1
— Ну и в чем твоя проблема? – спросил Мансур, когда ощутимо полегчало всем: и бутыли достоинством в литр, и Мансуру, и Носоглотке.
Носоглотка, шишковатый здоровяк, шмыгнул носом и потянулся за жиденьким пучком кинзы. Другую руку, которой он только что брал шашлык и макал его в острый соус, Носоглотка вытер о просторную бесформенную рубаху.
— Да не проблема даже, — ответил он, чуть растягивая слова.
— Но ты же сказал, что надо перетереть.
В шашлычной было чадно и хорошо, так пахнет на вокзалах, в недорогих кафе и милицейских обезьянниках. Главенствующая составляющая определяется контекстом, но общая гамма неизменна. Играла простая и понятная музыка, она же песня. Посетителей было мало: Носоглотка и Мансур. Мансур не любил роскошную жизнь и устроил в шашлычной нечто вроде приемной. Поэтому в назначенные часы ее закрывали на мероприятие.
Иногда мероприятие мнимое перерастало в мероприятие настоящее: принимались меры. Тогда, уже после мероприятия, приоткрывался черный ход, и оттуда выносили расстегнутые тела.
Но это случалось редко, Мансур прославился миролюбивым нравом и слыл либералом. Его тропическая, первобытная внешность была обманчива; под шкурой агрессивной гориллы прятался миротворец.
— Дядя у меня есть, — с нарочитой брезгливостью сообщил Носоглотка. – Лох такой, что ты не поверишь. Таких вообще не бывает. Но вот представь себе.
— Так, хорошо, — Мансур взял бутыль, разлил. – Дядя. У дяди проблема?
— Проблема, ага, — недовольно кивнул Носоглотка. – Выперли его.
Мансур насторожился, навалился мохнатой грудью на стол:
— Плохие люди, а? Надо наказать?
Носоглотка расстроенно махнул рукой:
— Да нет, наказывать некого. И смысла нет. Он, Мансур, работал вахтером в какой-то занюханной конторе. Какой-то институт или бюро. Я не знаю, я эти фишки не рублю. И его выперли. Там многих выперли, потому что херней занимаются, денег нет, охранять нечего. И вахтерить бесполезно. Там проходной двор. Все, что можно, спиздили еще десять лет назад. Цветные металлы, ртуть…
Мансур, не спуская с него внимательных, чуть навыкате, глаз, закурил.
— Давай еще по одной и дальше рассказывай.
— Давай. Чтоб у тебя все нормалек было.
— Спасибо, дорогой. И чтобы ты тоже не болел.
Оба выпили, помолчали. Сморщенное лицо Носоглотки разгладилось, преобразилось в привычный блин, и он продолжил:
— Теперь дядя засел дома. Он никому на хер не нужен. Ему пятьдесят восемь, таких нигде не берут. Но он у меня не простой! он, понимаешь, не может без дела. Намылился кондуктором пойти, а то и дворником. Ну, мне это впадлу, понимаешь? Чтобы у меня дядя кондуктором ездил? Когда в институте штаны протирал – я думал, ладно. Все-таки институт. Или бюро. Но кондуктор – это же не вариант, согласись!
— Не вариант, — качнул бритой головой Мансур.
— Вот я и думаю, куда его пристроить, лошару.
— Так ты что же – с дядей живешь?
— А я про что тебе битый час толкую? С дядей.
— Давай, сейчас ему квартиру купим, будешь жить хорошо!
— Нет, Мансур, — отказался Носоглотка. – Он мне все-таки дядя. Понимаешь? Ну, я знаю, что гонево, но все равно он мне дядя. Он меня на санках катал. Он еще, может, и не поедет в квартиру. А если поедет, то один хрен. Чем он там заниматься будет? У него ведь шило в жопе сидит. Пойдет кондуктором и меня зашкварит. Как я пацанам в глаза посмотрю? Может, пристроишь его куда-нибудь – а, Мансур?
Носоглотка исхитрился приникнуть к столешнице так, что вроде бы и сидел, как прежде, но вроде уже и лег, и смотрит на могущественного Мансура, словно проворовавшаяся собака или ворона.
Мансур задумался. Клубы дыма окутывали его, размеренная сладкая песня наглаживала крупные уши, в животе было тихо и уютно.
— Куда же я его пристрою? – недоуменно спросил Мансур. – Пятьдесят восемь лет, говоришь? Полный лох? Выперли из вахтеров? Я даже не знаю.
— Придумай что-нибудь, — ныл Носоглотка. Было видно, что он действительно переживает за дядю. Переживает бескорыстно, от души, что удивительно в Носоглотке и за какие чувства ему впоследствии простятся многие грехи. – Я отработаю, в долгу не останусь…
— Да брось ты! – Мансур недовольно хлопнул его по плечу и вновь погрузился в раздумья. – Понимаешь, у меня все вакансии заняты. На точку его поставить?
— Нет! – Носоглотка взмахнул руками. – Ты что! Лошару такого на точку! Он же, придурок, честный в доску! До того честный, что прикажешь обманывать – честно пойдет и честно будет обманывать. Его обуют и разведут, как малолетку. Хуже малолетки… У него рожа – мечта лохотронщика… Ты представь: ему поручили военно-патриотическое воспитание. Так он и его провалил.
До Мансура что-то дошло.
— Он и в милицию пойдет?
— Пойдет, если ему скажут! Нет, если ему напеть, что дело чистое, то он поверит и сделает, и сам не допрет, чего натворил. Вот если ему кто растолкует, тогда он послушается и поплетется, как скотина на веревочке. Куда поведут. И всюду он будет доволен, всюду ему понравится. Полочку приколотит, картинку на стену повесит… Сядет чаи распивать.
— Послушай, Носоглотка, — Мансур был утомлен. – Ты не обижайся. Я тебя прямо спрошу: он больной, этот твой дядя? На голову? Совсем дурак? Умственно отсталый?
— Здоровый, — уныло отозвался Носоглотка. – Но дурак, это да. Добрый очень. Сказки мне на ночь рассказывал, конем скакал, ослом кричал…
— Конем скакал мне не надо, — мрачно обронил Мансур. Глаза его остекленели, взгляд стал тупым. Он смотрел на барменшу, которая хладнокровно протирала пивные бокалы. – В охрану я такого тоже не могу, — сказал Мансур после паузы. – В халдеи?
— Это впадлу, — нахохлился Носоглотка.
— Прости, брат. Я просто так думаю вслух. Забудь.
Носоглотке тоже случалось подумать вслух, но при Мансуре он не смел, да и не очень любил – ни вслух, ни про себя. А Мансур у себя в шашлычной мог думать как угодно, что угодно и про кого угодно.
2
Дядя Носоглотки, Константин Андреевич Черемисин, полностью соответствовал описанию, которым наградил его племянник Гриша по прозвищу Носоглотка. Долговязый, угловатый, неизменно жизнерадостный, переполненный оптимизмом дядя. Лицом он напоминал развеселившегося окуня. Серебряные волосы торчали природным бобриком. Если по паспорту дяде и в самом деле исполнилось пятьдесят восемь лет, то в душе ему не было и четырех. Это, конечно, в известном смысле преувеличено – вернее, приуменьшено, но многие окружающие не могли отделаться от впечатления, что да, никак не больше четырех – в крайнем случае, девять.
Черемисин действительно провалил военно-патриотическое воспитание, которым – как и любым порученным делом – занимался с удовольствием, с огоньком и выдумкой. Он вывез предоставленных ему для этого дела старшеклассников на место боевой славы, где думал почитать стихи и запустить китайские петарды. Но старшеклассники перепились еще в электричке, на месте боевой славы затеяли драку, и одного покалечили, а двое других едва не утонули в реке. Константин Андреевич огорченно скакал вокруг, плескал руками, приседал и восклицал. События приняли оборот, которого он совершенно не ждал, которого не мог даже помыслить.
Тогда он расстроился по-настоящему, и это состояние подавленности было для Черемисина редким и необычным. Оно объяснялось тем, что Константин Андреевич не прослуживший в армии и дня по причине плоскостопия, искренне любил все военное, особенно техническое. Он был ходячей энциклопедией и знал решительно все вещи, ни в малой степени его не касавшиеся. Он выписывал и покупал военно-технические журналы, делал вырезки и ксерокопии, переписывал статьи от руки. У него можно было получить ответ на самый неожиданный вопрос. Он мог, например, без запинки рассказать о дальности полета новейших беспилотных летательных аппаратов. Или о системе сканирования морского дна в акватории Финского залива. Или о системе радиолокационной защиты в Казачьей Бухте.
Мало того, что Константин Андреевич знал все эти вещи, он еще и умел применить их в гипотетическом развитии. Любая техническая задача, вплоть до полета на кольца Сатурна, представлялась ему простой и довольно легко осуществимой. За пару дней на паре тетрадных листков он мог набросать шариковой ручкой свою версию технического решения. Показать, «как сделал бы это он».
«Вот здесь у нас будет клапан, сюда – заглушку. Датчики по бокам. Это? Это аккумулятор. А это соленоид».
Как и все люди подобного склада, он неоднократно собирал и разбирал радиоприемник, умел играть в домино, горевал по советскому прошлому, но и в нынешних государственных деятелях не видел ничего дурного – разве что некоторую неопытность, недальновидность. Он сделал бы не так, он сделал бы иначе. А эти… Константин Андреевич махал рукой. Что с них взять? Безответственные, легкомысленные люди.
Черемисин порицал одну молодежь: за праздность, безынициативность, инертность, незаинтересованность, хулиганство.
Впрочем, и здесь он обнаруживал врожденную мягкость характера: племянника журил, но беззлобно, искренне надеясь в обозримом будущем увлечь Носоглотку каким-нибудь полезным занятием. И это, как ни странно, ничем не походило на стариковское ворчание; Константин Андреевич не выглядел старым брюзгой. Огонек внутри него не тлел, но мерно горел, изредка порождая вспышки, какие бывают на Солнце или на газовой плите, если подбросить горсточку поваренной соли.
Увольнение со службы явилось для него не сказать что ударом – преткновением. Вот шагал себе человек и напоролся на неожиданную преграду. Дядя Носоглотки не видел ни малейших оснований к унынию и панике. Он точно знал, что очень скоро найдет себе занятие не только по душе, но и по плечу. А по плечу ему было, как уже сказано, любое дело. И если бы Носоглотка поручил ему возглавить бригаду, собиравшую дань с окрестных ларечников, Константин Андреевич не колебался бы ни секунды. Он попросил бы лишь об одном: отметить эту деятельность в трудовой книжке.
