать. Это вон еще из Крайхи, может, и вышла бы писательница. Аж в четыре руки могла б бумагу марать. Но я никогда не видал, чтоб она чем-то таким занималась.

Но вот если бы я вел дневник, получилась бы весьма жалостливо.

Такого-то числа (да, дни я тоже считать не особо умею) доели последние остатки конины.

Такого-то наш раненый соорудил пращу из первого попавшегося ремешка и попытался охотиться прямо с лошади. Бедная кобылка пугалась и приседала, когда над ее ушами со свистом пролетала петля, и сбивала прицел. Йорг бранился, как портовой грузчик – и потому, что промахивался, и потому, что лошадка, дергаясь, тревожила его рану. А охотиться тут особо не на кого. Птицы все мелкие, не больше вороны, поди сшиби камешком. Из дичи — той, что не разбегается, услышав наш да конский топот – попадаются в камнях какие-то зверьки вроде белки, но серые и с куцым хвостиком. Одного такого Йорг все же подшиб (кажется, сам удивился). Ну, ободрали, сварили… Святоша, как оказалось, неплохо разбирается в съедобных растениях — видать, во время постов научился, когда им мясо лопать не велено. Поэтому в суп пошли травки и древесное ухо. Вкусно ли, сказать не берусь. Еды-то и людям было мало, да и как я бы хлебал это варево? Не удержать мне ложки. Впрочем, мне никто и не предлагал, а я и не просил. Не больно-то хотелось.

Вообще, нам с обезьяной приходится, может, хуже всех. И пешком мы ходить не шибко любим, а приходится, и не всякую людскую пищу есть горазды. Мне доводится мышковать, как заправской лисице, а она, хоть и не без опаски, лопает то ягоды какие-то, то стручки, а то и вовсе листья. Раз наелась чего-то не того – и потом целый день отставала, чтоб посидеть под кустиком.

Такой-то день. Мы с хозяином высмотрели в камнях здоровенного сурка. Не повезло бедняге: шкурка у него рыжая, вернее, отдает в рыжину, а камни вокруг все больше серые. Я на склон влез, пугнул его, а мастер снял зверюгу из арбалета. Из ружей да пистолей Йорг палить не велит – и зелье бережем, и чтоб шума не было. Арбалетных болтов, правда, у нас тоже немного, но их, ежели найдешь, можно снова использовать. Не всегда, правда. Хозяин не промахнулся, просто болт с граненым, совсем не охотничьим наконечником только слегка ранил зверька, и тот закувыркался по склону. Я потом стрелку нашел, хоть и побегать за ней пришлось. Эх, наконечник от удара в камень на сторону свернулся, ни дать ни взять нос у кабацкого драчуна. Древко треснуло. Можно, конечно, на привале новое из ветки вырезать, так ведь ровное не выйдет… Зато второй болт угодил зверю прямехонько в жирный мягкий бок, не задев даже кость. Хозяин аккуратно его вырезал, от крови кое-как почистил (она, понятное дело, в древко впиталась, но тут уж ничего не поделаешь) и обратно в колчан убрал. А сама зверюга знатная оказалась, почти с поросенка. Вечером наелись почти досыта, даже мне чуток перепало.

Еще день. У святоши развалился сапог. Мы переходили ручей, он споткнулся о камень на дне, подметка отлетела напрочь и уплыла по течению. Пришлось делать незапланированный привал. Йорг из шкуры вчерашнего сурка соорудил какой-то чувяк или поршень – уж не знаю, как правильно назвать, в общем, что-то такое бесформенное, ремнями утягиваемое и, главное, без каблука. Поэтому их преподобие на ходу теперь чуток хромает, и одна нога у него черная да гладкая, а другая рыжая да меховая. Настроения ему это не прибавляет, а уж бедняге сапожнику, небось, икалось на всю округу. И руки у него из задницы, и шил с пьяных глаз, и дратву, шельмец, гнилую поставил, и гвоздей пожалел… Почем я знаю, может, и вправду пожалел. А пока Йорг упражнялся в шитье обуви, я прогулялся вдоль злополучного ручья – и обнаружил небольшое проточное озерцо, шагов, может, двадцати в ширину и, к счастью, населенное. Небольшие, в пол-локтя, если не в пядь, пятнистые рыбешки сновали в холодной, зато прозрачной водице – к невероятной моей радости. Я их поголовье мигом уполовинил, а потом, кажется, и вовсе свел на нет. И честно снес всю добычу хозяину, до последнего плавничка. А он мне от щедрот одну рыбину уже отдал. Эх, вот это радость, вот это жратва! Просто праздник. Наевшись, сходил еще к озеру – вдруг пропустил кого? Нет, увы, не пропустил (мальки не в счет, пусть подрастают). Даже лягушек там не было. Зато какая отрада лапам и хвосту – очутиться в родной и дружелюбной стихии! Наплавался и накувыркался до зеленых кругов перед глазами, в лагерь пришел на подгибающихся лапах – и заснул как убитый. Люди, по-моему, тоже довольны – рыбы хватило на всех, она и на их вкус оказалась весьма хороша, да ко всему ради такого дела пришлось разводить довольно большой костер и долго его поддерживать. А мы изрядно мерзнем в последнее время, ночи уже по-осеннему холодные. Ну, чтоб огонь не бросался в глаза каким-нибудь нехорошим людям, пришлось забраться в расщелину между крупными, выше человеческого роста, камнями. Они нагрелись от огня да еще прикрыли от ветра. Поэтому ночью все выспались на славу. Единственный, кто остался без праздника – обезьяна (лошадь не в счет). Ей рыбятина никак не по вкусу. Но хоть погрелась – и то хорошо. Тварь-то из теплых стран, мерзнуть особенно не любит.

