Кто мог, отсюда уже давно уехал. Перебрался в областной центр. Или в недалекий большой город соседней области. Там металлургический комбинат. Там жизнь, работа, торговые центры. Кафешки, в конце концов. И, конечно, все эти новомодные доставки прямо на дом уличной пищи – горячей пиццы с расплавленным сыром и тонущими в кипящей томатной магме кружочками ароматной салями, липких рисовых роллов с коричневым мясом угря и ядовито-оранжевым лососем, соблазнительно пахнущей дымком и маринованным луком восточной шаурмы не понятно с чем. А здесь, в селе, оставшиеся, пожалуй, даже не живут, а доживают. Хотя официально этот населенный пункт – поселок городского типа. Административный центр поселкового совета из трех таких же убогих сел, где средний возраст обитателей далеко за семьдесят. Две школы с классами по пять человек. Детский садик. Библиотека, где, пожалуй, кроме изданных в девяностых годах прошлого века детективов Чейза да ещё более ранних творений незабвенного Леонида Ильича о возрождении малой земли и почитать нечего. ЦРБ, в которой ни толковых врачей, ни подходящих медикаментов. Дышащая на ладан опытная станция академического института зернового хозяйства, небольшой элеватор и заколоченный семь лет назад цех кирпичного завода. А кроме телевизора для души разве что церковь украинской православной церкви да евангелистский приход. Забытая богом и властью юго-восточная окраина области.
Только кто же мог подумать, что это убогое прозябание – ещё не ад. А только преддверие ада.
Защищать поселок было практически некому. А может и приказа такого не было. Или возможности. Особенно когда чужая артиллерия, беспрерывно молотившая из-за горизонта с востока по жиденькой линии обороны у поселковых окраин, разнесла склады боеприпасов защитников. Так что уже через неделю после начала войны на улицах появились перепуганные переселенцы из того самого недалекого металлургического города, стертого с лица земли артиллерийскими снарядами и авиационными бомбами. А потом и чужие солдаты. А над поселковым правлением военные вывесили свои флаги.
Один красный, с серпом и молотом – когда-то общей, но давно сгинувшей и позабытой страны. Другой трехцветный, как дома у хозяйничающих теперь в поселке военных в темно-зеленом болотном камуфляже.
А приехавшие следом в бронированных автомобилях, ощетинившихся стволами пулеметов, чужие большие начальники немедленно устроили перепись жителей, потребовали от местных сдать старые синие паспорта с тризубом – дескать кончилась навсегда старая власть – и получить новые, красно-коричневые. С увенчанной короной золотистой двухголовой птицей, больше похожей на жалящую саму себя змею-уродца.
Кто-то сразу согласился. Куда же деваться, когда связи телефонной нет, что творится вокруг неизвестно, а на тебя чужаки криком кричат да автоматом в лицо тычут. Да и какая разница – документ этот нужен разве что, когда пенсию на почте будут давать (да и то не всегда – почтарка местная всех досконально в лицо знает). Или, когда родичи в поссовете свидетельство о смерти выписывать станут. Так тогда покойнику и вовсе разницы нет.
А тех, кто не согласился – запихнули скопом в автобусы и вывезли из поселка. Даже вещи в дорогу собрать не дали. Солдаты, подталкивая прикладами, беззлобно посмеивались: так они вам теперь без надобности. Куда вывезли – не известно. То ли в соседнюю область в фильтрационный лагерь или куда еще пожёстче. «На подвал» – как там говорят. То ли в соседнюю страну – по слухам там тоже есть необходимость обживать умирающие окраины. А может и вовсе до ближайшего оврага…С этих станется. Они особо и с теми, кто документы их взять согласился не церемонились.
Загнали несколько сотен стариков в клубный зал и держали там под запором больше недели на хлебе и воде. До тех пор, пока не согласились на видеокамеру приехавших, как бы случайно, к событию, телевизионных операторов руки единогласно поднять при нужном голосовании. И за «мэра» нового. И за никому непонятный про что референдум. И за то, чтобы к соседней области, где такие же чужие военные «народную республику» организовали, «добровольно» присоединиться.
А как проголосовали – вовсе для чужаков своими стали. Телевизор снова заработал. Каналы, правда, исключительно с той стороны. И связь мобильная, хоть и плохонькая, но появилась. Ведь свои со своими всем делиться должны. Даже последним. Правильно? Как иначе. Нет, закатки из погребов или, к примеру, пестрых кур, что без присмотра по дворам в пыли купались, солдаты сами выгребали да отлавливали. Благо все калитки и двери хозяевам было строго-настрого запрещено запирать в любое время в ожидании неожиданной, но обязательной проверки. А вот ягнят или поросят хозяева по приказу обязаны были сами забить, освежевать и доставить в срок туда, куда скажут. Или бытовую технику, холодильники или стиральные машинки, если приглянулась, требовали отключить и выставить на улице с наружной стороны заборов.
И девчонке или молодухе, если на какую солдат укажет, надо было не перечить, а следовать за ним. Многие сразу же стали женщин в погреба прятать. С глаз долой. Чтобы лишний раз на глаза чужакам не попадаться. Только помогало это мало. Чужакам ведь плевать. Даже если у женщины младенец сиську сосет или плачущий малец за подол цепляется. А отец или муж на коленях молят или в ногах валяются, просят не уводить. Смеются. Вернем, ухмыляются. Обязательно. Через час. Или через день. Так что сопли зря не пускайте. Вот если через три дня девка не вернется, тогда начинайте переживать.
Время военные четко для местных определяют. И контролируют жестко. Вплоть до минут. Если надо кому пусть недалеко, но за блокпост из поселка выехать на руке несмываемым маркером отмечают, когда убыл и через сколько вернуться должен.
Вот и рассчитывают, порой, поселковые жители время так, чтобы помимо неотложных дел выкроить на отдаленном холме или в укромной посадке у дороги минутку-другую, чтобы передать близким на той территории, где ещё нет чужаков в болотном камуфляже, весточку – ведь даже о таком в поселке говорить опасно – о том, что живы пока. И о том, что живут они теперь совсем не так, как жили раньше. Хорошо теперь живут. Замечательно. Просто отлично.
И наверное, совсем не важно, что при этом они порой срываются на крик или просто едва шепчут слова, глотая слезы.