Он много читал и разбирался не только в новинках военной техники, но и в отечественной истории; хорошо знал геральдику, понимал тайную подоплеку основных исторических событий. В Бога не верил и в церковь не ходил, зато мог перечислить едва ли не все российские храмы и монастыри – за исключением самых мелких. Он интересовался транспортом и был в состоянии набросать схему российских железных дорог. Ему было достоверно известно, какие станции метро построят в городе через двадцать лет. Он не бегал трусцой, но принимал холодный душ и почти не пил – две рюмки вина по праздникам. Не курил и курилку-племянника загонял в туалет или выставлял на балкон.
У него были гантели.
3
— Ты меня озадачил, брат, — признался Мансур, критически внюхиваясь в третью порцию шашлыка. – Ты нагрузил меня! – удивился он.
Носоглотке хотелось провалиться под землю, но так, чтобы и Мансура прихватить, и чтобы тот под землей приложился к чему-нибудь крепкому.
— Есть у меня одно место, — задумчиво молвил Мансур. – Ты ведь слышал, что Эсмеральда хочет отойти?
Носоглотка смотрел на него тупо. Он что-то слышал, но ему и в голову не пришло примерить эту новость на себя.
— Эсмеральда? – переспросил он загипнотизированно .
— Ну да, — Мансур умиротворенно зачавкал мясом. Его посетила идея, и он принял хорошее решение. – Ты что — Эсмеральду не знаешь, друг?
Как любой друг Мансура, он же брат, Носоглотка отлично знал Эсмеральду. Он потому и переспрашивал.
— Куда же она намылилась? – бессмысленно спросил Носоглотка, оттягивая страшное.
Мансур закатил виноградные глаза:
— Говорит, что ей хватит. Дом, говорит, куплю. За границу поеду, на море, молодого себе найду. Я ей прямо сказал: Эсмеральда, сказал, на дом тебе хватит, ладно. И на море наскребешь. Но молодой тебе дорого обойдется, это я тебе как мужчина женщине обещаю. На молодого ты еще не заработала. Так ей и выложил.
Носоглотку передернуло. Он представил себя в состоянии заграничного приморского сожительства с Эсмеральдой. Виагра творит чудеса, но душу бессмертную жалко до слез.
Мансур вздохнул и махнул барменше, требуя водки.
— Короче, уперлась она. Понимаешь? Ну а я что – я, по-твоему, зверь, да? Честно скажи, как мужчина мужчине – я зверь?
— Ты, Мансур, авторитет, — серьезно ответил Носоглотка. – Звери в авторитетах не ходят. Зверь в клетке должен сидеть.
Тот расстроенно ощупывал сизую щетину, густо покрывавшую щеки и подбородок. Ему вдруг почудилось, что все вокруг несправедливы к нему.
…Выпили еще, и Носоглотка захмелел прилично, хотя еще не был непоправимо пьян.
— Мансур, — заговорил он робко, — а при чем тут вообще Эсмеральда? При нашем-то базаре, а?..
— ..А? – очнулся Мансур. Он успел позабыть обо всем и мысленно унесся куда-то далеко, в солнечный Азербайджан. В небесный Азербайджан, если такое возможно, в прообраз и предтечу многочисленных азербайджанов, томящихся по разным вселенным. Где все настоящее: виноград, сливы, женщины, арыки, сады, огнестрельное и холодное оружие…
— Почему ты про Эсмеральду сказал?
— Я твоего дядю на ее место поставлю, — рассеянно объяснил Мансур.
Носоглотка съежился. Он проклял минуту, когда надумал просить за дядю.
— Но ведь он мужик, — возразил он без особой уверенности. – А туда нужна мамка.
— Ну и что? Почему обязательно должен быть баба? – Разволновавшийся Мансур начал делать ошибки в русском языке. – Был мамка, теперь будет папка! Вывел девочек, показал, забрал деньги, пошел отдыхать. Если гости безобразничают – вызвал охрану. И получаешь процент. Где ты еще такой работа найдешь?
Мансуру все больше нравилась эта идея.
— Приведешь его завтра.
— Сюда?
— Зачем сюда? Прямо в салон приведешь. Покажешь ему там все, а я скажу Эсмеральде, чтобы всему научила.
Преисполненный отчаяния, Носоглотка опрокинул в себя полный фужер.
— Он же лох, — завел он старую шарманку, пробуя выручить дядю. Который катал его на санках, скакал козлом и кричал ослом.
— Э, дорогой! На этом месте даже лох – и тот не напортит. Это же невозможно. Ну что там можно сделать неправильно? Я не представляю…
«Лучше бы кондуктором», — убивался Носоглотка.
Он понял, что погубил Константина Андреевича.
4
Квартира на Фонтанке одно время была фешенебельной, потом перестала быть фешенебельной и сделалась коммунальной; в силу этой метаморфозы она стала просто непрезентабельной и гадкой, а ведь когда-то в ней даже давали балы средней и малой руки. Она потеряла невинность сразу после октябрьской революции; в ее дверях, на пороге, немедленно расстреляли кого-то в шубе и шапке. Потом ее вымораживали; потом заселяли дрянью, потом ей калечили слух еженощным топотом чекистских сапог. В военные годы к уже покалеченному слуху добавилось зрение: исполосованные крест-накрест окна, с местами выбитым стеклом, которое заменили фанерой. А дальше надобность в дополнительных внешних воздействиях отпала, ибо мутация произошла, закрепилась, и после войны мутировавший организм просто старел. Наконец, отвалилась последняя штукатурка, но не в строительном понимании, а иносказательно, в смысле косметического макияжа. Обнажилась кладбищенская правда. Металось пьяное эхо, отовсюду тянуло падалью и мерзостью. По коридорам бродили человеческие тени. Страшно посверкивала коммунальная газовая плита: средоточие догорающей жизни, последнее пристанище света. Из огромных облупленных зеленых кастрюль доносилось предсмертное побулькивание: на обед варилась не то капуста, не то белье, эта вторичная жизнь обогревалась и содержалась газовым тленом.
Но вот история завернулась в диалектическую спираль. Никто не думал, что такое возможно, и все-таки возрождение началось, состоялся виток. Он соответствовал обновлению, которое вырастало из гадости и содержало эту гадость в себе как обязательный опыт, залог и зерно грядущего роста.
Тени с кастрюлями растворились. Какое-то время по квартире разгуливали люди Мансура, обращались к теням, беседовали с ними о теневых делах; общались, чем-то поили, что-то подписывали. После этого теней не стало. Квартира наполнилась затравленными азиатами с мастерками и молотками. Паркетчики, обойщики, плиточники и прочие заезжие специалисты трудились без малого месяц, создавая для тараканов и мокриц невыносимые условия бытия.
Гадость не истребилась под корень, она отступила. Ее закрасили, расплющили, задавили, законопатили; она истончилась до состояния тонкой, но очень прочной и живучей парабиологической мембраны. И она эманировала. Она продолжала свое воздействие исподволь, непредсказуемым образом воплощаясь в поступки и общее поведение новых обитателей квартиры и новых ее посетителей.
Ремонт еще не был закончен, когда Мансур рассудил, что предприятию простаивать не след и можно уже начинать. Он уже достаточно вложился в дело, чтобы начать получать с него сверхприбыль. Помещения, в которых сохранялись бессловесные азиаты, завесили шторами, коридор перегородили ширмой. Доисторическую входную дверь заменили двойной, железной, от которой немедленно повеяло мертвецким холодом. Мансур пригласил на собеседование Эсмеральду, зная ее как опытную и давно состарившуюся блядь, почти начисто лишившуюся былой привлекательности. Мансур нуждался в человеке, знающем дело и любящем это дело. Впоследствии выяснилось, что эти качества были не так уж нужны, да и не только эти, но и никакие вообще. С обязанностями, возложенными на Эсмеральду, он при желании справился бы и сам. Но тогда он думал иначе, и Эсмеральда показалась ему подходящим человеком. Сама она подумывала о барыжничестве, и это занятие ее немного пугало, потому что предполагало тесную связь с откровенными разбойниками, а Эсмеральда боялась тюрьмы гораздо больше, чем сумы. Поэтому она не задумываясь ухватилась за предложение Мансура и после десятиминутного разговора была произведена в мамки. Ей было выдано длинное бархатное платье, доходившее до пят и сильно зауженное в талии; подол был украшен мехом неизвестного животного и соблазнительно шуршал при ходьбе. И ей же Мансур поручил подобрать персонал, запастись санитарными книжками и наладить связи с местным кожно-венерологическим диспансером на предмет профилактических осмотров. Сам он предоставил охрану, договорился с рестораном и дал рекламное объявление в десять петербургских газет.
Мансур, скупой на творческую выдумку, не позаботился дать своему детищу приличного названия. Он указал, что это массажный салон. Побуждаемый соображениями экономии, он выкинул из слова «массажный» лишнюю букву «с», и объявления обошлись ему немного дешевле.
Дело быстро помчалось в гору, в чем никто и не сомневался.
Эсмеральда, полностью преобразившаяся, собственноручно отпирала дверь, впускала клиента, мелко кланялась и улыбалась. Едва дотрагиваясь до локтя пришедшего, она вела гостя в смотровую комнату: просторное помещение с диваном для удобства предварительного знакомства. Здесь все было выдержано в сыроватых розовых тонах: и обои в цветочек, и сам диван тоже в цветочек. Перед диваном установили столик, на который водружали обязательное ведерко с подозрительным шампанским. Эсмеральда олицетворяла любезность и предупредительность. Она широко раскрывала глаза, вникая в пожелания потребителя, беззвучно ахала в ответ на эти пожелания, на все соглашалась и держала в пальцах мундштук с длинной и черной сигаретой. На отлете. Не теряя времени, она призывала девочек.