Опять день. Зарядил дождь. Сперва мелкий, и под ним еще можно было идти. А потом пошел проливной – такой, что и не видно ничего в двух шагах, и тропа под ногами плывет эдакой кашей из глины и мелких камушков. Плащи и ноги у всех промокли, подошвы и копыта скользили, словно камни покрылись не водяной, а ледяной коркой. После того, как кобыла едва не сломала обе ноги, решено было останавливаться. Как на грех, вокруг уже не было крупных скал, чтоб можно было забиться в какую-нибудь щель или трещину. Попытались соорудить шалаш, но без особого успеха: деревья тут росли на удивление «нешалашные»: ветки кривые, словно ревматизмом изломанные, короткие, да еще и колючие. Ни шеста вырубить, ни кровлю соорудить. Все же сварганили какую-то злую пародию на навес, сбились в кучу, накрылись плащами и одеялами и стучали зубами несколько часов. Дождались просвета, пошли – снова дождь, да и вечер уже на подходе, темнеет. Но повезло, наткнулись на молодой ельник. Вообще, я эти дерева не люблю, больно мрачно бывает под их кронами – ни травинки, ни листика зеленого, только мертвая хвоя, из которой сухие ветки торчат, как кости из мелкой могилы. Но зато из лапника, уложенного в несколько слоев, удалось соорудить почти непромокаемую крышу, а под ней – подстилку. Огня не разводили, собрались в один клубок (и лошадь с нами), грели друг друга до утра, шмыгая мокрыми носами.

Следующий день был не лучше – тот же дождь. Поэтому решили день посидеть на месте. Если бы не хозяин, то, небось, и огня не смогли бы развести, настолько все вокруг пропиталось влагой. Но он у меня не зря учен всяким премудростям. Духа огненного, конечно, не вызывал, но костер запалил. Чахленький вышел костерок, дрова-то все мокрые, да и под еловым сводом большой лучше не разводить. Но все лучше, чем ничего. Сидели, сгрудившись вокруг чадящего огонька, дышали дымом пополам с моросью. Сыро, но хоть не очень холодно. У меня и то рана в боку ныть начала, а я ведь зверь, к тому ж к воде привычный. Правда, не к той, что льет с неба сутки к ряду, а к честной, что по земле течет. А людям каково?

Чтоб не расхворались, святоша, скрипя зубами от преодолеваемой жадности, выделил каждому по глотку из фляги чего-то горячительного. Я от такого пойла, понятное дело, отказался, а вот Кархи приняла – видать, хозяйка заставила, бедную обезьяну аж перекосило всю. Сама Лиссия, кажется, осталась довольна, хотя тоже сперва испугалась – стала воздух ртом хватать, что твоя рыба, и на глаза слезы навернулись (а то мало нам сырости). Но разрумянилась, задышала ровнее…

…Зато наутро тучи разошлись и, главное, грибы пошли. Стаями, рядами и колоннами. То-то радости было нашей оголодавшей братии. Даже я причастился. Непривычно – но вполне съедобно. Особенно на пустое брюхо и особенно в вареном виде. В сыром – нет, я не лось, я такое не могу…

А потом стали попадаться не только грибы.

Догола раздетый труп пожилого мужчины у обочины – судя по неопрятной бороде и грубым, словно корой покрытым, рукам – крестьянина. Твердые зеленые мухи с недовольным гулом взлетели с него целым роем, когда мы подошли поближе. Убили, похоже, ударом по голове – кистенем или, может, цепом. При такой ране одежда вся бывает забрызгана мозгами. Но не погнушались, сняли.

Сожженный пастушеский балаган на выгоне. Огонь начисто слизал старую солому и обрешетку из мелких веток. Чернели только покосившиеся кривые столбы – три из четырех. Четвертый, видать, другого дерева был, потому не устоял. Пастухи, похоже, вовремя удрали – вон даже котелок бросили. А по нему кто-то проехался кованым копытом, втоптав в мягкую землю у самой границы выгоревшего пятна. Кто его знает, как он туда попал – может, как раз швырнули им в нападавших да и задали деру. Рядом с пепелищем – полуразделанная туша коровы. Видно, что вырезали самые лакомые куски, причем вчера. Сегодня ночью ею уже вплотную позанимались волки, а днем — черви. Йорг, правда, сказал, что он – не из брезгливых, с трудом слез с коня, долго возился с ножом, но таки набрал мяса. Готовить его, правда, пришлось в другом месте, ибо вываленные на коротко объеденную траву коровьи потроха уже смердели.