Они выходили, старательно изображая послушный и кроткий табун, попеременно насчитывавший то пять, то шесть свободных голов. Эсмеральда следила, чтобы подвыпивший гость не зарулил ненароком в уже оккупированные покои. Вокруг обычно царила многообещающая тишина; играла музыка, но доносилась будто издалека и звучала ненавязчиво, она была не быстрая и не медленная, выливаясь в нечто промежуточное без конца и начала, бессмысленное и не обязывавшее ни к чему, кроме полного расслабления и отказа от умственной деятельности. Иногда, правда, давала о себе знать гадость, упрятанная под обои: она прорывалась идиотским, бессмысленным взрывом хохота, который издавал другой гость, явившийся раньше. Невидимый и страшный в своей конфиденциальной непостижимости, он веселился, его что-то забавляло, и многие ежились, пытаясь представить себе развлечения в соседних апартаментах. Девочки держались равнодушно, не слишком размениваясь на лживые эмоции, а потому это одинокое веселье вселяло ужас. Повод к нему было невозможно вообразить. Залпы хохота возникали внезапно, выстраивались в короткую канонаду и так же неожиданно обрывались, как будто кого-то время от времени щекотали гусиным пером.
5
Носоглотка не боялся дяди. Он боялся Мансура, который еще неизвестно как отнесется к дяде, когда увидит его воочию.
И он никак не мог решить, сказать ли дяде, что тот недаром был честных правил и выторговал себе заслуженное место под солнцем. Носоглотка постановил для себя вести разговор обтекаемо. Его родственные чувства были на удивление глубоки, если принять во внимание особенности Носоглотки, наделившие его правом состоять в мансуровской группировке. Но не настолько глубоки, чтобы сердить Мансура дядиным отказом, ибо Константин Сергеевич наверняка откажется. Пускай отказывается лично и сам отвечает за базар, носоглоткино дело сторона.
— Дядя, — осторожно сказал он за легким алкогольным завтраком. – Сегодня мы с тобой идем в одно место. Клевое место.
Заспанный Константин Андреевич ухватил за хвостик отяжелевший чайный пакет и выложил на цветастое блюдечко, невдалеке от кучки варенья.
— Сходим, — кивнул он с обычной покладистостью. – На выставку? В музей?
— Типа выставки, ага, — в голосе Носоглотки зазвучала тоска. – Мой бригадир тебе там неслабую халтуру нашел.
Константин Андреевич обрадованно захлопал глазами:
— Врешь!
Он иногда позволял себе задорные дворовые интонации. Он любил молодиться и проказничать, как это свойственно молодости. Это давалось ему без труда, ибо душой он и в самом деле был молод.
Носоглотка засопел и представил любимого дядю лежащим под толстым слоем асфальта.
— Век воли не видать, — ответил он небрежно: пошутил. За Носоглоткой не числилось ни одной ходки. – Ты сразу соглашайся, не кобенься. Это очень серьезные люди. На крайняк – молчи, я за тебя сам скажу.
— Хорошо, — Константин Андреевич, уже донельзя заинтригованный, слегка удивился. – А что за работа? Смотрителем в зале?
— Типа смотрителя, ага, — тоска усилилась. – Я пока точно не знаю. Тебе на точке… на месте все объяснят.
— Пойду искать трудовую, — возликовал дядя.
Племянник дернулся, чтобы остановить его, но передумал. Пусть ищет и берет. Хуже уже не будет. Константин Андреевич, бодро напевая рекламу про апельсиновый рай, преувеличенной спортивной трусцой побежал к шифоньеру, где хранил коробочку с документами. Носоглотку перекосило, и он потянулся к холодильнику за бутылкой. Он избегал пить при дяде, потому что не хотел его расстраивать. Дядя не запрещал, но смотрел с такой укоризной, что напитки не лезли в горло. Носоглотка успел похмелиться и сосредоточенно морщился, когда голова Константина Андреевича просунулась в кухню.
— Как мне одеться, Гриша? – озабоченно спросила голова. – Галстук нужен?
Носоглотка ненадолго задумался.
— Нужен, — решил он. Налетела стайка самоуверенных образов и подобий, и он уточнил: — Желательно «бабочку». У тебя есть «бабочка»?
Константин Андреевич, на миг смешавшись, возликовал:
— Нет! Но можно сделать!
Гриша безнадежно отвернулся и уставился в окно. Из комнаты донесся приглушенный стук: это дядя снимал чехол со старенькой швейной машинки. Посидев немного в полном отупении чувств, Носоглотка крикнул:
— Дядя! Не надо ничего делать, мы сейчас пойдем и купим нормальную!
Из комнаты донеслось:
— Гришенька, не волнуйся! Не надо ничего покупать, не траться! Тут работы на десять минут…
Носоглотка чуть не сказал, что и тратиться не придется, что «бабочку» ему подарят бесплатно, если он попросит. Дары не укладывались в представления дяди о трудовых отношениях. Дядя признавал лишь скупые и редкие премии, которые еще нужно заработать в поте лица. Обещанные десять минут пролетели незаметно. У Константина Андреевича было удивительно развито чувство времени, он уложился точнехонько в срок. В руках он победоносно держал чудовищное, немыслимое изделие, сооруженное из старенького черного галстука, который даже и не завязывался, а держался на резиночках. Носоглотка сразу узнал оригинал. Константин Андреевич отчекрыжил портновскими ножницами узел и вырезал из галстука два неодинаковых черных крыла. Резиночки дядя оставил на месте. Ловко управляясь с машинкой, он пристрочил к узлу крылья и теперь сиял, донельзя довольный своей находчивостью.
— Гляди!
Константин Андреевич задрал подбородок и пристегнул «бабочку» к тощей шее.
Носоглотка молчал. Дядя хитро скосил глаза и подмигнул:
— Ну? Нечего сказать? А ты говорил! Надо творчески подходить, тогда экономия будет…
Ликующе пританцовывая, он удалился.
…Можно было – и нужно было – действовать проще. Пойти следом за дядей, притормозить его за плечо, нарезать в бубен и сделать внушение. Но сделать этого Носоглотка не мог. Санки, осел и козел, дотянувшись из далекого прошлого, прочно держали его за руки, изнемогавшие от внутреннего зуда.
6
Покуда ехали на Фонтанку, Константин Андреевич совершенно извелся.
Племяннику стоило большого труда убедить его до поры спрятать самодельную «бабочку» в карман: может быть, она не понадобится. Может статься, там все уже приготовлено.
— Спецодежда? – деловито осведомился дядя.
Носоглотка вспомнил платье Эсмеральды.
— Ну да. Типа. Там очень строго. Ты помалкивай и в базар не вяжись, если не спросят.
Константин Андреевич осуждающе вздохнул:
— Что у вас за выражения, молодежь! Как будто вы какие-то уголовники, бандиты… Разве нельзя сказать по-человечески: дядя, там будут ответственные товарищи, веди себя уважительно и не перебивай?
Носоглотке отчаянно захотелось выпить еще, но он не мог позволить себе бросить руль и заглянуть в распивочную, потому что время поджимало. Мансур был болезненно пунктуален – качество, выработавшееся у него после многочисленных «стрелок» и «терок».
Константин Андреевич с любопытством поглядывал в окно на проносившийся мимо ландшафт. Родные и приятные глазу места в очередной раз баловали его, сулили новое, и сколько еще в них таилось неизведанных возможностей – знал один Бог. Атеизм Константина Андреевича был дружелюбным и непоследовательным.
Пронзительно взвизгнули шины: Носоглотка доехал. Какое-то время он сидел, постукивая толстыми пальцами по рулевому колесу, после чего обреченно молвил:
— Все, дядя. Приехали. Видишь дом? Нам туда.
Дядя проворно выкарабкался из машины и прищурился на железную дверь.
— А где же вывеска? – спросил он с веселым недоумением. – Что это за учреждение?
— Вывеску вешать нельзя, потому что конкуренты пронюхают, — сдержанно объяснил племянник, с языка которого едва не сорвалось слово «милиция» взамен «конкурентов». – Может быть, попозже, — добавил он провидчески.
— Дикое время, — сокрушенно заметил дядя. – Небось, и подписку потребуют?
— Подписку? – Носоглотка тупо взглянул на него. – За кого?
— О неразглашении.
— Ах, о неразглашении… Не знаю. Может быть. У нас, знаешь, все на доверии.
— Это хорошо, — похвалил дядя. – Дружный коллектив.
Племянник что-то пробормотал. Константин Андреевич не расслышал и улыбнулся. Носоглотка резко отвернулся. Он утопил кнопку звонка, ответившую далеким птичьим проигрышем.
Отворила Эсмеральда. На лице ее застыла профессиональная улыбка, в мундштуке дымилась сигарета.
— Мансур здесь? – коротко спросил Носоглотка, не здороваясь.
— Уже минут пять, — голос Эсмеральды был мягок и вкрадчив. – Это ваш дядя?
Носоглотка с шумом втянул в себя воздух. Бессмысленная вежливость мамки раздражала его. Он поманил Константина Андреевича пальцем. Эсмеральда смотрела на дядю с восхищенным любопытством. Едва тот вошел, появился Мансур.
— Отлично, — сказал он, не обращаясь ни к кому в отдельности. – Эсмеральда, построй блядей.
— Фу-фу-фу, — Эсмеральда покачала головой, выказывая юмористическое осуждение. – Девочки! Собирайтесь, и поживее!
На лице Константина Андреевича оцепенела улыбка. Слово, которое изрыгнул Мансур, потрясло его до основания, и он старался припомнить присутственные места, в которых оно было бы простительным. Он старался утешиться мыслью, что некоторые производства и сферы не существуют в отрыве от подобного рода слов, что на этих словах зиждется созидательный процесс. Например, в армии, или на сталелитейном заводе. Да мало ли где! Даже в операционной – даже, как выяснилось к негодованию дяди, в советском политбюро.
Мансур тем временем протянул ладонь:
— Мансур.
Константин Андреевич спохватился и поспешно протянул свою, сгибаясь в полупоклоне.
— Константин Андреевич. Очень приятно. Очень рад. К вашим услугам.
Он говорил рублеными фразами, бессознательно подражая карикатурному служаке-тупице. Это было еще одной особенностью Константина Андреевича: он постоянно кого-то копировал, имитировал демонов – преимущественно бодрых и оптимистично настроенных, подселившихся в его невинную душу из телевизора или книги.
Девочки уже ждали, они явились как по мановению волшебной палочки. Их было пять штук: Стелла, Кристина, Марчелла, Олимпия и Ковырялка, услуги которой ценились особенно высоко. Шестая, Клеопатра, была занята, и фирменное жеребячье взлаивание уже доносилось из дальнего номера. Стелла была брюнетка, а все остальные – блондинки, других различий не находили ни Носоглотка, ни Мансур. Девочки были не то одеты, не то раздеты – короче говоря, на них было белье. Профессиональная улыбка Эсмеральды распространилась у них на все члены и органы: они застыли, чуть изогнувшись, и лукаво смотрели на Константина Андреевича, который отвечал им доброжелательными взглядами.
— Вот тебе, Константин Андреевич, коллектив, — изрек Мансур, чутьем угадавший лексику, понятную соискателю места.
— Ага, — просиял дядя. – Очень рад!
С протянутой рукой он поспешил к девочкам. Олимпия прыснула, но сразу же приняла торжественный вид и церемонно ответила на сердечное рукопожатие Константина Андреевича.
Эсмеральда глубоко затянулась дымом и вопросительно взглянула на Мансура. Тот молчал и покачивался с носка на пятку, засунув ручищи в карманы бесформенных штанов.
— Я думаю, мы сработаемся, — уверенно объявил Константин Андреевич. – Мне бы хотелось поближе войти в курс дела. Я человек ответственный и люблю ясность.
Мансур продолжал молчать. Возможно, он не понял, что означает «поближе войти в курс».
— Дядя, — нарушил молчание Носоглотка, — это публичный дом.
— Хорошо, — кивнул дядя, немного растерявшись.
— Ты не догоняешь. Здесь… — Племянник запнулся, подыскивая глагол.
— Любовью занимаются, — подсказал Мансур, и Эсмеральда кивнула.
— Очень приятно, — отозвался Константин Андреевич, благодушно осматриваясь.
— За деньги, — повысил голос Носоглотка.
— Ах, вот как? – Дядя был неприятно удивлен. – Это коммерческая структура?
— Вот именно, — подтвердил Мансур.
Константин Андреевич задумчиво пощелкал пальцами.
— Значит, трудовую книжку вы не возьмете? – осведомился он осторожно.
Эсмеральда пожирала его глазами. Девочки толкали друг дружку локтями, Носоглотка побагровел. Мансур ненатурально осклабился:
— Почему не возьмем? Возьмем! Что скажешь, то и напишем! Если хочешь – и печать будет!
— А это считается? – не унимался дядя. – Мне до пенсии два года, чтобы стаж не нарушился.
— Считается, — зловеще успокоил его Мансур. – Давай сюда твою книжку, — он пошевелил пальцами, как будто отсчитывал купюры.
Вмешался Носоглотка:
— Дядя, — спросил он проникновенно, — тебя ничего не смущает? Все нормально? Ты справишься?
Константин Андреевич ощутил серьезность момента.
— Не боги горшки обжигают, — ответил он скромно. – Правда, я все еще не понимаю отведенной мне функции…
— Простая функция, — вмешалась Эсмеральда. – Приняли клиента, взяли деньги, показали девочек. Распорядились о напитках. И за временем следите, и за порядком. Гена, Сережа!
К девочкам присоединились мясные исполины в военной форме неустановленного образца.
— Это Гена и Сережа, наши охранники. Если клиент поведет себя нехорошо – начнет хулиганить, ругаться, блевать, не захочет платить, то нужно позвать их, и они разберутся.
— Понятно, — кивнул Константин Андреевич. Помявшись, он взволнованно спросил: — Видите ли, я человек с выдумкой, люблю, чтобы дело кипело… как у вас здесь насчет творческой инициативы?
Носоглотке захотелось умереть и не жить. Девочки начинали скучать, Сережа и Гена высились безразличными глыбами.
— Я не очень понял, — признался Мансур, — но можно. Если клиентов будет больше и останутся довольны – все можно! Ты, главное, не спеши – мы сейчас посовещаемся с твоим родственником…
7
Нацепив очки, дядя глазел по сторонам, расхаживал на своих журавлино-цапельных ногах и осторожно рассматривал картины античного содержания.
Мансур отвел Носоглотку в сторону.
— Что это за чучело? – Голос босса срывался. Носоглотка боялся, что Мансур завизжит, уподобится свинье и тем осквернится. – Кого ты мне сватаешь, образина? Он же трекнутый! Он же не понимает, куда попал…
— Отчего же, понимаю, — удивленно возразил ему Константин Андреевич, каким-то чудом оказавшийся рядом и тем выручивший племянника.
Мансур, еще недавно издевательски обходительный, окончательно позеленел.
«Завизжит», — обреченно покачал головой Носоглотка.
— Это дом терпимости, — вежливо продолжил дядя. – Это ведь нынче законно, правда? Иначе ведь никто бы не разрешил это делать?
— Можно, мы пойдем? – крикнула Марчелла.
— Стоять, — рявкнул Мансур и закашлялся, так как исторг из себя слишком большую порцию перебродившего воздуха. Он уставился на Константина Андреевича, слегка приоткрыв рот. – Ты вправду думаешь тут работать?
— Ну а почему бы и нет? Я что-то не так сказал? – тот разволновался. – Так я же еще не в курсе, вы мне объясните…
Мансур сделал движение, и Носоглотка совершил невозможное: перехватил его руку.
— Шеф, — произнес он быстро, — я отвечаю. Отвечаю своей башкой.
Мансур выдернул руку. Теперь он рассматривал дядю угрюмым, давящим взглядом.
— А! – Он сплюнул, и это произвело на дядю неприятное впечатление. – Делайте, как хотите! – Он взмахнул руками. – Раз за тебя поручились…
Константин Андреевич прижал к груди руки:
— Позвольте приступить прямо сейчас. Мне для начала хотелось бы ознакомиться с трудовым процессом, — он оглянулся на девочек, уже надувшихся и бивших копытами.
— Ах вот как, — молвил Мансур. – Ты хочешь ознакомиться с процессом. Эсмеральда! Отведи его, покажи процесс… Отведи к Клеопатре…
Мамка содрогнулась:
— Нельзя, — зашептала она, — там же клиент у нас, постоянный, он возмутится…
— Ну так получит по рогам, если возмутится! Что, у тебя дырок не просверлено?
— Видеокамеры, — робко подал голос Константин Андреевич.
Все замолчали.
— Что? – спросил Мансур.
— Это дорого, конечно, — дядя виновато потупился.
Носоглотка шагнул вперед.
— Что ты вякнул, дядя? Обоснуй.
— Надо поставить видеокамеры, — обосновал дядя. – Ну, чтобы контролировать процесс. Ведь вы же этого хотите, да? Поставить и спрятать.
Мансур задумчиво выпятил губу.
— Веди его процесс смотреть, — повторил он наконец.
Эсмеральда машинально взяла Константина Андреевича под руку, и тот приосанился.
— Ш-ш-ш!… – Мамка сделала большие глаза. – На цыпочках и не дышите…
Дядя повиновался и стал похож на огромную мультипликационную тень, крадущуюся по старому замку.
Никакой дырки у Эсмеральды просверлено не было, мамка пользовалась обычной замочной скважиной. Сдавленно крякнув, Константин Андреевич нагнулся и припал одним глазом к отверстию. Лицо его исказилось от усердия. За дверью как раз и заржали, радостно и обреченно; Константин Андреевич продолжал смотреть. В итоге он, придерживая себя за поясницу, выпрямился, и довольно громко заявил:
— Ну, понятно в общих чертах…
Видно было, что нечто гнетет его, не дает покоя. Все сделали вывод: кандидат смущен, кандидат озадачен и думает теперь, как бы подостойнее отступить.
Но оказалось, что дело в другом.
Дядя хотел униформу.
— Видите ли, — заметил он робко, — на должности всем полагается униформа. Во всем должен быть порядок, тем более в таком беспокойном месте. Даже у ваших охранников есть форма. Мне бы хотелось переодеваться во что-то строгое, соответствующее статусу смотрителя… Но если это невозможно, — Константин Андреевич испуганно спохватился, — то тогда нет, тогда не надо формы… Только ты, Гришенька, сам говорил про «бабочку»…
Стояла тяжелая, недоверчивая тишина, и только ржание металось по коридору.
Мансур посмотрел на Эсмеральду в ее приталенном платье, затем перевел взгляд на Константина Андреевича.
— Форма будет, — сказал он осторожно. – С бабочкой.
Эсмеральда восторженно всплеснула руками:
— Можно даже цилиндр! Такой импозантный господин!
— Цилиндр тоже поищем. А вот что ты там такое говорил про видеокамеры?
8
Ковырялка спала, ей повысили норму выработки и, соответственно, процент. Как и расценки на ее услуги. Поэтому в полдень ее было не добудиться, однако Марчелла была настойчива: трясла ее за плечо и совала в губы какой-то твердый предмет.
Глухо выматерившись, Ковырялка разомкнула глаза.
— Что…
Марчелла смеялась и дразнила ее здоровенным пластиковым членом, который был оснащен сбруей и застежками.
Они были подруги; обе рассказывали посетителям, что мечтают поступить в финансово-экономический институт и зарабатывают деньги на взятки ректору. Обе владели одним и тем же комплексом сексуальных приемов, но только у Ковырялки имелся природный талант, и кое-что ей удавалось лучше.
Обе были отпетыми блядьми.
— Нравится?
Ковырялка приподнялась на локте и в сонном раздражении уставилась на предмет, которым дирижировала Марчелла.
— Откуда у тебя эта херня?
— От папки. Папка купил целую партию. Для всех. И запасные купил, если сломается.
Ковырялка тупо взирала на страпон.
— Зачем нам это? До сих пор обходились нормально…
— Папка говорит, что надо идти в ногу с техническим прогрессом. Я примерила – умора!
— По отдельному тарифу пойдет, — деловито заметила Ковырялка, умевшая улавливать суть.
— Ну! Ты представляешь? Мамка о таком и не слышала…
Все это была сущая правда. Константин Андреевич купил страпоны, для чего лично явился в секс-шоп. Такие магазины были еще в диковину, они только-только появились, и Константин Андреевич прежде не имел ни малейшего представления об их существовании. Но заняв новый пост, он решил показать себя с наилучшей стороны, а когда взялся за дело – увлекся всерьез, как с ним обычно и случалось.
Мансур приобрел ему униформу в магазине ритуальных принадлежностей: там было дешевле. Цилиндра так и не нашли, зато подобрали все остальное: и черную пару, и фабричную «бабочку». Носоглотка раскошелился на новые очки для дяди: модные, в тонкой стальной оправе, и Константин Андреевич смотрелся теперь весьма представительно. В новом наряде он походил на Воробьянинова. В первые дни он бродил по борделю, заглядывал во все углы, что-то мычал, все ощупывал, измерял, обнюхивал. Дел у него, собственно говоря, было немного: раскланяться перед клиентом, вывести девочек, а в случае чего пригласить Гену или Сережу. Да еще следить за временем, режим которого был достаточно прост: час — два часа — ночь. Соответственно менялись расценки, увеличиваясь на денежку. Кроме того, ему подчинялся холодильник с напитками – вот, пожалуй, и все.