Местечко у поворота дороги, где кто-то с кем-то явно хлестался. Вся земля истоптана конскими копытами, кое-где и кровью испятнана. Ветки здоровенного куста боярышника обломаны, на мелких резных листьях еще лежит пороховая копоть – людям невдомек, а я чую. А вот этот стволик не просто сломали – его явно перешибли. Пулей? Нет, пожалуй, стрелой или болтом, пуля мозжит, а тут плоский срез, и кору почти не сорвало. Но трупов нет, а заниматься долгим следопытствием нам недосуг.

В общем, мы с хозяином быстренько вошли в связку, на самом верхнем, самом легком уровне, и побежал я вперед, шныряя по лесу, как барсук какой-нибудь. А по веткам заскакала Крайхи. И, честно говоря, в очередной раз меня удивила. Не ожидал, что это чудо-юдо из дальних стран так легко найдет общий язык с тутошними буками и ясенями. Не то что веточка – листик не трепыхнулся, когда она скрылась в кронах. Я ее быстро потерял из виду. Сперва расстроился, а потом решил, что так даже лучше. Если что, и враги наши, буде таковые объявятся, вверх особо смотреть не будут. Вообще, не в обычаях это местной лесной братии, будь то люди или звери, ждать опасности сверху. Крупных кошек вроде тех, что, говорят, водятся в шарачинских или индских чащах, тут нет уж годков шестьсот. Беркуты да кречеты среди деревьев не охотятся, разве что совы, а тех бояться стоит все больше зайцам да мышам. А вот меня, если в засаде будет хороший охотник, высмотреть вполне могут. Все же крупноват я для леса, а лапы короткие, и пробежка у меня характерная, ни за лису, ни за кабана не сойду. Подумал так – и умерил прыть, заскользил между стволов, что твоя водяная змея.

Кто их первым заметил, даже не знаю. Обезьяна откуда-то сверху свиринькнула по-своему, когда мне в нос постучался далекий еще запашок пота, выделанной кожи и просыпанной на ветру пороховой мякоти.

Шестеро? Нет, семеро, вон один еще за толстенным дубом, дрыхнет, небось, к стволу привалившись. Я б его пропустил, если бы не шевельнувшийся носок сапога. Остальные нас пока не заметили. По виду даже не поймешь кто такие, то ли ладскнехты победнее, то ли разбойнички побогаче. Но не добрые люди, уж это точно. Потому что добрые люди не обвешиваются оружием с головы до ног и не сидят стаей за кустами у поворота дороги, наставив в ее сторону парочку мушкетных стволов, уложенных на здоровенный поваленный ствол как на бруствер.

А местечко для засады выбрали – лучше не придумаешь. Дорога тут мало того, что поворот делала, так потом еще и резко в гору шла. Что конный, что пеший шаг замедлит. И можно по нему сперва выпалить, а потом, если что, добить, пользуясь тем, что он ниже. Да хоть бревно на него по склону катнуть! Об этом, впрочем, те семеро не подумали.

Ладно, пусть и дальше остаются дураками, глядишь, недолго им осталось.

Кто тут командир? Наверное, вон тот, долговязый и длинноволосый. У него и шляпа побогаче, и плюмаж на ней пышнее, да и ружье получше прочих будет. Не тяжеленный солдатский мушкет, а охотничье, хотя вполне себе взрослого калибра. Изящный резной приклад, а на замке – резьба и даже, кажется, золотая насечка. Вон как на солнце взблескивает. Я ж говорю, дурак. Умный давно бы зачернил, хотя бы сажей, а то и вовсе не брал такое чудо в лес кроме как на охоту на лис. Да ружье, по всему видать, трофейное.

Вот с командира и начнем.

Хозяин, я здесь, видишь раздвоенный клен? Нет, не тот, левее. От меня левее. А за ним — для тебя перед ним – камень круглый, на большое конское яблоко похож, только серый?

Муторное это дело – наведение в связке, от этого потом у нас обоих потом и головы болят, и резь в глазах появляется. Но в свое время и мой, и его отец нас, несмышленышей, здорово гонял, этому фокусу обучая, чтоб человек, не видя цели, мог в нее попасть, пользуясь наводкой фамилиара. В первый раз я чуть хвоста не лишился, когда болт, вместо того, чтоб поразить соломенное чучело, полетел прямехонько в мою сторону. С тех пор мы и не практиковались в этом деле почти. А теперь вот приходится, да еще в лесу, где стрела или даже пуля, зацепив какую-нибудь ветку, может уйти в сторону. Ну, помогай предки…

Засадники оживились, услышав цокот копыт – это Йорг играл роль живца. Самую, надо заметить, опасную. Расчет был на то, что побоятся злодеи издалека палить, чтоб такую роскошную лошадку не зацепить ненароком. А что она хороша да немалых денег стоит, сразу видно. Решат поближе подпустить. Да на нее все и пялиться будут. А тем временем…

Фффах!

Болт, выпущенный из хозяйского арбалета, начисто срубил кленок-двухлетку и с глухим стуком ударил долговязого в самую середку груди, чуть левее и ниже кожаной подушечки, призванной смягчать толчки приклада.

Ай да мастер!

Йорг, услыхав щелчок арбалета, тут же бросил кобылку вперед и вбок, уходя с линии стрельбы, и сам согнулся, почти сполз с седла, прикрываясь конским боком.