Встречу клиента Константин Андреевич постарался превратить в настоящий спектакль. У него не было фирменного отличительного признака вроде мундштука Эсмеральды, и в то же время ему следовало запомниться, так что он, провожая клиента к смотровому дивану, исполнял разнообразные пируэты – в соответствии со своим пониманием буйного разгула и развлечений. Потом бил в ладоши и пронзительным фальцетом вызывал девочек. Девочки строились; Константин Андреевич пританцовывал перед ними, мешая смотреть и выбирать. Но все это казалось ему недостаточным, и он выдумывал разнообразные усовершенствования.
До существования секс-шопа он дошел своим умом. Он догадался о нем, как философ по капле воды догадался о существовании океана. Если имеется некое предприятие, то должны наличествовать структуры, заинтересованные в его обслуживании и процветании. Дядя постепенно усваивал основы рыночной экономики. Поэтому он навел справки и выяснил, что да, он прав, и в городе появилось место, где можно заказать разнообразную развлекательную утварь.
В секс-шопе успели привыкнуть к праздным зевакам, и потому приход Константина Андреевича не вызвал ничего, кроме утомленного смешка. Но гость повел себя странно: проявил неподдельный интерес, вникал в подробности, пробовал на излом, надавливал пальцем.
— Это что у вас? Насадочки? Насадочки, насадочки…
Посмотреть на Константина Андреевича вышел директор. Его взору открылся тощий зад, обтянутый черными брюками: Константин Андреевич склонился над витриной и изучал вазелин. Потом дяде попался на глаза страпон и совершенно околдовал его.
— Зачем это? – спросил он дрожащим голосом, тыча пальцем в витрину.
— Это фаллоимитатор, — ответил директор бесстрастным голосом. – Для одиноких женщин.
Тем бы дело и кончилось, не добавь директор еще три слова: «И для мужчин».
Константин Андреевич, никогда не подозревавший о таких горизонтах, сделал стойку.
— Для мужчин? Вы полагаете, это может быть интересно мужчинам?
— Может, — покровительственно кивнул директор. – У людей бывают специфические интересы, и ничто естественное не безобразно.
— Но это как будто искусственное…
— За неимением естественного аналога, — директор развел руками. – Интересуетесь? Желаете приобрести?
— Да, — кивнул Константин Андреевич. Мансур передал ему через племянника деньги на хозяйственные расходы. – Если это представляет интерес для мужчин, то я возьму партию, двенадцать штук. Вы можете выписать товарный чек?
Директор молча смотрел на него – точно так же, как недавно смотрели Мансур и Эсмеральда.
— Мы выпишем чек, — пообещал он после паузы. – Желаете еще чего-нибудь?
— А что вы порекомендуете?
Директор задумался.
— Вот плеточки, хлыстики…
— Плеточки…
— Презервативы могу предложить. С усиками, со жгутиками, с пупырышками. Какой предпочитаете вкус? Есть шоколадный, клубничный, банановый…
Константин Андреевич оторопел:
— Это что же – едят?
— Ну, не то чтобы ели… давайте выразимся более обтекаемо: вкушают.
Голова у Константина Андреевича пошла кругом.
9
Наняли прислугу.
До сих пор все хозяйственные работы выполняли сами сотрудницы предприятия; новый инструментарий потребовал новые кадры.
Инструментарий подлежал кипячению.
Уместно напомнить, что Константин Андреевич обладал познаниями в самых разнообразных отраслях человеческой жизни. У него имелись зачаточные представления о санитарии, и он сообразил, что фаллоимитаторы полагается хотя бы мыть, а лучше их прокипятить.
Кухонная утварь привела его в ужас.
Девочки готовили себе сами, пользуясь чудовищными кастрюлями и сковородами; вся эта посуда давным-давно прохудилась и облупилась, проржавела насквозь, и дядя призвал племянника.
— Гришенька, — заявил он страдальчески, — это непорядок. В любом деле должен быть порядок, особенно в таком интимном… касающемся здоровья.
Носоглотка насторожился, будучи не в силах понять, куда клонит родственник.
Константин Андреевич вышел в прихожую и вернулся с круглым предметом, завернутым в газету. Объявилась кастрюля; Носоглотка, ничего не разбирая, заглянул в нее и воззрился на дядю.
— Они в этом варят суп, кашу… и в этом же собираются кипятить эти, как их… — Он пощелкал пальцами. – Имитаторы.
— Ну и что такого? – Носоглотка не видел в кастрюле никакого изъяна. Вернее сказать, он видел, но не придавал ему никакого значения, потому что кастрюля была не его.
— Ржа! – Дядя ткнул пальцем. – Ржа сплошная!…
Носоглотка почесал пятерней в затылке.
— Хорошо, я скажу Мансуру. Но ты губу не раскатывай, он и так разорился на видеокамерах…
Это снова была совершенная правда: невинная и благая идея Константина Андреевича, искренне заболевшего за дело, навела Мансура на мысли абсолютно иного рода. Он решил качать компромат. Он пока не знал, на кого именно, но полагал, что жизнь сама укажет ему на подходящего кандидата. Поэтому Носоглотка напрасно тревожился по поводу посуды: Мансур взял правилом прислушиваться к пожеланиям нового папки. Обычная прижимистость изменила ему, как только он почуял навар. Мансур лично приехал на Фонтанку с инспекцией, и Константин Андреевич с легким сердцем посоветовал ему купить кастрюли у фирмы «Цептер». Изюминка была в том, что у Константина Андреевича имелся контракт, и он числился частным предпринимателем, распространителем этой чудо-посуды. Ничего он, понятное дело, не распространил, но не унывал и не терял надежды, а бумагу берег, как зеницу ока.
Время было такое, что по всему городу шли самые разные презентации. Константин Андреевич не брезговал и этими мероприятиями; он свято верил в возможность заработать честным и усердным трудом; он побывал на презентациях «Визьона» и «Санрайдера», прослушал про «Гербалайф», узнал о перспективах карьерного роста в «Ньювейзе» и «Цептере». Почему-то именно кастрюли очаровали его, и он подписал договор. Он не продал ни одной, и вот беседа с Мансуром воспламенила его.
После видеокамер и страпонов Мансур настолько подпал под влияние дядиного новаторства, что послушно пошел с ним на презентацию «Цептера», где был взят в оборот двумя хищницами и тоже подписал контракт, став первым членом торговой сети с Константином Андреевичем во главе – по всем канонам многоуровневого маркетинга. Он сразу купил десять комплектов баснословно дорогих кастрюлек и судочков. У него моментально созрел бесхитростный план: втридорога гнать эту продукцию на солнечную родину, в Баку. «Цептер» возликовал, Константин Андреевич получил внушительный бонус, а кухня квартиры на Фонтанке засияла зеркальным блеском из самой Швейцарии, и в этом блеске отныне кипели, булькали, переворачивались в кипятке оприходованные фаллоимитаторы.
Кухарка фламандского вида, в переднике и чепце, колдовала над имитаторами и тайно вынашивала замыслы по вытеснению папки с должности, но это были пустые мечты. Папка укрепился основательно. Девочки все, как одна, полюбили его и намекали на возможность бесплатного обслуживания, да только Константин Андреевич густо заливался краской и убегал, пританцовывая.
10
…Два месяца пролетели, как юношеский эротический сон. Жизнь на Фонтанке, слегка потревоженная уходом Эсмеральды, налаживалась и наполнялась новью, но Черемисина не покидала творческая лихорадка. Посуда и видеокамеры представлялись ему косметической лакировкой. Константину Андреевичу хотелось революционных изменений. Он просто не мог позволить себе сидеть сложа руки и получать жалованье за встречи и проводы. Совесть подсказывала иные решения, нашептывала сладкие сны о радикальных усовершенствованиях.
Он маялся так, пока ему в голову не ударило проваленное патриотическое воспитание.
Квартира предстала в его умозрении до того обновленной, что у Константина Андреевича перехватило дыхание.
Даже ржание, которое преследовало Черемисина и уже снилось ему по ночам, зазвучало благопристойнее, стало более сдержанным и осторожным, что ли.
Мансур, когда дядя добрался до шашлычной, долго не мог понять, чего хочет смотритель, потому что Константин Андреевич от волнения задыхался, выстреливал бессвязными полуфразами и возбужденно размахивал руками. Мансур предложил ему выпить водки, чтобы привести в чувство, но дядя категорически отказался: он не пил. Отказавшись, он сразу же схватил наполненную стопку и опрокинул в себя, не соображая, что делает, и без всяких последствий. Спиртное бесследно растворилось в бурлящем адреналине.
Постепенно Мансур уяснил, что речь идет о новой затее, конечная цель которой заключается в массовом привлечении новых клиентов.
— Это… это будет… — возбужденно бормотал Константин Андреевич. – Это будет на государственном уровне… с национальной идеей! С многонациональной идеей! К нам пойдут, о нас пойдет молва…
Мансур стоически сопротивлялся невразумительному энтузиазму, но все-таки заразился. Энтузиазм проявлялся в нем гробовым молчанием и змеиным оцепенением в сочетании с размеренным шевелением пальцами; взор стекленел, полные губы чуть размыкались.
— Как ты это сделаешь? – спросил он чуть погодя. – Говори спокойно, а то шалтай-болтай.
Дядя перевел дыхание и постарался взять себя в руки. От волнения ему захотелось в туалет, но он решил терпеть.
— Будут разные комнаты, — объяснил дядя. – Тематические. Русская комната. Белорусская комната. Эта… кавказская комната. Понимаете? Наряды, убранство. Это патриотично, это… — Ему не хватало слов. – Военная комната. Представляете?
— Да, — медленно проговорил Мансур. – Фуражка, высокий сапог. Хлыстик.
— Есть, есть хлыстик! – Константин Андреевич вновь возбудился. – Церковная комната!
— Это как же? – Мансур посмотрел на него недоверчиво.
— Келья, — с готовностью объяснил дядя. – Монашеская. И там монашка. Воображаете? Это будет Русь как она есть, в полном комплекте. Это будет держава.
— Хорошее слово, — промолвил Мансур, пробуя «державу» на вкус. – Я, пожалуй, все-таки повешу вывеску: «Массажный салон «Держава»».