Выпалить в его сторону успел только один разбойник, невыразительный такой, блеклый и тощенький малый. К счастью, промазал, мушкетная пуля гулко впечаталась в ближайшую липу. Остальные растерялись, увидев, как валится на примятый уже папоротник верзила в шляпе с плюмажем.

Почти сразу в ответ на рявканье мушкета огрызнулось ружье Лиссии. Только наверняка стрелял из него хозяин – у меня дернуло за левым ухом (это он явно просил чуть голову повернуть), да и не попала бы она никуда, не видя цели. А тут пуля рванула за плечо третьего мушкетора, который только схватился за свое оружие.

Теперь сам!

Связка с легким щелчком разошлась, я ринулся вперед, но до ближайшего врага было саженей двенадцать, и прежде чем я до него добрался, атаковала Крайхи.

Один из мазуриков вскочил на ноги и повел мушкетом (и чего вскакивал? Мог ведь и сидя стрелять, и даже лежа), когда из кроны над его головой выметнулись две обезьяньи лапы и резко толкнули в плечи. Злодей качнулся вперед, споткнулся о бревно-бруствер, не устоял на ногах – и тут одна черная пятерня схватила его за подбородок, другая – за затылок. Саму Крайхи рывком выдернуло из древесных недр, и она повисла на ветке, держась за нее верхними конечностями, как цирковой гимнаст, но добычу из ног не выпустила. Хруст, треск – и разбойник с нелепо запрокинутой головой валится в сырой подлесок.

Это я вижу уже мельком, ибо ко мне разворачивается широченный детина с топором – скорее мясницким, чем боевым. Не лучшее оружие против моего племени. Выдра – не медведь, не лев и даже не волк, крупная добыча вроде человека ей не по зубам. Но я – не простая порешня, я – боевой пловец. И не стоит думать, что свалить двуногого можно, только порвав ему глотку. Да, это самый удобный, но не единственный способ. На его теле есть немало мест, потрогав которые зубами, можно живо согнать спесь с царя природы. Уворачиваюсь от широкого лезвия, рву подколенную жилу как раз чуть выше обреза сапога. Уход в сторону, выпад, отскок, пара ложных выпадов – и длинный атакующий прыжок, словно в броске за вертким сазаном. Клыки мимоходом рвут мякоть предплечья, я взбегаю по могучей руке, словно куница по ветке. Мой противник вжимает голову в плечи, прикрывая горло дикой бородищей. Ну и ладно – зубами впиваюсь в мясистый нос, когти правой передней запускаю в глаз. Все, это уже не боец, это воющая куча кровоточащего мяса.

Соскакиваю с него наземь, оглядываюсь.

Дальше неинтересно. Вижу, как клюв наджака перехватывает лезвие чьего-то гросс-мессера – и оно с коротким треском ломается. Все же святоша неплохо управляется со своей кочергой.

Вижу хозяина в изящной фехтовальной стойке – к такой больше подошла бы большая шпага, а не его тесак, куда более короткий и массивный. Тем не менее, управляется им мастер весьма ловко, словно кисть у него из железа, и уже на второй атаке отшибает в сторону лезвие длиннющей рапиры и с подшагом левой мечет охотничий нож. Тот по рукоять входит в подвздошье противнику. Прием, может, и не слишком честный, но мы ведь не на дуэли.

Оглядываюсь в поисках новых врагов, но их нет. Успеваю заметить, как Йорг, не слезая с седла, коротким ударом добивает стрелка, раненого в плечо вторым хозяйским выстрелом. То ли тот дернулся, и наш головорез увидел в том опасность, а то ли просто решил, что ни свидетели, ни «языки» нам ни к чему.

Эдак и «моего» мазурика придется прикончить. Вон он, сидит на земле и тихонько воет, зажимая разорванную глазницу. Все равно не жилец, при таких-то ранах. Разве если сейчас же перевязать. Да только никто этим заниматься не будет. Хозяин, кажется, почувствовал мои мысли – может, это остатки связки еще работают, а может, и так… Повернулся в сторону залитого кровью здоровяка, как-то неуверенно взялся за свой тесак… А вот нечего мастеру лишний раз зря пачкаться. Это им, людям, сказано «не убий» и все такое. Может, и не вранье даже. А нам, четвероногим, таких запретов не было. Я подхожу к раненому и одним молниеносным движением рву яремную вену под левым ухом. Всё.

На полянке появляется Лиссия с ружьецом наперевес и пистолями за поясом. Кажется, сперва она злится по поводу того, что мужчины оставили ее в арьергарде, велев перезаряжать оружие, и ей не случилось повоевать. Но видит залитую кровью поляну – алые брызги на листьях ближайшего куста бузины как раз на уровне ее глаз, потеки на перьях пышного папоротника, темные лужи под ногами – и блеска в ее глазах убавляется. Потом взор ее натыкается на размозженный череп – наш кюре, сломав чужой гросс-мессер, не стал деликатничать и вломил противнику обухом по кумполу – и барышни совсем плохеет. Она спадает с лица, поворачивается, чтобы скрыться за ближайшим кустиком, но задевает испачканную красным ветку – и скрывается еще быстрее. Доносятся характерные звуки. Странно, ведь когда рану Йорга обрабатывала, кровь на нее так не действовала. И вообще, уж кто-то, а молодые женщины к виду крови должны быть привычны. Каждый ведь месяц… Ладно, кто их поймет.

Однако, надо отдать гордячке должное, появилась она из-за кустиков быстро и в руках себя держала, что опытный наездник норовистую лошадь. А рядом семенила, немного переваливаясь, Крайхи. Я даже не заметил, когда и как она с веток спустилась (и это мне в упрек, такие вещи надо видеть). Кажется, пытается поддерживать хозяйку и даже – вот умора – сует ей платочек, мордаху вытереть. Уж не знаю, почему, но подумалось мне, что обезьяна подшучивает над женщиной. Та взглянула сверху вниз сердито, но платочек взяла и губы обтерла. Ну, и молодец четверорукая, на самом деле. Переключила внимание.

Вскоре, впрочем, оказалось, что Лиссии и в самом деле есть чем заняться. Святоша получил-таки длинный и неприятный порез на левой руке, и тот основательно кровил. Хозяина к себе этот дурак подпустить наотрез отказался, так что пришлось его пользовать барышне фан Клайес.

Паршиво, между прочим – уже двое раненых в отряде, а нам еще топать и топать. И разбойнички, мать их щука, не додумались хотя бы одной лошадью обзавестись. Кстати, надо бы посмотреть, чем, собственно, с них можно разжиться. И заниматься этим придется нам с хозяином – больше некому.

Оказалось, взять с них особо и нечего. Даже в кошелях не сильно звенело (хотя серебро и пару золотых мы прибрали, конечно). Из самого радостного – две почти полные пороховницы. Зелье в них было так себе, зернь скверная пополам с мякотью, ну да нам не до капризов. Мастер даже подумал было хозяйственно вытрясти заряды из двух мушкетов, да махнул рукой. Поди выцарапай оттуда крепко вбитые пули.

А вот оружия толкового не нашлось. Нам бы еще хоть парочку пистолей – ан нету их. Тяжеленные мушкеты таскать в отряде некому, а грузить еще и их на бедную кобылку жалко. Вот приметное ружьишко прихватим, хотя для него пулелейки нет, а готовых пуль маловато. Холодного оружия у нас и своего достаточно, только махать им почти и некому. Рапира, с которой хозяин скрестил свой тесак, неплоха, но ему она без надобности, тащить ее через полстраны, чтоб продать… Эх, была бы тут наша Белая…

Еще погано, что у супостатов почти не было еды. Так, пару горсточек сорной ячменной крупы да остатки окорока, обглоданного почти до кости. А мы сами, между прочим, последние два дня питались впроголодь. А тут еще и поп немало крови потерял, ему бы мясного поесть.

Я и предложил хозяину срезать немного мяса с покойников. А чего? Теперь они – просто куски мертвой плоти.

— Что он сказал? – резко вскинула голову Лиссия.

Они с хозяином почти забросили занятия языком для фамилиаров, не до того было, но, кажется, кое-что девушка усвоила.

Хозяин перевел (зачем, спрашивается?). Она уставилась на меня почти с суеверным ужасом. И святоша закрестился свободной рукой.

А вот Йорг, кажется, кивнул с пониманием. Видать, приходилось ему питаться человечинкой. Покойнику-то не все ли равно, превратят его в дерьмо черви могильные, звери лесные или собратья. Собратьям-то хоть на пользу…

А так – придется нам опять какой-то похлебкой давиться. А много ль с нее силы? Дохлыми разбойниками пообедают окрестные лисы. Могил мы, понятное дело, рыть не стали, только сложили трупы рядком да забросали ветками. Длиннорясый даже молитву прочел, хотя и больно ему было ладошки перед грудью складывать. Эх, люди-люди, вот умные вы, можно сказать, самые умные во всем зверином царстве, а все равно дураки.

А вечером того же дня мы вошли в деревню.

Нет, она не была разграблена. Просто пуста. Ни курочка не квохчет, ни пес не лает. Крысы разве что пищат в амбарах – и то от голода. Зерно, похоже, пейзане тоже аккуратно собрали и вывезли. Ну, то есть то, что оставалось – нового урожая, судя по полям, они еще не собирали. Хотя уже почти пора. Но вот решились – всем скопом подались в лес. Следы колес именно туда ведут. Думаю, по ним пойти можно, но без особого толку: больно умело все организовано. То ли у селян большой опыт, то ли хороший предводитель – ибо снять это племя с места обычно не получается. А так – наткнемся на какой-нибудь сожженный мост, болото, по которому, не зная тропы, хвост пройдешь. А то и засеку, из-за которой, не спрашивая имени, угостят стрелой. Ружье не всякому земледелу по карману, да еще к нему и зелье нужно, и свинец. А для лука все в лесу растет, если знать, что искать. У нас в Верхних Выдрах многие мальчишки не просто забавлялись – кто уток бил, кто даже рыбу умудрялся.

В общем, не пошли мы по следам. Хотя и был соблазн – купить либо выменять чего из харчей да расспросить, что тут за хороводы деются. А то тычемся, как слепые котята. Уже два раза нарвались.

— Думаешь, война? – это хозяин как бы между прочим, почти спокойно поинтересовался у Йорга.

— Думаю, хуже. Смута. Или бунт. А скорее, и то и другое и третье.