Константин Андреевич завороженно молчал, давая идее усвоиться и отозваться сложным смысловым послевкусием. К слову «держава» неожиданно прилепилось прилагательное «стеганая», и Константин Андреевич в замешательстве покрутил головой. Стеганая – в смысле хлыстиком? Или по аналогии с одеялом? Прилагательное не нравилось дяде, и он остановился на одеяле. Хотя и знал, имея возможность наблюдать за происходящим в номерах, что одеялами не пользовался никто, и все устраивалось поверх одеяла.
Мансур взял салфетку и начал набрасывать столбики цифр.
— Дорого обойдется, — трезвея от математики, он внимательно посмотрел на папку.
Тот виновато развел руками:
— А что делать? Что делать?
— И комнат маловато для твоя многонациональный идея.
— Поставим перегородки, — у дядя на все был ответ. – Располовиним номера.
— Тогда и блядей новых придется пригнать.
Константин Андреевич поморщился. Он смирился с невоспитанностью Мансура, но по-прежнему не любил бранных выражений. К девочкам он обращался на «вы» и подсознательно уравнивал их с работницами простого, но почетного физического труда – доярками, например. Неприятное чувство уравновесилось сознанием того, что Мансур соглашается. Кроме того, вместо шести номеров получалось двенадцать, и фантазия Константина Андреевича приобретала дополнительное пространство для полета.
В голове его уже кружились невиданные сексуальные экспозиции: колхозные апартаменты. Академические. Школьные – Ковырялка будет прекрасно смотреться в школьной форме и бантах. Милицейские. Глобальный охват жизненных сфер. Все варианты представали его умозрению в лубочном исполнении: кокошники, сарафаны, чадра с паранджой. Некстати подсунулось намерение организовать стенгазету, но Константин Андреевич вовремя сообразил, что девочки, пожалуй, откажутся.
11
На Фонтанке вновь закипели ремонтные работы. Гадость, понемногу сочившаяся сквозь розовые обои, насторожилась. Ее опять потревожили: вскрыли, размазали, пустили по ветру, затерли клеем, притиснули, и она растворилась в тесном межмолекулярном пространстве старого кирпича. Таджикские и молдавские гастарбайтеры хищно поводили носами, провожая девочек голодными взглядами. Ремонт причинял неудобства, но салон продолжал работать бесперебойно. В компенсацию за моральный ущерб Константин Андреевич собственноручно угощал клиентов бесплатным шампанским. Он едва находил время для проводов и встреч, у него была масса других дел, так как он стал фактическим руководителем строительства, его проектировщиком и архитектором, а также дизайнером. Дядя и не подозревал, что может за раз освоить так много профессий. Носоглотка, временами навещавший Олимпию, только качал головой и пучил глаза, поражаясь его изобретательности и вкрадчивой, вежливой, ползучей настойчивости. Константин Андреевич добивался от Мансура решительно всего, чего хотел – и фотообоев с березками, и кокошников, и школьной формы, и белых халатов для медицинского номера с уклоном в садо-мазо, и даже монашеского одеяния, не говоря об образах, которые обошлись не особенно дорого, ибо были совсем новыми, купленными в ближайшем храме, но вызывали в магометанине Мансуре генетический протест.
Носоглотка при виде икон схватился за крестик, который носил бездумно, однако сейчас неожиданно вспомнил о нем.
— Как-то это… дядя… в общем, не надо бы, — сказал он тревожно.
Он вдруг вспомнил, как горел в «мерседесе», как увернулся от пули. Как ему недопроломили голову и он поправился, как выпустили из милиции. Ему показалось, что крестик этот вовсе не безделица.
Дядя добродушно рассмеялся:
— Гришенька! Ты посмотри на двор – в какие времена мы живем? Бога-то нет. У меня никакой религии не будет, это одна этнография…
Такого слова Носоглотка не знал.
— Монашка-то будет, — сказал он хмуро.
— Так она же не настоящая! Она переодетая!
Дядя искренне не понимал, почему племянник не разбирает таких простых вещей.
…Он уже реже смущался при девочках и чаще – впрочем, вполне невинно – подставлял щеку для сестринских поцелуев. Девочки, которых он теперь отечески называл трудовыми пчелами, уважали его целомудрие и прекратили посягательства на девственность папки. Черемисин и в самом деле был девственником – или не был; возможно, в далеком прошлом произошло нечто странное, в чем он вовсе не был уверен, но это давным-давно затянулось белесоватой мясной пленкой.
Тем временем квартира, ему покорившаяся, расцветала последним преображением. Номера стали маленькими, но теснота окупалась антуражем. Салон заиграл красками, напоминая жар-птицу; одиннадцать комнат отобразили отечество во всех его проявлениях и аспектах, от исторического до космического. На двенадцатую комнату у Константина Андреевича не хватило выдумки. Он не знал, что с ней делать, и она оставалась неприкаянной. Эрика, сотрудница из новичков, которую поселили в этот номер, постоянно жаловалась на невостребованность. О чудо-салоне пошла молва; на сеансы стали записываться. Выстроилась очередь. Поэтому Эрике грех было жаловаться: ее услугами пользовались многочисленные нетерпеливцы, которым не хотелось дожидаться назначенного часа или дня, а потому ее выручка оказывалась даже солиднее, чем у Ковырялки. Но деньги отошли на задний план, уступив честолюбию.
12
Клиент приходил.
Константин Андреевич встречал его торжественно, как посол посла. Он больше не прыгал и не вертелся, он аккуратно склонялся в полупоклоне и подавал гостю меню: шикарный цветной буклет с фотографиями апартаментов. У клиента разбегались глаза от березок и восточных халатов, ракет и бантов, колхозных снопов и партизанских землянок. С великим трудом он останавливался на Ковырялке, и Константин Андреевич записывал его в очередь, выдавал талон и выпроваживал. Важным персонам, которых Мансур знал в большом количестве, буклеты высылались на дом, а заказы принимались по телефону. Для них существовали специальные VIP-дни и ночи. Ржание в эти дни и ночи сменялось медвежьим ревом: били хлыстиком, стегали плеточкой.
В салоне стояла удушливая атмосфера, сочетавшей в себе разнообразные ароматы: березовых веников, восточных курений и притираний, аптеки, ладана из номера с монашкой-вероотступницей, да к этому прилагались винно-водочные пары и дым сигарет, плюс нечто неуловимое и неопределимое, но безусловно биологическое. Мансур, бывая наездами, восхищенно цокал языком и называл Константина Андреевича молочным и кровным братом. Тот скромно открещивался и говорил, что многое еще только предстоит сделать. Константин Андреевич уже зарабатывал больше племянника – во всяком случае, больше того, что удавалось настричь Носоглотке с окрестных ларечников. Но он не тратил на себя почти ничего и откладывал деньги «Гришеньке на учебу». Он сделался еще даже большим аскетом, чем прежде, и видел во сне, как Гришенька приносит клятву Гиппократа или отправляется в космос. Он собирался отнести накопленное в какое-то новое акционерное общество, обещавшее восьмидесятивосьмипроцентную прибыль в месяц, но Гришенька вовремя разузнал об этом намерении и запретил.
А Мансур выходил на набережную, приваливался к оградке и задумчиво изучал здание. У него открывалось имперское мышление, и он вынашивал планы приобретения этого дома целиком. Придется выселить жильцов, но это осуществимо – тем более, что многие из них были почему-то недовольны соседством с «Державой». Эти капризы были непонятны Мансуру: в салоне поддерживался идеальный порядок; он нанял еще двух горилл, которые в корне пресекали не то что пьяные драки, но даже позывы на рвоту. Выдворенных клиентов рвало на свежем воздухе, и это, конечно, могло раздражать очевидцев, но не настолько, чтобы писать гневные письма в различные кляузные места. Мансур прикидывал в уме, и у него выходило, что выселить жалобщиков будет дешевле, чем беспрестанно подмазывать чиновников, которым они строчили.
Салон настолько облагородился, что Мансур наполовину выдвинул его из подполья и зарегистрировал как частное предприятие. Он установил кассовый аппарат, и Константин Андреевич озаботился новой обязанностью: выбивать чеки. Дядя не жаловался – напротив, он целиком и полностью одобрил эту идею и даже попросил Мансура принести на всякий случай еще и других чеков — товарных, своих любимых. Они внушали ему впечатление непоколебимости мироустройства.
Между тем двенадцатая комната не давала Константину Андреевичу покоя.
Еще оставались отрасли народного хозяйства, не нашедшие отражения в убранстве апартаментов.
Еще сохранялись невостребованными целые исторические эпохи, которые он незаслуженно обошел вниманием.
Но дядя понимал, что необъятного не объять. Нельзя отразить все, надо выделить приоритеты. Он отдал должное и народному хозяйству, и истории, и даже почти государственной религии. Ему хотелось оригинальности, ему недоставало перчинки. Константин Андреевич трезво смотрел на окружающую действительность и сознавал, что она не лишена изъянов. Не все так чудесно и замечательно в природе – и соответственно в державе. А у него получилась образцовая экспозиция, отлакированный лубок. Конечно, вероотступница отчасти уравновешивала чаши весов, но избыточный крен в положительное существовал и вызывал у Константина Андреевича неудовольствие. Это была неудовлетворенность художника.
Тикали часы, поедая содержательный досуг посетителей, а Константин Андреевич сидел в некотором оглушении и пощелкивал пальцами.
«Что-нибудь демоническое, — думал он. – Отрицательное, порочное, но свое, исконно русское, родное.»
К сожалению, городские магазины и склады не могли предложить Константину Андреевичу ничего нехорошего.
Постепенно дядя укрепился в намерении обратиться за помощью к специалисту.
13
Черемисин купил газету рекламных объявлений. Его интересовал эзотерический раздел, где предлагали свои услуги многочисленные маги и колдуны.
Обнаруживая здравость мышления, Константин Андреевич рассудил, что если уж заниматься поисками демонических аксессуаров, то делать это придется именно в этой среде.
— Магические кристаллы, — бормотал он, водя пальцем по строчкам. – Магические шары. Магические браслеты.
Все это были солидные и ценные предметы, и дядя с уважением воспринимал сообщения об их продаже. Но самое слово «магия» казалось ему чужеродным. На Руси отродясь не бывало никакой магии. Бывало колдовство, бывала ворожба. Наговоры и заговоры, порча и сглаз. И все эти действия, как догадывался Константин Андреевич, издревле выполнялись как бы вручную, без применения инструментов. Это соображение его огорчало, ибо не оставляло надежды на приобретение вещей, которые были бы материальным воплощением отечественных демонических явлений.
Он изучил газету вдоль и поперек, потом вторую и третью. Он не нашел ничего нового и в четвертой, объявления повторялись из номера в номер. Чародеи снимали и наводили порчу, гадали на картах, предсказывали будущее, разоблачали прошлое, чистили чакры и выкатывали на яйцо – последней услуги Черемисин не понял, но чутко уловил в ней нечто почвенное, кликушеское, надрывно-родное. Ему даже почудилось завывание степного ветра, и он ясно увидел, как гнется ковыль.
«Может быть, посетить?» — терзался Константин Андреевич.
Но подшефное предприятие само подсказало ему верный ответ. Иначе и быть не могло: многообразие жизни, которое он отразил в этих тесных стенах, благодарно отзывалось многообразием проявлений. Разноликая реальность притягивала разношерстную публику. Среди прочих салон вот уже несколько недель кряду посещал настоятель одного почтенного петербургского храма, румяный и тучный отец Лев.
Отец Лев прибывал за полночь, переодетый в штатское-мирское. Он еле передвигался в узких джинсах, над поясом которых по окружности нависала обильная плоть. Он приезжал подшофе, наполняя приемную смешанным ароматом ладана, спирта, свечного воска и одеколона. Он прочно подсел на Ковырялку, обманув ожидания Константина Андреевича, который решил поначалу, что батюшка обязательно выберет келью с вероотступницей. Но батюшка, узнав о существовании такого экзотического номера, отнесся к нему неодобрительно и с тех пор, едва переступив порог, принимался грозить Константину Андреевичу пальцем и укорять его за кощунство. Впрочем, эти выволочки бывали непродолжительными; постепенно они превратились в юмористический ритуал. Отец Лев быстро переключался на более интересные темы и всегда оставлял щедрые чаевые. Ковырялку он забирал на всю ночь, и все сотрудники салона гадали, о чем с ней можно столько времени разговаривать. От самой Ковырялки ничего не удавалось добиться: во-первых, она к утру не вязала лыка, а во-вторых, вообще не умела складно излагать мысли.
Константин Андреевич долго не решался обратиться к батюшке за советом. То обстоятельство, что бесы водятся и в церквях, его не утешало. Чуждый религии, он в то же время побаивался попа, почему-то воображая его начальником над собой. Но как-то раз, когда отец Лев прибыл в особенно милостивом расположении духа, Черемисин решил попытать счастья. Изгибаясь в полупоклоне, он пригласил развалившегося на диване попа отведать шампанского и уделить ему ровно пять минут времени, которые, конечно, не войдут в стоимость визита.
Отец Лев не возражал против откровенной беседы. Сначала он решил, что Константин Андреевич захотел исповедаться, но по мере того, как тот излагал свою просьбу, пришел в недоуменное смущение.
— Позвольте, уважаемый, — пророкотал он удивленно. – Вы что же, хотите чертей?
Константин Андреевич сделал сложное телесное движение, как будто пытался изобразить штопор.
— Видите ли, мне нужно украсить двенадцатую комнату. Придать ей сказочный колорит с элементами национального зла. Должно же быть что-то отрицательное, сплошной позитив неприемлем. Но не могу же я соорудить, к примеру, вредительскую комнату… или там уголовную? Это оттолкнет клиентуру и бросит тень… Хотелось бы аксессуаров… для создания демонической атмосферы.
— Вам, наверное, нужны амулеты, — предположил отец Лев. – Талисманы? Обереги? Шары, кристаллы, браслеты? Православная церковь не поощряет…
Константин Андреевич досадливо помотал головой:
— Нет, это не совсем то, что нужно… — В замешательстве он пощелкал пальцами. – Мне не нужны амулеты, в этом есть что-то чуждое, заграничное. Я не хочу обставлять помещение в духе западного средневековья. Мне не нужны европейские дьяволы, мне нужны… русские черти, чтобы как у Гоголя. Помните? Как они бросились из церкви и позастревали в окнах и дверях, да так там и остались. Вот что-то наподобие этого мне требуется.
Батюшка крякнул.
— Желание грешное! Почему бы вам не обратиться к кукольникам? Они наготовят вам кого угодно – с рогами, с копытами…
Дядя сокрушенно кивнул:
— Так-то оно так… Но хочется подлинности. Ведь вот иконы у нас настоящие, — он осекся и опасливо посмотрел на отца Льва, но тот на сей раз не возмутился, будучи сильно заинтересован оборотом, который принял разговор. – И одеяние монашеское тоже настоящее. Я решил, что вы по роду службы можете быть в курсе…
Отец Лев неторопливо допил шампанское.
— Я в курсе, — пробасил он значительно.
— Мои намерения самые благие, — поспешно перебил его Константин Андреевич, но поп жестом велел ему замолчать.
— Я в курсе, — повторил он на полоктавы ниже. – И кое-что могу вам подсказать. Почему бы и нет, собственно говоря? – Батюшка воспламенился. – Вам нужна банька.
— Банька? – Константин Андреевич сделал стойку. Его деятельный ум вскипел, почувствовав близость решения.
— Ну да, — кивнул отец Лев и посмотрел на часы. – Давайте-ка, сударь, мы перейдем к делам земным и несовершенным. А завтра вечерком я к вам наведаюсь особо, и мы потолкуем.
Хмель кружил ему голову, он искренне хотел пособить смотрителю. Константин Андреевич даже не изумился такой любезности со стороны духовной особы. Он уже начал изнемогать от нетерпения, мечтая о завтрашнем дне. Ковырялка пришла в смотровую, увидела духовную особу и сказала:
— Привет!
Отец Лев ударил себя по бедрам и решительно встал. Его борода задвигалась.
14
Не дожидаясь прихода батюшки, Константин Андреевич самостоятельно собрал сведения о баньке.
Он бегло просмотрел статью в энциклопедии, полистал словари. В общем и целом он кое-что выяснил, но по-прежнему не понимал, какое отношение имеет к его замыслам баня. Хотя сама идея ему уже нравилась; он кое-что слышал об античном распутстве, царившем в такого рода местах, и считал, что баня салону не помешает. Конечно, без античных заимствований, потому что тогда придется оставить патриотическую идею и замахнуться на всю мировую культуру, а Константин Андреевич понимал, что космополитизма не сдюжит.
Вечером батюшка открыл ему глаза.
Пресытившись накануне, он взмахом руки отослал подоспевшую было наперсницу:
— Ступай, чадо.
Окутывая Константина Андреевича парами церковных вин, он пустился в объяснения. Из его слов следовало, что именно в баньку-то и приходят черти.
— По ночам, — добавил он. – Это знает любой крестьянин.
— Удивительно, — с чувством сказал Константин Андреевич. – Казалось бы – такое добропорядочное место, чистое.
— И-и, милый, — протянул поп. – Что вы такое говорите! Чистое, как же! Знали бы вы, что там делается, в этих баньках… — Он вдумчиво перекрестился. – Построите баньку, так черти к вам сами придут.
— Мне немного странно слышать от вас такие прогнозы, — признался дядя. – Не скрою, я рассчитывал на совет, но вы превзошли мои ожидания… Вас не смущает приваживание… м-м… чертей? Откровенно говоря, мне хотелось не то чтобы настоящих чертей, а атрибутику… Я думал, вы укажете мне на поклонников, которые располагают…
Отец Лев сердито засопел.
— Вот с сатанистами, сударь, я не знаюсь. Их и церковь не принимает – вытягивает из храма, как сквозняком, если случайно заявятся. А черти – черти что ж! я сам их и выгоню, когда набегут…
— Имеете опыт?
— И немалый. Я стреляный волк. Я уже выгонял бесов из бани…
— И часто?
— Да сотню раз, — легко ответил батюшка. – Дело-то пустяковое.
Константин Андреевич уважительно помолчал.
— Я вам помогу, — завелся батюшка, все больше втягиваясь в затею.
— Вы и по банному делу специализируетесь?
— И по банному, и по печному… Думаете, что если поп, так белоручка, ничего не умеет? А у меня два высших образования и техникум.
Благоговение дяди достигло предела. Но вдруг он нахмурился:
— Вот незадача! Банька – оно замечательно… Только как же быть с двенадцатой комнатой?
Отец Лев огладил бороду.
— В ней и сделаете баньку, — сказал он, выказывая легкое удивление при столкновении со столь безобидным препятствием.
— Она же крошечная…
— Стенку сломайте. Что там за стенкой?
— Соседи…
— Ну так гоните их в шею. Заплатите, выкупите квартиру. А то у вас и в самом деле тесновато.
Константин Андреевич посмотрел на пышные телеса отца Льва.
— Мне придется переговорить с начальством, — сообщил он доверительно и застенчиво. – Я не имею полномочий заключать такие масштабные соглашения.
— И правильно, — одобрительно кивнул настоятель. – Каждая живая душа занимается тем, что ей от Бога положено, а если которые ропщут, то в этом гордыня и суетное беснование.
…Константин Андреевич не догадывался о планах Мансура, вынашивавшего намерение приобрести дом на Фонтанке в личную собственность. Его предложение купить соседнюю квартиру и выломать стенку безукоризненно совпало с желаниями патрона, но дядя даже не удивился легкости, с которой Мансур согласился на сделку. Ему казалось, что это в порядке вещей. Его инициатива разумна, а согласиться с разумным – естественно, и никакие преграды не выдержат натиска, если о деле договариваются два разумных человека.
15
Выселение соседей сопровождалось небольшим скандалом.
Константин Андреевич заинтересовался шумом и даже слегка разволновался. Мансур посочувствовал ему:
— Надо же, какие хулиганы бывают. Самое время их отселить! Спасибо тебе, брат! Вовремя обратил внимание…
По коммунальной квартире за стенкой пошло гулять эхо.
Мансур собственноручно расколошматил об эту стенку бутылку шампанского, мысленно видя себя ответственным работником верфи, отправляющим в плавание могучий корабль. Потом посторонился, освобождая место для для очередной интернациональной бригады из Таджикистана, которая прибыла инкогнито и по прибытии мгновенно лишилась документов. Лом уже был приготовлен; салон задрожал от ожесточенных ударов. Со стороны захваченной квартиры работала встречная группа, и вот они пожали друг другу руки через уродливый проем, как это делают проходчики метрополитена.