— А чем смута хуже войны? — тут же подключилась к разговору Лиссия. Ну да, посекретничать не получилось – а как секретничать, когда один пеший, другой конный? — Война – это ведь когда против тебя армия. Солдаты с оружием. Их много. А смута – это ведь горстка плебеев с дрекольем наперевес. Достаточно одного залпа картечи…

— Ты, душенька, когда-нибудь смуту видела? — это Йорг свысока так, вроде бы и в шутку, но у него никогда не поймешь.

— Сам ты «душенька», — словно бы и не обидевшись, выдала Лиссия и мотнула головой, точь-в-точь как ее кобылка. У них вон даже челки похоже мотаются. — У нас в имении как-то забузили крестьяне, так дядиным гайдукам даже ружья расчехлять не потребовалось, плетьми обошлись.

— Ну, плеть – тоже оружие, — как бы между прочим заметил Йорг. — Знавал я одного умельца, он при мне как-то с одним кучерским кнутом одолел противника, у которого копье было.

Ага-ага, помним и мы этого умельца, как же!

А Йорг между тем продолжил, и сквозь обычную его невозмутимость вдруг зазвучали странные бронзовые нотки:

— Нет, сударыня. Смута – это когда две-три группки дворян передерутся. И у каждой – своя армия. И носятся они друг за другом по всей стране, топча людей и посевы. Города горят и пустеют, а под шумок из всех уголков вылезает самая разная мразь, от разбойничков до волков-людоедов. А хуже всего, что никогда не знаешь, кого встретишь на еще мирной вчера дороге. Спросят тебя – «а ты за тех или за этих?». И если с ответом не угадал, будешь болтаться на первом суку. Ни за что, просто так.

— Сказано: «И поднимется брат на брата, и сын на отца. Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит», — проговорил нараспев кюре и вдруг заговорил другим голосом:

— Вон зерно в полях налилось уже. Некому будет его жать – и откуда возьмется хлеб? А голодные люди злы, и пойдут они отбирать последнее у ближних. И первыми падут слабые. Эх, не в добрый час идем мы в Кальм.

— Почему?

— Да потому, что смута из городов идет. Дворяне, кто побогаче, там ныне обретаются. Да и не только они. Там золото и там власть – а за что еще дерутся в наши скверные времена?

Да он, как я погляжу, философ, святоша наш. Хотя… пожалуй, профессия обязывает.

А в деревеньке мы решили переночевать.

Интересно, что домишки какие заперты, а какие – открыты, двери только палкой подперты. Может, у хозяев на замок просто денег не было (что странно – в нашей воровской стране уж лучше без штанов на заднице, чем без замка на доме). А может, они помудрее прочих были. Понимали, что без хозяина в дом ежели захотят, то все равно влезут, только поломают дверь. А так – вроде знак: заходите, будьте гостями, но и ведите себя, как подобает гостю, а не татю. Может, на кого и подействует. Мы и вошли в один такой. Да, воровать тут и в самом деле особо нечего. Железный скарб – серпы и прочие косы – хозяева наверняка либо с собой забрали, либо зарыли где. А на жалкую оставшуюся утварь – щербатые горшки, обгрызенные деревянные миски да ложки с въевшейся чернотой – вряд ли кто позарится. Зато на задах обнаружилась самая настоящая банька – небольшая, но со специальной печкой, в верхнюю часть которой был наглухо вмурован большой глиняный котел, с лоханью – подрассохшейся, но еще крепкой, с большим деревянным черпаком и прочими атрибутами.

Лиссия немедленно потребовала, чтобы мужчины растопили печь и согрели воды. И они почему-то сопротивляться не стали. Впрочем, какие такие «они»? В отряде один колченогий, другой колчерукий да в голову ушибленный, так что отдуваться пришлось моему мастеру. Повозиться пришлось – топора-то заботливые селяне нам не оставили, наколотых дров в поленнице было немного. Йорг, не мудрствуя лукаво, посоветовал отправить в топку изгородь. И даже помог ее сокрушать, опираясь на костыль и достаточно неуклюже орудуя тесаком.  И падре попытался было помочь, да, видать, удары правой будили боль в левой руке – аж корчило всего, беднягу. Но не отступался, пока сама Лиссия его не погнала.

Между прочим, так и не могу понять, как он, долгоряс то есть, к ней относится. То вполне мило беседует, то вдруг вспоминает что-то и весь ощетинивается.

Впрочем, то же и про Йорга могу сказать. То они мирно обсуждают всякие способы смертоубийства (во сказал-то, а?), то обмениваются шпильками, а потом дуются друг на друга.

По-моему, несмотря на все совместно пережитое, оба они – что священник, что головорез – никак не могут решить, как же им относиться к барышне. Непонятная она им: ведет себя не как благородная госпожа, не как простушка из купеческих дочек, не как молодка из горожан, не как продажная девка – эта, которая для богатых, крутизадка, так, вроде, зовется. Да еще костюм мужской почти – штаны, сапоги… Может, он их с толку сбивает, начинают с ней говорить, как с юношей – и тогда все вроде нормально выходит. А потом спохватываются, что она не просто так, а племянница барона. Начинают к ней по-благородному, а она им: «Господа, вам бы тоже в баню, а то все воняем, как полк солдат». И еще что-нибудь про задницу приплетет. По-моему, специально, дразнит так. Святоша в ответ махнет рукавом и давай креститься да бормотать что-то про сосуды зла и дьяволовы семена (где он тут их видел? Если это про чертовы орешки, так они в здешних ручьях не растут). Йорг – тот только брови вздернет, а то и ответит что-нибудь столь же малоприемлемое в приличном обществе: «Ах, сударыня, когда вы воняете рядом, я готов это терпеть и даже этим наслаждаться – чисто амброзия пополам с конским потом и сырой рыбкой». Раз даже, кажется, по морде за какую-то скабрезность получил.