Подъехал отец Лев. Он протиснулся в отверстие и обошел помещение, оценивая его пригодность для банно-развлекательных мероприятий. Как истинно русский человек почти что от сохи он очень любил все банное и живописал в умозрении сцены своего собственного помывочного отдыха в приятной компании.
Он остался доволен осмотром.
— Добрая выйдет баня, — похвалил отец Лев.
Носоглотка, тоже присутствовавший, вдруг вспомнил о крестике, который неоднократно его выручал, и осмелился сунуться с просьбой:
— Может быть, заодно освятить наш салон? Окропить? Раз уж такое дело.
Настоятель разгневался:
— Кропить вертеп? Благословлять притон? Да ты в своем ли уме, чадо? Я, грешник, посещаю блудниц и каюсь ежеутренне и ежевечерне, и молю Спасителя избавить меня от губительных вожделений! И если вызвался содействовать, то лишь по образу и подобию блудницы, которая омывала Ему ноги, ибо я мал и ничтожен…
Он собрался было добавить, что и вообще не время размахивать здесь кадилами и кропилами, так как эти действия наверняка отпугнут ожидаемую нечистую силу. Но передумал, решив, что Носоглотке и без того много чести.
Определившись принципиально, отец Лев взял строительство бани под личный контроль.
— Я уже строил баню, — прогудел он, и в этом гудении прозвучало сразу многое: и желание обнадежить, и застенчивая скромность, и заслуженная гордость.
Настоятель быстро забраковал иностранных наемников.
— Я пришлю своих людей, — пообещал он. – У меня и плотники есть, и каменщики, и печники.
Мансур слушал батюшку с некоторой тревогой. Возможности Церкви были достаточно велики, чтобы лишить его прибыльного предприятия и крышевать салон заодно с табачной и водочной торговлей. Ему не нравилась прыть, с которой настоятель захватил строительство в свои руки. Но он утешал себя тем, что успел собрать на батюшку солидный компрометирующий материал. Видеокамера запечатлела поповские подвиги во всем их многообразии, и Мансур уже вовсю тиражировал эти записи, намереваясь продать их ведущим порнозаводчикам.
Он настороженно спросил:
— Сколько хотят твои люди?
— Это люди неимущие, — успокоил его отец Лев. – Оступившиеся, многогрешные. Они поработают за харчи, да за чарку спирта.
— Технический будет спирт, — предупредил Мансур.
— А и пусть, — отозвался тот. – Это народ закаленный – можно сказать, богоизбранный. Господь милостив и не допустит неправды. Господь наш испытывает тех, кого любит…
— Пусть так, — перебил его Мансур, выставляя ладони в знак согласия и примирения. На языке у него вертелся и приседал микроскопический Аллах, кроме которого богов не бывает.
16
Строительство закипело.
Отец Лев знал все и разбирался во всем.
— Кирпичные стены – они прочные, но холодные, — учил он. — Деревянные – это совсем другой разговор. Нагреваются быстро, и конденсата нет, а если древесина сухая, то конденсат тут же в нее и впитывается. Но даже дерево нужно оштукатурить, и нам понадобится цементно-известковый раствор. И кладочку сделаем на таком же растворе, а то некоторые пробуют глиняный, и тогда беда.
Он шел дальше, останавливался, брался за бороду, дергал, потом брал слово:
— Неразумные чада! К чему здесь котел? Ведь это предбанник. Баня всегда состоит из моечной и предбанника. Здесь надо устроить тамбур с дверью, чтобы предбанник не охлаждался. И одна сторона печи как раз сюда и должна выходить, можно даже топкой…
Константин Андреевич следовал за ним по пятам и для верности записывал каждую реплику. Настоятель поворачивался к нему и рассуждал вслух, обращаясь больше к себе самому:
— Ну, с печью мы не станем мудрить. Соорудим обычную каменку, какая попроще… — В этом пункте он замечал дядю и начинал объяснять: — Отверстие. Мы проделаем его в камере у самого низа, чтобы выходили нагретые газы. Но их, собак, еще нужно направить, поэтому положим между топкой и камерой стеночку. Кирпичную, в полкирпича… Камни тогда будут нагреваться у самого низа.
— И на камни эти – кваском, да? – вдруг догадывался Константин Андреевич.
— Кваском, — кивал отец Лев. – Можно кваском, можно и водичкой.
Он разворачивал чертеж.
— Смотрите, — палец упирался в изображение, оказывавшее на влюбленного в технику дядю гипнотическое действие. – Это и есть печь. Между стенками печи и котлом оставляем зазор, сантиметра четыре. Тогда горячие газы омоют котел со всех сторон, и вода нагреется очень быстро. А это труба. Вы знаете, что тяга в печи зависит от трубы? Вот тут у нее разделка, а вот тут у нее распушка… А вот сюда… — Он чесал в затылке. – Сюда патрубок, — решал он наконец, переключаясь уже на что-то другое, чего Константин Андреевич не успевал уловить.
При таком грамотном руководстве не приходилось дивиться скорости, с которой продвигалось строительство. Под баньку отвели добрую половину соседской квартиры; вторую Мансур распорядился готовить под дополнительные апартаменты. Наметилось расширение штата, и он подумывал о найме второго смотрителя-папки, а лучше мамки – для пущей гармонии. Константин Андреевич заверял его в своей способности обслуживать обе квартиры сразу.
— Но там же банька! – недоумевал Мансур. – Как ты пройдешь?
— А через баньку и пройду, — дядя не видел в этом ничего зазорного. – Прикроюсь веничком и прошмыгну. Я же простой персонал, как уборщица в мужском туалете. Я никого не стесню.
Мансур колебался, раздираемый соображениями экономии.
Являлся настоятель с напоминанием, что котел уже установлен и скоро настанет время испытывать баню.
Ему было обещано право первой ночи – конечно, бесплатной. Мансур оттягивал открытие, потому что еще не успел установить в вентиляционном отверстии подглядывающее и подслушивающее устройство.
— Вместе пойдем, — отец Лев дружески похлопывал по спине Константина Андреевича. – Встретим дорогих гостей…
— Вы думаете, они так сразу и набегут? – не верил тот.
— А как же иначе. Мы им создадим хорошую атмосферу. В Писании ведь как сказано: видит бес, что место чисто и пусто – и приходит туда, и за собой ведет еще семерых, в сто раз злее…
— Это про баню? – обмирал Константин Андреевич.
— Это про душу человеческую, — строго вразумлял его батюшка. – Но можно понимать и про баню, — он смягчался и уступал. – Писание многозначно, там каждое слово вмещает сотню смыслов.
«Надо будет почитать», — наказывал себе дядя.
17
Баня открылась досрочно.
Мансур еще не получил разрешения от санитарных и пожарных властей, но это не помешало ему приступить к пробной эксплуатации.
Он передал объект в полное распоряжение Константина Андреевича.
— Мойся, брат! – напутствовал он смотрителя. – Мойся и веселись! И ты, святой отец, мойся и радуйся! Выпей там за Мансура, помяни его в своих нечестивых молитвах!
Отец Лев довольно посмеивался в бороду. По случаю открытия бани он уже принял прилично и собирался продолжить. Он обнимал Константина Андреевича и звал в парилку.
— Я не могу, — отнекивался дядя. – Я на работе.
— А черти? – шептал ему настоятель. – Как же черти? Они ведь придут.
Константин Андреевич в смятении озирался. Батюшка совал ему под нос раскупоренную бутыль.
— Я непьющий, — протестовал тот.
— Атмосфера требует, — внушительно возражал отец Лев.
Дядя беспомощно сопел, не находя выхода. Надо было соглашаться. «Да и ладно! – бесшабашно подумал Константин Андреевич. – Что я, в самом-то деле? Я ведь юн, мне не дашь и девятнадцати лет. У меня еще все впереди. Не стоит отказываться от новых впечатлений, пусть даже не совсем полезных для здоровья, потому что мне все-таки пятьдесят восемь».
— Хорошо, — сказал он, поеживаясь от озноба, как будто из бани уже потянуло холодом преисподней.
Он вдруг осознал, что двенадцатая комната, расширившаяся неимоверно, перетянула в себя основное содержательное наполнение салона. Державные комнаты, выстроившись анфиладой, образовали очередь, готовясь одна за другой устремиться в сырую и душную горловину. Прощальным смерчем закружилось разноцветное конфетти, как попало настриженное из партизанских покоев, монастырских покоев, покоев русских и белорусских, апартаментов кавказских, номеров академических.
Константин Андреевич помотал головой. Отец Лев шагнул вперед и толкнул дверь.
— Прикажете позвать барышню? – пискнул дядя.
— Позже, — настоятель прошел в предбанник и остановился, ожидая, когда тот присоединится. Константин Андреевич нерешительно переступил порог.
Отец Лев расстегнул ремешок часов, взглянул на циферблат.
— Половина двенадцатого, — сообщил он со значением. – Сейчас мы с вами угостимся, омоемся и предадимся деятельному ожиданию.
— Что такое деятельное ожидание? – Константин Андреевич, ужасно стыдясь и следуя примеру настоятеля, снял пиджак и начал расстегивать брюки.
— Это такое ожидание, когда мы еще раз угостимся.
Константин Андреевич стянул носки. Отец Лев громыхнул ковшиком. Зашипела бутылка с квасом.
— А что же черти? – Дядя зябко переминался с ноги на ногу.
— Так они уже здесь.
— Как? – Черемисин начал оглядываться.
— Я их чую, — подмигнул ему отец Лев. – Они уже подтянулись, но пока не отваживаются шалить. Ничего! Сейчас мы их приманим…
Держа в одной руке ковш, а в другой веник, он надвинулся на Константина Андреевича чудовищным животом. Пупок у него перестал быть впадиной и выступал.
— Подбросим дровишек, — весело сказал настоятель.
…Пожар начался часа через четыре. Его причины не удалось выяснить, но баня выгорела первой. На это ушли считанные минуты; затем гримасничающий огонь перекинулся на салон. Пламенные черти с урчанием пожирали номер за номером, отрезая пути к отступлению; лопнули стекла, из окон повалил тяжелый дым. Вскоре от первой квартиры ничего не осталось, и от второй квартиры ничего не осталось тоже. Никто не выбежал и не позвал на помощь, кроме одинокой бледной фигуры – оплывшее туловище на длинных и кривых ногах, проскакавшее боком. Оглашая пустынную набережную испуганным ржаньем, фигура зигзагами понеслась навстречу рассвету.