А хозяин – вот бы никогда не подумал – тот краснеет.

У людей вообще столько наверчено в отношениях между самцами и самками, что ужас просто. Ни сами они разобраться не могут, ни, тем более, мы. Отец мне, несмышленышу еще, сказал как-то: «Одна из самых больших опасностей, что может подстерегать мастера – женщина, которая подойдет слишком близко к его сердцу». Ну, я по молодости и давай выяснять, что в этом случае делать – просто отгонять ее? Кусать? Может, загрызть насмерть для пущей безопасности? Долго мне отец объяснить пытался, да, кажется, только сам запутался – мол, иногда отгонять надо, а иногда, наоборот, нельзя, прогонишь ее – а твой хозяин за ней пустится, да еще и тебя самого прочь отошлет. Я опять с расспросами – да куда там! Так и не объяснил, разозлился только, отвернул морду седую да ушел в нору, молодым дураком меня напоследок обозвав. Ну, и правильно обозвал, я и был таким. С тех пор молодость чутка подрастерял, а вот ума… Да ладно, мастер меня куда умнее, а и сам в этой паутине путается. Вон как дрова со злости рубит – только щепки летят, будто деревяшки в чем виноваты. Он и по вражьим головам с таким остервенением не лупил, честное слово!

Вогнал тесак в чурбан, что ему плахой служила (лезвие аж задрожало – поглядим, как вытаскивать будет), схватил охапку, потащил в баньку. А там уже Лиссия хозяйничает, стирает какие-то свои одежки-тряпочки. Не сказать, чтоб шибко умело, чай, не прачка, но все же видно, что дело ей знакомое. Ну, а чего? В прежние времена хорошая баронская жена должна была уметь и мясо солить, и одежду шить, и вообще дом обихаживать. На ней замок держался. Это потом развели моду – мол, благородные дамы того не должны, сего не должны, только шелком цветочки вышивать… Толку от таких вышивалок на войне… От шелку, правда, есть – раны шить. А эта фройлян все же с каким-никаким, а понятием. Да, так вот, она тряпки свои вешает, а мой мимо идет, ровно как и ни при чем. Гляжу – она ему как бы между прочим шепнула что-то. Вроде даже и не шепнула, а так, сказала вполголоса, сама в другую сторону глядючи, словно неважное что-то. Сказать-то сказала, а даже я с моим слухом не разобрал. А хозяин – тот разобрал. И аж походка у него изменилась. И плечи развернул, и голову держит победительно так… Эхх, мастер-мастер…

В походе-то нашем не любились они ни разу – уж я-то знал бы. Да и где? Ночуем все больше в лесу, да стражу несем попеременно – до телесных ли утех? Да и дело это шумное. Начнешь шуметь – а на звук твои же сотоварищи прибегут, проверить, не злодей ли какой там.

А тут – целая пустая деревня…

Не нравится мне все это. Того и гляди, быть беде.

И хотя хозяин мне в таких делах велит подальше от его постели держаться (стесняется меня, что ли? смешно, право слово), а на сей раз я его запрет нарушу. Смотреть мне на их голые задницы мне без интересу, а вот разговоры послушать надо, ой, надо будет.

Мылась красотка часа два – и как это вода за это время не остыла? Служанок-то нет, а впрямую просить хозяина поддать жару или, там, водички горячей поднести она все же не решилась. Вышла вся красная, как рак вареный, в камзоле на голое тело (святоша отвернулся и закрестился, только что плеваться не начал), развесила новые мокрые тряпки по кустам да по остаткам забора. Старые-то не высохли, вон ей и пришлось в камзольчике… И отправилась себе в избушку, вежливенько так попросив остальных оттуда выметаться.

Потом и мужчины в баню отправились. Посменно мылись – двое внутри, один снаружи бдит, одно ружье в руках, другое к стенке прислонено. Ибо любому ясно, что пустая деревня – место совсем даже не безопасное, а уж тем более баня, у которой один вход всего, в окошко не выпрыгнешь. Если заявятся какие супостаты, быть беде. Потому мы с Крайхи и бдили – она на крышу сельской церковки забралась, на самую тамошнюю колокольную башню, а я кругами шнырял по округе, пролезая сквозь дыры в заборах, а где и проделывая оные в старых плетнях. Ох, и полезут потом зимой зайцы сквозь эти дыры.

Ха! А ночью оба они – не зайцы, понятно, а хозяин с Лиссией – отправились в ту самую баньку. Я понять не могу, чем их дом-то не устроил? Ну, дождались бы, пока святоша сторожить отправился бы, раз при нем неудобно – и наслаждались бы друг другом. Уж Йорг-то за свою жизнь длинную такого навидался. Прекрасно он все понимал, вон весь вечер подмигивал то ей, то ему, пытаясь в краску вогнать. Но после баньки да по небывало теплому вечерку и не видно было, вогнал или нет. По крайности, попросили бы его в сенях пересидеть, чай, не особняк, комнатка-то в избушке всего одна.

Но нет, пошли-таки в баньку. Да порознь, с видом, что кому-то до ветру приспичило. Ну, мы с Крайхи, не сговариваясь, на стреме и стали. Она на крыше, обняв ветхую трубу, с которой уже обсыпалась часть глиняной обмазки, так что открылась плетенка каркаса. Я – под дверью, но так, чтоб, откройся она, не прихлопнуло да еще чтоб успеть шмыгнуть за угол. А ну как осерчает мастер, меня увидавши в двух шагах от его любовного гнездышка?

Ладно, лишь бы слышно было. А смотреть мне на них без надобности. Что я, голых не видывал? Да мы с хозяином голышом часто купались. Ну, то есть, это он голышом. А я всегда без одежи.

И понеслось из-за старых досок на всю округу:

— Ты…

— Яаа…

— Милая!

— Золотой мой!

— А-аа!

— О-ох!

— Еще!

— У-ух!

— Р-ра-а!

Да под скрип, да под грохот падающих ковшиков-лоханок. Ну, думаю, зря мылись, теперь так употеют оба, что впору снова печь топить да воду греть.

— Ты меня любишь?

— Да-а…

— А замуж возьмешь?

Пауза…

— А надо?

Хохоток. Довольный, чуть усталый и ехидный.

— Правильно спрашиваешь. И хорошо, что не сказал «а зачем?», хотя подумал. Ведь подумал же?

Молчание.

— Подумал, я знаю. И правильно подумал. В самом деле, незачем, наверное. Мифического зверя о двух спинах мы с тобой и так сотворяем. Хотя что в нем мифического, любая баба с мужиком так могут. А вот быть хозяйкой в твоем доме, рожать каждый год, грядки полоть, мясо солить – нет, этого я не хочу.

— Никто и не заставляет, – надо же, тон у хозяина тоже эдакий почти спокойный, и даже дыхание вроде нормальное, даром что только что мало-мало баньку по бревнышку не развалил. Но главное – показывает ей, что не под ней он сейчас, а как бы сбоку. Люблю, дескать, но это не значит, что из меня можно жилы тянуть и веревки вить. Молодец!

Да, так он и говорит дальше:

— Моя мать, между прочим, каждый год и не рожала. Есть всякие средства…

— Плод, что ли, травить?

— Незачем. Если муж, ну, или, мужчина, знаком с искусством и может кое-чему научить женщину, то незачем.

— Научишь?

— А, так ты этого хочешь?

— А то ты до сих пор не понял. Да, этого. Учиться. Не только тому, как ноги раздвигать без последствий для себя. Но вообще этому твоему искусству.

— Кое-что ты, как я погляжу, и так умеешь. Да получше меня.

— Умею, — не стала запираться Лиссия. — Но мало. Хочу больше. Поэтому, может, и стоит за тебя замуж выйти. Тогда ни у кого вопросов не будет, почему это честная девушка пропадает столько времени в доме у постороннего мужчины.

— А родные твои что скажут?

— Да рады будут меня с рук сбыть. Мол, позорю их. Говорить, конечно, такого не говорят, но думают. А венцом, как известно, все покрывается. Это выгодно, Юкки, ты подумай. Я не только о приданом. Оно у меня, кстати, не так уж велико. Я тоже кое-чему смогу тебя обучить.

— А без похода к алтарю не сможешь? Тоже на взаимовыгодной основе.

— Смогу. Но это будет менее удобно.

— А о своей чести не печешься?

— Ах, сударь, да что вы такое говорите? Как может незамужняя девушка не беречь свою честь? Да еще отправившись без спутников с кучей мужчин в дальний поход? Да еще ночуя с ними под одной крышей, а то и вовсе в лесу? Самое время думать о чести… Да плевать мне, что там будут говорить все эти престарелые клуши. Они и так мне все кости перемыли, прямо хоть в баню не ходи.

— В баню – как раз ходи.

— Ты еще скажи – с тобой на пару…

— А почему бы нет?

– Были бы мы тут с тобой вдвоем – пошла бы и на пару. А так… кюре этот смотрит такими глазами, что во рту тут же противно делается. Он, конечно, подозревает что-то, догадывается. Но одно дело – подозревать, другое – знать точно. Вот при нем не могу… Дура, да?

Посмотрел бы я на мужчину, который бы на этот вопрос ответил утвердительно.

Но хозяин оказался еще умнее, чем я думал:

— Будь мы тут с тобой только вдвоем, я бы первый отказался от удовольствия совместного мытья. Стоял бы у дверей с пистолетами наголо, а не с кое-чем другим. Так что спасибо надо сказать, что есть кому нас поберечь, пока мы тут с тобой. Хоть бы это был бывший капеллан.

— Спасибо! – почти прокричала она. Может быть, специально хотела часового подразнить. Хотя караулил сейчас как раз Йорг – от греха. — Ну что, дорогой, продолжим удовольствие? Дай-ка я тебе кое-что покажу…

Интересно, что это такого она показать может?

Продолжение следует…